Власть называть Врага делает Вождя, Высшую инстанцию полным хозяином словаря. Словарь, а вместе с ним язык – национализируется. В связи с этим цензура приобретает особую функцию. Первая, привычная задача цензуры – запрещать, указывать, что не надо писать. Советская цензура, кроме того, указывает, как и что надо писать.
      Наличие авторитетного слова превращает советский язык в систему, строго ограниченную нормой. Все языки носят более или менее нормативный характер. В советском языке, имеющем эталон – речь вождя, точно известно не только, что правильно, что неправильно, но – что можно, чего нельзя. Происходит регулярная проверка словаря – как цензурой, так и лингвистами на услугах цензуры. "Неправильные" слова выбрасываются из словаря: исчезают совсем или снабжаются директивной пометкой "устаревшее". Выбрасываются – даже – из песни. Есть русская пословица: из песни слов не выкинешь. Это верно, однако выясняется, что слово можно заменить. В популярной песне (на слова М. Исаковского) Летят перелетные птицы пелось: Не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна. В 60-е годы, уже после смерти автора, строчку переделали: Не нужно нам солнце чужое, чужая земля не нужна. Конкретная география была заменена абстракцией. Через 14 лет после смерти Сталина из песни выкинули его имя. В оригинальном варианте советского гимна следовало петь: "Партия Ленина – партия Сталина нас от победы к победе ведет", в исправленном варианте: "Партия Ленина – сила народная нас к торжеству коммунизма ведет". В данном случае абстракция "от победы к победе" заменена конкретным адресом: к коммунизму.
      Слова, которые нужны, но с измененным смыслом, трансформируются с помощью прилагательного (реальный гуманизм), с помощью комментария. В рассказе Ильфа и Петрова В золотом переплете изображен этот метод подмены. Московское радио решило передать оперетту Оффенбаха Прекрасная Елена. Перед началом передачи был передан список действующих лиц: "1. Елена – женщина, под прекрасной внешностью которой скрывается полная душевная опустошенность, 2. Менелай – под внешностью царя искусно скрывающий дряблые инстинкты мелкого собственника и крупного феодала, 3. Парис – под внешностью красавца скрывающий свою шкурную сущность, 4. Агамемнон – под внешностью героя скрывающий свою трусость, 5. Три богини – глупый миф, и т. д." Комментарий заканчивался словами: "Музыка оперетты написана Оффенбахом, который под никому не нужной внешней мелодичностью пытается скрыть полную душевную опустошенность и хищные инстинкты крупного собственника и мелкого феодала".25
      Примером обработки русского языка, трансформации его в советский, может быть использование суффиксов, прежде всего суффикса "изм". В Толковом словаре Даля имеется всего 79 слов на "изм". В четырехтомном словаре Ушакова (1935-40 гг.) имелось 415 слов на "изм": это был словарь зрелого сталинизма. По определению советского лингвиста, суффикс "изм" употребляется в словах, определяющих "ложные системы, вредные политические тенденции и отрицательные явления в советской действительности".26 Неудивительно, что к слову "либерализм" дается определение: "… 4. Преступная снисходительность, попустительство. Гнилой лиребализм…" Очевидно, неодобрительное отношение автора словаря к "отзовизм", "хвостизм", "меньшевизм", "максимализм" – это слова из политического языка. Но не менее отрицательно отношение к течениям и "вредным наукам": "фрейдизм – идеалистическая буржуазная теория в психологии и психопатологии"; "феминизм – буржуазное политическое движение в капиталистических странах"; "утилитаризм – буржуазное этическое учение, прикрывающее противоречия в классовом обществе"; "урбанизм – упадочная культура господствующих слоев капиталистического города".
      Возникает логический вопрос: а большевизм, коммунизм, социализм, ленинизм? Однако этот вопрос логичен только в несоветской системе мышления. Поскольку Слово, как вся знаковая система коммуникации, находится во власти Вождя, Высшей инстанции, слово, знак имеют только то значение, которое им дано официально. Поэтому знак – суффикс "изм" в большинстве случаев вызывает сам по себе, своим присутствием в слове, отрицательное отношение реципиента, а в некоторых случаях этот же суффикс вызывает отношение положительное.
      Тотальная власть над Словом дает Хозяину слова магическую власть над знаками, над коммуникацией. Советская речь всегда монолог, ибо другой стороны, с которой можно разговаривать, нет. На другой стороне – враг. В советском языке нет нейтральных слов: каждое слово несет идеологическую нагрузку.
 

***

 
      Подготовленность к принятию знака (текста) важное условие его проникновения в сознание. Поэтому знак повторяется многократно, пока не становится сигналом, действующим без всякого усилия мысли. Воздействие формул-лозунгов определяется в значительной степени и тем, что они повторяются всегда в абсолютно неизменной форме.
      Нет исследований, которые позволили бы определить результаты непрекращающегося воздействия на человека неизменных гипнотизирующих магических формул-лозунгов. Орвелл проявил поразительную проницательность не тогда, когда описал телескрин, который все видит, а тогда, когда подчеркнул, что аппарат нельзя выключить. Андрей Платонов описал в Котловане кошмарную реальность неумолкающего радиоголоса, от которого нельзя уйти, который нельзя выключить.
      Стихотворение советского поэта Николая Доризо, которое в литературных категориях следует рассматривать, как образец графомании, в категориях советского языка представляет собой образец гипнотизирующего средства: "Бьют куранты в тишине – сердце партии. Атом плавится в огне – сила партии. Проросло в полях зерно – мудрость партии, Мудрость партии – на все века".27 Именно это имел в виду Геббельс, заявляя: мы говорим, чтобы получить эффект. Н. Доризо пишет самогипнотизирующий текст молитвы идолу. Когда в тексте статьи партийного философа сообщается: " – "На поприще ума нельзя нам отступать", – писал Пушкин. Эти слова необычайно свежо звучат применительно к концепции развитого социализма"28 – смысл операции очевиден: имя Пушкина должно связаться в уме читателя с "концепцией развитого социализма". Пушкин и "развитый социализм" должны стать сигналами-синонимами, одно слово должно автоматически вызывать в памяти другое.
      О возможности использования языка как инструмента воздействия на человека рассказывает бывший польский министр апровизации Влодзимеж Лехович, арестованный в Варшаве в 1948 г. и просидевший в тюрьме 8 лет. В числе пыток, которым он подвергался, была пытка "словом", Лехович называет ее "пытка шепотом". Она заключалась "в монотонном повторении днем и ночью выразительным шепотом (как если бы говорили стены) фраз, которые должны были вызвать у меня психическую депрессию или мучительные физиологические реакции".29 Лехович рассказывает, например, что в конце 1949 г., на протяжении нескольких дней и ночей он слышал непрекращающийся якобы диалог двух стражников, состоявший только из фраз: "смотри, как он часто глотает слюну", "в углу рта показалась слюна" и т. д. В конце первого дня заключенный не мог уже заглатывать всю выделяемую им в огромном количестве слюну. Через некоторое время была организована подобная "передача" на тему: потение. Несмотря на холод в камере (дело происходило зимой), многочасовый "шепот", повторявший слова "он потеет", вызывал обильный неудержимый пот у заключенного.30
      Заслуживает внимания тот факт, что опыт над Леховичем (пытка носила характер опыта, опыт был пыткой) производился в то самое время, когда Сталин готовил свой очередной гениальный труд Марксизм и языкознание. Работа Сталина могла служить теоретической базой для исследования практических возможностей создания техники, позволяющей установление прямой связи между словом-сигналом и поведением человека.
      Советский язык представляет собой семиологическую систему, главным знаком которой является – слово. Как говорят советские теоретики: "Основным материальным носителем идеальной информации является слово".31 Естественно поэтому, что оно контролируется особенно строго. Под надзором, конечно, находятся и все другие знаки. Именно в связи с этим, политическим преступлением становится попытка внести новый знак – найти новую литературную форму для произведения, совершенно не затрагивающего политических либо социальных проблем, например лирического стихотворения, использовать новую, либо неапробированную форму, в изобразительном искусстве. Поэтому ведется такая борьба с нонконформистской живописью, скульптурой, графикой. Опасность абстрактной формы в том, что она позволяет зрителю свободно интерпретировать содержание. Хорошо видна иерархия знаков в советском кино: основой фильма считается сценарий – написанное слово, подчиненную роль играет образ. Слово легче контролировать и цензуровать, чем образ. Некоторые советские режиссеры пытаются преодолевать Слово Образом. Так поступал Эйзенштейн, в фильмах которого политическая речь носит всегда невыносимо верноподданнический характер, но образ нередко пытается быть независимым. В очередном фильме А. Тарковского Сталкер реплики героев в высшей степени ортодоксальны, но использование цвета сепии для обозначения мира, в котором живут персонажи, и зеленого цвета для зоны, где они ищут освобождения души, позволило режиссеру вести со зрителем разговор за пределами слова.
      За особые заслуги художникам может быть разрешено употребление знака, неразрешенного другим. Например, только поэт А. Вознесенский имеет право писать Бог с большой буквы. Этим подчеркивается его особое место поэта в иерархии советского искусства, в советской знаковой системе: он символизирует либеральность власти и свободу, присущую советскому строю. Фильмы Тарковского практически не идут на советском экране (делают 3-4 копии), но демонстрируются за границей, как знак высокого уровня советского искусства и терпимости, присущей советскому строю.
      Хрущев был свергнут по ряду очевидных политических причин, но кроме того потому, что он нарушил советскую знаковую систему. В частности, ему не простили ботинка, которым он бил по пюпитру в ООН, выражая свое негодование речью неприятного ему оратора. Бить ботинком на собрании иностранцев – знак некультурности. Советский вождь, по определению, пример культурности.
      Музыка, самое абстрактное из искусств, также не уходит внимания хранителей Знака: ЦК партии принял немало специальных постановлений, касающихся языка музыки.
      Осип Мандельштам точно определил значение слова в советской системе, сказав, что только в СССР к поэзии относятся серьезно – поэтов убивают за слово.
      Официальная советская концепция знаковой системы, ее значения и роли, не изменилась с начала 20-х годов, несмотря на изменения в терминологии. Прежде всего неизменной осталась роль партии. На учебнике для студентов филологии Социолингвистические проблемы языков народов СССР (вопросы языковой политики и языкового строительства) обозначено, что он прошел контроль Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Неизменным остается и отношение к языку, как оружию и борьбе с врагами, как инструменту формирования советского человека. Или, как сказано в научном труде Язык в развитом социалистическом обществе, "основная задача массовой коммуникации в социалистическом обществе – это целенаправленное развитие и совершенствование сознания всех его членов".32 В этой формуле главное слово: целенаправленное. Советский язык – телеологичен. Он обслуживает "всемирно-исторический процесс становления и развития новой коммунистической общественно-экономической формации". Его задача помочь человеку "осмыслить свое оптимальное место как клеточки в общественном организме".33
 

***

 
      Нарушение государственной монополии на Слово объявляется преступлением в первом же советском Уголовном кодексе. Наказание за него предусматривается в главе первой кодекса, трактующей "Преступления государственные", в § 58, рассматривающим "контрреволюционные преступления". Статья 58-10 гласила: "Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти… а равно распространение или изготовление, или хранение текстов того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев". Это значило – начиная с 1928 г., в обязательном порядке – 10 лет заключения. Первый уголовный кодекс, созданный при личном участии Ленина, и усовершенствованный Сталиным, был заменен в 1960 г. новым кодексом. В нем нарушение государственной монополии на слово по-прежнему трактуется в первой главе, трактующей "государственные преступления", в первой части главы, рассматривающей "особо опасные государственные преступления". Статья 70 повторяет почти дословно статью 58-10, расширяя формулу: "агитация и пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти", включая в нее – "распространение в тех же целях (т. е. подрыва или ослабления Советской власти) клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй…" Возможности преследования за "неправильное" Слово – значительно увеличились. Теперь нет даже необходимости "призывать к свержению советской власти". Достаточно "клеветнического измышления", под которым понимается все то, что не опубликовано в советской печати. Наказание предусматривается также – от шести месяцев до семи лет.
      Статьи Уголовного кодекса применяются в определенных случаях, цензура формирует язык постоянно. О том, как работает советская цензура, ставящая значок на каждое печатное слово, на каждое изображение, музыкальную ноту, мы можем судить по некоторым произведениям, опубликованным сначала в оцензурованном виде, а потом – полностью. Достаточно, например, сравнить первое издание романа Булгакова Мастер и Маргарита и следующее, роман Фазиля Искандера Сандро из Чегема, опубликованный в Москве и в США, или различные издания советских энциклопедий, сочинений Маркса, Ленина, Сталина. В 1977 и 1978 г. стал известен документ: официальные тексты цензорских инструкций – "Книга запретов и рекомендаций Главного управления контроля печати, публикаций и зрелищ" – их вывез и опубликовал на Западе польский цензор Томаш Стжижевский в двухтомнике Черная книга цензуры ПНР. Польская цензура, рассказывает он, ежегодно (это было в 70-е годы), производит примерно 10 тысяч интервенций: запрещает печатать, ставить на сцене, выпускать на экраны, либо требует изменений разного рода в текстах и образах, либо "рекомендует", что и как писать, ставить в театре, экранизировать.
      "Книга запретов и рекомендаций" – замечательный документ, раскрывающий характер советского языка лучше, чем все то, что о нем было написано. Нет сомнения, что модель польской цензуры – цензура советская. Маршал Маклюган считал, что мир это семантическая система, в которой информация может давать правдивое или фальшивое отражение реальности. Цензура рассматривает мир как семантическую систему, в которой информация – единственная реальность. В связи с этим рассматривать советскую информацию, советский язык в категориях правда-ложь становится с точки зрения советского языка бессмысленностью. Ложь проникает в слово, слово становится ложью. Напечатанная информация, поскольку она прошла цензуру и напечатана, превращается в факт, в единственную реальность. Лучшим примером может быть цензорское указание, касающееся загрязнения рек: "Запрещается публиковать материалы, касающиеся актуального загрязнения, вызванного польской промышленной деятельностью, польской части рек, истоки которых находятся в Чехословакии. Одновременно, информация относительно загрязнения этих рек промышленной деятельностью на территории Чехословакии разрешается".34 Социалистическая промышленность никогда не загрязняет рек в собственной социалистической стране. В соседней социалистической стране могут быть допущены ошибки (в Чехословакии, например) и тогда загрязнение реки происходит – но только до польской границы.
      Цензура превращается в магическую палочку в руках власти. Она не защищает социалистическое государство от открытой критики (для этого есть другие органы), она строит семантическую систему, охраняющую и защищающую идеальную модель социализма. Люди появляются и исчезают по мановению цензорской магической палочки: писатели, музыканты, общественные деятели, попав в "список" имен недозволенных к печати – исчезают; потом – они могут (в случае изменения политической тактики) возродиться, т. е. быть возвращены в информацию. Исторические события исчезают из книг и газет, а потом возвращаются – в искаженном виде. В 1975 г., например, цензура разрешила "в научных работах, воспоминаниях, биографиях" употреблять формулу: "умер в Катыни", "погиб в Катыни", при условии, однако, что дата смерти будет не раньше июля 1941 г. Такого рода информация должна утверждать, что польские офицеры были расстреляны в Катыни гитлеровцами. Цензура, категорически запрещает писать о стихийных бедствиях и катастрофах в стране. После обработки информации цензурой остается изображение идеального государства и страны, которая уверенно идет из социализма в коммунизм. Это изображение и является – должно быть – единственной реальностью.
      Цензура в Польше действует на основании тех же принципов, которые определяют деятельность цензуры в СССР, в других странах "зрелого социализма". Подобная модель цензуры действовала в гитлеровской Германии, ибо роль языка, как инструмента обработки человеческого сознания и трансформации реальности, была понята и нацистами с первых дней существования их партии.
      Придя к власти нацисты приступают к строительству нового языка. Lingua Tertii Imperii, Языка Третьего Рейха. Немецкий филолог Виктор Клемперер вел на протяжении 12 лет нацистского режима дневник, в котором особое внимание обращал на изменения, происходившие в немецком языке, на процесс превращения немецкого в язык Третьего Рейха. Прежде всего он отметил: "… Все, что в Германии печаталось и говорилось, целиком и полностью нормировалось партийными органами". Основные черты нового языка, который строится: нищенская бедность, т.е. исключение всех "сложных", "двусмысленных" слов; отсутствие различия между словом письменным и разговорным, язык письменный, партийных текстов, входит в разговорный язык; изменяется ценность слов и их частотность, возникает иерархия в словаре, менее важные, ненужные с точки зрения руководителей языковой политики постепенно должны исчезнуть (те, которые в советских словарях отмечаются знаком: "устаревшие".)
      Клемперер записывает в свой дневник: "… Нацизм входит в плоть и кровь людей через отдельные слова, обороты речи, языковые формы, которые навязываются миллионами повторений и воспринимаются механически и бессознательно". Клемперер настаивает на значении "отдельного слова", бесконечных повторений готовых клише. Поразительное сходство техники пропаганды, обработки языка, используемых знаков бросается в глаза даже при беглом изучении советских и гитлеровских текстов, иконографии. Клемперер считает, что основные знаки гитлеровского языка – модели нацистского языка – имеются уже в Майн кампф, опубликованной в 1929 г. Новые слова, готовые формулы – народ, партия, борьба – заполняют язык, начиная со дня прихода нацистов к власти. Нацисты широко применяют в мирной жизни военную терминологию, как – по инициативе Троцкого – начали это делать большевики после Октября. "Трудовой фронт", "битва за урожай"35 – так пишут и говорят в нацистской Германии и в Советском Союзе. Гитлер заимствует у советских пропагандистов знаменитый тройной портрет – профили Маркса, Энгельса, Ленина, заменяя профилями Фридриха Второго, Бисмарка, Гитлера. Сталин заимствует формулу Гитлера: правительства приходят и уходят, но германский народ остается, заменяя своим содержанием: Гитлеры приходят и уходят, но германский народ остается. Сталин говорит: марксизм не догма, но руководство к действию. Розенберг: нацизм не догма, но отношение к миру. На гитлеровских лагерях написано: Arbeit macht frei, на сталинских: Труд дело чести, дело доблести и геройства, а в сегодняшних лагерях: Труд – путь к досрочному освобождению. Германию украшали плакаты: Адольф Гитлер – это победа! В Советском Союзе лозунг звучал: Где Сталин – там победа!
      Цензорская деятельность министра пропаганды Геббельса известна почти так же хорошо, как – сегодня – деятельность польских цензоров. Техника обработки информации и слова – идентична. То же самое отношение к слову, как носителю магической силы. Геббельс запрещает употреблять слово "пропаганда" в отрицательном смысле, например: вражеская пропаганда. Летом 1942 г. он запрещает использовать в пропаганде слова: "убийство" и "саботаж", чтобы не возбуждать недобрых мыслей. В феврале 1944 г., когда немецкие потери на Восточном фронте неимоверно возросли, он запрещает употребление выражения "пушечное мясо", когда речь идет о враге, чтобы не вызывать ассоциаций. Заменяя слова, Геббельс старается заменить реальность – реальностью становилось то, что говорил Геббельс. История гитлеровской Германии убедительнейшее свидетельство могущества Слова и техники его манипулирования. Население страны, окруженной со всех сторон могущественными врагами, ежедневно убеждаемое реальностью авиационных бомб, артиллерийских снарядов, победоносным маршем вражеских армий, продолжало до последней минуты верить в реальность геббельсовской пропаганды. Виктор Клемперер свидетельствует, что в апреле 1945 г., в окруженном Берлине, немцы ожидали, что 20 апреля, в день рождения фюрера произойдет чудо и враги исчезнут, как туман под солнцем. Это чудо – веру в Гитлера, в реальность, созданную его Словом – американский историк Херштейн называет "войной, которую Гитлер выиграл".
      Воздействие Слова, советского языка продолжается семь десятилетий. Польша находится в "магическом кругу" советского языка четыре десятилетия. Она располагает в течение всего этого времени другим языком, языком церкви, который служит точкой отсчета, сравнением. И тем не менее, ее пример свидетельствует о том, что даже в наиболее благоприятных условиях тотальная власть над языком позволяет оказывать могучее воздействие, как на язык, так и прежде всего на сознание людей. В 1979 г. варшавское неофициальное издательство опубликовало материалы коллоквиума, организованного неофициальным "Обществом научных курсов", на тему Язык пропаганды.36 В докладе социолога Стефана Амстердамского, в выступлениях лингвистов, историков, писателей (их имена не названы) анализировалось явление, которое я называю "советским языком", а поляки назвали "новомова", переведя термин Орвелла Newspeak. "Новомова" – советский язык со всеми его особенностями, только звучащий по-польски. Амстердамский выделяет четыре основных признака новомовы. Первый признак – важнейший: навязывание слову явного знака ценности. Знак ценности не имеет права вызывать сомнения, значение подчинено оценке. То, что обычно выявляется в речи, в новомове определяется на уровне слова. Первый признак новомовы – это однослойный язык. Второй признак – особый синтез прагматических и ритуальных элементов. Прагматичность – связана с функцией пропаганды, с необходимостью учитывать обстоятельства и аудиторию. Ритуальность связана с обязательностью в определенных ситуациях говорить так и только так. Ритуальность принципиально ограничивает прагматичность. Третий признак – магичность новомовы, т. е. представление желаемого, как если бы оно было реальностью. Употребление слова рождает реальность, неупотребление слова обрекает предмет – вещь, человека, факт, на исчезновение. Четвертый признак: слово появляется или исчезает по воле высшей инстанции.
      Участники варшавского коллоквиума привели примеры техники новомовы, техники обработки слова. Для поляков, например, слово "силы" во множественном числе – без прилагательного – может означать только силы зла: антисоциалистические, антисоветские, антипольские, с прилагательным это слово имеет всегда положительный оттенок: силы социализма, силы прогресса. В единственном числе слово "настроение" нейтрально, относится к человеку, во множественном числе – "настроения" – всегда имеет отрицательный оттенок: антисоветские, антисоциалистические настроения. Выражение "вода на мельницу" – по законам языка могло бы значить и "вода на мою мельницу", в польской новомове всегда значит: "вода на мельницу врага". Слово "чужой" в польской новомове означает не вообще чужеземца, но – немца и еврея, ни в коем случае, например, не советского человека, болгарина, даже не немца из ГДР.
      Варшавский коллоквиум о языке пропаганды и новомове свидетельствует о том, что "языковое строительство", о котором писал в 1923 г. Григорий Винокур, добилось больших успехов – даже в Польше. Причем, польская новомова, строившаяся по советской модели, приобрела все качества нового языка, которые полвека назад выявил русский лингвист. Историки "Солидарности" отмечали – будут подчеркивать – важнейшую роль в рождении самоуправляемого профсоюзного движения свободной, бесцензурной печати. Многочисленные подпольные книги, газеты, журналы, выходившие в 1976-80 гг. разрывали магический круг новомовы, советского языка.
 

***

 
      Характер советского языка позволил ему превратиться в универсальный язык, в эсперанто второй половины двадцатого века. Мир нашего времени хочет одеваться по-американски, есть по-американски, смотреть американские фильмы. Ко мир говорит по-советски, выражает свои страхи и надежды на советском языке. Это касается не только "прогрессивной печати", о которой в Москве говорится, что "ей присущи некоторые особенности социалистической прессы",37 не только тех, кого в Москве называют "мировой прогрессивной общественностью", но также всех тех, кто употребляет советский язык, не подозревая об этом. Месье Журдан – типический герой нашего времени.
      Польский писатель Тадеуш Конвицкий писал, что поскольку в социалистической Польше время носит относительный характер, единственный календарь хранится в сейфе ЦК польской коммунистической партии. Западная печать, выступления государственных и политических деятелей несоветского мира могут создать впечатление, что в сейфе ЦК КПСС хранятся слова, которые определяют время всей планеты. Москва назначает врагов и друзей.
      Употребление советского языка, советского словаря необходимо для вхождения в магический круг прогресса и светлого будущего. В советской сфере новомова необходима для продвижения вверх и становится – в разных странах сферы с различной скоростью – основным средством общения. В несоветской зоне новомова делает наибольшие успехи в политической речи, в дипломатии, в языке "носителей культуры", определяя место в элите.
      Словарь советского языка регулярно обновляется: меняется содержание слов, вводятся новые лозунги, клише. Техника советизации сознания несоветского мира еще не исследована в достаточной степени. Но многие каналы проникновения советского языка хорошо известны. Прежде всего лозунги, публикуемые советской печатью, всемирные кампании, организуемые из Москвы, затем "коммунистические и рабочие партии" несоветского мира. Советские идеологи не скрывают имен своих помощников. В то время как монополистический капитал использует средства массовой коммуникации для пропаганды и распространения буржуазной так называемой "массовой культуры" и языка "господствующих классов", "коммунистические и рабочие партии… стараются широко использовать национальные языки в целях просвещения народов, пропаганды передовой культуры, идеологии".38 Но, быть может, особенно важную роль играет непонимание роли слова, того, что в условиях тотальной войны, объявленной несоветскому миру, нет невинных слов. Употребление слов, значение которых определено советским словарем, превращает, даже помимо желания говорящего, его речь в новомову.
      Американский сенатор Дэниель Мойнихан говорит о "семантической инфильтрации", о "процессе принятия нами языка наших противников при описании политической реальности".39 Это удачное определение феномена, родившегося в октябре 1917 г. Главная особенность советского языка – оценка, содержащаяся в каждом слове – меняет смысл даже самых благонамеренных речей, если в них использованы советские лозунги, термины, определения. Достаточно было назвать одну из сторон войны в Ливане "палестино-прогрессисты", чтобы всякое сомнение в справедливости их целей исчезло. "Прогресс" – хорошее слово, не нуждающееся в комментариях. Достаточно представить очередного генерального секретаря "голубем" и "либералом", которому мешают в его прогрессивных намерениях "ястребы" и "консерваторы", чтобы возродилась надежда на "коммунизм с человеческим лицом". Когда архиепископ Ханоя кардинал Тринь, приглашая Папу посетить Вьетнам, говорит: "Мы будем очень рады приветствовать пастыря нашей церкви в нашей дорогой стране, социалистической, как и ваша дорогая родина, Польша"40 – социализм получает высшую оценку церковной власти.
      Ален Безансон рекомендует переводить советские слова. Например, переводить слово "колхоз" как "крепостная плантация, управляемая внешней бюрократией, находящаяся под надзором аппарата принуждения".41 Единственным возражением против этого предложения может быть лишь то, что пришлось бы переводить очень много слов. Западные журналисты не могли бы писать "советская профсоюзная делегация", не переведя слова "профсоюз" с советского, не могли бы писать "выборы", но также "разрядка", "борьба за мир", "реформы", "социалистическая демократия" и т.д.
      Советская цензура хорошо знает цену слова и не допускает двусмысленности. Поскольку "во многих языках мира слово "красный" прочно связывается в сознании носителей языка либо с коммунистическим движением, либо еще шире – вообще с левыми силами",42 было запрещено употреблять название "Красные бригады", в тексте оставлялся непереведенный термин "бригата росса", оставалось непереведенным китайское слово "дацзыбао", чтобы не порочить благородное советское выражение "стенная газета". Рассматривается как политическая ошибка употребление неправильного прилагательного: нельзя говорить "события в Афганистане", надо: "события вокруг Афганистана".43 При использовании "понятий, связанных с буржуазной идеологией, или при изложении буржуазных концепций, касающихся разных сторон нашей общественно-политической жизни и нашей идеологии", необходимо, настаивают советские лингвисты, употреблять кавычки, как знак опровергающий смысл слова. Необходимо, например, писать: "Проблемы "свободного обмена" и "прав человека" в социалистических странах заняли одно из главных мест в деятельности идеологических служб НАТО".44 Взятые в кавычки выражения "свободный обмен" и "права человека" должны высмеивать саму возможность сомневаться в их отсутствии в стране "зрелого социализма".