Трилогия (№2) - Сюзи

Как ей удалось узнать, что девочка очень несчастна. Как она написала ей и даже тайно встречалась с ней в Сан-Франциско и в Сакраменто, и как она отправилась в эту поездку отчасти «удовольствия ради», а отчасти чтобы познакомиться с Кларенсом и посмотреть имение. В искренности рассказчицы сомневаться не приходилось; и такое отсутствие всякой стеснительности не оставляло никакой надежды на то, что она способна понять всю неделикатность своего поведения по отношению к миссис Пейтон. И все же Кларенс считал, что обязан поговорить с ней прямо; обязан сказать ей то, чего не мог сказать Сюзи, — что от нее зависит счастье миссис Пейтон (впрочем, он убедил себя, что заботится также и о счастье Сюзи). Да, он должен объясниться с миссис Макклоски наедине, как только представится удобный случай.

Этот случай представился скорее, чем он ожидал. После обеда миссис Макклоски повернулась к Сюзи, шутливым тоном объявила, что должна поговорить с мистером Брантом «о делах», и велела ей пока пойти в гостиную. Едва девушка вышла, как миссис Макклоски посмотрела на Кларенса и сказала тем грубоватым тоном, какой обычно пускают в ход невоспитанные, но добродушные люди, начиная разговор на деликатную тему и желая рассеять неловкость:

— Ну-с, молодой человек, как же все-таки обстоят дела между вами и Сюзи? Я взялась блюсти ее интересы, прямо как моей родной дочери. Если вам есть что сказать, так говорите теперь. Да поменьше мямлите и тяните, потому что такая девушка легко найдет себе что-нибудь по вкусу и никого об одолжениях просить не станет; а не захочет пока выбирать, так мы с мужем готовы о ней позаботиться. Конечно, изображать из себя всяких там испанских грандов мы не можем, но у нас есть свое дельце и очень доходное.

С этим Кларенс не мог смириться, несмотря на всю свою кротость — он ревниво оберегал свою тайну от миссис Пейтон, и вдруг ему пришлось выслушать подобное заявление под ее кровом! Решимость его окрепла.

— Мне кажется, мы не вполне понимаем друг друга, миссис Макклоски, — сказал он холодно, но в его глазах появился опасный блеск. — Мне действительно есть что сказать вам; тема эта не столь приятна, как та, которую имеете в виду вы, но тем не менее, на мой взгляд, ее мы более полномочны обсуждать.

Затем со сдержанной, но неумолимой прямотой он напомнил миссис Макклоски, что Сюзи была удочерена миссис Пейтон с соблюдением всех формальностей и, как несовершеннолетняя, находится под полным контролем своей приемной матери; что миссис Пейтон ничего не было известно о родственниках, не согласных с этим удочерением; что Сюзи не только не сообщила ей об этом, но и, как он твердо убежден, миссис Пейтон даже не подозревает о ее недовольстве и отчуждении, что она с большой заботливостью и нежностью воспитала одинокую сиротку, как свою собственную дочь, и даже если ей не удалось завоевать ее любовь, она имеет право ждать от нее послушания и уважения; что неопытность и детское своеволие Сюзи в какой-то мере извиняют ее поведение, но миссис Пейтон и ее друзья вправе требовать большей рассудительности от миссис Макклоски, как женщины, более умудренной опытом. Вот почему он, друг миссис Пейтон, которая, как единственная законная опекунша Сюзи, одна, по его мнению, имеет право судить о желательности и нежелательности тех или иных ее привязанностей, должен решительным образом уклониться от разговоров, касающихся его отношений с Сюзи или его намерений.

Несмотря на слой пудры, лицо его собеседницы явно покраснело.

— Как вам угодно, молодой человек! Как вам угодно, — сказала она с такой же злобной прямотой. — Только, может, вы все-таки позволите мне сказать, что Джим Макклоски дураком никогда не был и, может, он знает, что думают законники о договоре с женой покойного брата в обход родной сестры! Может, о таком вот сестринском титуле вы не подумали, мистер Брант? И может, вы еще узнаете, что получить согласие миссис Пейтон вам будет потруднее, чем вы думали. А может — это будет вернее! — от ее-то согласия Сюзи только на дыбы встанет! И под конец, мистер Брант, еще одно: когда вы доберетесь до сути, а значит, до меня с Джимом Макклоски, так, может, еще окажется, что мы с ним нашли Сюзи жениха получше сынка Хэмилтона Бранта, как бы он на папашины денежки ни выламывался под испанского гранда перед двумя бабами. Да, может, нам долго искать и не придется, мистер Брант, и уж найдем мы не подделку, а самый настоящий товар!

Кларенс испытывал такую душевную боль и отвращение, что даже не заметил ни ядовитой шпильки в свой адрес, ни последнего многозначительного намека, — он только молча встал и поклонился, когда миссис Макклоски вскочила из-за стола. Однако, когда она приблизилась к двери, он сказал почти просительно:

— Каковы бы ни были ваши намерения, миссис Макклоски, но мы — гости Сюзи, и я прошу вас ничего не сообщать ей о нашем разговоре, пока мы тут, а главное, постарайтесь, чтобы у нее не сложилось впечатления, будто я позволил себе обсуждать с кем-нибудь свои чувства к ней.

Миссис Макклоски выплыла из комнаты, не удостоив его ответом, но, войдя в сумрачную, низкую гостиную, с удивлением обнаружила, что Сюзи там нет. Поэтому ей пришлось отправиться на веранду, куда уже вышел Кларенс, и с высокомерным видом отдать распоряжения слугам, чтобы Сюзи попросили немедленно зайти к ней комнату. Однако барышни у себя не оказалось, и никто не знал, где она. Кларенс, уже принявший твердое решение в качестве последнего средства обратиться прямо к Сюзи, был встревожен бесплодностью этих поисков. Выйти из дому она не могла, так как опять начался дождь. Возможно, она где-то пряталась, чтобы избежать повторения сцены, начало которой, быть может, невольно подслушала. Кларенс свернул в коридор, ведущий к будуару миссис Пейтон. Зная, что будуар заперт, он был удивлен, увидев при тусклом свете подвешенной к потолку лампы, что в замке торчит ключ, совершенно такой же, какой хранился в ящике его бюро. Ключ этот мог принадлежать только Сюзи, и, значит, она укрылась тут. Он тихонько постучал. За дверью раздался шорох и как будто отодвинули стул, но никто не отозвался. Подчиняясь внезапному порыву, Кларенс распахнул дверь и почувствовал сильный сквозняк — очевидно, одно из окон было открыто. В тот же самый миг он различил в полутьме Сюзи, которая шла к нему навстречу.

— А я не знал, что ты тут, — сказал Кларенс, испытывая непонятное облегчение. — Но я этому рад, так как нам нужно поговорить наедине.

Сюзи ничего не ответила, но он все-таки достал из кармана спичку и зажег две стоявшие на столе свечи. Фитиль одной из них казался теплым, точно ее погасили совсем недавно. Когда по комнате разлился свет, Кларенс увидел, что Сюзи смотрит на него с притворным спокойствием, но что щеки ее порозовели сильнее обычного. Впрочем, это было на нее похоже и не противоречило его предположению, что она спряталась тут, чтобы избежать объяснений с миссис Макклоски или с ним, а может быть, и с ними обоими. В комнате не было заметно никакого беспорядка. Открыто было окно-амбразура в наружной стене дома, и легкая занавеска трепетала под порывами ночного ветра.

— Боюсь, я повздорил с твоей тетушкой, Сюзи, — начал он весело своим обычным дружеским тоном. — Однако мне пришлось объяснить ей, что она ведет себя по отношению к миссис Пейтон не так, как заслуживает та, которая отдала тебе столько любви и заботы.

— Ах, пожалуйста, не надо опять об этом! — раздраженно сказала Сюзи. — Я уже наслушалась более чем достаточно!

Кларенс покраснел, но сдержался.

— Следовательно, ты слышала наш разговор и знаешь, что я обо всем этом думаю, — сказал он спокойно.

— Ничего нового я не услышала! — возразила Сюзи, надменно вздергивая головку, но тут же словно в каком-то рассеянии подошла к окну и закрыла его. — Это каждому было ясно, как божий день! Я знаю, ты с самого начала хотел, чтобы я оставалась здесь с миссис Пейтон и чтобы меня держали взаперти, пестовали, муштровали и школили, а кто-нибудь другой тем временем пестовал бы, муштровал и школил тебя до тех пор пока ты не стал бы таким, каким, по ее мнению, должен быть мой муж. Я же говорила тете, что даже если мы и приедем сюда, нам все равно не удастся… не удастся…

— Что именно? — спросил Кларенс.

— Заставить тебя опомниться, — отрезала Сюзи. — Помешать тебе и дальше ходить перед этой женщиной на задних лапках. Не дать ей сделать из тебя раба, как она хотела сделать рабыню из меня. Но что толку! Мэри Роджерс совершенно правильно сказала, что ты думаешь только о том, как бы угодить миссис Пейтон, и никого, кроме нее, не видишь. И что, не будь это так нелепо, — вспомни, сколько ей лет, а сколько тебе! — можно было бы даже подумать, что ты по уши влюблен в миссис Пейтон.

Вся кровь прихлынула к лицу Кларенса, но в следующий миг он побледнел и ощутил леденящий холод. Комната завертелась, растворилась в тумане, а потом вдруг вновь возникла с пугающей четкостью — с четкостью воспоминания, и он словно вновь увидел перед собой миссис Пейтон, как видел ее в тот раз, когда впервые вошел в будуар. И вдруг он понял, что Сюзи сказала правду, что она безжалостно сорвала повязку с его глаз. Да, он влюблен в миссис Пейтон! Вот что означали его сомнения и колебания, когда он думал о Сюзи! Вот единственный источник, тайная причина и предел всех его полуосознанных честолюбивых помыслов.

Однако это открытие принесло с собой странное спокойствие. За последние несколько секунд он как будто стал старше на много лет, и узы прежней дружбы с Сюзи ослабели, а более позднее впечатление, что она, несмотря на свои юные годы и неопытность, несравненно превосходит его знанием жизни и зрелостью, исчезло без следа. И с почти отцовской властностью, голосом, который он сам не узнавал, Кларенс произнес:

— Если бы я не знал, что ты находишься под влиянием глупой и грубой женщины, то решил бы, что ты пытаешься оскорбить меня, как оскорбила свою приемную мать, и избавил бы тебя от неприятной необходимости делать это под ее кровом, немедленно покинув его навсегда. Однако я убежден, что всему причиной именно это дурное влияние, и я останусь здесь с тобой, чтобы по мере сил помешать ее замыслам, — останусь, во всяком случае, до тех пор, пока не смогу сообщить миссис Пейтон обо всем, кроме тех глупостей, которые ты только что наговорила.

Сюзи рассмеялась.

— Сообщи уж заодно и их, раз уж ты решил ябедничать! Пусть-ка она тебе что-нибудь ответит.

— Я скажу ей, — невозмутимо продолжал Кларенс, — только то, что ты сама вынуждаешь меня сказать ей, чтобы спасти тебя от стыда и позора, и только потому, что хочу избавить ее от унижения выслушивать это от собственных слуг.

— Что выслушивать от слуг? О чем ты говоришь? Как ты смеешь! — злобно выкрикнула Сюзи.

Теперь ее тревога была совершенно искренней, но добродетельное негодование, как решил Кларенс, она, по обыкновению, только изображала.

— Я говорю о том, что слуги знают о твоей переписке с миссис Макклоски и о твоих родственных с ней отношениях, — сказал Кларенс. — Они знают все, что ты доверила Пепите. Они думают, что либо миссис Макклоски, либо ты сама виделись…

Он внезапно умолк. В эту минуту, когда он собирался сказать, что, по словам слуг (а главное, Инкарнасио), Педро похваляется, будто не раз виделся с ней, Кларенс вдруг впервые осознал все грозное значение этих, как он прежде считал, пустых россказней.

— С кем виделась? — переспросила Сюзи, повышая голос и топнув ножкой.

Кларенс посмотрел на нее, и настороженное выражение ее покрасневшего лица подтвердило его еще неясные подозрения. Однако его внезапное молчание и нахмуренные брови, по-видимому, подсказали ей, о чем он думает. Их взгляды встретились. Фиалковые глаза Сюзи расширились, замигали и опустились, но она тут же поспешила принять позу презрительного равнодушия, до нелепости неестественную. Кларенс медленно обвел взглядом окно, дверь, свечу на столе и стул рядом, а потом вновь посмотрел на лицо Сюзи. Он глубоко вздохнул.

— Я не обращаю внимания на пустую болтовню слуг, Сюзи, — медленно сказал он. — И не сомневаюсь, что все это не более как новый твой каприз или детская шалость. Я не собираюсь ни запугивать тебя, ни взывать к твоим лучшим чувствам, но тем не менее обязан сказать тебе, что мне известны некоторые факты, которые превратят простое легкомыслие в нечто чудовищное и немыслимое — сделают из тебя почти пособницу страшного преступления! Больше я тебе ничего сказать не могу. Но я настолько убежден в такой возможности, что не остановлюсь перед любыми, даже самыми жесткими мерами, лишь бы предотвратить это. Твоя тетушка ищет тебя, так что лучше пойди к ней. Я запру дверь. И прими один мой совет: не сиди по ночам со свечкой у открытого окна, когда ты на ранчо. Если тебе это бдение и не причинит вреда, оно может оказаться роковым для глупых созданий, которых привлечет свет.

Кларенс открыл перед ней дверь и вынул ключ из замка. Сюзи визгливо засмеялась, как напроказивший ребенок, и, словно плащ, сбросив с себя напыщенную надменность, выбежала в коридор.

ГЛАВА X

Когда шаги Сюзи замерли в отдалении, Кларенс притворил дверь, подошел к окну и внимательно его осмотрел. Прутья, которые он вывернул, чтобы открыть путь в дом в день похорон, были вставлены на место. Он оглядел комнату: все, казалось, было, как прежде. И все же его томило беспокойство. Однажды поддавшись подозрениям, прямодушный и бесхитростный человек заходит в них куда дальше осторожного эгоиста, потому что для него это гибель веры, а не частный случай. Кларенс уже не сомневался, что Сюзи виделась с Педро после его увольнения, и строил самые невероятные догадки о причинах, побудивших ее к этому. Педро, скрывая от нее свое злодейство, мог сообщить ей, что намерен начать тяжбу и сделать ее владелицей и госпожой ранчо. Подобная мысль могла прийтись по вкусу Сюзи, любительнице всяческих театральных эффектов. Ему вспомнилось, как миссис Макклоски, говоря о его притязаниях, презрительно фыркнула и намекнула, что у него, возможно, есть соперник более знатного происхождения. Когда рассеялось первое изумление, мысль о том, что Сюзи ему неверна, оставила его почти равнодушным, — да и о какой неверности можно было говорить, раз она не сомневалась, что Мэри Роджерс права? И Кларенс, придя к выводу, что ни он, ни она никогда не питали друг к другу настоящей любви, мог теперь, как ему казалось, беспристрастно судить о ее поведении. Однако она обманывала не только его, но и миссис Пейтон, и это произвело на него куда более сильное впечатление, так что на самом деле он вовсе не был беспристрастен. Кларенс задул свечи — почему-то это показалось ему необходимой мерой предосторожности, а кроме того, размышлять над терзавшими его опасениями было легче в полумгле. Рассеянный свет, проникавший в будуар сквозь три высоких окна, ложился на потолок, а из глубокой амбразуры на противоположную стену падал смутный отблеск, словно от потайного фонаря, так что Кларенс мог различить знакомые очертания комнаты и мебель. И точно так же из сумрака его памяти вдруг выступили различные события, которым он в свое время не придал никакого значения. Он припомнил разговоры слуг и намеки Сюзи, касавшиеся бурной ссоры между Пейтоном и Педро, после которой Педро прогнали с ранчо. Но теперь ему стало ясно, что причиной этой ссоры было что-то гораздо более серьезное, чем просто дерзость и небрежность. Он припомнил, как Мэри Роджерс, поддразнивая Сюзи, упоминала про Педро, а Сюзи молчала с таинственным видом, который казался ему тогда обычным ее притворством. Он припомнил, как миссис Пейтон без видимых оснований беспокоилась за Сюзи, а он, считая причиной этой тревоги себя, не придавал ей значения, — но ведь миссис Пейтон, вероятно, что-то подозревала! Кларенс, чье доверие было так жестоко обмануто, дал волю фантазии и уже не сомневался, что Хукер тоже участвовал в заговоре и исчез либо в соответствии с их планом, либо опасаясь разоблачения. Конечно, именно об этом его и предупредил на прощание Гилрой! Только миссис Пейтон и он хранили слепую доверчивость в этом море предательств, а он, кроме того, был слеп и к собственным чувствам.

Вновь поднялся ветер, и пятно света на стене напротив амбразуры трепетало и менялось от колыхания листвы снаружи. Затем оно вдруг совсем исчезло, словно перед окном появился какой-то непрозрачный предмет. Кларенс поспешно встал и бросился к амбразуре. Но тут же ему показалось, что где-то совсем в другой части дома хлопнуло окно или дверь, а перед собой он увидел только решетку, листву и серебристое небо в легкой пелене облаков, отбрасывающее призрачный свет на побеленную внутренность амбразуры. Он внезапно понял, в чем заключалась его ошибка. Каса занимала слишком большое пространство, и, значит, незваные пришельцы вовсе не обязательно должны были выбрать именно это окно, чтобы проникнуть в дом или переговорить с кем-нибудь из его обитателей. Лучше немедленно проверить, не бродит ли и в самом деле кто-нибудь вокруг стен, лучше тут же встретиться с ними в открытую. Обнаружить их, узнать, кто они такие, было не менее важно, чем разрушить их планы.

Кларенс вновь зажег свечу и, поставив ее на столике у стены ниже уровня окна, задернул занавеску с таким расчетом, чтобы она пропускала свет наружу, но комнату оставляла в тени. Затем он тихонько открыл дверь, запер ее за собой и бесшумно пошел по коридору. Комнаты Сюзи и миссис Макклоски находились в дальнем его конце, но от будуара их отделял внутренний двор, откуда доносились негромкие голоса слуг, ожидавших, чтобы их отпустили на ночь. Кларенс повернулся и все так же бесшумно направился к узкой сводчатой двери, выходившей в сад. Он отпер ее и открыл, по-прежнему соблюдая величайшую осторожность. Снова накрапывал дождь. Не желая тратить времени, Кларенс не стал возвращаться к себе, а снял все еще висевшие в нише старый непромокаемый плащ и клеенчатую шляпу Пейтона и вышел в ночной мрак, заперев за собой дверь. Он не хотел посвящать в эту тайну конюхов и не пошел за своей лошадью, рассчитывая найти в корале мустанга какого-нибудь вакеро. К счастью. Полынь, старая кобыла Пейтона, стоявшая почти у самых ворот, легко позволила себя поймать. Кларенс вскочил на ее неоседланную спину и, пользуясь недоуздком, как поводьями, тихонько выехал на дорогу. Там, держась в тени ограды, он добрался до открытого поля и наполовину скрытый сухими ломкими, но все еще торчащими стеблями овсюга, начал медленно объезжать касу.

Серый туманный купол над его головой, чуть посеребренный невидимой луной, то светлел, то опять темнел, когда налетала новая полоса дождя. Тем не менее Кларенс ясно видел темный прямоугольник дома — весь, кроме западной стены, где терзаемые ветром ивы с мольбой стучали ветвями в глинобитную стену. Но больше вокруг ничто не шевелилось до той дальней черты, где блестящее влажное небо смыкалось с блестящей влажной равниной. Кларенс уже объехал две стороны дома, и его кобыла неслышно ступала по бороздам, устланным мокрым ковром из стеблей и отавы, как вдруг шагах в ста перед ним из зарослей овсюга беззвучно возникла фигура всадника, который выехал на поперечную тропу и тут же остановился со скучающим видом человека, обреченного на долгое ожидание. Кларенс сразу же узнал одного из своих вакеро, тщедушного метиса, и ни на секунду не усомнился, что это только часовой, сообщник, которому поручено поднять тревогу в случае опасности. Низкий рост вакеро помешал Кларенсу разглядеть его раньше в зарослях, а кони их ступали одинаково тихо. Молодой человек был уверен, что главный из незваных гостей находится сейчас возле касы, где-то в ивах, и повернул лошадь, намереваясь перехватить его прежде, чем часовой что-нибудь заметит. К несчастью, веревка плохо заменяла поводья, и кобыла, оступившись, шумно ударила копытом по луже. Страж быстро обернулся, и Кларенс понял, что должен во что бы то ни стало схватить его. Угрожающе взмахнув рукой, он поскакал прямо к нему.

Однако их разделяло еще порядочное расстояние, когда вакеро вдруг испустил душераздирающий вопль — такой жуткий, что даже горячая кровь Кларенса застыла в его жилах, — и во весь опор помчался по тропе туда, где лежала безграничная равнина. Прежде чем Кларенс успел решить был ли этот крик сигналом или его исторг ужас, по стене касы забила копытами испуганная лошадь, а затем закачались кусты у задних ворот. Враг был там! Без колебаний Кларенс ударил каблуками свою лошадь и помчался на этот звук. Когда он приблизился к кустам, по ним словно пробежала рябь, и послышался удаляющийся конский топот. Не сомневаясь, что незваный пришелец, предупрежденный криком своего сообщника, обратился в бегство, Кларенс ринулся за ним. Он руководствовался стуком копыт, так как кусты скрывали беглеца, но когда угол касы остался позади, он убедился, что конь неизвестного значительно лучше. Топот становился все глуше, порой и вовсе замирая, чтобы раздаться вновь при его приближении, а вскоре и окончательно затих вдали. Тщетно Кларенс бил каблуками свою не столь резвую лошадь и горько сожалел, что под ним не его мустанг — когда он выбрался из кустарника, беглеца не было ни видно, ни слышно. Перед ним лежал пустынный и угрюмый склон, ведущий к нижней террасе. Неизвестный скрылся.

Кларенс повернул назад вне себя от бессильного гнева и ярости. Однако ему удалось чему-то помешать, пусть он даже, и не знал, чему именно. И хотя тому удалось ускользнуть, он знает его сообщника и узнает теперь, кто был этот таинственный гость. Обитатели касы, по-видимому, ничего не слышали, и Кларенс решил их напрасно не тревожить. Он не сомневался, что непрошеные пришельцы уже далеко и в эту ночь можно больше ничего не опасаться. Тихонько вернувшись в кораль, он оставил там лошадь и, никем не замеченный, направился к дому. Он отпер узкую дверь в стене, вошел в темный коридор, задержался на минуту, чтобы открыть дверь будуара, взглянуть на крепко запертое окно и погасить еще горевшую свечу, а затем вновь повернул ключ в замке и отправился в свою комнату.

Однако заснуть ему не удалось. Происшествие этой ночи, занявшее так мало времени, тем не менее произвело на него глубокое впечатление, хотя и казалось уже странным сном. Жуткий крик вакеро еще звучал в его ушах, но теперь в нем было что-то сверхъестественное, потустороннее, словно почудившееся в кошмаре. Наконец Кларенс забылся в беспокойной дремоте, а очнувшись, увидел, что на дворе день, а рядом с его кроватью стоит Инкарнасио.

Смуглое лицо управляющего приобрело зеленоватый оттенок, а губы пересохли.

— Вставайте, сеньор Кларенсио! Скорей вставайте, мой господин. Случилось страшное. Да защитит нас матерь божья!

Кларенс вскочил с постели, лихорадочно припоминая события ночи.

— Что означают твои слова, Насьо? — спросил он, хватая мексиканца за руку, которую тот, что-то бормоча, поднял, чтобы перекреститься. — Говори! Я приказываю!

— Хосе, коротышка-вакеро! Он сейчас в доме падре и вопит, как сумасшедший, он от ужаса совсем рехнулся. Он видел его… воскресшего мертвеца! Бог да смилуется над нами!

— Да ты, кажется, и сам помешался, Насьо? — сказал Кларенс. — Кого он видел?

— Кого? Господи помилуй! Старого хозяина. Самого сеньора Пейтона. Вчера ночью он поскакал к нему в патио — из воздуха, с неба, с земли, — он не знает откуда! Такой же, как был при жизни, в старом своем плаще и шляпе и на собственной кобыле! Он ехал прямой, грозный, ужасный, а в страшной руке держал веревку — вот так! Хосе видел его своими глазами, как я вижу вас. А что он сказал Хосе, известно одному богу! И еще, может быть, священнику: он же исповедался.

Кларенса осенила догадка. Он начал мрачно одеваться.

— Ни слова об этом женщинам… и вообще никому, ты понял, Насьо? — сказал он резко. — Весьма вероятно, что Хосе выпил слишком много агвардиенте. Я сам поговорю со священником. Но что с тобой? Успокойся, друг Насьо.

Однако управляющий никак не мог унять бившую его дрожь.

— Это еще не все… матерь божья! Это еще не все, господин, — пробормотал он, падая на колени и продолжая креститься. — Сегодня утром рядом с коралем вакеро увидели лошадь Педро Моралеса, всю в грязи, оседланную и взнузданную, а в стремени… слышите? А в стремени висит сорванный сапог Моралеса! О господи! Как было и с ним! Теперь вы поняли? Это его месть! Нет-нет, прости, Иисусе, мое кощунство! Это божье отмщение.

Кларенс был потрясен.

— А Моралеса вы не нашли? Вы его искали? — сказал он, торопливо надевая сюртук.

— Искали повсюду. По всей равнине. Все вакеро поднялись с зарей и объездили самые дальние поля. И никаких следов! Да и как же иначе? Только так и могло быть. — И он торжественно указал на землю.

— Чепуха! — воскликнул Кларенс, застегивая последнюю пуговицу и хватая шляпу. — Иди за мной!

Сопровождаемый Инкарнасио, он побежал по коридору, миновал толпу возбужденно жестикулирующих слуг в патио и вышел через задние ворота. Там он направился вдоль стены к окну будуара.

Вдруг Инкарнасио испустил крик ужаса.

Они оба бросились вперед. Из амбразуры, словно промокший сверток одежды, свисал труп Педро Моралеса, и босая нога всего на дюйм не доставала до земли. Он, очевидно, просунул голову в решетку, но тут первый прыжок испуганной лошади сломал ему шею между прутьями, словно в гарроте, а затем она в ужасе помчалась прочь, унося в стремени застрявший сапог.

ГЛАВА XI

Зимние дожди наконец кончились, и все калифорнийское побережье пылало яркими красками. На целые мили простирались поля желтых и красных маков, люпины окрашивали в нежные тона мягкие округлости холмов, а склоны предгорий купались в ромашках и одуванчиках. В Сакраменто уже наступило лето; желтая река сверкала невыносимым блеском; камыш и другие болотные травы поднимались сочными зарослями; пух тополей и сикомор выбелил городские окраины, и было так жарко, что Сайрус Хопкинс и его дочь Феба, расположившиеся на веранде гостиницы «Плейсер», вдруг затосковали по родине, вспомнив летний зной Новой Англии, хотя уже давно привыкли к прохладным пассатам прибрежных долин Калифорнии.

Позже, когда они сидели за обедом и оглядывали длинные столы с тем томительным чувством одиночества и сознанием собственной ничтожности, которое часто охватывает жителей глуши, попадающих в город, Феба вдруг вскрикнула и ухватила отца за руку. Широко расставленные локти мистера Хопкинса перестали двигаться, и он вопросительно посмотрел на дочь. Вся просияв, она указывала на появившуюся в дверях фигуру. Фигура эта принадлежала молодому человеку, одетому, а вернее, разодетому по последней моде, что, впрочем, не могло скрыть некоторой деревенской неуклюжести его сложения и манер. Длинные усы, которым даже фиксатуар не придал ухоженного вида, и прямые темные волосы, изломанные, но не завитые парикмахерскими щипцами, делали его заметным даже в пестром обществе, собравшемся за табльдотом.

— Это он, — шепнула Феба.

— Кто? — спросил отец.

Увы, любовь непоследовательна! И Феба покраснела не при виде возлюбленного, а произнося его имя.

— Мистер Хукер, — пролепетела она.

И действительно, это был. Джим Хукер — но избравший новую позу: былая зловещая угрюмость сменилась теперь томной надменностью, более соответствовавшей его городскому костюму. Вид у него был более мирный, но отнюдь не умиротворенный; и, усевшись за боковым столиком, он щепотью поддернул полосатые манжеты и обвел обедающих пренебрежительным взглядом, что, впрочем, не помешало ему исподтишка наблюдать, какой эффект произвело его появление, и когда два-три человека начали перешептываться и поглядывать на него, он соизволил недовольно нахмурить брови.

Все это могло напугать кроткую Фебу, но ничуть не смутило ее отца, который встал и, направившись к Хукеру, дружески хлопнул его по спине.

— Здорово, Хукер! Я было тебя не узнал, таким ты франтом заделался, но Феба сразу смекнула, что это ты.

Обескураженный Джим покраснел от досады; впрочем, он по-прежнему побаивался мистера Хопкинса и поэтому ответил на его приветствие, но очень неловко и нервно. Как обошелся бы он с более робкой Фебой — вопрос другой, но мистер Хопкинс, словно ничего не заметив, продолжал:

— Мы с Фебой еще только начали, ну так и перейдем к тебе потолковать о старых временах. Погоди-ка, я ее сейчас приведу.

Джим воспользовался этой передышкой, чтобы собраться с мыслями, извлечь на свет божий исчезнувшие манжеты, выставить напоказ толстую часовую цепочку, подкрутить усы и вообще принять прежний вид человека, пресыщенного славой и радостями жизни. И Феба, едва они пересели к нему и обменялись рукопожатием, тут же онемела при виде этих новых совершенств, чего нельзя было сказать о ее отце.

— Коли судить по обличью, так у тебя дела идут неплохо, — заметил он хмуро. — Ежели ты, конечно, не портной и не щеголяешь в собственных изделиях, чтобы показать товар. Так чем же ты занимаешься-то?

— Вы, как погляжу, недавно приехали в Сакраменто, — предположил Джим со снисходительной жалостью в голосе.

— Нынче утром, — ответил Хопкинс.

— И в театре вы не были? — продолжал Джим.

— Нет.

— И не вращались… в… в избранном обществе, так сказать?

— Покамест нет, — с виноватым видом ответила Феба.

— И не видели ни одной из огромных афиш на заборах? «Цветок Прерий, или Дик Кровавая Рука» — пьеса в трех действиях, пяти картинах, величайшая сенсация года, идет в сороковой раз, на каждый спектакль желающих больше, чем билетов, только стоячие места? — продолжал Джим с терпеливой снисходительностью.

— Нет.

— Ну так Дика Кровавую Руку играю я! Вот я и подумал, что, может, вы смотрели пьесу и узнали меня. Всем этим людям, — он угрюмо показал на обедающих, — я очень даже хорошо известен. Просто сил нет терпеть, когда на тебя глазеет такой вот необразованный, грубый сброд. Гостиница совсем утратила тон. Придется мне предупредить хозяина и съехать. Сразу видно, что здешней публике настоящий джентльмен, занимающийся благородным искусством, в новинку.

— Так ты, значит, теперь в комедиантах ходишь? — осведомился фермер тоном, отнюдь не исполненным того восторга, который сиял в глазах Фебы.

— Временно, — ответил Джим с надменной небрежностью. — Видите ли, я… я компаньон Макклоски, антрепренера, и мне не понравилось, как ломается болван, который играл раньше Кровавую Руку, ну, и я на один вечер взялся подменить его, чтобы показать ему, что такое настоящая игра.