Моя история

      На следующий день приятным сюрпризом для меня был приезд отца. Он спросил меня, на чем я в конце концов остановился, и, узнав, что я буду парашютистом, сказал:
      — Ури, знай, это будет очень-очень тяжело.
      — Я знаю, отец, — сказал я. — Но я играл в баскетбол, много бегал, плавал, нырял и уверен, что справлюсь.
      — Ну что ж, попробуй. Я горжусь тем, что ты выбрал самое сложное. Но ты должен мне пообещать, что будешь стремиться стать офицером. Я сержант, но хочу, чтобы мой сын стал офицером.
      Я ему сказал, что и сам этого хочу и приложу все свои усилия для достижения цели.
      Нас отправили в фургоне в специальный лагерь, который находился примерно в часе езды от Тель-Авива, возле места, которое называлось Натанья. С нами также были новобранцы инженерных войск, и мы вначале заехали в их лагерь, чтобы их выпустить. С одним молодым парнем буквально истерика случилась, когда его попросили выйти из машины. Он упирался, кричал, плакал: «Я не сойду! Я хочу домой! Я не сойду!» Мы сидели и смотрели на это ужасное зрелище. Им пришлось его просто вытолкнуть и силой оттащить в сторону. У всех возникло впечатление, словно он направлялся навстречу смерти, будто шел на расстрел. У всех испортилось настроение. Я думал: «Боже мой, он идет всего-навсего в инженерное подразделение, а мы добровольно выбрали парашютные войска». До нашего лагеря мы ехали еще минут десять. У нас было о чем задуматься.
      Когда мы подъехали к лагерю парашютистов, в машине оставалось всего восемь человек. Я нервно жевал жвачку. Когда спрыгнул на землю, вдруг увидел, что к нам направляется сержант. Выглядел он очень зло и сразу заорал: «Построиться!» Потом по очереди подходил к каждому из нас, спрашивал: «Как тебя зовут? Откуда ты?» Подойдя ко мне, он завопил: «Ты жуешь жвачку или со мной разговариваешь?!» Я настолько испугался, что проглотил свою жвачку и ответил «нет», потому что жвачки больше во рту не было. Но он снова заорал: «Выплюни ее!» Я продолжал утверждать, что у меня нет никакой жвачки, но он не мог успокоиться: «Ты ее жуешь! Выплюни сейчас же, черт побери! Я хочу увидеть ее на земле!» В конце концов мне пришлось сказать ему, что это невозможно, потому что я проглотил ее. Мне показалось, что он сейчас расхохочется. Но он сдержался. Потом он сказал нам:
      — Послушайте, ребята. Вы сами выбрали этот род войск. Вы, наверно, плохо представляете, что вас здесь ждет. Я заставлю вас буквально драть задницы. Вы будете вкалывать так, как вам никогда не снилось. Для начала мы сейчас же побежим вокруг лагеря, и я буду вам показывать, где что находится. Итак, оденьте рюкзаки на спины и за мной.
      Одно дело просто бежать и совершенно другое, когда у тебя за спиной сорокакилограммовый мешок. Мы должны были бежать за ним в линию один за другим, но все время спотыкались и падали. Я думал, что я хороший бегун, но он черт знает что с нами вытворял. Он показал нам весь лагерь: столовую, синагогу, хранилище оружия — и, не останавливаясь, бежал вперед. По дороге он заявил, что в первые три месяца нам вообще никуда нельзя выходить и каждый день придется бегать по лагерю, хотим мы этого или нет. Если кого-то засекут, что он идет пешком, то всех разбудят среди ночи и заставят бегать до самого рассвета. Бегали мы и в самом деле каждый день. Сперва без оружия, потом с оружием. Потом в шлемах. Нагрузку все увеличивали и увеличивали. Если ты падал, тебя поднимали и толкали вперед. Некоторые теряли сознание. Тогда приходилось их тащить на себе, как будто они ранены. Мне на удивление становилось все легче и легче. Кроме марш-бросков, нас заставляли ползать, прыгать с высоких мест, залезать на деревья, ползать через бочки и проползать под колючей проволокой. Все это необходимо было проделать в течение трех минут. Кто не укладывался в три минуты, должен был повторять все снова, снова и снова. Тренировки становились тяжелее, но и тело тоже становилось крепче. Я ненавидел эти занятия, хотя постепенно привыкал к ним. Длительные марш-броски были самыми ужасными, даже хуже, чем просто бег.
      А потом наступил самый знаменательный и важный день. Мы должны были прыгать из самолета, совершить свой первый прыжок. Честно говоря, мы все очень ждали этого момента. Волновались — получится ли? Хотя мы уже совершали учебные прыжки с парашютной вышки и с тренировочных устройств, имитировавших самолеты. Но на этот раз впервые нас ждал настоящий прыжок.
      Мы плотно позавтракали и пошли в поле. Было жарко, я себя ужасно чувствовал. Одели парашюты, и к нам подкатили самолет. У меня было какое-то странное ощущение в животе. Мы залезли в самолет и сидели на скамейках, поглядывали друг на друга. Нас пристегнули к проводу, висевшему над головой. Мы без конца орали: «Хей-йо, хей-йо, хей-йо», пытаясь заглушить шум самолета и немного подбадривая друг друга. Самолет взлетел. Через несколько минут мы уже находились над точкой. Загорелась зеленая лампочка — сигнал, который означал «приготовиться». Командир закричал: «Приготовиться!» По команде мы встали, и тут зажегся красный сигнал.
      Во время того первого прыжка я, честно говоря, ничего не ощутил. Дверь открылась, ветер рванулся в лицо, проник в самолет, двигатели заорали еще больше. Я видел, как первый парень стоит в дверях, а потом его вдруг не стало. Все происходило очень быстро. И вот я уже стою у этой двери, а потом ба-бах — и меня уже там нет. Автоматически я закрыл глаза. Перед тем как открывается парашют, ты находишься в свободном полете метров пятьдесят и нужно считать про себя 21, 22, 23. На счете 24 парашют должен раскрыться. Если не раскроется, тебя ждут серьезные неприятности. И нужно срочно открывать запасной.
      Вдруг я почувствовал, как меня слегка поддернуло, и я заорал: «Ура, у меня все получилось!» Это же так просто, убеждал я себя, совсем не страшно. Это же пустяк. Падаешь довольно быстро, даже когда раскрыт парашют. Видишь, как земля стремительно приближается: ближе, ближе, ближе. И ты должен приготовиться к этому. Я летел прекрасно, при приземлении сделал правильный поворот. И даже не ушибся. Одним словом, все было отлично, лучше не бывает. Но, увы, это был единственный раз, когда я приземлился правильно.
      Уже следующий прыжок оказался таким, что я никогда в жизни его не забуду. Страх сковал меня, страшно крутило живот, потемнело в глазах. «Что я здесь делаю? — я все спрашивал себя и потом стал ругать себя. — Зачем я пошел в парашютисты?» Накатила новая волна страха, у меня затряслись коленки. Я практически не мог встать и подтянул себя к люку с помощью провода. Выхода у меня не было — за мной стояли другие ребята, подталкивая к выходу, и я прыгнул. Парашют раскрылся, и я увидел, как надвигается на меня земля. Меня охватила паника, я не сумел сделать правильный выход, поэтому приземлился очень неудачно и здорово ушибся.
      Нам предстояло совершить семь прыжков для того, чтобы, получить красные береты. Следующий прыжок был назначен на очень раннее утро. Мы должны были выехать из лагеря в четыре часа утра, пролететь над пустыней Негев и там прыгнуть. Всю ночь мне снился кошмарный сон, как я прыгаю из самолета и парашют не раскрывается. Во сне я погиб, разбившись о землю. Сначала я очень испугался, а потом подумал, что, наверное, многим приснился такой же сон.
      И все-таки мне не удалось окончательно выкинуть его из головы. Я снова вспомнил свой сон, садясь в фургон, чтобы ехать в аэропорт. И вдруг из-под колес выскочила белая собачонка и побежала по дороге за нами. Но фургон, который двигался следом, наехал на собаку, и она тут же погибла. Это было как предзнаменование, и я впал в глубокую депрессию. Я, конечно же, вспомнил Тцуки, мою первую собаку, которая погибла таким же образом. Подумал о Джокере, оставшемся дома, и снова прокрутил в памяти кошмарный сон. Потом подумал: «Что-то произойдет во время прыжка». Но я никому ничего не мог сказать и почему-то даже не боялся. Просто знал, что что-то со мной случится.
      Мы сели в самолет. Он взлетел. Мы летели над пустыней Негев к тому месту, откуда должны были прыгнуть. В самолете мы выстроились в очередь и направились к открытой двери. Я с трудом себя вытолкнул. Но что-то заставило меня на секунду остановиться в двери, перед тем как прыгнуть, и из-за этого я очень слабо оттолкнулся. Порывом ветра меня ударило о самолет и завертело. В довершение всего я запутался в стропах. Я считал: 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27. У меня оставалось секунд одиннадцать. Парашют не раскрывался. Я падал свечкой, так это называется и, как правило, означает конец, если не удастся раскрыть маленький парашют. За одиннадцать секунд мне нужно было успеть многое: отпустить мешок, в котором находилось оружие, потому что если это не сделать, то сломаешь при падении себе ногу, потом дернуть за кольцо запасного парашюта. У меня раскрылась только одна сторона, вторая никак не выпускалась, и я продолжал падать. Земля неумолимо приближалась, и я понял, что это конец. Я был еще в воздухе, когда вдруг все вокруг стало черным, и я почувствовал, что кружусь. Оказывается, на мое счастье, когда я выпускал запасной парашют, неожиданно раскрылся основной, а маленький упал на меня, облепил лицо, и глаза непроизвольно закрылись. Я пытался разглядеть землю, это было очень важно, чтобы не ушибиться, но ничего не получилось. По всем расчетам, я должен был быть уже у самой земли и пытался приготовиться к падению и удару — и тут действительно упал на землю. Искры посыпались из глаз — боль была невыносимая. Я молился Богу, чтобы такое больше никогда не повторилось. Это было ужасно.
      Тем не менее мы все получили красные береты и серебристые крылышки. Но на этом наши испытания не кончились. Нам тут же велели сложить свои вещмешки и готовиться к десятикилометровому марш-броску по пустыне Негев. Нам постоянно напоминали, что обучение в основном происходит на земле, а не на воздухе.
      Все это время ничего особенного со мной не происходило. Я держал при себе свое необычайное умение.
      Теперь нам предстояло выполнить программу, по итогам которой мы должны были стать капралами. В эту программу входило очень много различных военных маневров. Мне выпало быть пулеметчиком. Пулемет системы браунинг был очень тяжелый — около 80 кг — и состоял из трех основных частей: корпуса, ножек и коробки с боеприпасами. Я шел под первым номером в своей команде и поэтому должен был таскать самую тяжелую часть пулемета. Второй нес ножки, а третий — боеприпасы. Я никогда раньше не прыгал с такой тяжестью, и мне приходилось слышать рассказы о том, что на всем белом свете нет ничего тяжелее этого. Корпус пулемета состоял из огромного барабана, тяжелого цилиндрического ствола и механизма, подающего патроны.
      План новой операции заключался в следующем: мы должны были в определенной точке спрыгнуть со своими тяжелыми орудиями и пешком двигаться десять километров в лагерь, неся на себе все пожитки. Мне пришла в голову идея, совершенно дурацкая, как я сейчас понимаю: поскольку мы не должны были в пути пользоваться пулеметами, я решил вынуть все самые тяжелые части нашего браунинга — барабан, и протяжный механизм — и спрятать их в мешке в лагере, а на следующий день преспокойно все это забрать. После того неудачного прыжка я очень волновался. И конечно, был полным дураком, что пошел на такой необдуманный шаг. Если бы меня тогда поймали, боюсь, пришлось бы провести немало дней на гауптвахте.
      Но, как бы то ни было, тяжелые части я запрятал в свой мешок и оставил в палатке. Мы направились к самолету. Корпус пулемета был накрепко пристегнут ко мне, и даже это было очень тяжело. Прыжок в этот раз прошел хорошо. Я удачно приземлился и тут же стал паковать парашют, затем поднял пулеметный ствол и вместе со всеми начал десятикилометровый марш-бросок в лагерь. Пулеметный корпус, находившийся в специальном чехле, я забросил себе на спину. Обычно в дороге время от времени просишь кого-то другого понести его, потому что нести его без передышки практически невозможно. Но я знал, что если попрошу кого-нибудь об этом, то мой обман тут же вскроется. Один мой товарищ все время предлагал мне свою помощь, потому что вокруг все говорили: «Посмотрите на Геллера. Он эту чертову махину тащит один». И в конце концов я дал его своему другу немножко потащить в горку. Возвращая мне его обратно, он сказал, что на этот раз было непривычно легко — раньше он не мог пронести такой груз без отдыха даже несколько сотен метров. А теперь, похоже, он так окреп и поздоровел, что запросто с ним справляется. Я чуть было не рассмеялся, но тут увидел, как джип подъезжает к месту, где мы отдыхали. В нем сидел генерал, и я тут же понял, что произойдет. Я схватился за голову и мысленно сказал: «Боже мой, сейчас нас заставят проводить маневры». Время от времени так бывало, когда приезжали высокопоставленные офицеры. Нам приходилось выполнять все так, будто враг действительно подходит, и пользоваться оружием с боевыми патронами. Нам было приказано рассеяться, установить орудия и приготовиться к стрельбе. И вот я со своим браунингом, в котором нет барабана, да и собственно ничего нет — голый ствол. Я не знал, что делать. Будь что будет — я решил не снимать чехол. Так и сделал. Я лежал, смотрел сквозь дуло пулемета в небо и видел яркий дневной свет. Ко мне подошел парень из моей команды с пулеметной лентой, и я сделал вид, что заправляю орудие, зная прекрасно, что ничего не произойдет. От стыда и страха мне хотелось закопаться под землю. Я понимал, что мне придется заплатить за это многомесячным пребыванием в штрафном батальоне. Это, разумеется, испортило бы всю мою армейскую карьеру. Сзади подъехал генеральский джип. Мы находились высоко на скале. Ждали приказа стрелять в предполагаемого противника. Я снова открыл крышку браунинга. Пулеметная лента просто болталась там. Я услышал, как сержант заорал: «Группа А, открыть огонь!» Они стали стрелять, а мы ждали своей очереди. Меня трясло, я едва не грохнулся в обморок. Генерал стоял прямо за нами. Я подумал, что если возьму свой маленький автомат «Узи» и положу его рядом с большим, то, может быть, получится изобразить какую-то стрельбу, хотя «Узи» звучал намного тоньше и выше, чем браунинг. Нам дали приказ открыть огонь, и я потянул на себя оба курка. В то, что произошло дальше, мне очень трудно поверить, даже до сих пор. Язнаю, что вряд ли мне вообще кто-нибудь поверит. Подтвердить это некому, и поэтому я могу только сказать, что именно так это и произошло — это не фантазия, не иллюзия и тем более не мои выдумки. Мне незачем выдумывать это, потому что это, безусловно, поставит под сомнение всю мою правдивость перед читателем. Короче говоря, факт остается фактом — оба курка были спущены, и оба орудия стали стрелять. Браунинг стрелял, и из него вылетали пули. Я не мог поверить своим глазам: как это может быть? Я два раза заглянул внутрь автомата: в нем не было механизма. У меня стремительно кончались патроны, и вот уже не осталось ни одной пули. Я тут же подумал о Боге и сказал: «Спасибо, Господи, что ты не оставил меня!» Один из офицеров, стоявших у меня за спиной, постучал мне по шлему и сказал: «Хорошая стрельба, солдат». Вокруг браунинга лежала целая куча пустых гильз, из пулемета капало черное масло. Я положил руку на браунинг и поцеловал его. Я не понимал, как такое могло произойти. Я отказывался понимать. Это была полная загадка. Мне вспомнился тот случай, когда мы с отцом были на стрельбище несколько лет назад.
      Я засунул автомат в мешок, наглухо застегнул его, и мы отправились в сторону палаточного лагеря. Когда мы туда добрались, я подбежал к мешку, где лежали остальные части автомата. Барабан был на месте. Я снова вернулся к браунингу, еще раз внимательно оглядел его — он, естественно, был пустой. И вдруг — я чуть не рехнулся, когда как следует осмотрел барабан. Когда мы уходили на маневры, он был чистый, блестел. А теперь он был грязный, то есть выглядел так, как он выглядел бы после стрельбы. Его нужно было чистить заново. Из этого барабана стреляли — тут даже вопроса не было. Но ведь он оставался в мешке, в лагере. Что это была за мистика — не знаю. Но клянусь, что все, что я рассказал, — чистая правда.
      Я еще не отошел от шока, когда чистил пулемет. Я ни с кем не мог разговаривать. Я вспоминал Кипр, учителей, телепатию, все свои опыты, металл, который я гнул, часы, которые пошли, хотя были сломаны. Я думал про себя: интересно, это все явления одного порядка или, может быть, каждый раз происходит новый феномен? Я ни с кем не мог об этом поговорить. Приходилось держать язык за зубами, иначе кто бы мог поверить всему? Произошло очередное чудо. И оно очень меня испугало.

Глава 12. Ранение

      События происходили одно за другим. Я стал капралом после 11 месяцев сурового обучения. Я несколько раз был дома в коротких увольнениях, видел маму, играл с Джокером, ходил на свидания, на дискотеки. Я был одним из пятерых счастливчиков в нашей группе, кого отобрали в школу офицеров, и мой отец гордился мной. Начиналась новая жизнь. Она была еще сложнее, потому что маневры продолжались, но, кроме них, нам нужно было за очень короткое время буквально напичкать головы огромным количеством знаний. Однажды во время учений в поле, во время сильного дождя, я устанавливал палатку и заметил невдалеке припаркованный джип, в котором сидел офицер. Присмотревшись получше, я понял, что это Джоаф. Я громко позвал его по имени. Он просто обалдел и закричал в ответ: «Ури, Ури, залезай ко мне!» Я забрался в кабину, и мы обнялись. Прошло столько времени с тех пор, как я видел его в последний раз. Я ему сказал: «Боже мой, Джоаф, я понятия не имел, что ты офицер в парашютных войсках». Он ужасно обрадовался, узнав, что я учусь в офицерской школе, и попросил меня обязательно позвонить, когда закончу обучение. Он спросил, занимаюсь ли я телепатией до сих пор, и сказал, что через какое-то время ее можно будет хорошо применить. Я был очень рад встрече с ним и надеялся увидеть его еще раз.
      Вскоре после этого в моей жизни произошли две трагедии. У меня был очередной отпуск. Я поехал домой и обнаружил Джокера очень больным. Он еле двигался. Он был стар, и я знал, что все это естественно, но от этого мне не становилось легче. Бедный пес лежал на полу и единственное, что мог делать, — слабо махать хвостом. Я понимал, что он умирает, но все-таки сводил его к ветеринару, который сказал мне то, что я ожидал, но боялся услышать; Джокера придется усыпить. Я поцеловал его, прижал к себе и скрепя сердце оставил его в лечебнице. Я не могу описать, как мне было горько. Я еле сдерживался, чтобы не расплакаться, но не мог лить слезы в открытую, потому что не хотел, чтобы ветеринар видел, как плачет парашютист. Нужно было уходить, но я был не в состоянии двигаться. Перед самым выходом на улицу я остановился в дверях и чего-то ждал. Так я простоял, наверное, минут двадцать. Потом услышал выстрел и, уже не скрывая своих чувств, разрыдался.
      Когда я вернулся в офицерскую школу после отпуска, то получил следующий удар. В газете я прочитал об инциденте на границе, в котором участвовали израильские силы в Иордании. Погиб только один израильский офицер — это был Джоаф. Пуля попала ему в голову. Это была для меня очень тяжелая утрата, а если учесть еще и потерю Джокера, то можно понять, в каком я был состоянии. Мир перестал меня радовать, мне ничего не хотелось. Как-то машинально шел день за днем в офицерской школе.
      Однажды ночью во время маневров в моем распоряжении было пять человек. Увидев красную сигнальную ракету, мы должны были вести прицельный огонь из нашего орудия, а потом отступать к позициям, на которых находился остальной взвод. Мы так долго ждали, что не заметили, как все заснули. Меня разбудил резкий удар в спину. Передо мной стоял офицер и требовал, чтобы я проснулся. Я сразу понял, что меня выкинут из школы. Так и случилось.
      Не знаю почему, но я почувствовал какое-то облегчение. Все можно было начинать сначала. Огромная ответственность спала с моих плеч, и я даже физически почувствовал себя лучше, когда окончательно это осознал. Я понимал, что мне теперь придется вернуться в регулярные парашютные войска, но меня это абсолютно не волновало. Больше мне не нужно было напрягаться и переживать. Я съездил в Тель-Авив помочь маме переехать на новую квартиру, чуть получше, чем та, в которой мы жили. Мама теперь работала официанткой в небольшом кафе, и, честно говоря, меня это очень расстраивало. Я мечтал зарабатывать столько денег, чтобы маме не нужно было работать. Но пока, к несчастью, я ничего не мог поделать, нужно было закончить службу.
      В лагере парашютистов я стал водителем нового типа бронетранспортеров, только что введенных в эксплуатацию. Иногда приходилось водить персональные автомобили командования. А потом у меня открылась пневмония и я попал в госпиталь с очень высокой температурой, ужасным самочувствием. Шел 1967 год, и ситуация в Синайской пустыне и на Суэцком канале становилась все хуже и хуже. В госпитале я видел, что все готовились к войне, особенно это стало заметно, когда начали заклеивать окна и маскировать операционные комнаты. В госпитале я пролежал около месяца. Потом воспаление вроде бы прошло и меня отправили окончательно выздоравливать на специальную армейскую станцию, которая называлась «Курорт N 3». Пища там была хорошая, и единственное, что от тебя требовалось, — это отдыхать и выздоравливать. Кинофильмы, игры, пианино — все это помогало, создавало хорошую атмосферу. Однажды я наигрывал на пианино какую-то нехитрую мелодию и ко мне подошла одна из девушек-офицеров, помогавших вести хозяйство лечебницы. Ее звали Яффа. Она была изумительно хороша собой. Я смотрел на нее, а она на меня. Мне кажется, это был один из тех редких случаев любви с первого взгляда. Я влюбился в нее так сильно, что не мог больше ни о чем думать. Яффа была высокой, очень стройной, у нее были черные волосы и удивительные зеленые глаза. Я таких девушек еще не встречал. Все произошло само собой — я зашел к ней в комнату к через несколько мгновений испытал одно из самых волшебных ощущений в своей жизни.
      На следующее утро я проснулся с чувством, что нахожусь в раю. Мы теперь с ней виделись каждую свободную минуту. Ничего подобного у меня не было ни с Хеленой, ни с Пэтти. Я признался Яффе, что люблю ее и не могу даже представить себе, что когда-нибудь мне придется расстаться с ней. Она сказала, что тоже любит меня. Но она не договаривала что-то очень серьезное. Мне ничего не хотелось знать, кроме того, что она по-прежнему любит меня. Но она сказала, что помолвлена с кем-то другим и любит его тоже, но иначе. Я был в отчаянии и не знал, что сказать. Я не хотел верить и твердил, что люблю только ее, не в силах понять, как она может любить еще кого-то другого одновременно. Правда, я тут же вспомнил Пэтти и Хелену и мне стало стыдно за то, что я любил их обеих. Но от этого легче не становилось. Она пыталась мне объяснить, что каждая любовь разная, что она не может бросить того мужчину, за которого вот-вот должна выйти замуж. Увы, у меня оставалась всего-навсего одна неделя на «Курорте N 3».
      Однажды мы с Яффой поднялись на гору Кармел и оттуда смотрели на Хайфу. У меня было ощущение, будто я слегка пьян. Она была в моих объятиях, и мне было очень больно от мысли, что она принадлежит еще кому-то. Она призналась, что ей лучше со мной, что ее постоянно влечет ко мне. Но своего суженого она знала с 13 лет и считала, что не имеет права разрывать с ним отношения. Это было ужасное чувство, просто ужасное.
      Она дала мне список всех мест, где она будет в ближайшие месяцы, и мы поклялись, что будем встречаться при каждом удобном случае, при первой же возможности.
      Я получил разрешение съездить домой на два дня перед тем, как вернусь в армию. Сердце мое было разбито. Я тщетно пытался забыть ее.
      К тому времени международная ситуация предельно осложнилась. Пришло сообщение, что египтяне закрыли вход в Суэц и заминировали его. Все говорили о войне — на улицах, в кафе, в лагерях. В то утро, когда я должен был вернуться в лагерь, меня разбудил яростный вой сирен, прозвучавших по всему Тель-Авиву. Это были сирены войны. Настоящие сирены, не учебные, которые немного повоют и прекратятся. Было объявлено по радио, что израильские силы направляются в глубь Синайской пустыни. Началась самая настоящая война.
      Я в спешке оделся, торопливо попрощался с мамой и на своем мотороллере на бешеной скорости помчался в свою часть. Я очень нервничал, переживал, что моя часть покинула места дислокации. Нажимая рукой на гудок, я проехал все перекрестки на красный свет и нашел свою часть в полной боевой готовности с бронетранспортерами, загруженными и ожидающими приказа. Из-за того что меня долго не было на месте, мне не разрешили управлять машиной. Вместо этого я стал командовать взводом из 8 человек — экипажа машины, ехавшей вслед за бронетранспортерами. Я выдал им оружие, шлемы, одел свой бронежилет, и мы были готовы. Время шло к вечеру, но мы все еще не знали, куда направляемся. Я все время смотрел в комнату, где собрались все старшие офицеры. Одни говорили, что мы едем к Голанским высотам, другие — что направляемся на правый берег Иордана или в Синайскую пустыню. Никто не знал толком, даже офицеры. Мы все буквально прилипли к транзисторным приемникам. До нас дошли слухи, что в Синае были захвачены многие арабские деревни и что наши войска дошли до Суэцкого канала. Война шла вовсю.
      Я очень много думал о Яффе. Но потом мной овладели какие-то очень странные чувства. Я почувствовал: что-то должно случиться со мной. Я вспомнил льва в зоопарке, мамину аварию в такси, свой сон перед вторым парашютным прыжком. Я не на шутку перепугался, потому что до сих пор все, что я предвидел, непременно случалось. Я не верил, что меня убьют. Скорее всего — ранят. Я молился и просил Бога, чтобы он спас меня от смерти.
      Лишь на рассвете, где-то в три часа, мы наконец-то узнали, что направляемся в Иерусалим. А через час мы уже были в дороге. Иногда останавливались, ждали, потом снова ехали по дороге, постоянно получая новые инструкции. Нас часто обгоняли танки, военные самолеты постоянно летели над нами в сторону Синая. Где-то в стороне жужжали вертолеты. Я снова вспомнил Яффу, подумал о своей маме, подумал о том, что, возможно, буду ранен. Мы двигались очень медленно, прошли почти сутки, с тех пор как тронулись в путь. Наступила ночь. Мы постоянно спрашивали офицеров: «Что же все-таки делать, что происходит?» А они обеспокоенно отвечали, что не знают. Из штаба совсем не было новостей. Опять нужно было ждать.
      Ночью мы получили приказ рано утром двигаться. Я приказал восьмерым солдатам, которыми командовал, заправить бронетранспортеры и вернуть пустые канистры в автомобиль командования, где их снова заправят из большего танкера, который шел за нами. Я тоже схватил канистру и пошел к одному из бронетранспортеров, чтобы заправить его. Подойдя, я окликнул солдата, который сидел наверху. Это оказался Авраам Стедлер, мой приятель по прежней части. Он мне приветливо крикнул: «О, здорово, Ури. Заправишь?» Я посмотрел Аврааму в глаза, он тоже взглянул на меня, и я почувствовал, что он сегодня погибнет. Это было ужасное ощущение. Я даже прекратил заливать бензин и спросил, чем он там наверху занимается? Он ответил, что он стрелок и сидит за пушкой у броневика. Я поинтересовался, как он себя чувствует, и услышал: «Все в порядке». Больше я не знал, что сказать. Пытался сообразить, как можно его спасти, но не мог. В конце концов я спросил: «Авраам, могу ли я пожать тебе руку?» Он удивился: «Зачем?» Мы пожали руки, я повернулся и ушел, не оборачиваясь, не глядя на него. Я пошел прямо к машине и буквально упал на сиденье. Я сказал себе: «Боже, для чего мне все это знать. И почему об этом больше никто не знает. Могу ли я как-нибудь спасти Авраама?» Нет, я не знал как.
      Я не мог уснуть в ту ночь перед боем. Я неотрывно думал о Яффе, представлял себе, как было бы здорово, если бы мы поженились. «Интересно, что она делает сейчас? Думает ли она обо мне?»
      Начался рассвет. Лучи солнца зажгли небо и горы. Мы вышли на шоссе, ведущее к иорданской границе. Уже слышны были вдали стрельба, взрывы, грохот пушек и танков. Там шли бои. Мы направлялись к месту, которое называлось Рамала. Оно находилось в нескольких милях от Иерусалима. Нам сказали, что часть наших парашютистов уже в городе. И в связи с этим мы получили задание перекрыть дорогу от Рамалы к Иерусалиму, чтобы иорданцы не смогли воспользоваться ею. Вдруг без всякого предупреждения со всех сторон началась пальба. Было впечатление, что мы окружены, как бы находились в центре. У нашей машины не было никакой бронированной защиты, поэтому пришлось подъехать и вплотную встать за бронетранспортером. Я услышал команду по рации — пропустить танки «Шерман», чтобы они открыли огонь по горам.
      В небе было много наших истребителей. Я увидел, как один из наших самолетов сбросил бомбу с напалмом и по ошибке попал на одну из наших машин. Это был какой-то кошмар. Везде стрельба, взрывы бомб, пикирующие истребители. Мы долго не могли понять, откуда в нас стреляют. Мы знали только, что откуда-то со стороны горы, находившейся прямо перед нами. Вскоре нам сообщили, что там расположились иорданские танки, обстреливавшие дорогу, чтобы не допустить нас до Рамалы. Нам было приказано спрятаться за камнями и ждать. Я велел своему взводу вылезти из машин м залечь за кладбищем, которое находилось невдалеке. У нас с собой были только легкие пистолеты. Когда мы бежали в сторону кладбища, я несколько раз спотыкался о тела арабов. На одном из них была наброшена какая-то материя. Я еще подумал: спит он, что ли? Сняв ткань, я увидел, что это было тело иорданца, буквально изрешеченное пулями. Я снова накрыл его и, догнав своих, убедился в том, что они надежно укрылись за стеной. Безумная какофония автоматов, самолетов, танков, рации, была просто невыносима. Стена в общем-то нас плохо защищала, потому что стрельба шла со всех сторон. Я на мгновение отошел в сторону, чтобы проверить своих людей, и попал на открытое место. Вдруг я почувствовал, что моя голова словно куда-то отлетает от меня. Я не сразу понял, что случилось. Секунд через двадцать я почувствовал ниже плеча что-то мокрое и посмотрел на руку. Рубашка была вся в крови. Я испугался, потому что мне показалось, что пуля проникла куда-то глубоко в меня. Я перепрыгнул через стену и стал звать: «Човеш, чо-веш!» (Это израильское слово, которое обозначает «медик».) Медика рядом не оказалось, но подбежал солдат и сорвал с меня рубашку. Кровь капала из раны на левой руке.