В отношении Октябрьской революции слова "убивает единицы" были риторической фигурой. По официальным данным Лациса, за первые два года революции было казнено ЧК 9.647 человек. Эту цифру воспроизводит в письме во Францию Пьер Паскаль, анализирующий цифры казненных по месяцам в доказательство сокращения террора "по мере уменьшения опасности для Советской республики".14 Первые документы о "красном терроре" свидетельствуют о том, что официальные цифры следует во много раз увеличить.15 Один из руководителей ВЧК Петерс с гордостью рассказывает, что после ранения Ленина "масса сама… оценила своего любимого вождя и мстила за покушение на его жизнь": цифра расстрелянных "ни в коем случае не превышает 600 человек".16
      600 казненных за покушение на вождя – если поверить Петерсу – не были чрезмерной цифрой, учитывая, что задачей власти было воспитание рабочих и устрашение миллионов. Ленин на протяжении всей своей деятельности главы партии и государства не перестает предупреждать: "Наша власть слишком мягка",17 не перестает настаивать: враги должны беспощадно истребляться".18 Когда гражданская война заканчивается, Ленин продолжает требовать: "Со взяткой и пр. и т. п., ГПУ19 должно бороться и карать расстрелом по суду".20 Со свойственной ему решительностью вождь послереволюционного государства определяет круг преступлений, которые суд обязан карать расстрелом: "взятка и пр. и т. п." Естественно, Ленин прежде всего думает о политических противниках: он настаивает на расстрелах, говорит даже о пулеметах, по отношению к меньшевикам и эсерам в марте 1922 г.21
      Троцкий полностью соглашается с Лениным, объясняя необходимость именно расстрелов тем, что "в революционную эпоху партия, прогнанная от власти… не дает себя запугать угрозой тюремного заключения, в продолжительность которого она не верит".22
      Макиавелли, которого внимательно изучали вожди Октября, указывал, что перед Князем стоит вопрос, что лучше, "быть любимым или возбуждать страх?" Флорентийский политик, признавая, что "желательно и то, и другое", советует, поскольку совместить "то и другое" трудно, возбуждать страх. Ибо – внушать страх – безопаснее.23
      Нет сомнения, что большевики в своем "блестящем одиночестве" панически боялись всех. Но страх, который они хотели возбудить и успешно возбуждали, никогда не терял своей воспитательной – идеологической функции. Один из лидеров меньшевиков Рафаил Абрамович вспоминает о своем разговоре с Дзержинским в августе 1917 г., когда собеседники еще не были смертельными противниками. Вы помните речь Лассаля о сути конституции? – спросил будущий председатель ЧК. – Конечно, – ответил лидер меньшевиков. – Лассаль сказал, что конституция определяется сочетанием реальных сил в стране. – Как меняется такое сочетание политических и социальных сил? – В процессе экономического и политического развития, путем эволюции новых форм экономики, появления различных социальных классов и т. д., как вы сами отлично знаете. – А нельзя ли, – задал принципиальный вопрос Дзержинский, – изменить это соотношение, скажем, путем подчинения или истребления некоторых общественных классов?24
      Размышления будущего председателя ВЧК не были чистой теорией. После октябрьского переворота партия большевиков с помощью ВЧК приступает к практической деятельности. Лацис переводил размышления о взглядах Лассаля на язык чекистов: "Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого".25 Угроза истребления, адресованная "классу", "буржуазии" – "нечистым" – создавала атмосферу всеобщего, генерального страха. Отдельный человек, попадавший в машину истребления, становился лишь абстрактным статистическим знаком. Пьер Паскаль пользуется официальной статистикой ВЧК для того, чтобы заявить: "Советская власть… будучи вынуждена к репрессиям, осталась гуманной, умеренной, политичной и положительной как всегда, соразмеряя точно свои меры с ожидаемым от них результатом". Пьер Паскаль подчеркивает: "Не было издано никакого закона о подозрительных, как во время французской революции. Только виновные подвергались преследованиям…"26
      Виновными – были все. А если кто-либо после ареста и следствия оказывался невиновным, то декретом ВЦИК от 18 марта 1920 г. предусматривалось оставление за ВЧК права "заключения таких лиц в лагерь принудительного труда на срок не свыше 5 лет". Т. е. в том случае, если не было никаких оснований передавать дело даже не в суд, но в революционный трибунал.
      В июне 1918 г. Дзержинский изложил для газет свою концепцию деятельности ВЧК: "Мы терроризируем врагов Советского правительства, чтобы раздавить преступление в зародыше".27 Зимой 1921 г. председатель ВЧК мог с удовлетворением подвести итоги: "Я думаю, что наш аппарат один из самых эффективных. Его разветвления есть всюду. Народ уважает его. Народ боится его".28 Лацис повторяет оценку Дзержинского: "Чрезвычайные комиссии все время старались так поставить работу и так отрекомендовать себя, чтобы одно напоминание о Комиссии отбило всякую охоту саботажничать, вымогать и устраивать заговоры…"29 Одно упоминание… Илья Эренбург вспоминает в романе, написанном в 1925 г.: "Два слога, страшные и патетичные для любого гражданина, пережившего годы революции, два слога, предшествовавшие "маме", ибо ими пугали в колыбели, как некогда "букой", и сопровождавшие несчастливцев даже после смерти, вплоть до выгребной ямы, два простейшие слога, которые запамятовать не дано никому".30 Два слога: ЧЕ-КА. Потом два слога превратятся в три – ГЕ-ПЕ-У. И Дзержинский снова декларирует: "Надо, чтобы это название – ГПУ – внушало врагам еще больший страх, чем ВЧК".31 Затем будут четыре слога – ЭН-КА-ВЕ-ДЕ. И снова три – КА-ГЕ-БЕ. Независимо от количества слогов, наследники ЧЕ-КА будут пугать советских граждан, не позволяя запамятовать себя.
      Левый эсер И. Штейнберг, занимавший пост народного комиссара юстиции, оказавшись за границей, описал атмосферу террора, в создании которой он некоторое время соучаствовал: "Только потому, что ты бывший буржуй, ты лишаешься обыкновенных, обычных человеческих прав, тебя обходят хлебной карточкой, тебе, как негру в Америке, не дают доступа в общественное место, твоих детей, семью выселяют в нездоровый угол города. Кто-то из твоего класса или политической партии шел против революционной власти, и этого довольно, чтобы тебя, лично неповинного, превратить в заложника. Ты не хочешь в чем-то сознаться или выдать близких тебе людей – и тебя подвергают утонченной или грубой, физической или душевной пытке. Ты не подаешь внешнего повода для преследования тебя, ты "искусно" скрываешь свои мысли от власти, ты формально до сих пор неуловим – тогда мы заставим тебя, вопреки твоей воле, проявиться через нашу сеть провокаторов".32
      И. Штейнберг, активно боровшийся с царским самодержавием, поддержавший октябрьский переворот, обнаружил вдруг, что место русского авторитаризма заняла система совершенно неизвестная, отрицавшая само понятие человека, как индивида.
      Атмосфера страха, выросшая из разделения общества на небольшую группу "чистых" и на большинство "нечистых", которые должны быть уничтожены, но могут быть – временно – оставлены в живых, могучее средство инфантилизации населения. Не случайно Илья Эренбург использует метафору ребенка, которого – как советских граждан – пугают "букой".
      О завещании Ленина шли долгие споры. Этим завещанием считали письмо, продиктованное вождем революции в последние минуты, пока сознание не оставило его, и содержавшее характеристики "наследников". Долгие годы не признаваемое официально, "завещание" в конце концов было опубликовано в Москве в короткий период борьбы с "культом личности". Подлинное завещание Ленина никогда не скрывалось, всегда оставаясь основой советской политики. 5 июля 1921 г. на третьем конгрессе Коминтерна Ленин заявил: "Диктатура это состояние интенсивной войны. Мы находимся именно в этом состоянии. В данный момент нет военной интервенции. Но мы изолированы… До тех пор пока вопрос не будет решен окончательно, состояние страшной войны будет продолжаться. И мы говорим: война это война, мы не обещаем ни свободы, ни демократии".33 Следовательно – ставит Ленин точки над i на всероссийском съезде советов 23 декабря 1921 г.: "Без такого учреждения /как ВЧК – М.Г./ власть трудящихся существовать не может, пока будут существовать на свете эксплуататоры…"34
      В мае 1922 г., в письме наркомюсту Курскому, руководившему составлением первого советского Уголовного кодекса, Ленин дает последние указания: "Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире…"35 Террор – отныне и навеки – таков завет Ленина потомкам.
      Террор, массовые репрессии – наиболее могучий возбудитель страха. Он используется и после завершения гражданской войны, в наиболее мирный период советской истории – в годы НЭПа. Едва только в Советском Союзе возникали ситуации, которые не решались нормальным путем, власть немедленно создавала напряженность, атмосферу угрозы, со стороны врагов внешних и внутренних. Такое положение, например, внезапно возникает в 1927 г. Сталин исподволь готовит страну к очередному шоку – коллективизации: в городах и селах организуются демонстрации и манифестации против внешней угрозы со стороны империалистов; 9 июня сообщается о расстреле 20 заложников – видных деятелей царского режима. Затем газеты день за днем публикуют сообщения "Из зала суда": 12 сентября "за активный шпионаж" приговорены к расстрелу – 9 человек; 25 сентября "за терроризм" – 4 человека; 22 октября – "за шпионаж" – 6 человек и т. д. Каждый раз сообщение заканчивается формулой: "Приговор окончательный и обжалованию не подлежит".
      Страх, возбуждаемый репрессиями – арестами, расстрелами, концентрационными лагерями (в 20-е годы синонимом концлагеря были Соловецкие острова – Соловки) – были лишь наиболее острым инструментом. Страх возбуждается также системой ограничений и запретов, которые с каждым годом становятся все более многочисленными и принудительными. В 1921 г. рабочий, выступая на собрании, выражал чувства пролетариата после победоносной пролетарской революции: "Нет, не свободы для капиталистов и помещиков мы добиваемся, а свободы для нас – рабочих и крестьян, свободы купить, что нужно, свободы переехать из одного города в другой, перейти с фабрики в деревню – вот какой свободы нам нужно".36
      Этой – элементарной – свободы не было. Каждое действие – покупка, переезд, перемена места работы – требовало нарушения закона и порождало страх. Герой гениальной пьесы Николая Эрдмана Самоубийца восклицает в 1928 г.: в Советском Союзе 200 миллионов и все боятся. Он в упоении провозглашает: "А вот я никого не боюсь. Никого".37 Тайна мужества Семена Подсекальникова, единственного советского гражданина, который ничего не боится, проста: он твердо решил покончить самоубийством до 12 часов следующего дня. Поразительная проницательность драматурга проявилась в том, что его герой – запуганный советский человек, обретший наконец свободу, проявляет ее как ребенок, убежавший от строгого отца: Семен Подсекальников звонит в Кремль и объявляет, что он читал Маркса и Маркс ему не понравился.
      С конца 20-х годов идут одновременно два процесса: усиления репрессий и сужения рамок, в которых существовал советский человек. В рассказе Эдгара По Колодец и маятник вольнодумец, оказавшийся в подвалах инквизиции в Толедо, с ужасом наблюдает, как раскаленные до красна стены камеры сближаются, угрожая раздавить его. С 1928 г. один за другим организуются публичные процессы – они будут идти целое десятилетие.38 Один за другим принимаются законы, сокращающие площадь лагерной зоны, в которую превратился Советский Союз: вводятся паспорта, резко ограничивающие возможность передвижения (сельские жители, которые паспортов не получают, прикрепляются к земле без права ее покидать); вводятся законы "об измене родине", предусматривающие смертную казнь за попытку бежать из Советского Союза; вводится закон о коллективной ответственности членов семьи "изменника родины"; ожесточается до предела рабочее законодательство закрепляющее трудящихся по месту работы.39 Страх не может существовать без страшилища, без угрозы или соблазна, от которых надо уйти или отказаться. Страх, который должны были внушать – и успешно внушали – "органы", был средством целительным, предохранявшим от Врага. Изобретательность советских организаторов страха при составлении номенклатуры врагов, заслуживает восхищения. Враг, как правило, получает "родовое" название: капиталист, помещик, бывший, чиновник, контрреволюционер, враг народа. С первых же дней после овладения властью, Ленин передвигает линию, отделяющую "чистых" от "нечистых" – врагов, далеко на лево. Объясняя необходимость введения "декрета о печати", вводившего цензуру и запрещавшего "буржуазные газеты", вождь революции провозгласил: "Надо идти вперед к новому обществу, и относиться к буржуазным газетам так же, как мы относились к черносотенным…"40 До революции врагом большевиков были черносотенные газеты, после – стали "буржуазные" (без определения термина), а затем – социал-демократические, социал-революционные, т. е. все – небольшевистские, Неслучайно, первой была объявлена "вне закона" партия конституционных демократов (кадеты), либерально-демократическая партия левоцентристского толка. Характерной особенностью ленинских декретов первых лет революции было составление списков врагов, подлежавших аресту, заключению в концлагеря, расстрелу, словами: "и т.д.", "и т.п." Список врагов всегда оставался открытым.
      Каждый из врагов – и все враги вместе – представляются как последнее препятствие на пути к Цели, как Последний Враг.
      Заместитель Дзержинского Лацис наиболее выразительно определил террор и страхи ленинского периода. "Когда целое учреждение, полк или военная школа замешаны в заговоре, то какой другой способ, как арестовать всех, чтобы предупредить ошибку и в процессе тщательного разбора дела выделить и освободить невинных?"41 Метод Лациса признает, что наряду с врагами, которых следует найти и ликвидировать, существуют невинные.
      Метод Сталина, хорошо знакомый сегодня по богатейшей литературе, исходил из принципа: невинных нет. С конца 20-х годов круг "врагов" неумолимо расширяется, пока не охватывает – после убийства Кирова 1 декабря 1934 г. – всю страну. Физическая невозможность арестовать всех не мешала считать всех виновными. Номенклатура врагов включает множество очередных наименований. Панический страх, овладевший всеми советскими гражданами, был вызван, во-первых, убеждением, что каждый может оказаться врагом, а во-вторых, убеждением, что врагом может оказаться ближайший родственник, член семьи. Страх овладел первичной клеткой общества.
      В речах, статьях, романах, фильмах и пьесах демонстрируется, что врагом оказывается – раскрывается – мать, отец, муж, жена, дети. Идеологи и работники культуры доказывают и показывают, что единственно возможное для советского человека – нового человека – поведение: донести на родного отца, мать, сына, оказавшихся врагами. Сергей Эйзенштейн долго работает над фильмом Бежин луг, в котором стремится обосновать необходимость предательства сыном отца физического для доказательства преданности Отцу Духовному. В сценарии третьей, непоставленной, серии Ивана Грозного вернейший из подручных царя Ивана, доказывая свою верность Грозному, дает сыну нож и требует, чтобы тот убил его – физического отца, подтверждая любовь к царю.
      Сталин, со свойственной ему хитрой откровенностью, описал технику управления человеком: "Основной… метод – это слежка, шпионаж, залезание в душу, издевательство…"42 Сталин описывал немецкому писателю Эмилю Людвигу "метод иезуитов", но именно слежку, шпионаж, залезание в душу, издевательство делает он важнейшими инструментами формирования советского человека.
      Лучшая питательная среда, выращивающая страх – ненависть. Важнейшей чертой сталинской эпохи становится утверждение ненависти, как обязательного для советского человека чувства. Она воспитывается не только в процессе идеологического воспитания, сколько в ходе воспитания вообще, начиная с самого раннего детского возраста. Деятели советской культуры играют важнейшую роль в распространении ненависти, в превращении ее в добродетель. М. Горький, сочинивший магическую формулу: "Если враг не сдается, его уничтожают", дополнил ее максимой: "Не умея ненавидеть, невозможно искренне любить". За 15 лет до Орвелла М. Горький утверждает, что ненависть это любовь. Он настаивает: работа чекистов в лагерях – это и есть подлинный гуманизм, любовь к человеку.43
      В 1966 г. Евтушенко в стихотворении Страхи торжественно объявил: "Умирают в России страхи…" Поэт уверял: "Это стало сегодня далеким. Даже странно и вспомнить теперь тайный страх перед чьим-то доносом, тайный страх перед стуком в дверь. Ну, а страх говорить с иностранцем? С иностранцем-то что, а с женой…"44 Евтушенко писал эти стихи в то время, когда состоялся первый после долгого перерыва показательный процесс – писателей Синявского и Даниеля судили за написание недозволенных книг и пересылку их за границу. Примерно об этом времени и о позднейшем рассказывает капитан рыболовного траулера В. Лысенко: "Все кто не с нами, – тот наш враг!" – снова и снова повторяют замполиты. Бывает, запуганный подобными предупреждениями молодой моряк, впервые вышедший в рейс и идущий по иностранному городу, боится, оглядывается, так и ждет, что из-за каждого угла на него будут бросаться агенты, захватят его все разведки мира, подкупят, сделают из него шпиона и диверсанта".45
      Совершенно естественным кажется страх перед ненавистными врагами у советского человека, оказавшегося за границей, на вражеской территории. Причем не имеет значения страна, если это не Советский Союз – она вражеская. Капитан Лысенко приводит подготовительную беседу с моряками, которым разрешается сойти на землю в шведском порту: "Знаете, товарищи, у нас отношения со Швецией, конечно, неплохие. Но все-таки Швеция – страна нехорошая. Это буржуазное государство, королевство. И совсем не играет роли, что там у власти социал-демократы. Ведь они же социал-предатели и их в первую очередь вешать надо!"46
      Ненависть выращивает страх, ибо носит универсальный характер. Ненависть воспитывается как необходимое, обязательное качество советского человека. Особенно интенсивно подготовка идет в армии. Закон о всеобщей воинской повинности, предусматривающий обязательную военную подготовку молодежи еще до призыва в армию, принятый в 1968 г., ставит своей важнейшей задачей "идейно-патриотическое воспитание". Маршал Огарков называет "воспитание горячих патриотов нашей родины"47 второй важнейшей функцией советских вооруженных сил. Армейские политработники расшифровывают суть этого воспитания: ненависть к врагу – неотъемлемая сторона патриотизма советских воинов".48
      Воспитание ненависти ведется всеми средствами массовой коммуникации и пропаганды, литературой, кино, театром, изобразительными искусствами. Ненависть объявлена неотъемлемой стороной социалистического гуманизма. Формула Горького в осовремененном виде превратилась в закон советской жизни: "Любовь к людям и ненависть к врагам человечности – это две диалектически взаимосвязанные стороны социалистического гуманизма…
      Это определение, данное советским философом, художественно иллюстрируется деятелями культуры. С обезоруживающей простотой представил эту "диалектику" один из популярнейших50 советских писателей Петр Проскурин. Дважды описывая одно и то же событие, он дает ему диалектически различные оценки. Один раз: "Мозг человека… совершил ничем не оправданное святотатство, совершил преступление и осквернил основы основ самой жизни и даже самой материи. Безнравственность этого поступка была настолько безгранична, что ее сразу нельзя было осознать, и ее осознание будет продолжаться долгие годы".51 Второй раз: "Это было прекрасно".52 В первом случае герой романа возмущается взрывом атомной бомбы над Хиросимой. Во втором – восторгается, наблюдая испытание советской атомной бомбы.
      "Диалектика" позволяет воспитывать субстрат ненависти, который можно вспрыскивать в любое место, указанное Верховной Инстанцией. Евгений Замятин первым изобразил праздник Ненависти – публичную казнь врага,53 Джордж Орвелл назвал эту процедуру – "двухминутки ненависти". Автор 1984 понял: объектом ненависти может быть кто угодно. Современник первых десятилетий советской истории, Орвелл был потрясен внезапным изменением политики Сталина по отношению к Гитлеру в 1939 г. Последующие десятилетия принесли множество новых примеров.
      Ненависть к нацизму была чувством, которое старательно воспитывалось с момента прихода Гитлера к власти. Искусство играло в этой кампании важнейшую роль. М. Бардеш и Р. Бразийяк справедливо назвали Александра Невского "самым волнующим из "фашистских" фильмов", добавив, что "нацистская Германия хотела бы изобрести подобный, если бы обладала кинематографическим гением".54 Но воображение французских историков кино поразил прежде всего князь Александр – герой-блондин, напомнивший им Роланда, Зигфрида и Персиваля. Не менее важную роль играли в фильме враги, вызывавшие неудержимую ненависть, ибо Сергей Эйзенштейн изобразил их как нелюдей. Он выполнил первую заповедь воспитания ненависти – лишить врага человеческих черт. Через два года после Невского Эйзенштейн ставит в Большом театре Валькирии Вагнера. В июне 1941 г. нацизм, потом германцы вообще – становятся снова объектом ненависти. Страх перед нацизмом и Германией возникает и исчезает по мановению волшебной палочки. Ненависть и страх открываются и закрываются. как вода в кране.
      Вторым примером нагнетания и ослабления страха (и ненависти) служат советско-китайские отношения. В медовые годы дружбы, когда советские люди дружно пели "Сталин и Мао слушай нас", "Москва-Пекин", казалось, что союз между двумя "большими братьями" – вечен. Внезапно разорванные Москвой в 1962 г. отношения перерастают в конфликт, дошедший в 1969 г. до военного столкновения на реке Уссури. Во второй половине 60-х годов и в 70-х Китай становится одним из главных врагов. Страх перед "желтой опасностью" нагнетается профессиональными пропагандистами и деятелями искусства. Евгений Евтушенко пишет поэму На красном снегу Уссурийском, предупреждая о близости нашествия "новых Батыев" и призывая быть готовым к "новым Куликовым полям".55 В фильме Русское поле, 1972 (реж. Николай Москоленко) трудолюбивая советская колхозница, честно работающая на благо Родины, теряет сына, убитого злобным и коварным врагом. В финале: кадры кинохроники – ряды гробов с жертвами боев на реке Уссури, плачущие матери и жены. Враг не назван по имени, но зрителям, видевшим сцены похорон в телевидении, в документальных фильмах – не нужно ничего объяснять: ненавистные враги-убийцы – китайцы. Десять лет спустя ненависть к китайцам переведена в запас – на линию огня выведены американцы и сионисты.
      При организации страха-ненависти обязательно используется препарированная история: на поверхность вызываются коллективная память, мифологические угрозы. Ненависть к Китаю питают памятью о нашествии татаро-монгол, угрозой "желтой опасности"; для получения дружеских чувств к Китаю вызывают в памяти китайскую революцию, совместную борьбу с империализмом. Ненависть к Германии воспитывалась на истории "Дранг нах Остен", борьбы с Тевтонским орденом в тринадцатом веке, положительные чувства выращиваются ссылками на совместную борьбу с Наполеоном. Сравнительно недолгая история русско-американских отношений дает тем не менее вполне достаточно эпизодов для включения или выключения механизма ненависти-страха. В годы второй мировой войны, когда Советский Союз получал по ленд-лизу из США оружие, машины, продовольствие, пропаганда не уставала вспоминать о визите русской эскадры в Нью-Йорк во время войны Севера с Югом: Россия Александра Второго поддержала "прогрессивный" Север против Великобритании, поддерживавшей "реакционный" Юг. В период "холодной войны" США были объявлены организатором интервенции против советской республики после революции. Исторические традиции русско-американской дружбы воспевались в медовый месяц сотрудничества СССР-США в 1975 году, ознаменованный совместным полетом космических кораблей "Аполлон" и "Союз".
      Использование "истории", отобранных фактов из прошлого, позволяет представить вызываемые в каждый данный момент чувства, как – вечные, неизменные: ненависть была всегда, дружба была всегда. Главная цель – контролировать чувства, превратить их в условные рефлексы, вызываемые по сигналу "сверху". В эпоху растерянности, вызванной разоблачением "культа личности Сталина" в докладе Хрущева на Двадцатом съезде, советский поэт рассказал о научно-исследовательском институте, сумевшем изготовить искусственные сердца, ничем не отличимые от человеческого. Комиссия, явившаяся проверять изделия института, отказывается принять искусственные сердца, ибо они слишком похожи на настоящие. Комиссия декларирует: "Нужны сердца полезные Как замки железные, несложные, удобные, все исполнять способные… Рычать? Рычать! Молчать? Молчать! Губить? Губить! Любить? Любить!"56
      Единственный враг, ненависть к которому со времен второй мировой войны нагнетается без перерыва – евреи. В 1948-53 гг. этому врагу дается имя "космополит: нейтральное слово, в 20-е и 30-е годы имевшее скорее положительную окраску,57 внезапно приобретает зловещий смысл, становится синонимом злейшего врага. В 60-е годы все более зловеще начинает звучать слово "сионизм". Постепенно это слово становится обозначением Врага, воплощающего Зло, с которым борьба должна идти до полного уничтожения. В 1975 г. советская пропаганда добивается замечательного успеха: формула – сионизм это расизм – впервые пущенная в употребление в СССР, была утверждена ООН.
      Значение этой победы было двояким. Во-первых, враг Советского Союза был торжественно и официально объявлен врагом человечества. Во-вторых, слово расизм, остававшееся в репертуаре советской пропаганды одним из немногих понятий, имевших однозначный смысл, приобрело многозначность, требуемую советским языком.
      Сионизм – идеальный враг, сочетающий все элементы, необходимые для возбуждения страха и ненависти. С тех пор, как – при Ленине и Сталине – были уничтожены все классы – пережитки капиталистического общества, империалистический враг приобрел характер абстрактный. Только сионизм был одновременно врагом внешним и внутренним, конкретным и абстрактным, вечным и вызывавшим конкретные исторические ассоциации. Если бы в Советском Союзе не было около двух миллионов евреев,58 вряд ли удалось бы придумать такого врага.
      В 1974 г. один из наиболее плодовитых борцов с сионизмом писал: "Каких-нибудь 5-7 лет назад многие из нас слабо представляли себе, какой перед нами враг, какова степень его влияния, насколько длинные его щупальцы, каковы его главная стратегическая цель, формы и методы подрывной деятельности".59 В 1974 г. враг был уже известен лучше, но недостаточно. ЦК КПСС принял в этом году специальную резолюцию "0б усилении антисионистской пропаганды". Одним из результатов выполнения решения ЦК КПСС и было принятие ООН резолюции, осуждавшей сионизм, как форму расизма.
      "Антисионистская пропаганда" развернута с размахом, далеко превосходившим все, что делалось в этой области – в плане теории – в гитлеровской Германии. Широчайшим образом используются все средства: книги, статьи в журналах, выходящих миллионными тиражами, телевизионные и радиопередачи, кинофильмы.
      Ненависть к евреям – и страх перед ними – внедряется с самого младшего возраста. В Пионерской правде (тираж более 8 млн., адресуется детям 9-14 лет) рассказывается, что "сионисты проникают всюду", что они используют для подрывной деятельности даже джинсы фирмы "Левис". Видимо, желанием противодействовать вредному влиянию еврейских джинсов, советское правительство решило закупить итальянскую фабрику для производства "антисионистских" штанов фирмы "Джезус".
      Создание врага и организация ненависти ведутся двумя потоками. Первый поток находится в ведении ученых. Создается Постоянная комиссия при секции общественных наук президиума Академии наук СССР по координации исследований, посвященных разоблачению и критике истории, идеологии и практике сионизма. Комиссия под длинным названием – научный центр, мозг "антисионистской" акции. Секторы "по борьбе с сионизмом" создаются в гуманитарных институтах Академии Наук СССР, в институтах республиканских академий, в партийных школах всех степеней.
      "Научная" антисионистская продукция изготовляется на двух уровнях – теоретическом и массовом. Теоретически труды носят строго научные титулы: Международной сионизм: история и политика (Москва, 1977, сборник написанный сотрудниками АН СССР: института востоковедения, института США, института международного рабочего движения, института Латинской Америки); Идеология и практика международного сионизма (институт философии АН СССР, 1978), Идеология и практика международного сионизма (1981, Академия Наук Украинской ССР). Массовая продукция – многотиражная литература, носящая броские, не нуждающиеся в разъяснениях заголовки Вторжение без оружия, Сионистский осьминог шпионажа Отравленное оружие сионизма. "Научная" литература издается тиражом в 3-10 тысяч экземпляров "для специалистов", массовая – тиражом в 100-200 тысяч, нередко тексты предварительно публикуются в еженедельнике Огонек (тираж 1.779.000, 1983 год).
      Научная теория советского антисионизма представляет собой самый удивительный из плодов советской идеологии – это гибрид Протоколов сионских мудрецов, скрещенных с цитатами из Маркса и Ленина. По мере "углубления" теоретических исследований, советские сионистоведы все более открыто подчеркивают расовый характер своей борьбы. Книга Л. Корнеева, как бы подводящая итоги многолетней деятельности теоретиков, подчеркивает "этническую" специфичность еврейского капитализма,60 настаивает на необходимости вести борьбу не только с сионизмом, но с "юдентум".61