Сопровождаемые негромким, почему-то встревоженно настороженным разговором девушек, мы вышли из комнаты и стали подниматься на третий этаж. Теперь я, взволнованный, нет, не так, конечно, сильно, как Баулин, взволнованный перед встречей с Зинаидой (все же оставалось сомнение: может, не она, а просто однофамилица), теперь я пораженно думал, что чудо, оказывается, бывает на свете, что сейчас Баулин действительно встретит свою жену и сынишку.

Мы поднялись на третий этаж. Сейчас откроется дверь и я увижу жену Баулина. Я представлял ее красивой, даже очень красивой. У Баулина, мужика видного, не могла быть некрасивая жена.

Девушка без стука вошла в одну из дверей и тут же вышла. Вслед за ней выглянула худенькая простоволосая женщина. Сцепив на груди худые кисти рук, она какое-то время глядела на нас, вернее, окаменело, испуганно всматривалась в Баулина, с ее щек мгновенно стерся жиденький румянец и синие тени загустели под глазами. Тихо ахнув, она шагнула через порог, руки ее упали, она обессиленно прилегла к дверному косяку и медленно стала сползать на пол. Баулин неловко подхватил ее и почти на руках внес в комнату. Я остался стоять на лестничной площадке. Рядом со мной молча стояла та девушка, что привела нас, а снизу, с площадки второго этажа глядели наверх притихшие женщины. Простояв несколько минут, я уже собрался, было, идти вниз, на второй этаж, чтобы поискать Олю, которая встретила нас, но тут из двери высунулся Баулин и позвал:

– Толя, заходи.

Я вошел в комнату, поменьше той, что на втором этаже, но так же тесно заставленную двухъярусными кроватями. Женщина уже сидела за столом, она молчала, лицо ее было серым, застывшим; неподвижными глазами она смотрела перед собой, как будто задумалась крепко. Баулин сидел на табуретке возле кровати, он свертывал самокрутку, руки его заметно дрожали. Пулемет был прислонен у двери к стене. Я снял карабин и присел на краешек кровати. С другого конца стола, стоящего у окна впритык к подоконнику, сидел какой-то мужчина, примерно в возрасте Баулина или, может, чуть постарше. Видно, русский. Справа на верхней кровати, свесив босые ноги, сидела еще одна женщина, не старая, но одетая как старуха – во всем черном, монашеском. Над ней, в углу, перед темной иконой помигивала хилая лампадка. Я подумал мельком, что этот мужик, наверно, зашел к женщинам поболтать, хотя и сидел он как-то уж очень домашне – в нижней рубашке. Да, странным мне показался он сразу. Когда я вошел, он встал и поклонился мне, поклонился с такой же заискивающей и пугливой улыбкой, как кланялись нам цивильные немцы. Глаза его смотрели слишком уж смиренно, приниженно, виновато и тихо, только время от времени из них как бы вдруг выплескивалась тревога. Мальчика в комнате почему-то не было.

– Не думала, не чаяла встретить тебя, – наконец заговорила Зинаида. – Какая была война, сколько людей полегло!..

Она повернула лицо к нам, равнодушно скользнула взглядом по мне, глаза у нее были сухие, лицо слегка зарумянилось. Она не была ни красивой, ни дурнушкой. Но в двадцать гляделась, наверное, очень миловидно. Сейчас желтые волосы ее были собраны на затылке в небольшой узел, под стареньким платьицем угадывались увядающие груди.

А я все думал о мальчике, о пятилетнем сынишке Баулина, о встрече с которым он так долго мечтал, но мальчишки не было здесь и самое странное, ни Баулин, ни Зина не обмолвились о нем ни словом.

– Вот мы с ним и живем тут, – она кивнула на мужика. – Эта комната у нас семейная считается. Он пленный. Вместе работали на фруктово-консервной фабрике…

Я стал понимать, я уже понял: это ее муж или, как еще там, сожитель, она не ждала Баулина, жила с этим вот! Я повнимательнее посмотрел на мужика, к пленным мы относились не очень приветливо; мы прошли пол-Европы сквозь смерть, в дыму пожаров, в крови, в грязи, шли, оставляя на пашнях убитых товарищей, перешагивая через трупы врага, а он, этот мужик, этот пленный, целехонек, сидит тут и еще спит с чужой женой! Я глядел на мужика, на его приниженно-заискивающее лицо с открытой ненавистью. Баулин же, не поднимая глаза ни на кого, молча курил.

– Как ты разыскал меня? – спросила Зинаида.

– Я тебя везде искал… – глухо ответил Баулин.

– Мать ведь померла еще в сорок первом. Знаешь?

– Знаю. От Нюры письмо получил.

– Как она там?

– Ничего. В землянке ютится.

– Как теперь у нас там? – заговорила женщина в черном. – А то бают, у нас все пошло по-старинному. В церквах будто богослужение идет. Вот и погоны прицепили. Советской власти, что ли, нет?

– Как нет Советской власти?! – возмутился я. – Есть Советская власть! Только теперь с погонами.

– Не знаю даже, как тебе сказать, – нерешительно начала Зинаида. – Мальчика-то нашего нет… Помер… Еще в сорок третьем…

Баулин не шелохнулся. Он ожесточенно тянул самокрутку. Газетная бумага вспыхивала и жгла ему пальцы…

– Когда немцы отступали, нас погнали на запад, – уже спокойней продолжала Зинаида. – Голод, холод. В деревнях битком немцы. В хлевах спали, как скотина… Был бы он грудной, грудь бы давала ему… заболел маленький… Два дня мертвенького носила на руках. Потом зарыла в какую-то яму… Сейчас даже не знаю, где лежат его косточки…

– Бог пожалел его и взял к себе, – проговорила женщина в черном.

– Даже угостить вас нечем, – виновато улыбнулась Зинаида. – Хотите, у меня есть консервы. Только хлеба нет. Уж второй день без хлеба…

– Да, да что мы сидим! – засуетился мужик, вставая и все улыбаясь заискивающе, приниженно. – Надо же угостить дорогих гостей, наших освободителей. У меня спирт есть, давайте выпьем за победу, за Красную Армию! Зина!

– Нет, нет, спасибо, – глухим голосом отозвался Баулин и встал. – Нам нельзя, служба. Война еще не кончилась.

Он шагнул к двери, взял «Дегтярева» на ремень, я тоже встал и вскинул свой карабин. Мужик все кланялся, все улыбался своей жалкой улыбкой («Вот во что превратили человека немцы, – подумалось мне. – Или, может, просто трус, боится нас») – улыбался жалко и говорил, как будто очень сожалея:

– Вот ведь как обернулось… товарищ, не знаю вашего звания, у нас погонов этих не было… вы уж не обижайтесь на нас… не надеялась она…

Сам, видно, был очень рад, что все получилось так просто, что мы уходим.

– Коля, я их провожу, – сказала Зина.

– Проводи, проводи… А как же…

Мужик остался в комнате, Зинаида вышла с нами. На лестничной площадке второго этажа толпились женщины.

– Приведите к нам остальных.

– Может, земляков встретим.

– Молоденький, чернявенький (это мне), приходи еще. Мы тебе невесту найдем!..

Мне и грустно было расставаться с ними (где же та, которая встретила нас, куда она запропастилась?) и в то же время, переживая за Баулина, их голоса я слушал уже как бы со стороны.

Спустились вниз, пошли по улице. Зинаида шла с нами. Лицо Баулина казалось застывшим, глаза углубились.

– Я вот вся обносилась, – заговорила Зинаида уже как будто совсем спокойно. – Тут магазины грабили, а мы высунуться боялись. Потом поляки у магазинов своих людей понаставили…

– Что за поляки, откуда они взялись? – спросил я.

– Польские рабочие. Как и мы, угнанные, – ответила Зинаида. – Платья бы мне приличного и обувку. И пальта зимнего нету…

– Где тут магазин? – не глядя на нее, спросил Баулин.

– Тут рядом есть один магазин… если там чего осталось…

Мы пришли к небольшому, со стеклянными витринами магазину. Магазин был закрыт. Я стал стучать в дверь. Внутри что-то мелькнуло и через минуту-другую на крыльцо выскочил средних лет немец; с худым лицом и большой залысиной, он был похож на Геббельса, выскочил и готовно поклонился нам. Мешая русские и немецкие слова, больше показывая руками, я объяснил ему, что русской женщине нужны платье, пальто и обувь. Немец поклонился и сказал торопливо:

– Йа, йа, битте.

Мы вошли в полутемный магазин. На стеллажах за прилавками был кое-какой товар.

– Выбирайте, чего вам надо, – сказал я. Зинаида, словно воруя, торопливо стала хватать какие-то тряпки (пальто здесь не было), какие-то кофточки, платья, в общем, женское, и спешно примерила туфли.

– Не спешите, выбирайте, что получше, – снова сказал я.

– Ой, неудобно!..

Потом с вещами она быстро ушла на улицу. Баулин подошел к немцу, вытащил из кармана гимнастерки свой бумажник, вынул деньги, наши, советские, с Лениным, и спросил у немца:

– Сколько?

– Найн, найн! – попятился немец, увидев деньги.

– Бери, бери, – сказал Баулин.

– Бери, пока дают! – гаркнул я немцу.

Немец дрожащими руками взял деньги, сколько там было, я не знал, Баулин дал, не считая, да мы и не знали, что сколько у них стоит, да еще на советские деньги, немец тоже не пересчитал деньги, сунул в карман и все бормотал что-то, кланяясь.

– Не надо было ему давать деньги, – сказал я Баулину. – Мало у нас они награбили.

– Неудобно, Толя, брать без денег, что я, грабитель какой?.. – ответил он.

Зинаида ждала нас на улице. Баулин и его бывшая жена, прощаясь, какое-то время молча постояли друг против друга, глядя в сторону.

– Спасибо, Сережа! – сказала Зинаида (вот ведь как, я и не знал, что Баулина зовут Сережей, Сергеем). – Сережа, ты не осуждаешь меня?!

– Нет, что ты, – негромко ответил Баулин.

– Ой, Сереженька! – вдруг Зинаида зарыдала. – Ой, если бы знала! Я ведь не надеялась. Ох, как тяжко было одной!.. Он хороший… В плен попал раненый… Я сейчас же ушла бы с тобой, но жалко его… Он поддерживал меня в трудное время… Жалеет меня… Я тоже привыкла к нему… Из Курской области он… В его деревню, наверно, поедем… Сереженька, прости меня Христа ради!.. Дай хоть я тебя обниму…

Они обнялись, чуточку постояли, обнявшись, и отошли друг от друга.

– Ну, и ладно, ну, и хорошо, – сказал Баулин, улыбаясь, вернее, пытаясь улыбнуться. – Ты не убивайся так. Живи, как сердце подсказывает. Ничего не поделаешь – война. Ну, прощай, Зинаида Егоровна, нам надо спешить.

Мы быстро зашагали по улице. Баулин ни разу не оглянулся, а я все же посмотрел назад: Зина удалялась от нас, тоже не оглядываясь. Мы шли молча. Говорить о том, что произошло с Баулиным, было невыносимо да и ни к чему сейчас. Конечно, горе и боль Баулина не были моим горем, моей болью, я только мог догадываться, что происходило в его душе, и я переживал за него по-своему, сочувствовал ему. Он как-то сразу спал с лица, как будто постарел на глазах на несколько лет, да щетина на щеках как будто сделалась гуще. Так молча прошагали мы целый квартал. И тут Баулин взглянул на меня печально, жалко, убито и произнес только три слова:

– Вот так, Толя!

И снова мы шли молча.

Мы вышли на большую улицу, где цивильных все еще было мало; приближаясь к тому магазину, где стоял поляк с винтовкой, мы увидели заместителя командира дивизии по хозчасти майора Дорошенко и с ним какого-то лейтенанта. Рядом ординарец держал их коней. Поравнявшись с ними, мы козырнули.

– Сержант, оставь мне солдата! – как всегда громко приказал Воздух. – Он мне нужен.

Баулин пошел дальше, я же остался с майором.

– Ну, пан-товарищ, спасибо тебе, можешь идти домой. Я поставлю своего часового, – сказал майор поляку.

Поляк козырнул, сказал: «Добже, пан полковник!» и ушел.

Мы вошли в магазин. Он был разграблен. Полки пустовали, если и остался кое-какой товар, то это была мелочь, да все было переворошено, раскидано. На полу лежал большой рулон синего сукна.

– Солдат, вот видишь сукно? Никому! Головой отвечаешь! – показал майор на рулон. – За ним скоро машина придет из штадива. Отпустишь. Ясно?

– Ясно, товарищ майор.

– Вот молодец!

Они вышли из магазина, сели на коней и уехали. Я остался стоять у входа, готовый охранять сукно – шутка ли, приказ самого замкомдива Воздуха – даже ценой жизни. Прошло минут двадцать, машины все еще не было, я стоял, похаживая туда-сюда, и вдруг вижу: приближается к магазину толпа цивильных. Одни бабы. Подошли и заговорили, запричитали, заголосили по-русски:

– Сыночек, родненький, пустил бы ты нас в магазин. Видишь, мы все раздетые, разутые. Смоленские мы, домой собираемся, нам хоть чего-нибудь бы! Товарищ красноармеец, пусти ты нас в магазин, мы много не возьмем.

– Нельзя! – сказал я, напустив на себя строгость.

– Сыночек, все равно ведь хозяин сбежал, все достанется немцам.

– Что, тебе жалко своим, русским? Мы ведь ишачили на этих немцев цельных три года!

Одеты они были и вправду плохо, во все поношенное, все как бы с чужого плеча. И у всех головы были повязаны белыми платками, повязаны так, как повязывают пожилые женщины, старухи, хотя эти женщины не были старыми, среди них были и молодые девушки, но и они выглядели в этих платках старухами. Трудно было отказать женщинам, русским женщинам, когда они просили, молили. «Пусть берут, – вдруг решил я, – пусть хоть остатки наскребут. Жалко, что ли?» И сказал:

– Там рулон синего сукна. Это не трогать! Остальное забирайте все!

Бабы кинулись в магазин, торопливо стали совать в свои сумочки, мешочки какие-то тряпки, обувку, флакончики, гребешки и прочую хурду-мурду. Подобрали все подчистую и, как бы боясь, что у них отнимут, поспешили на улицу.

– Спасибо, сыночек!

– Дай бог тебе здоровья!

– Буду молиться, чтобы ты живым воротился к матери своей!

Минут через десять подъехал грузовик со старшиной и двумя солдатами, погоны в синей окантовке, значит, свои, «копытники».

– Браток, здесь сукно?

– Здесь.

Старшина и солдаты вошли в магазин и взялись за рулон.

– Гля-ко! – удивился один из солдат. – Вроде наше сукно! По-русски написано!

Старшина взглянул на какие-то надписи на сукне и сказал:

– Верно, клеймо наше, краснодарская фабрика.

– Во гады, откуда приволокли!

– Что сукно! Вот, говорят, в Данциге мужик из Смоленска нашел свой самовар!

Рулон выкатили на улицу, бросили в кузов и уехали. Оставив пустой магазин, я зашагал по улице.

Вернувшись в расположение эскадрона, к казармам или баракам, я застал такую картину. Все почти спали вповалку. Одни лежали тут же возле бараков, на земле, на соломе, у ног своих коней, на припеке, другие устроились в тени или в бараках на нарах. Кони, видно, уже напоенные и накормленные, в одиночку или связанные парами, понуро стояли над своими спящими кавалеристами. У некоторых коней после кормления даже торбы не были сняты, у некоторых седла перевернулись под брюхо и повыпали из ножен клинки. Моя Машка дремала рядом с конем Баулина. Баулин не спал. Он сидел на соломе, прислонившись к стене барака, и задумчиво курил. Рядом стоял мой котелок с каким-то варевом и хлебом на крышке.

– Коня твоего напоил, накормил, – сказал он. – Поешь и поспи.

Я набросился на еду. Когда я съел жирный мясной суп, Баулин пододвинул ко мне свой котелок с чаем и подал завернутые в газету куски сахара.

– Толя, никому не говори, ладно? – произнес он негромко. – Я сказал ребятам, что не нашел Зинаиду.

Я все понял.

Попив теплого чаю, я тут же на соломе устроился поспать. Но как всегда мне не везло. Только начал было подремывать, вспоминая пережитое в городе и особенно о том, как ласково глянула на меня девушка Оля, а потом куда-то исчезла, только было задремал, как вдруг команда:

– Эскадрон, подымаясь! По коням!

– Первый взвод, по коням!

Никто не вскочил, кое-кто зашевелился, кое-кто приподнялся, оглядываясь в сонной отупелости. Я встал, надел через плечо ремень брезентовой сумки с пулеметными дисками и взял свой карабин, Баулин же, не спавший, с пулеметом на спине уже подтягивал коню подпругу.

– Все еще лежат, все еще лежат, сукины дети! – кричал комэска Овсянников, багровея лицом. – Что, война, что ли, кончилась?! Подымайсь, вашу мать!

Поднялись кое-как, разобрали коней. Ковальчук искал в соломе выпавший из ножен клинок, а Музафаров пугал парня:

– Все, Ковальчук, крышка тебе, за утерю оружия под трибунал.

– Вытащи у кого-нибудь, пока спят, – советовал Худяков.

Наконец перепуганный насмерть Ковальчук нашел в соломе свой клинок и вложил в ножны.

Не успели подтянуть коням подпруги, тут же команда: «Садись!» – и с места: «Повод». Звеня подковами по брусчатке, на быстром аллюре промчались по улицам, выехали за город и, проехав с километр, спешились. Узнали наконец: какая-то попавшая в окружение эсэсовская часть во главе с генералом, с танками и бронетранспортерами попыталась прорваться через город и уйти на запад. Но их встретили на шоссе наши артиллеристы, головной танк подбили, сабельники другого полка взяли генерала в плен, а остальные – офицеры, рядовые, несколько сотен человек – разбрелись по лесу. На дороге готовно стояло наше орудие, возле пушки на зарядных ящиках сидели артиллеристы, по сторонам дороги, видно, тоже расположились солдаты.

– Опоздали! Мы их без вас тут! – прокричал молоденький, очень гордый тем, что побывал в бою, артиллерист, наверное, из нового пополнения.

Поодаль догорал подбитый танк, за ним тянулись пятнистые бронетранспортеры, некоторые съехали с дороги и, накренившись, замерли в кювете. Под ногами, как везде, где немцы разбитые драпали, шелестела какая-то бумага, на обочине дороги были разбросаны фаустпатроны, желтые трубы с бомбочками.

– Воловик, захвати фаустпатрон, – приказал старший лейтенант Ковригин.

Воловик подобрал фаустпатрон и понес его на плече, как палку. Минуя брошенную технику, мы свернули влево и пошли прочесывать лес. Шли, развернувшись в цепь, не теряя друг друга из виду. Плотно стоял темный сосновый бор, под ногами было мягко от опавшей хвои, пахло нагретой смолой, весной, жизнью. Я, как всегда в бою, шел рядом с Баулиным. Люди негромко переговаривались, мы с Баулиным молчали. Я надеялся, что немцы разбрелись, ушли далеко, что никакого боя не будет, что если мы и наскочим на них, они, как бывало раньше, сдадутся в плен, и мы вернемся к своим коням.

Выбрели к просеке. Просека, как и вся земля в Германии, была чистенькая, ухоженная – без валежин, пней и гниющих штабелей дров. Сквозь прошлогоднюю пожухлую ветошь жизнелюбиво вымахивала травяная молодь. Здесь, в затишке, уже совсем по-летнему припекало высокое солнце.

– Привал! – передали команду.

– Первый взвод, привал.

– Перекур с дремотой.

Остановились на опушке и бросились наземь. Одни сели, другие, подставляя лица солнцу, сразу же растянулись на травке. Курящие задымили цигарками или трофейными сигаретками. Правее нас курили второй, третий и четвертый взводы.

На просеке, в нескольких шагах от опушки, покоился большой округлый камень. Кругом лес, сыроватая низинная земля – и камень. Одинокий, как будто случайный. На Карельском перешейке камни, валуны на каждом шагу, а как сюда попал этот валун, гранит, непонятно. Старший лейтенант Ковригин подошел к камню, потрогал его рукой, вернулся, сел и, удивив меня, вслух произнес то же, о чем я только что подумал:

– Кто знает: откуда среди леса вот этот камень? По всем признакам здесь не должно быть камня.

На жестком лице старшего лейтенанта засветилось что-то непривычное, мягкое и мудрое; наверное, вспомнил, что он учитель все же, и оглядел нас учительским взглядом, с улыбкой ждал ответа.

– С неба упал, – ответил Худяков.

– Из земли вырос, – сказал сержант Андреев.

– Может, Гайнуллин нам ответит? – старший лейтенант улыбнулся мне чуть насмешливо и лукаво.

В моей пустой голове шевельнулся обрывок давно забытого и перезабытого школьного знания о моренах, валунах, и я, как вспомнивший урок школьник, бойко ответил:

– Лед его выкопал. Здесь был ледниковый период.

– Почти правильно! – обрадовался старший лейтенант. – Только не выкопал, а принес. Десятки миллионов лет назад с севера, со скандинавских гор сюда двигался двухкилометровой толщины лед, вот он и принес сюда этот захваченный на своем пути обломок скалы.

Мы еще внимательней поглядели на камень. Надо же, миллионы лет пролежал здесь этот валун, а я прожил на свете всего девятнадцать, мгновение в этих миллионах, которые прошли до меня и пройдут после меня; если даже останусь жив и проживу до старости, все равно это мгновение; прожить бы людям это мгновение в мире, в любви и счастье, а тут войны, войны, так и живет человек от войны до войны…

Урок географии кончился, старший лейтенант встал, стер с лица учительскую улыбку и, как всегда, негромко и жестко приказал:

– Первый взвод, встать! Вперед!

К лесному домику мы вышли внезапно. Шли по малоезженному проселку, шли неготовно, вразброд, наш первый взвод шагал впереди. Вдруг сквозь частокол сосен – дом. Наверное, покинут хозяевами, очень уж было тихо, не слышно ни животных, ни людей. Мы уже подходили к дому, как тут неожиданно протрещала очередь автоматная. Мы врассыпную и залегли под соснами. Так лежали какое-то время, приходя и себя. Позади послышался хриплый голос комэска. Второй, третий и четвертый взводы встали и побежали в обход дома, словом, дом мы окружили. Кто стреляет, сколько там немцев, никто, конечно, не знал.

– Ближе, ближе перебегай! – командовал Ковригин.

Перебегая от сосны к сосне, мы дошли до самой опушки леса и залегли под деревьями. Между нами и домом лежала полянка, зарастающая молодой травкой. От нас до дома было примерно метров сорок или, может, чуть меньше. И снова по нам автоматная очередь, пули чикнули совсем рядом, над головой у меня содрали кору с дерева.

– С чердака стреляет, – сказал сержант Андреев.

Не ожидая команды, Музафаров открыл огонь по чердаку; целясь в чердачное окно, застрочил и Баулин. Рядом с оконцем на стене поднималась кирпичная пыль. Стали стрелять и другие взводы со стороны двора, им оттуда ответил длинной очередью немецкий пулемет, наверное, били из окон. Видно, наши пули не повредили немца – снова очередь с чердака.

– Воловик, дай-ка сюда фаустпатрон, – сказал старший лейтенант.

Взяв фаустпатрон, взводный встал за ствол сосны, прицелился, положив ствол на плечо, и сказал:

– Как только выстрелю, встать и вперед!

Бухнул выстрел, и в ту же секунду грохнуло в чердаке, посыпалась черепица, но мы не успели даже подняться, по нам из окон дома чесанула пулеметная очередь. Как лежали, так и остались лежать за соснами. Слава богу, никого, кажется, не убило, не ранило.

– Вот остолопы, не догадались захватить побольше фаустпатронов, а так хрен их возьмешь! – проговорил Андреев.

– Русский мужик задним умом крепок, – сказал Голубицкий.

– Пушку бы сюда, – проговорил кто-то, кажется, Сало.

– Чего захотел, может, еще «Катюшу» тебе? – отозвался из-за дерева Евстигнеев.

У нас не только пушки, даже станковых пулеметов не было, они остались на тачанках.

– Воловик, крикни им: пусть сдаются, без кровопролития. Скажи, мы им сохраним жизнь, – приказал взводный негромко.

Воловик что-то прокричал по-немецки, из дома тоже что-то крикнули в ответ, и тут же пулеметная очередь.

– Чего они там?

– Не разобрал, товарищ старший лейтенант, кажись, ругаются.

И мы начали кричать кто во что горазд:

– Эй, фрицы, сдавайтесь! Гитлер капут!

– Них шиесен!

– Ханде хох, так вашу мать!

И в ответ пулеметная очередь. Другие взводы, видно, тоже не продвинулись, лежат под пулями по ту сторону дома и за сараем. С нашей стороны на нас глядели три окна, два из них были распахнуты. Видно, из одного из этих окон или даже из двух вели по нам пулеметный огонь; третье окно было закрыто, может, там была другая комната. Огонь вели наобум, неприцельно. Скорее всего, они не видели нас толком, поэтому не попадали. С левой стороны дома тоже были открытые окна, из них тоже вели огонь пулеметчики или автоматчики, а были ли окна с правой стороны, отсюда мы не видели. Наверное, и оттуда стреляли, второй взвод тоже не мог подойти к дому. Конечно, дом не был для нас неприступной крепостью. Мало ли мы на пулеметы хаживали. Несколько месяцев назад мы просто поднялись бы на «ура!» всем эскадроном и забросали бы дом гранатами, перестреляли этих фрицев. Конечно, поубивало бы и наших. А сейчас кончалась война, пока мы здесь колупались с этими фрицами, она, может, уже кончилась. Ясное дело, никому не хотелось умирать в двух шагах от победы. Мы про это никогда не говорили, но знали, что каждый думает об этом. Комэска и командиры взводов тоже не шли на риск. Но война есть война, не оставлять же было этих эсэсовцев в лесном доме, надо было их либо уничтожить, либо пленить, тем более эсэсовцев мы особенно ненавидели.

Мы постреляли по окнам, но стоило только нам прекратить огонь, тут же ответная очередь, пулеметная и автоматная. Сержант Андреев стрелял в комнаты из карабина зажигательными пулями: может, загорится там и дымом выкурим фрицев, но дыма что-то не было видно.

Старший лейтенант Ковригин стоял за толстым стволом сосны. Приподнявшись, я мог видеть его лицо. Оно было крайне озабочено и, как всегда в бою, решительно. Старший лейтенант не любил неудач, ведь недаром не только в эскадроне, а и во всем полку он считался самым толковым и храбрым взводным. Лейтенант думал. Я знал, вернее, догадывался, о чем он думает, так мне казалось. Ничего не оставалось, как поднять взвод в лобовую атаку, на «ура!». Первым, конечно, поднимется Музафаров. «Музафаров, давай!» Фрицы успеют высунуться и открыть огонь. Первым упадет Музафаров и не вернется домой с двумя орденами Славы и медалью «За отвагу». Он лежал недалеко от меня, я видел его бледное лицо, его глаза, в которых метались мальчишеская жажда жизни и страх смерти. Он ждал команды: «Музафаров, давай!» Рядом с ним прижался к земле Худяков, теперь его второй номер.

– Гайнуллин, – вдруг негромко и спокойно позвал меня старший лейтенант, у меня екнуло и оборвалось сердце: зачем я ему понадобился? – У тебя граната есть?

У меня была лимонка, но я ее положил в переметную суму и забыл.

– Нет, товарищ старший лейтенант.

– У кого есть граната?

– У меня есть лимонка, товарищ старший лейтенант, – отозвался Баулин.

– Отдай Гайнуллину. Гайнуллин, слушай меня внимательно. Музафаров и Баулин по моей команде откроют огонь по окнам, а ты одним броском добежишь до дома и бросишь в окно гранату. Учти: быстро, одним броском. Ясна задача?

– Ясна, товарищ старший лейтенант, – ответил я, подумав, что Ковригин в этом, может быть, последнем бою посылает меня на верную смерть. Ведь я не успею пробежать и половину расстояния, немец высунется и выстрелит в меня. Перед самым концом войны, в этом вот лесу… Ну что же, все правильно, у всех семьи, матери, дети, всем надо жить. А я круглый сирота, перекати-поле, никто по мне и не заплачет. А может, старший лейтенант вовсе так не подумал, это я вообразил все, может, старший лейтенант считает, что никто другой, а именно я могу бросить в окно гранату, потому что я мал ростом, легок и бегаю быстро. Может, добегу, может, пронесет. Кину гранату и тут же брошусь наземь.

Я отложил карабин и снял с себя брезентовую сумку с пулеметными дисками. Баулин из кармана шинели достал гранату, серенькую в рубчатом корпусе, но почему-то сразу не отдал мне, а положил слева от себя. Я же, как положено второму номеру, лежал с правой стороны.

– Огонь! – послышалась команда.

Музафаров и Баулин открыли огонь по окнам, их поддержали остальные из карабинов, взводный строчил из своего трофейного автомата. Несколько секунд стоял разрывающий воздух, раздирающий нервы, сознание слитный треск пулеметов, карабинных хлопков, и трассирующие струи пуль били по открытым окнам дома. Сейчас встану и побегу, но ведь нужна граната, а она лежит там, слева от Баулина. Решив, что Баулин положил туда гранату по ошибке, в растерянности (после встречи с женой он вообще изменился), я приподнялся и через Баулина потянулся к гранате. Но тут вдруг Баулин прекратил стрельбу, схватил гранату и, мгновенно взглянув на меня какими-то странными, нездешними глазами, крикнул:

– Лежи, Толя!

Я не успел понять, как он вскочил на ноги и, выдернув чеку, бросился вперед. Рослый, даже не пригибаясь, он пробежал половину расстояния и уже откинул руку с гранатой для броска; Музафаров и остальные продолжали стрелять, а я так растерялся, что не сразу сообразил, чтобы тут же ударить из пулемета Баулина; еще рывок – и примерно с пяти-шести метров от дома Баулин бросил в окно гранату и тут же упал ничком. В доме грохнуло, мы поднялись и, крича кто во что горазд, ошалевшие, как всегда во время атаки, побежали к дому. Кто-то еще швырнул гранату в окно, потом все кинулись во двор, к дверям. Слева поднялся четвертый взвод, из-за сарая и из-за дома справа выбежали второй и третий взводы. Так уж всегда: сначала на пулемет идет первый взвод, потом за ним отрываются от земли Сорокин, Хоменко и Алимжанов – «Следи за мной!».

Ребята, постреливая, ворвались в дом, а я, вспомнив о Баулине, побежал на полянку перед домом. Он как упал, так и лежал. Ранило, что ли, подумалось мне. Подошел, наклонился над ним, толкнул – не шевелится.

– Петрович! – я впервые звал его Петровичем. – Петрович!

Он не шелохнулся. Лежал ничком, прижавшись правой щекой к земле; пригнувшись ниже, я заглянул ему в лицо: глаза его были открыты, но мертвы. Значит, все-таки успел выстрелить в него фриц; наверное, стрелял из правого окна. Зачем он побежал? Ведь я меньше ростом, легче, я пробежал бы быстрее и, наверное, остался бы жив. Может, после встречи с Зиной ему было все равно – что жить, что умереть, может, после того боя на шоссе, где он побоялся стрелять, за что лишили его ордена, ему хотелось как-то искупить, что ли, свою вину, как-то доказать, что он не трус, ведь теперь, после встречи с женой, он не боялся за свою жизнь. Или, может, он боялся за меня, хотел, чтобы я, мальчишка; остался жив, и заслонил меня собой… Ведь он всегда говорил, что я хороший парень и, наверное, любил меня…

Постояв над ним убито, отупело, не в силах даже горевать, я сообразил все же, что надо взять пулемет и диски.