Свобода – это рабство. Два и два – пять. Бог – это сила.
      Джордж Орвелл
      История отношения к понятиям "тоталитаризм", "тоталитарное государство" позволяет понять смысл этих терминов и причины споров, которые не прекращаются вокруг них. Бенито Муссолини, объявивший себя в 1932 г. тоталитаристом, а Италию – тоталитарным государством, придавал этим понятиям как нельзя более положительное значение. После прихода к власти в Германии Гитлера, в годы войны "тоталитаризм" стал обвинением, синонимом бесчеловечности, преступлений против человечества. После победы над итальянским и немецким тоталитаризмами, обнаруживается существование еще одного тоталитаризма – советского. В годы "холодной войны" спор идет между теми, кто считает Советский Союз тоталитарным государством, и теми, кто ожесточенно оспаривает кощунственное приравнивание победителя – Сталина к побежденным – Гитлеру и Муссолини. После смерти Сталина западные ученые – советологи, историки, социологи, философы – в своем большинстве доказывают "ненаучность" отнесения к послесталинскому Советскому Союзу определения "тоталитарное государство".
      В советских словарях и энциклопедиях 30-40 годов слово "тоталитаризм" не известно. Словарь русского языка в 1953 г. относит слово "тоталитарный" к числу "книжных", т. е. неупотребляемых в разговорной речи. Определение – короткое, исчерпывающее: "Тоталитарный – фашистский, применяющий методы фашизма". В Энциклопедическом словаре 1955 г. определение несколько расширяется: "Тоталитарное государство, буржуазное государство с фашистским режимом. Характеризуется сосредоточением государственной власти в руках клики фашистских главарей, полной ликвидацией демократических свобод, режимом кровавого террора против революционных и прогрессивных организаций и деятелей, бесправием трудящихся, агрессивной внешней политикой".
      Второе издание Большой советской энциклопедии (1956) оставляет определение, добавляя лишь, что слово происходит от французского totalitaire и что тоталитарными государствами были гитлеровская Германия и фашистская Италия. Краткий политический словарь в 1969 г. включает дополнительно в список "тоталитарных государств" франкистскую Испанию. Наконец в третьем издании Большой советской энциклопедии (1977) появляется обвинение: "Реакционные буржуазные политики и идеологи и ныне пытаются использовать понятие тоталитаризма в антикоммунистических целях". Краткий политический словарь 1983 г. еще более конкретен: "Понятие тоталитаризма используется антикоммунистической пропагандой с целью создать фальшивую картину социалистической демократии".
      Лешек Колаковский указывает, что концепция "тоталитаризма" часто оспаривается, ибо идеальная модель тоталитарного общества не существует, ибо никогда, даже в Советском Союзе при Сталине, в Китае при Мао, в Германии при Гитлере, "идеал абсолютного единства руководства и неограниченной власти не был достигнут".1 Польский философ справедливо отметает это препятствие, отмечая, что большинство концептов, употребляемых для описания социальных феноменов крупного масштаба не имеют идеального эмпирического эквивалента.
      Идеал тоталитарного государства описан Евгением Замятиным: "Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту, – мы, миллионы, встаем как один. В один и тот же час, единомиллионно, начинаем работу – единомиллионно кончаем. И сливаясь в единое, миллионнорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, – мы подносим ложки ко рту, – и в одну и ту же секунду выходим на прогулку и идем в аудиториум, в зал Тейлоровских экзерсисов, отходим ко сну…"2
      Это Единое государство, мир в тридцатом веке. Это – идеал. Джордж Орвелл поместил "единое государство" гораздо ближе к нам – в 1984 г. Оно и похоже, и не похоже на чудовищный мир будущего. Не похоже, ибо – значительно более реально. Орвелл, наблюдавший как почти три десятилетия развивается тоталитарный мир, увиденный Замятиным в дни его рождения, открыл обязательный закон тоталитаризма: нищета является формой бытия, обязательным условием жизни при "ангсоце". В Едином государстве Замятина проблемы хронических недостатков одежды, еды, всего необходимого не существовало. У Орвелла – нищета является одним из могучих инструментов воспитания человека.
      Орвелл, вслед за Замятиным, видит главную черту тоталитарного государства в ликвидации свободы: "Тоталитаризм ликвидировал свободу мысли в размерах неслыханных никогда раньше". В июне 1941 г. Орвелл формулирует фундаментальный принцип тоталитаризма: "Важно понять, что контроль мысли не только негативен, он и позитивен. Он не только запрещает выражать – или думать – некоторые мысли, он диктует что вы должны думать, он создает для вас идеологию, он стремится управлять вашей эмоциональной жизнью и устанавливает кодекс поведения".3
      Семь лет спустя писатель в романе о будущем обозначает этапы человеческой истории: "Формулой прежнего деспотизма было: "Ты не смеешь!" Формулой тоталитаризма: "Ты обязан!" Наша формула: "Ты есть".4 Это высшая ступень тоталитаризма: ты есть, следовательно тебя нет. Ты есть только в той степени, в какой ты подчиняешься обязательному кодексу поведения, в какой ты стал молекулой "единого, миллионнорукого тела".
      Идеал этот еще не был достигнут. И это привело, как выражается американский советолог Джерри Хаф к "нарастанию недовольства моделью тоталитаризма".5 Он имеет в виду экспертов по Советскому Союзу. Сам он в книге, выпущенной под маркой уважаемого Гарвардского университета и предназначенной быть руководством для американских студентов, излагает свой концепт следующим образом: "После смерти Сталина произошли фундаментальные изменения в природе советской политической системы… Идеология стала менее жесткой и менее оптимистической относительно возможности улучшить человека; диктатор больше не доминирует над своими подчиненными как во времена Сталина, а партия приобрела более массовый характер…; роль тайной полиции была резко ограничена и самовольный террор исчез…; контролируемые центром средства коммуникации стали более открыты для иконоборческих идей, а частично открытие железного занавеса позволило еще большему количеству неортодоксальных идей достичь большого количества граждан".6 Констатация всех этих фактов, существовавших лишь в воображении автора, позволила ему сделать вывод: Советский Союз продвинулся в направлении "институционального плюрализма".7
      Рассуждения и выводы Джерри Хафа заслуживают внимания, поскольку отражают упорное нежелание многих западных экспертов считаться с советской реальностью, а также их категорический отказ пользоваться понятием "тоталитаризм". Тот же Хаф приводит примеры замены неприятного слова другими: "административное общество", "управляемое общество", монистическая система" и т. д. и т. п.8
      Между тем, достаточно присмотреться к определению тоталитарного государства, данному Большой советской энциклопедией в 1977 г., чтобы исчезли сомнения и иллюзии, относительно модели советского государства: "Тоталитарным государствам и режимам свойственны огосударствление всех легальных организаций, дискреционные (законом не ограниченные) полномочия властей, запрещение демократических организаций, ликвидация конституционных прав и свобод, милитаризация общественной жизни, репрессии в отношении прогрессивных сил и инакомыслящих вообще".
      Точность описания советской модели настолько очевидна для советских идеологов, что в очередном издании Краткого политического словаря, опубликованном в 1983 г. после избрания Андропова генеральным секретарем, определение БСЭ повторено дословно, с одной, однако, купюрой. Выброшено упоминание о преследовании инакомыслящих. Между 1977 и 1983 г. в перечне врагов советской власти появилось новое клеймо: диссидент. В Кратком политическом словаре имеется статья о диссидентах, которые называются также – инакомыслящими. Включение этой статьи заставило подвергнуть цензуре статью о тоталитарном государстве.
      Проблема тоталитарного государства сводится к вопросу о власти: кто осуществляет тоталитарную власть? В годы, когда действовали Сталин, Гитлер, Мао, ответ казался простым. Многие историки отвечали: власть партии – условие тоталитаризма. Эту точку зрения высказывал и Орвелл. Известный историк КПСС Леонард Шапиро выражает сомнение. Он пишет: "Ведь Сталин уничтожил партию как институт и подорвал ее монопольную власть…"9
      Леонард Шапиро, великолепно знавший советскую историю, ошибался: Сталин уничтожал членов партии, но не касался партии как института. Он мог бы это сделать лишь в том случае, если бы решился, как шопотом поговаривали в те времена, короноваться императором. Он не мог обойтись без партии, как партия – не могла обойтись без него.
      В первой советской конституции (1918) партия не упоминается. Но Ленин не скрывал подлинного положения вещей и прямо говорил: "Мы должны знать и помнить, что вся юридическая и фактическая конституция Советской Республики строится на том, что партия все исправляет, назначает и строит по одному принципу". Принцип был прост: власть принадлежит партии. В конституцию 1936 г. Сталин вносит статью, гласящую, что партия является руководящей силой советского государства. Ленинский принцип четко изложен в сталинской конституции: "Партия – руководящее ядро всех организаций, как общественных, так и государственных".10
      Сорок лет спустя новая конституция расширяет и дополняет определение места и роли партии в советской системе: тоталитарный характер управления страной становится законом. Не без значения тот факт, что в конституции 1936 г. партии была посвящена статья 126, в конституции 1977 г. – статья 6. Действующая конституция провозглашает: "Руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы, всех государственных и общественных организаций является Коммунистическая Партия Советского Союза. КПСС существует для народа и служит народу. Вооруженная марксистско-ленинским учением, Коммунистическая Партия определяет генеральную перспективу развития общества, линию внутренней и внешней политики СССР, руководит великой созидательной деятельностью советского народа, придает планомерный, научно обоснованный характер его борьбе за победу коммунизма".11
      В этом определении единственное возражение может вызывать только слово "партия". КПСС, продолжая говорить о себе "партия", т. е. часть чего-то большего, провозглашает себя Высшей Инстанцией, знающей Истину, Цель и Путь к Цели, На этом основании она присваивает себе тотальную власть, твердо обещая – ссылаясь на "учение", науку и план – привести тех, кто доверен ей Историей, в Рай. Каждая попытка ограничения тотальной власти Партии рассматривается как посягательство на Истину и Историю.
      События 1980-1982 гг. продемонстрировали невозможность ограничения власти партии. "Солидарность" была обречена, ибо посягнула на некоторые прерогативы партии в управлении народным хозяйством. В 1956 г. В. Гомулка категорически отверг проект развития польской экономики, разработанный лучшими экономистами того времени, заявив: вы что же, хотите ограничить роль партии организацией первомайских демонстраций?
      Только тоталитарная власть дает партии основание требовать для себя тоталитарной власти. Утрата даже молекулы полной и абсолютной власти лишит партию легитимности, превратит ее в организацию подобную другим. Потеряв власть быть "руководящим ядром", она станет скорлупой устаревших и опровергнутых идей и мифов.
      Тоталитарная власть партии осуществляется путем принятия решений по всем вопросам государственной, социальной, культурной жизни и выполнения этих решений под контролем миллионов членов партии. Численность КПСС постоянно сохраняется на одном, сравнительно низком уровне: в 1952 г. партия насчитывала 5.883.000 человек на 181,6 млн. населения, в 1976 г. 15.058.017 членов партии приходилось на 255,6 млн., в 1981 г. (Двадцать шестой съезд) – 17.480.000 на 266 млн. жителей. Сталинская структура партии сохраняется без изменений: генеральный штаб (Политбюро, секретариат ЦК), генералитет и офицерский корпус (номенклатура). Весь этот аппарат составляет примерно 3,2% численности партии. 96,8% членов партии работают на предприятиях, в учреждениях, колхозах и т. д.12 Сплоченные причастностью к тайне, чуду, авторитету, члены партии служат нейронами, по которым тело советского организма получает приказы от "головы" – центра партийной власти. Александр Яшин представил советскую структуру как систему рычагов: каждый из членов партии – рычаг, на которого давит вышестоящий рычаг и так до самого верха, где находится Рулевой.
      Преимущества этой системы очевидны: личная воля "нейрона", "рычага" перестает иметь значение. Винтик в гигантском механизме – член партии выполняет свою роль, оставаясь членом партии, повторяя механически спущенные сверху лозунги и формулы. Сергей Пеликанов, атомный физик, член-корреспондент Академии Наук СССР, получивший в 1978 г. разрешение эмигрировать, говорит о своей принадлежности к партии: "… Подобно многим, я свое пребывание в партии воспринимал, как ношение некоего хомута, надетого добровольно. Хомут надет, и снять его без серьезных потерь нельзя".13 "Серьезные потери", о которых говорит С. Поликанов, это не только потеря работы, административные неприятности, это также потеря определенного места в системе, надежд и ожиданий.
      Тоталитарный характер власти партии неумолимо меняет менталитет ее членов, что оказывает решающее влияние на менталитет всех жителей страны. Партия привлекает наиболее активных, предприимчивых, честолюбивых граждан. В дореволюционное и первое послереволюционное время в партию шли энтузиасты, верующие в новую религию, идейные. Столкновение высоких идей с практикой, необходимость выполнять грязную, кровавую работу, формировало характеры первого послереволюционного поколения коммунистов, отразилось на втором поколении. Александр Бек в романе Новое назначение, одной из редчайших в советской литературе книг, анализирующих психологию "руководителей", рисует портрет преданнейшего Сталину коммуниста, одного из организаторов советской экономики, министра, очень напоминающего по близости к вождю и инженерному таланту фон Шпеера. Герой Бека, сталинский министр Онисимов, заболевает: у него начинают сильно дрожать руки. Обследовавший министра врач рекомендует "избегать ошибок". И объясняет, что термин "ошибка" введен знаменитым русским физиологом Павловым: когда из коры головного мозга идут два противоположных импульса-приказа, когда внутреннее побуждение приказывает вам поступать так, а вы заставляете себя поступать иначе – возникает столкновение, "ошибка", рождается болезнь. Врач добавляет, что когда кибернетической машине дали два противоположных приказа, она "заболела", ее сотрясала дрожь.14
      Восточно-германский писатель Стефан Гейм, не зная романа Бека, повторяет ситуацию, взяв в качестве героя знаменитого писателя ГДР, старого коммуниста, который вынужден – после установления коммунистической власти -лгать, лгать и лгать. Его "ошибка" приводит к тяжелой сердечной болезни.15
      "Ошибка" может происходить только в том случае, если в сознании живут две системы норм, две точки зрения на мир. Два противоположных импульса-приказа могут возникнуть в головном мозгу даже в том случае, если одна из систем, одна из точек зрения считается неправильной, отвергается. Память о ней способна пробудить импульс.
      Тоталитарная власть партии позволяет ликвидировать (во всяком случае, такова цель) не только другую систему взглядов", но также ностальгию по ней. Тщательный отбор выносит на верх партийной иерархии руководителей, иммунизированных к "ошибкам" – третье поколение советских руководителей, сделавших гигантский шаг по направлению к идеальному Советскому Человеку. Из "головного мозга" партии пойдет только один импульс-приказ. Маяковский с гордостью говорил: "Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье". Поэт обманывал себя: завод не мог бы покончить самоубийством. В романе Мы Благодетель пришел к выводу, что только небольшая операция в мозгу – выжигание центра фантазии – сделает человека "совершенным, машиноравным" – откроет "путь к стопроцентному счастью".16 В 1984 Уинстон Смит становится счастлив после страшных пыток: его головной мозг дает лишь один импульс-приказ – любовь к Старшему Брату.
      Цель тоталитарной власти сделать ненужными экстремальные меры, тщательно поддерживая память о них. Стремясь сделать непроходимой пропасть между зоной, на которую распространяется авторитет тоталитарной власти, и остальным миром, тоталитарная власть твердо рассчитывает окончательно разорвать связи (с дореволюционным прошлым, с "заграницей"), которые порождают раздвоение импульсов.
      Тоталитарную систему возглавляет Вождь, обладающий тоталитарной властью. Объем власти генерального секретаря ЦК коммунистической партии не может быть меньше объема власти, которой располагает партия. Авторитет вождя должен быть воплощением авторитета партии. Юрий Андропов, аранжируя детали ритуала, чтобы создать впечатление перемен, вернулся к досталинской практике публикации раз в неделю порядка дня заседания Политбюро. Целью было не раскрытие "тайны-тайн", не "демократизация" процедуры, не демонстрация вездесущности партии и ее руководящего органа. Судя по коммюнике, для Политбюро нет мелких вопросов: часы работы магазинов и парикмахерских и стратегические проблемы, связанные с установкой новых ракет в Европе, идеологическая работа в театрах и трудности, встреченные строителями сибирского газопровода. Бесчисленное количество проблем и единственно правильный ответ на каждую.
      Непрекращающиеся споры о характере советской системы осложняются появлением генерального секретаря нового типа. Абсолютный характер власти Сталина или Мао почти не вызывал сомнений, не считая тех западных экспертов, которые не переставали считать Сталина жертвой "твердых" членов Политбюро, заставлявших "чудесного грузина" совершать неприятные ему поступки.
      Известно, что даже Сталин не мог делать абсолютно все, что ему хотелось: Хрущев вспоминает, что Сталину очень хотелось сослать после войны в Сибирь всех украинцев, как он это сделал с некоторыми народами Кавказа, Крыма. Технические трудности высылки 40 млн. человек помешали Отцу народов. Но мог Сталин очень много, как мог Мао. Даже Хрущев, казалось бы, значительно более ограниченный в своей власти, провел, например, – вопреки советам специалистов – "освоение целинных земель": катастрофические экологические последствия этого "волевого" решения еще не осознаны.
      Абсолютная, тираническая власть "гениальных секретарей" позволяет, при определении характера советской системы, использовать классификацию Макса Вебера, различавшего три "чистых типа" власти (правовую, традиционную, харизматическую). Леонард Шапиро видел аналогию советской системе в традиционной власти, порою, в харизматической власти, подчеркивая, что решающим моментом для этих двух типов власти является личный авторитет руководителя.17 Исчезновение харизматических генеральных секретарей можно рассматривать, как свидетельство достижения системой зрелого возраста. Брежнев, Андропов, Черненко – вожди переходного периода – еще сохраняют отблеск харизмы "героических" предшественников. Новые генеральные секретари, обкатываемые как стальной слиток слябингом, будут штамповаться по мере продвижения по иерархической лестнице, лишаясь всех выразительных личных качеств. Зловещая фигура "нового молодого человека", которого Бердяев увидел в 1922 г., не знающего прошлого, не знающего других стран, не помнящего революции, войны, поражений, знающего только победы, обеспеченные могучей армией, стоит на пороге высшей власти.
      Исчезнет харизматический генеральный секретарь. Останется харизматическая функция генерального секретаря. Ханна Арендт излагала в 1951 г. точку зрения нацистских лидеров: вождь "необходим, не как личность, но как функция, без этой функции движение обойтись не может".18 История дает примеры, позволяющие говорить, что "движение", радикальное, революционное – всегда нуждается в харизматическом лидере. Нет сомнения, что самое удивительное революционное движение последних лет – рождение "Солидарности" в Польше носило бы иной характер без Леха Валенсы. Остановившаяся система не только не нуждается в харизматическом лидере, он угрожает ее спокойствию, ее неподвижности. Но такая система обязательно нуждается в харизматической функции. Эта функция в советской системе дает ее исполнителю значительную власть, вытекающую только из функции.
      Максим Горький, открывая 17 августа 1934 г. первый съезд советских писателей, точно определил характер советской системы: "Мы выступаем в стране, освещенной гением Владимира Ильича Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина".19 Никому из специалистов-политологов не удалось найти формулу, которая по ясности и выразительности могла бы сравниться с дефиницией Горького. Советская страна продолжает освещаться Солнцем – Гением вождя-основателя, в ней продолжает работать чудодейственно железная воля стального генерального секретаря.
      Тоталитаризация – соединение всех векторов обработки человеческого материала в единое направление: воспитание Убеждения, что Партия (непосредственно или через управляемые ею органы) всюду, что она – все, что без нее – нет ничего. Ироническая песенка: прошла зима, настало лето – спасибо партии за это, – иронизирует, в конечном счете, над вбитой в сознание советского человека верой, что возможно и в самом деле – уход зимы и приход лета зависят (пусть даже в небольшой степени) от воли Партии. Тоталитаризация позволяет планировать полное подчинение человека нуждам власти путем контроля всех форм его жизнедеятельности. Она позволяет также заминировать все выходы из тоталитарной системы, подменяя идеи, желания, слова: патриотизм, национализм, религия, демократия, надежды, благородные стремления. Подмененные понятия приводят обратно – в тоталитаризм.
 
      Выдержал под наковальней
      Станешь подобен Марксу,
      Не вынес – туда и дорога.
      А. Дорогойченко
      Выбрав Цель, начертав карту подступов к ней, наметив основные линии, определяющие характер необходимого Нового Человека, созидатель подбирает инструменты. Герой 1984 не понимал, какова цель тоталитарного государства, в котором жил, но понимал, думал, что понимает, как оно действует, как обрабатывает человеческий материал. Орвелл представил действие основных инструментов, с помощью которых "мясо человеческого благополучия" приобретает необходимую форму Нового человека: страх; ненависть к врагу, назначенному партией; любовь к Большому Брату; власть над памятью, личной жизнью; контролируемая нищета; новояз. В романе Мы те же инструменты, за исключением нищеты. В 1920 г. Замятин уже видел, что страх, ненависть, любовь к Благодетелю, манипулирование памятью, власть над словом и полный контроль личной жизни, должны изменить человека. Русский писатель включает в набор инструментов литературу и искусство, которыми почти совсем пренебрегает Орвелл. В Мы власть принадлежит Государству-Партии, в 1984 – на первом плане – Партия.
      Замятин и Орвелл назвали почти все основные инструменты обработки человека. Они не изобрели их: порознь эти инструменты употреблялись – в разной степени интенсивности – всеми правителями. Об их комплексном использовании мечтали многие утописты.
      Впервые в истории на протяжении долгих десятилетий разнообразнейший набор режущих, колющих, пилящих рубящих, усыпляющих и возбуждающих инструментов применялся для осуществления плана, менявшегося в деталях, но неизменного в главном. Есть сведения, что в древнем Китае изготовляли причудливых уродов для цирков, помещая новорожденных в специальные вазы, удивительных форм. В одном из рассказов Мопассана появляется женщина, носившая во время беременности особые корсеты, чтобы производить уродов – для цирков. Компрачикосы, по свидетельству Виктора Гюго, использовали для той же цели хирургию. Известно, что в определенных условиях, например при сверхнизкой температуре, газы меняют свою структуру -становятся жидкими.
      Обыкновенные люди, населявшие российскую империю, оказались – после октября 1917 года – в необыкновенных условиях.
 

 
      Мы живем в эпоху великого страха.
      Александр Афиногенов
      "Мы живем в эпоху великого страха", – заявляет профессор физиолог в пьесе А. Афиногенова Страх, которая шла с огромным успехом на 300 сценах советских театров в 1931 г. Сталин не возражал против такого определения "своей" эпохи. Необходимость страха, как инструмента обработки человека, одного из эффективнейших методов перевоспитания, осознается и подчеркивается вождями революции, прежде всего Лениным, с первых же дней пребывания у власти.
      Профессор Бородин, руководитель Института физиологических стимулов, обнаруживает, что деятельность человека определяется 4 стимулами: страхом, любовью, ненавистью и голодом. Герой пьесы Страх не был оригинален: открытие "стимулов" произошло очень давно. Заслуга проф. Бородина была в другом: он открыл, что, используя стимул, можно изменить поведение. Профессор-физиолог проделывал свои опыты на кроликах, но полагал, что "по аналогии, найдя господствующий стимул социальной среды, мы можем предугадать путь развития социального поведения". И добавлял: "Мы все кролики".1 Повествуя о событиях последующих лет в Архипелаге ГУЛаг, Александр Солженицын находит лишь одно общеродовое определение для миллионов арестованных: "кролики".2 Проф. Бородин решил, что его опыты над кроликами означают наступление эпохи, "когда наука начинает вытеснять политику". Он жестоко ошибался: политика стала наукой. И ученица Бородина, партийка, пришедшая в науку, провозглашает: "Не может политика диктовать свои законы физиологии! А мы докажем, что может. Наша политика переделывает людей; умирают чувства, которые считались врожденными… Растет коллективность, энтузиазм, радость жизни – и мы поможем росту этих новых стимулов…"3
      Почти неограниченные возможности страха как стимула, диктующего поведение людей, были известны человечеству задолго до рождения вождя Октябрьской революции. Профессор Делюмо определяет страх (индивидуальный), как эмоцию-шок, предваренную часто неожиданностью, вызванную осознанием присутствующей и давящей опасности, которая, как мы думаем, угрожает нашей сохранности.4 Гюстав Лебон открыл, что страх толпы, поведение толпы, значительно увеличивает, осложняет и трансформирует потерявшее меру поведение индивида.5
      Проф. Делюмо приводит множество примеров "страха на Западе", открывая первую главу своей книги словами: "В Европе начала нашего времени, страх, закамуфлированный или открыто проявляемый, присутствует всюду".6 То же самое можно сказать о других регионах земного шара. Всюду в определенные периоды их истории были эпохи интенсивного страха, ослабления страха. В Европе известны периоды страха, порожденного "демонами", достигшего пароксизма в пятнадцатом веке,7 страха перед чумой, которая на протяжении 400 лет периодически навещала континент.
      После Октябрьского переворота – возможно впервые в истории в таких масштабах – страх сознательно организуется. Элементы организации имелись в фальшивых тревогах, призывах к оружию, которые вызвали во Франции в 1789 г. "Большой страх" перед "заговором аристократов", угрожающих вместе с бандитами и иностранными державами революционному народу. Это был первый "революционный страх". Большевики приступают к организации страха как инструмента, защищающего революцию, но также как средства обработки сознания людей.
      ВЧК, первое воплощение политической полиции нового типа, было создано по инициативе Ленина для борьбы с врагами, для воспитания страхом. Первый заместитель председателя ВЧК и ее первый историк Лацис объяснял: "Мы должны были создать Чрезвычайную Комиссию потому, что у Советской власти не было аппарата духовного перевоспитания".8 21 ноября 1917 г. Ленин объявляет: Мы хотим организовать насилие во имя интересов рабочих. 7декабря 1917 г. Феликс Дзержинский, извещая о рождении ВЧК, предупреждает: "Не думайте, что я ищу форму революционного правосудия, нам не нужно правосудие… Я требую орган революционной расправы с контрреволюционерами".9 Лацис разъясняет: "Чрезвычайная Комиссия врага не судит, а разит… Она или уничтожает без суда… или изолирует от общества, заключая в концентрационный лагерь…"10
      Владимир Короленко, известный писатель, убежденный демократ, говорил в разгар гражданской войны представителю советского телеграфного агентства (Роста): "Основная ошибка советской власти – это попытка ввести социализм без свободы".11 50 лет спустя писатель Василий Гроссман напишет: "Ленинский синтез несвободы с социализмом ошеломил мир больше, чем открытие внутриатомной энергии".12 Короленко, лучший представитель русской интеллигенции, наивно веривший в свободу и демократию, идущие после свержения самодержавия, считал политику советской власти – ошибкой. Полувековой опыт советской политики убедил Гроссмана, что она была не ошибкой, но последовательным осуществлением открытия Ленина.
      ВЧК, "орган непосредственной расправы", как с гордостью называли его чекисты, должна была родить страх, парализующий человека и общество. Л. Троцкий теоретически обосновал необходимость страха: "Устрашение есть могущественное средство политики, и международной и внутренней. Война, как и революция, основана на устрашении. Победоносная война истребляет по общему правилу лишь незначительную часть побежденной армии, устрашая остальных, сламывая их волю. Так же действует революция: она убивает единицы, устрашает тысячи".13