— Проезжая? — быстро переспросила она. — А куда вы направлялись?

— В Сакраменто.

Заметив, как переменилась в лице его собеседница, Кларенс внезапно вспомнил о Сюзи и покраснел. Миссис Пейтон закусила губу и отошла к окну.

— Так значит, вы виделись с ней? — сказала она, внезапно обернувшись к нему. И ее взгляд более властно требовал ответа, чем ее слова.

Кларенсу стало мучительно стыдно при мысли, какой грубый промах он совершил, коснувшись, как он полагал, еще не зажившей раны, нанесенной бессердечным легкомыслием Сюзи. Но он зашел слишком далеко и теперь мог говорить только правду.

— Да, я видел ее на сцене, — сказал он со своей прежней мальчишеской горячностью. — И узнал то, что вам, я думаю, лучше будет выслушать от меня. Она вышла замуж — за мистера Хукера, поступившего в ту же труппу. Но мне хотелось бы, чтобы вы поверили, как верю я, что для нее так лучше. Она замужем за актером, а это лучшая защита в ее профессии и залог успеха; ее мужа, несомненно, не будут раздражать те свойства ее характера, которые могли бы не встретить подобной снисходительности у другого. А его главные недостатки поверхностны и исчезнут, когда он посмотрит мир. К тому же он считает ее выше себя. Все это я узнал от ее приятельницы, а с ней самой я не виделся; и поехал я туда не для того, чтобы видеться с ней. Просто я полагал, что скоро расстанусь с вами, а так как я послужил смиренной причиной, благодаря которой она вошла в вашу жизнь, то, на мой взгляд, справедливость требовала, чтобы я привез вам последние известия о ней, навсегда, вероятно, ее из вашей жизни вычеркивающие. Я хочу только одного: чтобы вас не мучили никакие сожаления, чтобы вы знали, что она не погибла и не несчастна.

Во время этой речи подозрительность на лице миссис Пейтон перешла сначала в недоумение, а затем сменилась легкой, чуть лукавой улыбкой. Но в ее глазах он не заметил ни следа боли, уязвленной гордости, возмущения или гнева, которые ожидал увидеть.

— Я полагаю, мистер Брант, это означает, что ваши чувства к ней переменились?

Странная улыбка исчезла с губ миссис Пейтон, однако она сказала эти слова все с тем же, столь непривычным в ней, полупритворным, полуискренним кокетливым лукавством.

— Это означает, — ответил Кларенс, побелев, но твердым голосом, — что мои чувства к ней, наоборот, остались прежними, хотя было время, когда я толковал их неверно. И еще это означает, что только теперь я получил возможность сказать вам с той откровенностью, с какой сейчас…

— Ах, извините! — перебила миссис Пейтон и быстро направилась к двери. Приоткрыв ее, она выглянула в коридор. — Мне показалось, что меня зовут… и я… я должна идти, мистер Брант. Не сделав того, что намеревалась… и сказав далеко не все, что хотела. Но погодите… — Она в обворожительной нерешительности поднесла руку ко лбу. — Луна теперь восходит рано… вечером, после обеда я предложу прогулку по саду… И вы можете выбрать несколько минут, чтобы пройтись со мной. — Она помолчала, сделала шаг к нему и сказала: — Благодарю за то, что в Сакраменто вы подумали обо мне, — и, протянув ему руку, не сразу высвободила ее из его жаркого пожатия, а затем все с той же неожиданной юностью в каждом движении и жесте поспешно выпорхнула за дверь.

Час спустя она уже сидела во главе стола — безмятежная, прекрасная и невозмутимая в своем изящном трауре, дразняще недоступная в пленительной мудрости своего вдовства. Рядом с ней сидели падре Эстебан и местный магнат, старый знакомый Пейтонов, а донья Росита и две детски наивные сеньориты, чья речь журчала, как ручей, сидели рядом с Кларенсом и Сэндерсоном. Миссис Пейтон с восхищением говорила священнику, какое удовольствие доставили ей перемены на ранчо и восстановление часовни, и вдвоем они похвалили Кларенса с высоты своей бесстрастной сдержанности и возраста. Кларенс чувствовал себя безнадежно юным и безнадежно одиноким; простодушный лепет его хорошеньких соседок казался ему младенчески-бессмысленным. В этом мрачном рассеянии он услышал, как миссис Пейтон, упомянув про красоту весенних вечеров, предложила дамам взять после кофе и шоколада свои накидки и прогуляться с нею по саду. Кларенс быстро взглянул на нее: cна смотрела в сторону, но на ее лице читалось легкое смущение, которого в нем прежде не было, а щеки чуть порозовели — румянец, несомненно, вызванный оживленной беседой.

Когда они наконец вереницей вышли из дома, их встретила сухая прохлада безветренного вечера и бело-черная игра тусклых лунных лучей. В их бледном, строгом сиянии угасли пышные краски цветов, и даже золото второй террасы поблекло и смешалось с серебром. В любое другое время Кларенс залюбовался бы этим странным эффектом, но сейчас его взгляд неотрывно следовал за высокой фигурой в длинном полосатом бурнусе, которая грациозно двигалась рядом с черной сутаной священника. Он подошел ближе, и миссис Пейтон обернулась.

— О, это вы! А я как раз говорила отцу Эстебану, что вы собираетесь уехать завтра, и просила разрешения покинуть его на несколько минут, чтобы вы могли показать мне, что было сделано вами в саду.

Она подошла к нему и с нерешительностью, в которой было что-то от девичьей робости, взяла его под руку. Этого никогда прежде не случалось, и Кларенс, забыв обо всем, порывисто прижал ее ручку к своему боку. Я уже упоминал, что сдержанность Кларенса иногда сменялась необычайной прямолинейностью.

Несколько шагов — и никто уже не мог бы услышать, о чем они говорят; еще несколько — и казалось, они остались вдвоем во всем мире. Сбоку от них длинная глинобитная стена уходила во мрак; их ноги ступали по черным теням узловатых груш. И они, следуя их прихотливым извивам, шли так, словно эти тени были узором на огромном ковре. Кларенс лишился дара речи, но ему казалось, что рядом с ним скользит видение, с которым он должен заговорить первым.

Однако это все же была женщина из плоти и крови.

— Вы начали что-то говорить в кабинете, когда я вас перебила, — сказала она спокойно.

— Я говорил о Сюзи, — торопливо ответил Кларенс, — и…

— О, тогда не продолжайте, — живо остановила его миссис Пейтон. — Я все поняла и верю вам. Поговорим о чем-нибудь другом. Мы еще не обсудили, как я могу возместить вам суммы, которые вы потратили, чтобы спасти ранчо. Будьте благоразумны, мистер Брант, и избавьте меня от мучительного и тягостного сознания, что вы разорились ради старинных своих друзей. Я так же не имею права закрывать на это глаза, как вы делать вид, будто какие-то юридические тонкости освобождают меня от обязательств по отношению к вам. И мистер Сэндерсон признает, что способ, которым вы вернули нам нашу собственность, служит справедливым и законным основанием для того, чтобы признать вас ее совладельцем, а тогда вы могли бы остаться здесь и продолжать работу, столь успешно вами начатую. Вы хотите что-нибудь предложить, мистер Брант, или первой должна это сделать я?

— Ни то и ни другое. Лучше пока оставим эту тему.

Миссис Пейтон словно бы не заметила мальчишеского упрямства, с каким были произнесены эти слова, но ее странная, нервическая веселость еще более возросла.

— Ну так поговорим о сеньоритах Эрнандес, с которыми вы и слова за обедом не сказали, хотя я пригласила их только из-за вас и вашего умения говорить по-испански. Они очаровательны, хоть и немного глупенькие. Но что мне остается делать? Если я поселюсь тут, мне нужно будет окружить себя молодежью, чтобы скрасить унылость этого дома хотя бы для других. Вы знаете, я очень привязалась к мисс Роджерс и пригласила ее погостить у меня. Мне кажется, она чрезвычайно к вам расположена, хотя и несколько застенчива. Но в чем дело? Неужели вы питаете к ней неприязнь? Не может быть!

Кларенс вдруг остановился. Они достигли границы теней от грушевых деревьев. Еще несколько шагов, и они выйдут к развалинам южной стены и залитым лунным светом просторам за ней. Однако вправо отходила еще более темная аллея маслин.

— Нет, — ответил он задумчиво. — Я должен быть благодарен Мэри Роджерс за то, что она открыла во мне нечто, с чем я, слепец, вел бессмысленную и безнадежную борьбу.

— Но что же это было такое? — резким тоном спросила миссис Пейтон.

— Моя любовь к вам.

Миссис Пейтон растерялась. Любая истина всегда потрясает своей неожиданностью, и никакое дипломатическое красноречие, никакие ухищрения никогда еще не могли предотвратить подобного потрясения. Что бы ни таилось в ее сердце и мыслях, к такой прямоте она не была готова. Но молния пала с неба — они были одни, между звездами и землей не было никого и ничего, кроме нее самой, этого человека и этой истины, от которой нельзя было ни отвернуться, ни ждать пощады, ни бежать. Два шага — и она выйдет из сада на лунный свет, но и там ее ждет все та же страшная откровенность честной, не признающей обиняков природы. Поколебавшись, миссис Пейтон свернула под тень маслин. Это, пожалуй, было более опасно, но зато не так постыдно, не так малодушно. И безнадежно прямолинейный Кларенс тотчас последовал за ней.

— Я знаю, вы будете меня презирать… возненавидите меня, а может быть, что всего хуже, просто мне не поверите… Но я клянусь вам, что всегда любил только вас, да, всегда! И сюда я приехал, чтобы увидеться не с подружкой моего детства, а с вами, ибо я свято хранил в душе ваш образ с тех пор, как впервые увидел вас еще мальчиком, и вы всегда были моим идеалом. Вы были единственной женщиной, о которой я думал, о которой мечтал, которую обожал, ради которой жил. Даже когда я вновь встретился с Сюзи, выросшей здесь, рядом с вами, даже когда я надеялся получить ваше согласие на брак с ней, то лишь для того, чтобы всегда быть с вами, стать членом вашей семьи и получить место в вашем сердце рядом с ней, потому что я любил вас, и только вас. Не смейтесь надо мной, миссис Пейтон, потому что я говорю вам правду — всю правду, бог свидетель!

Ах, если бы у нее были силы засмеяться! Зло, насмешливо или даже милосердно и ласково! Но засмеяться она не могла. И вдруг она воскликнула:

— Я не смеюсь. Боже мой, неужели вы не понимаете? Ведь смешной вы делаете меня!

— Смешной… вас?! — ошеломленно переспросил он прерывающимся голосом. — Вас… красавицу, вас — женщину, которая выше меня во всех отношениях, госпожу этих земель, где я всего только управляющий? Вас делает смешной моя дерзость, мое признание? Неужели святая, статуей которой вы недавно восхищались в часовне отца Эстебана, становится смешной оттого, что перед ней преклоняет колени неуклюжий пеон?

— Тшш! Это — богохульство! Замолчите!

Миссис Пейтон почувствовала под ногами твердую почву и поспешила выразить это и голосом и жестами. Ведь где-то необходимо установить предел, и она установит его между страстью и кощунством.

— Нет, пока я не выскажу всего! Я должен открыться вам, прежде чем уеду. Я любил вас, когда приехал сюда, когда был жив ваш муж. Не сердитесь, миссис Пейтон! Он не рассердился бы, да и сердиться ему было не на что. Он пожалел бы глупого мальчишку, который по простодушию и наивности даже не подозревал о своей страсти и мог бы выдать ее ему, как выдал ее всем… кроме одной! И все же мне порой кажется, что вы могли бы догадаться о моей любви… если бы вы думали обо мне хоть иногда. Эта любовь, наверное, читалась в моем лице в тот день, когда я сидел с вами в будуаре. Я знаю, что был полон ею — ею и вами, вашим присутствием, вашей красотой, прелестью вашего сердца и ума. Да, миссис Пейтон, даже вашей безответной любовью к Сюзи. Только тогда я не понимал, какое чувство владеет мною.

— Однако я, наверное, могу объяснить вам, что это было за чувство и тогда и теперь, — сказала миссис Пейтон и сумела вновь засмеяться своим нервным смешком, который, впрочем, тут же замер у нее на губах. — Я все отлично помню. Вы сказали мне тогда, что я напоминаю вам вашу мать. Я еще не так стара, чтобы годиться вам в матери, мистер Брант, но достаточно стара, чтобы быть — как и могло произойти — матерью вашей жены. Вот что означало ваше чувство тогда, и вот что оно означает теперь. Я была несправедлива, когда обвинила вас в желании сделать меня смешной, и прошу у вас прощения. И пусть все останется, как было тогда в будуаре… как есть теперь. Пусть я по-прежнему буду напоминать вам вашу мать! Я знаю: она была очень хорошей женщиной, раз у нее такой хороший сын, — а когда вы найдете ту милую юную девушку, которая составит ваше счастье, приходите ко мне за материнским благословением, и мы вспомним этот вечер и вместе посмеемся над его недоразумениями.

Однако в ее голосе не прозвучала та святая материнская нежность, которую, казалось бы, должно было вызвать столь благостное видение будущего, и даже в тени она не могла укрыться от настойчивой мольбы Кларенса.

— Я сказал, что вы напоминаете мне мою мать только потому, что я знал ее и потерял еще в раннем детстве. Она всегда была для меня лишь воспоминанием и в то же время воплощением всего лучшего и достойного любви, что только есть в женщине. Быть может, я просто рисовал ее себе такой, какой она могла быть в молодости, когда ей было столько лет, сколько вам. Если вам угодно неверно толковать мои слова, так, вероятно, вам будет приятно узнать, что даже это напоминает мне о ней. В моей памяти не сохранилось ни единого ее нежного слова, обращенного ко мне, ни единой ласки: моя любовь к моей матери была столь же безответной, как и любовь к женщине, которую я хотел бы назвать своей женой.

— Но ведь вы не видели женщин, вы их не знаете! Вы так молоды, что и себя не знаете. Вы забудете все то, о чем говорите, и забудете меня. А если… если я стала бы вас слушать, что сказал бы свет… что сказали бы вы сами через два-три года? О, будьте же разумны! Подумайте, как… как это было бы дико… нелепо! Как смехотворно!

И в подтверждение этой смехотворности из ее глаз во мраке скатились две слезинки. Однако Кларенс увидел белое пятно платка и схватил ее опускающуюся руку. Рука эта дрожала, но не вырывалась, и вскоре покорно замерла в его пальцах.

— Я не только глупец, но и грубое животное, — сказал Кларенс тихо. — Простите меня. Я причинил вам боль, причинил боль той, за кого с радостью умер бы.

Они оба уже давно остановились. Он еще держал ее дремлющую ручку. Другая его рука прокралась по бурнусу так осторожно, что легла на талию легко, словно ткань накидки, и, по-видимому, осталась незамеченной. У горя есть свои привилегии, и страдание искупает двусмысленность положения: миг спустя ее прекрасная головка, быть может, склонилась бы на его плечо, но тут из соседней широкой аллеи донесся приближающийся голос. Словно пресловутый свет изрек устами поверенного Сэндерсона:

— Да, он прекрасный человек и умница, но в знании жизни — сущий ребенок.

Они оба вздрогнули, но рука миссис Пейтон, пробудившись, крепко сжала его руку. Затем миссис Пейтон сказала ровным тоном, только чуть-чуть повысив голос:

— Да, вы правы, их следует осмотреть еще раз завтра при солнечном свете… Но вон идут наши друзья; вероятно, они ждут только нас, чтобы вернуться в дом.

Когда Кларенс проснулся с ясной головой и обновленными силами, комнату наполняла бодрящая свежесть раннего утра. Решение его было твердо. Он теперь же покинет ранчо, чтобы вернуться в широкий мир и искать счастья в другом месте. Это только честно по отношению к ней… Пусть ни у кого не будет возможности сказать, что он по неопытности и неразумию испортил ей жизнь… А если, прилежно потрудившись год-другой, он завоюет себе право вновь обратиться к ней, он вернется сюда. Кларенс больше не говорил с миссис Пейтон с той минуты, когда они расстались в саду и когда в его ушах еще звучал суровый, хотя и справедливый приговор, произнесенный Сэндерсоном, но он написал несколько прощальных строк, которые ей передадут после его отъезда. Его лицо чуть побледнело, глаза были обведены темными кругами, но решимость его не ослабела, и он был спокоен.

Тихонько спустившись по лестнице в сером сумраке еще не проснувшегося дома, Кларенс направился к конюшне, оседлал своего коня, вскочил на него и выехал на дорогу, вдыхая утренний холодок. Только-только взошедшее солнце прогоняло последние тени ночи с цветущих террас, и они вновь начинали играть яркими красками. Кларенс бросил последний взгляд на массивный бурый прямоугольник дремлющего дома, который уже чуть-чуть бронзовел в первых лучах солнца, и повернул туда, где лежала дорога на Санта-Инес. Около сада он заколебался, но вспомнил о своем решении, отогнал воспоминание о прошлом вечере и поехал дальше, не поднимая глаз.

— Кларенс!

Это был ее голос! Кларенс быстро повернул коня. Она стояла за решеткой в старой стене, совсем как в тот день, когда он ехал на свидание с Сюзи. На ее голову и плечи была наброшена испанская мантилья, словно, пока он еще был в конюшне, она одевалась в спешке, торопясь перехватить его. Ее прекрасное лицо в рамке черных кружев казалось очень бледным, а под красивыми глазами лежали тени.

— Вы решили уехать, даже не попрощавшись, — тихо сказала миссис Пейтон.

Она просунула тонкую белую руку между прутьями решетки. Кларенс спрыгнул с коня, схватил эту ручку, прижал к губам и не отпустил.

— Нет-нет! — воскликнула миссис Пейтон, стараясь вырвать руку. — Лучше пусть будет, как есть… как вы решили. Но я не могла отпустить вас так — без слова прощания. А теперь — поезжайте, Кларенс, поезжайте! Пожалуйста! Разве вы не видите, что нас разделяют эти прутья? Думайте о них как о тех годах, которые разделяют нас, мой бедный, милый, глупый мальчик. Думайте о том, что они стоят между нами, все теснее смыкаясь, с течением лет все более крепкие, жестокие, несокрушимые.

Но что поделаешь! Это были прекрасные прутья сто пятьдесят лет назад, когда считалось, что скрытая за ними невинность нуждается в столь же строгом надзоре, как и зло, находящееся снаружи. Они честно выполняли свой долг в монастырской школе в Санта-Инес и в монастыре Святой Варвары, а в годы правления губернатора Микельторены были привезены сюда, чтобы оберегать дочерей хозяина ранчо Роблес от губительного соприкосновения с внешним миром, когда юные сеньориты выходили погулять в уединении под защитой крепостных стен. Гитары напрасно звенели под ними, и они стойко выдерживали бурю любовных признаний. Но, подобно многим и многим предметам, чей день миновал, они, расшатавшись в своих гнездах, сохраняли подобие мощи только потому, что никому не приходило в голову испытать их прочность. И вот теперь под сильной рукой Кларенса, а может быть, и под нажимом опиравшейся на нее миссис Пейтон вся решетка, увы, внезапно обрушилась и превратилась в кучу железных прутьев, которые, побрякивая, один за другим скатились на дорогу. Миссис Пейтон отпрянула с легким криком; и Кларенс, одним прыжком перелетев через железные останки, заключил ее в объятия.

Но лишь на мгновение. Она тут же высвободилась и, хотя утреннее солнце лежало на ее щеках розовым румянцем, серьезно сказала, указывая на лишившийся решетки проем в стене:

— Да, теперь вам, наверное, придется остаться: не можете же вы бросить меня тут совсем одну и без защиты!

И он остался. Так сбылась его юношеская мечта, завершилась романтическая пора его молодости, а с ней — и второй том этой трилогии. Однако о том, как повлияло свершение юношеских грез на более зрелые его годы и на судьбы тех, кто был тесно с ним связан, будет, возможно, рассказано в более поздней и заключительной хронике.

Примечания