Однажды я исследовал сад и нашел в кустах что-то вроде ржавой трубы. Подняв ее, я страшно обрадовался, потому что это оказалось дуло винтовки, у которой не хватало только деревянного приклада, который, наверное, сгнил.
      О, какой это был прекрасный и счастливый момент — найти настоящее оружие. Я, конечно же, взял его домой и как следует очистил от ржавчины. Мамы в это время дома не было, и я, никем не замеченный, вынес его во двор поиграть. Вскоре подъехала полицейская машина, и полицейский, увидев, что я играю с ружейным стволом, тут же вырвал его у меня из рук. Я был в отчаянии и, закрывшись у себя в комнате, долго и неутешно плакал. Через несколько дней я снова отправился в сад в надежде найти еще одну винтовку, хотя в душе понимал, конечно, что никогда уже больше ее не найду.
      Именно в этот день со мной произошел очень странный случай. Перед тем как описать его, признаюсь, что прекрасно понимаю, что прозвучит все это как фантазия маленького четырехлетнего ребенка, нечто вроде фрагмента из «Алисы в стране чудес». И тем не менее это правда. И даже больше чем правда. Да, я был действительно очень мал, но моя память сохранила мельчайшие подробности этого события, и у меня нет надобности задавать себе вопрос, было это на самом деле или нет. Я, конечно, не осознал тогда, что именно произошло со мной. И мне просто пришлось принять все так, как это случилось. Тогда я еще не задавал себе те вопросы, которые задаю сейчас. Но все это мне кажется важным, потому что, может быть, здесь заключена тайна моего феномена.
      День клонился к вечеру, но было еще светло. Я в полном одиночестве играл в своем садике, иногда ненадолго засыпая, как это часто бывает с маленькими детьми. И вдруг я почувствовал очень сильный, пронзительный звон в ушах, заглушивший все остальные звуки. Состояние было очень странным. Как-будто бы время вдруг остановилось. Даже деревья перестали качаться от ветра. Что-то заставило меня посмотреть на небо — я очень хорошо помню — все оно было залито серебристым светом. И первая мысль, которая пришла мне в голову: «Что случилось с солнцем?» Это явно было не то солнце, к которому я привык. Яркий свет словно бы накрывал меня, опускаясь все ниже и ниже. Наконец, он приблизился ко мне вплотную. Я вдруг почувствовал сильный толчок и упал на спину. Голова моя, казалось, вот-вот расколется от нестерпимой боли во лбу, и тут я потерял сознание. Сколько пролежал я так, не знаю. Но когда пришел в себя, то сразу же побежал домой и рассказал все маме. Она очень разволновалась и почему-то рассердилась, а я как-то инстинктивно понял, что случилось что-то очень важное.
      После этого я часто возвращался в сад в надежде увидеть этот яркий серебристый свет. Но это больше никогда не повторялось. Моя мама, конечно, ни во что не поверила. Она считала все это детской фантазией. И я всю жизнь держал эти мысли при себе. Но сегодня, после всего того, что происходит в мире с различными энергетическими силами, я часто думаю о том удивительном происшествии.
      Моя жизнь началась в атмосфере насилия не в моем доме, где меня всегда любили, но в мире, окружающем меня. Может быть, поэтому я всегда молюсь и прошу мира. Я убежден, что мы обязаны нести мир всему миру, всей планете, иначе неизбежно все пропадем.
      Я родился 20 декабря 1946 года в Тель-Авиве. Отец с матерью поженились в Венгрии в 1938 году, незадолго до начала второй мировой войны, и вскоре вынуждены были бежать оттуда поодиночке. Мой отец, Ицхак, выехал из Венгрии в ноябре 1938 года и бежал в Румынию. Там он попал на корабль, идущий курсом на Палестину. Это путешествие длилось целых четыре месяца, потому что британцы обстреляли корабль, как только тот попытался причалить в Израиле. Пришлось им отправиться в Грецию, чтобы через некоторое время снова вернуться. Корабль опять остановили и повернули обратно. Третья попытка, предпринятая в марте 1939 года, удалась. На борту к этому времени было уже 20 мертвых беженцев.
      Моя мать, Маргарет, бежала из Венгрии в Югославию, где в конце концов сумела попасть на корабль под названием «Рудичар II», который доставил ее в Палестину. Там мои родители наконец-то воссоединились и вскоре построили свой первый дом в Керем-Хаа-Тэйман, на самой границе с Яффой.
      Мой отец — выходец из очень религиозной семьи. Его лед — будапештский раввин — воспитывал семью в строгих еврейских традициях и умер в возрасте 90 лет. Семья матери была не такой уж религиозной. Родилась мама в Берлине, а ее родители родом из Вены. Девичья фамилия матери была Фрейд, и мой дедушка, говорят, приходился дальним родственником Зигмунду Фрейду. Дед довольно успешно занимался продажей мебели в Будапеште. Но тем не менее мамина семья была небогатая, так же, впрочем, как и семья отца.
      Мои родители любили ездить кататься на лодке на одно большое озеро в предместье Будапешта. Озеро это считалось очень опасным, иногда там случались настоящие бури. И вот однажды их лодка перевернулась. Мамина нога застряла в слегах лодки, и она начала тонуть. Отец в последний момент успел нырнуть под лодку и спасти ее. Не знаю, может быть, именно из-за этого они полюбили друг друга и поженились. В нашем семейном альбоме есть фотографии их свадьбы, которая происходила в одной из самых больших синагог Будапешта, если даже не всей Венгрии. Но их семейное счастье было, увы, не слишком долгим. Думаю, этому есть несколько причин.
      Жизнь в Палестине, в которой тогда верховодили британцы, была очень сложной. Отец постоянно искал работу. И наконец, после долгих поисков они с другом, тоже беженцем, нашли работу на пляже, где они с открытых лотков продавали отдыхающим сладости. Позже отец ушел работать таксистом на самые опасные маршруты между Тель-Авивом и городом Лод. Отец рассказывал, что в то время вообще было очень рискованно выезжать из Тель-Авива, потому что практически не прекращалась стрельба как с арабской, так и с британской стороны.
      Как только началась вторая мировая война, мой отец вступил в британскую армию. Он воевал в еврейской бригаде в Ливии в составе восьмой армии под командованием генерала Монтгомери. Служил танкистом, и в Тобруке его взвод был окружен немцами. Лишь через несколько недель им удалось бежать из окружения. Условия жизни там были настолько невыносимыми, что, как он мне рассказывал, им приходилось пить собственную мочу. Было это в 1941 году. И еще дважды отец возвращался в Тобрук, чтобы продолжить участие в боевых действиях — в 1942 и в 1943 годах.
      Когда он наконец окончательно вернулся в Палестину, там все еще не было мира. Ему пришлось вступить в Хаганах — секретные внутренние войска. Хаганах принимал участие в терроризме, но должен был постоянно контролировать ход сражений между британцами, арабами и экстремистскими сионистскими группировками.
      Одно из самых ранних воспоминаний связано у меня с очень неприятным инцидентом. Напротив нашего дома был вокзал, высокое здание, в котором располагался штаб британцев. Из-за этого вокруг нас постоянно шла стрельба. Не помню точно, сколько мне тогда было, но я еще играл в манеже. Мама оставила меня возле окна как-то вечером, и вдруг началась страшная канонада. Несколько пуль попали в наше окно и просвистели прямо над моей головой. Прекрасно помню, хотя был очень маленький, как со звоном разбилось стекло. Мама вбежала и вытащила манеж в другую комнату. На мне, по счастью, не оказалось ни одной царапины, я только был весь обсыпан осколками стекла.
      Позже, во время войны 1948 года и в последующие годы, вокруг всегда были напоминания о сражениях. Когда мне было лет пять, я очень любил искать пули в кучах мусора и обломков. Иногда попадались блестящие, с серебристыми головками, но большинство же были помятые, сплющенные. Мне они всегда казались ракетами, летящими к Луне или в открытый космос.
      Я любил отца и буквально обожал маму. Но очень рано понял, что они живут разными жизнями. К этому времени Израиль получил независимость, и мой отец вышел из Хаганаха и иступил в израильскую армию. С тех пор он редко появлялся дома, и я знал, что он встречается с другими женщинами. Он и сам не скрывал этого, хотел даже познакомить меня с одной из них. Каким-то инстинктивным чувством я понял, что это для нас всех плохо кончится. Отец полюбил эту женщину. Никогда не забуду тот день, когда она впервые пришла к нам в дом. Она взбегала по ступенькам навстречу отцу, а я пытался, как мог, шуметь и греметь, чтобы мама не услышала что происходит, потому что знал, что она очень расстроится.
      В другой раз отец, гуляя со мной по улице, позвонил кому-то по телефону. У нас дома не было телефона. Они вообще в 1 е годы были большой редкостью. Мне очень хотелось поговорить, и отец разрешил мне подержать телефонную трубку. Вне себя от счастья я схватил трубку — и тут же понял, что разговариваю с той самой женщиной, с которой встречался мой отец. Я очень смутился и не знал, что ей сказать, потому что, не понимая, конечно, всей ситуации, сердцем чувствовал что-то очень плохое. Наверное, тогда я осознал, что союз моих родителей скоро распадется, и мне пришлось с этим смириться.
      Несмотря ни на что, я любил своего отца и гордился им. Вскоре он стал сержант-майором танковых войск — он постоянно был в танковых войсках, с тех пор как Израиль добился независимости. Но, конечно же, я был более близок с матерью, потому что жил с ней неразлучно все это время.
      Отец всегда старался сделать мне что-то приятное, когда приходил навестить нас. Однажды он пришел и сказал, что на балконе меня ждет сюрприз. Я бросился туда и нашел маленького щенка. Мне кажется, я никогда больше не был таким счастливым. Я назвал его Тцуки. Это была маленькая забавная арабская дворняжка, коричневатая с белым и со смешным черным пятнышком в форме сердца на лбу. Мы с Тцуки не расставались ни на минуту, не считая того времени, когда я ходил в школу, которая была возле нашего дома. Тцуки каждый день смотрел вслед с балкона, и я всегда с нетерпением ждал нашей встречи после этой короткой разлуки.
      Трудно сейчас сказать точно, когда я впервые начал наблюдать за собой какие-то странные явления. Мама обратила на них внимание гораздо раньше, чем я. В те годы она работала швеей и была занята с утра до ночи. Поэтому у меня была почти неограниченная свобода, несмотря на то что по ее просьбе за мной присматривала соседка. Мама очень любила играть в карты с друзьями — это был для нее главный и, пожалуй, единственный вид отдыха. Помню, что я всегда ждал, когда она придет после очередной игры, чтобы попрощаться со мной, пожелать спокойной ночи. И каким-то образом я всегда знал, выиграла она в этот раз или проиграла, даже иногда точно угадывал, сколько именно выиграла или проиграла фунтов и шиллингов. Она, конечно, очень удивлялась и не знала, как это объяснить. Кроме того, она постоянно замечала, что я, опережая ее, говорю те слова, которые она вот-вот хотела сказать сама. Я будто бы читал ее мысли. Ее даже немного это настораживало, но мы особенно не придавали этому какого-либо значения. Я был не совсем обычный ребенок, в этом никаких сомнений не было.
      Мне было всего шесть лет, когда отец купил мне мои первые часы. Я очень ими гордился. Хочу сказать, что с самого начала я ненавидел школу. Не любил учиться, не любил свой класс. И каждый урок мучительно ждал, когда наступит время перемены. В принципе я считаю, что это вполне нормально. Но все-таки мне кажется, что я не любил школу больше, чем в общем-то можно считать нормальным. И вот когда у меня появились часы, я почти непрерывно смотрел на них, ожидая, когда раздастся звонок на перемену. В некоторых классных комнатах были часы на стенах. Как-то раз, помню, я сидел и смотрел на свои часы, по которым урок уже должен был закончиться, но звонок все не звенел. Тогда я посмотрел на часы, висевшие на стене, и увидел, что по ним еще осталось целых полчаса до перемены. Огорчившись, я перевел свои часы на полчаса назад, чтобы они показывали такое же время, которое показывали часы на стене. Но на следующий день произошло то же самое — мои часы вдруг на полчаса убежали вперед, опережая школьные, и мне опять пришлось ставить их правильно. Я рассказал об этом своей маме. И мы решили, что мои часы забарахлили. В конце концов мне пришлось оставить часы дома. Мама проверяла их каждый день — ничего особенного не происходило, часы шли совершенно нормально. Так продолжалось насколько недель, и я решил снова одеть их в школу. Мне очень хотелось поймать часы в тот момент, когда они начнут двигаться необычно, но это никогда не удавалось сделать. В этот раз я снял часы с руки, положил их перед собой и внимательно смотрел на них. Потом я, конечно, забыл об этом и вдруг случайно взглянул на них. И тут я увидел, что стрелки крутятся все быстрее и быстрее, как будто часы сошли с ума. Я закричал учителю: «Посмотрите на мои часы!» Я поднял их над головой, чтобы все увидели, но весь класс начал смеяться надо мной. Я готов был провалиться сквозь землю. Я впервые понял, что нужно быть очень осторожным, иначе люди будут смеяться надо мной и даже издеваться. Я страшно расстроился, и почему-то мне было стыдно. Придя домой, я рассказал маме, как все надо мной смеялись. Тогда она решила: «Ладно, мы купим тебе другие часы». И через несколько месяцев действительно купила мне новые часы. С тех пор я никогда уже не носил старые, потому что думал, что они какие-то странные, ненормальные. Но к тому, что случилось дальше, я был совершенно не подготовлен. Я носил свои новые часы и гордился ими: наконец-то у меня есть часы, которые будут работать правильно. И вроде бы первое время так оно и было. Часы очень точно показывали время, но потом в один прекрасный день, когда мы все играли перед школой, зазвенел звонок, зовущий в класс. Я взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что стрелки согнулись. Было такое впечатление, что они пытались вырваться вверх, но уперлись в стеклышко, которое их придерживало. Я сказал себе: «Боже мой, этого я не покажу никому». Мне очень не хотелось, чтобы надо мной снова смеялись.
      Почему-то все необычное происходило, как правило, когда вокруг было много других ребят, — в классе или на школьной площадке. И в этот раз вокруг было много людей. Но я не стал показывать свои искореженные часы ни учителю, ни другим ребятам в классе. Я просто отнес их домой. Как раз в это время там оказался отец, и я показал их ему и матери.
      Отец взял часы в руки, посмотрел на них и спросил: «Ты открывал эти часы?» Я чистосердечно ответил: «Нет». Потом мама рассказала ему о тех неприятностях, которые были у меня со старыми часами. Помню, как родители переглянулись молча — они так ничего не поняли. Но больше у меня в детстве часов никогда не было.
      Несмотря на сложности отношений между моими родителями, я, можно сказать, был счастлив. Официально они еще не разводились, но отец все реже и реже приходил домой. Мне было очень жаль маму, которая так много и тяжело работала. Я всегда знал, когда ей было грустно, как она себя чувствует, потому что буквально читал ее мысли. Мне казалось, что просто у меня очень богатое воображение. В общем-то я не был одинок. Позже даже у меня были друзья в школе. Но в младших классах у меня не было такого друга — единомышленника, с которым я был бы душевно близок. Думаю, уже тогда я понимал, что не совсем такой, как все.
      Ум мой постоянно занимали какие-то иные миры, какие-то странные мысли. Не знаю, быть может, все это из-за того самого яркого луча света, поразившего меня в садике. Это событие очень ярко запечатлелось в моей памяти. Я до сих пор уверен, что это была не детская фантазия. И еще я знаю, что поверил в Бога раньше, чем моя мама или кто-нибудь другой рассказали мне о нем. Я всегда чувствовал, что надо мной, да и вообще над всеми, есть какая-то высшая сила. Никто мне специально об этом не говорил. Мама, как я уже писал, была не очень религиозна, хотя, конечно, тоже верила в Бога. Я, естественно, не придавал какого-то особого религиозного значения тому, что гнулись или слишком быстро двигались стрелки часов. Просто меня это очень удивляло. Это была неразрешимая загадка.
      Спустя некоторое время после того, как сломались мои вторые часы, произошла еще одна странная история. Однажды во время завтрака в школе мой одноклассник, сидевший рядом со мной, посмотрел на свои часы и сказал: «Ой, мои часы убежали на час вперед!» Неожиданно для себя, осмелев, я повернулся к нему и сказал: «Я это сделал». Он заспорил со мной, утверждая, что это невозможно, и тогда я попросил его снять часы и разрешить мне подержать их. Он согласился. Я взял его часы в руки, посмотрел на циферблат и сказал: «Двигайтесь». И стоило мне произнести это два или три раза, как стрелки часов вдруг перепрыгнули еще на несколько делений. Вокруг нас собралась целая толпа, и я проделал все это еще раз. Теперь уже никто не смеялся, все говорили, что это величайший фокус во всем мире. Я почувствовал себя веселее. Но вскоре я столкнулся с тем, с чем мне впоследствии пришлось сталкиваться всю жизнь. Все были уверены, что это только ловкий фокус, я не мог доказать, что это вовсе никакой не обман.
      Вскоре я начал замечать и другие странные вещи, происходившие со мной. Из-за этого я чувствовал себя каким-то ненормальным, необычным человеком. Однажды мама приготовила грибной суп. Поначалу я макал в суп белый хлеб и ел, потом стал есть ложкой. Я левша и поэтому держал ложку в левой руке. Мама в это время стояла над плитой. Как обычно, я зачерпывал ложкой суп и подносил ко рту, как вдруг ложка просто сломалась. Я позвал маму: «Посмотри, что случилось». Она подошла, посмотрела на меня, потом на ложку и вдруг начала смеяться.
      Я тоже засмеялся. А потом задумался. Что-то непонятное происходило во мне, я никак не мог понять, как ко всему этому относиться. Единственное, что я знал, — это то, что с другими не происходят подобные вещи. И поэтому чувствовал себя немного неловко.
      Представьте себе, что все это происходит с вами. Вам восемь или девять лет, ваша ложка наполнена супом, и вдруг она ни с того ни с сего ломается и проливает вам суп на колени. Что вы сделаете? Первая реакция — испуганно отпрянуть назад, потом разозлиться на ложку. Но если это произойдет снова, то ваша реакция изменится: «Подожди-ка минутку. Что-то здесь не так». А если такое будет повторяться, как это было со мной, тридцать или сорок раз в течение года, тут уж действительно начнешь волноваться, мягко выражаясь. Самое худшее во всей этой истории то, что мне не к кому было обратиться за помощью. Мои родители не могли поверить в то, что происходит. И я за это не мог их винить. С учителями говорить на эту тему мне не хотелось. А одноклассники или просто будут смеяться надо мной, или скажут, что это очередной фокус. Мне даже неловко было кого-либо спрашивать, потому что я знал, что мне все равно никто не поверит.
      Вы можете себе представить ситуацию, когда у вас серьезная проблема, а никто не может помочь? Что вы делаете? Единственное, что мне оставалось делать, это принять все, как есть, сжиться с мыслью о своей необычности. Мои родители были добрые люди, но и они не знали, как мне облегчить мои страдания.
      Мама любила пить кофе с друзьями в кафе. Иногда я ходил вместе с ней. Как-то раз я, как обычно, сидел рядом, ел торт вместе со всеми, и вдруг несколько чайных ложек начали скручиваться. Я до них даже не дотрагивался. Моя мама была просто в шоке — она не знала, как все это можно объяснить людям.
      Подбежали официанты, увидели гнутые ложки и быстро заменили их на другие, чтобы посетители не подумали, что в кафе подают такие гнутые ложки. Мама пыталась рассказать своим друзьям, что со мной такое часто происходит. Но те принимали меня за невоспитанного, непослушного мальчика. А я ничего не мог им объяснить и просто сгорал от стыда за свое невольное поведение.
      Постепенно мама начала привыкать к моим странностям, но только до поры до времени. Потом ей все это надоело, и как-то раз, когда я рассказывал ей о том, что происходит со мной в школе, она резко сказала: «Я больше не желаю ничего слушать на эту тему. Это все прекрасно, это интересно, но я не хочу, чтобы дело дошло до того, что тебя придется вести в врачу».
      Однажды, когда мой отец был дома, они заговорили о том, что неплохо было бы сводить меня к психиатру. И все же больше они надеялись на то, что пройдет какое-то время, я повзрослею и у меня сами собой прекратятся все эти странные вещи. А я уже окончательно понял, что нет такого способа убедить их в том, что я не делаю все это нарочно, и поэтому решил, что самое лучшее — это просто перестать говорить на эту тему.
      И все же мама понимала меня больше, чем отец. Она ведь прекрасно знала, как легко я мог читать ее мысли, как угадывал вплоть до последнего шиллинга, сколько она выиграла или проиграла во время игры в карты. Мой отец с этим не сталкивался, поэтому он обычно принимал более жесткую линию. Однажды он сказал: «Так, хватит, пойдем к психиатру. Просто послушаем, что он скажет, Ури».
      Я рассердился. Я прекрасно понимал, что мои родители не собираются больше жить вместе, что отец все равно уйдет к другой женщине, и тем не менее они сидят и обсуждают, вес-г и или не вести меня к психиатру. Мне тогда не было еще и девяти лет, но я тем не менее взорвался. Я им сказал: «Мне вовсе нет нужды идти к психиатру. Это вам нужно к нему сходить. Ваша жизнь не складывается, и скоро вы разойдетесь. Нам больше нужен психиатр, чем мне. Почему бы вам самим к нему не пойти?»
      Это их вроде бы как-то остановило. И хоть я совсем не хотел причинять им боль, потому что любил их, но я не сомневался в том, что доктор ничем бы мне не помог. Мне больше всего на свете хотелось все это забыть и стать таким же, как все остальные дети. Играть с ними, общаться, делать то, что они делают. Я не любил читать. Не любил делать уроки. Мне нравилось играть в баскетбол, в футбол. Я в общем-то был неплохим парнем, раскованным и очень открытым. У меня просто была одна большая проблема: сумасшедшие вещи начинали происходить со мной в самых неподходящих ситуациях, особенно когда я был среди других детей. Хотя не было из-за этого каких-то особых сложностей или ярко выраженного недоброжелательства по отношению ко мне со стороны детей или взрослых. Я просто злился сам на себя из-за того, что не знал, к кому обратиться со своей бедой. Мне не с кем было поговорить, потому что то, что происходило, даже родная мама помять не могла.
      Несмотря на свою близость с мамой, я никогда не был маменькиным сыночком. Напротив, я был очень независим и она никогда не пыталась командовать мной. Отца я видел очень редко, но мы тоже были близки и прекрасно понимали друг друга, когда бывали вместе. Он был привлекательным мужчиной, и женщины всегда за ним бегали. Моя мама, конечно же, знала это и постепенно свыклась со своей участью.
      У меня же были свои мечты и надежды. С самого раннего детства я мечтал стать кинозвездой или пилотом, как и один из моих близких друзей хотел стать пилотом. В своих фантазиях я вечно странствовал в другие земли, куда-то очень далеко. Мне всегда хотелось открывать места, в которых еще никогда никто не был. Меня волновало все неведомое и неизвестное. Думаю, у каждого пацана есть где-то в глубине души такие мысли: идти туда, где опасно, где все что угодно может случиться с тобой.
      И еще две очень важные вещи произошли со мной в те ранние годы, хотя они не имели никакого отношения к часам, ложкам, вилкам, ножам, чтению мыслей или к чему-то такому же странному. Однажды я попросил друга подержать Тцуки, когда я переходил улицу. Тцуки дергался, никак не мог успокоиться, затем вдруг вырвался из рук моего друга и побежал за мной. Перебегая дорогу, он попал под машину. Она переехала его,и он мгновенно погиб. Все это произошло на моих глазах. От горя я хотел умереть. Мы с мамой плакали весь тот день и следующий, и только тогда я понял, как люблю животных. Мой отец через несколько недель купил мне другую собаку, и я снова назвал ее Тцуки. Может быть, из-за того, что я был немножко не такой, как все остальные ребята, но собака была мне лучшим другом, и никого другого мне не надо было. И что бы там ни было, горе, которое я пережил в тот день, до сих пор живо во мне.
       Ябыл в третьем или в четвертом классе, когда со мной произошел другой случай. Это был один из самых ужасных событий в моей жизни. Я и сейчас не могу вспоминать о нем без содрогания. Никак не пойму, зачем s тогда это сделал. Это была одна из тех совершенно необъяснимых глупых вещей, которые можно сделать в детстве.
      Однажды учительница попросила принести из дома в класс свои Тора. Это свиток, в котором выписаны все святые еврейские слова. У меня не было Тора, поэтому я пришел с пустыми руками. Но когда я увидел у ребят их красивые Тора, зависть перехватила мне дыхание. У всех были Тора, кроме меня. Во время перемены все мои одноклассники положили свои Тора под парты и выбежали из класса. А я вернулся и взял чей-то Тора себе. Сейчас не помню уже чей, но это был прекрасный белый Тора. Я отнес его домой. Конечно же, это тут же стало всем известно. В тот день учительница пришла к нам домой. Когда я увидел, что она идет, сразу понял: все узнали, что я украл Тора. Я чуть с ума не сошел — не знал, что делать. В панике я разорвал Тора и выкинул его в ведро с мусором. Отец был в тот день дома, и учительница все ему рассказала. Я никогда не забуду, как выглядел мой отец в тот момент, когда она ему рассказывала. Он посмотрел на меня и без слов понял, что это я украл. Отец никогда не был злым человеком. Но в тот день он жестоко наказал меня — отвел в ванную и нещадно выпорол. И я понял, что совершил два греха: не только украл Тора, но и разорвал его.
      У нас в классе была девочка по имени Маоми, в которую я был тайно влюблен. После этого инцидента она больше не хотела со мной разговаривать. Я кое-что понял в тот день, и это послужило мне хорошим уроком на всю жизнь. Уроком, который я, наверное, никогда не забуду.
      После этого я почти всегда был в одиночестве. И когда вдруг мама сказала мне, что я буду ходить в другую школу (в киббуц), я даже обрадовался. Они меня туда посылали не из-за Тора, а потому что собирались разводиться и хотели найти возможность, чтобы мама могла продолжать работать, уделяя мне не особенно много времени.
      Я не слишком огорчился, когда мне сообщили насчет развода. Я даже думал, что так будет лучше и для моей мамы в каком-то смысле, и для отца. Я не плакал, не боролся против развода. Отец уходил из семьи, мама работала почти сутками, и школа в киббуце была практически единственной возможностью хорошо питаться и ни в чем не нуждаться. Там мне не будет скучно, за мной будут хорошо ухаживать. Я знал, что они приняли правильное решение. Хотя, конечно же, мне было грустно расставаться с ними и ужасно тоскливо без моей собаки.
      Но в то же самое время я чувствовал и трепетное волнение, связанное с новым миром. Я слышал много хорошего про киббуц. Говорили, что там все живут очень дружно, что меня всему научат: водить трактор, доить коров, делать все, что захочешь.
      Мне предстояло ощутить вкус новой жизни. И я был готов к этому.

Глава 8. Молодость