– Нет, девочки, – наконец он оставил свой стул в покое и, поставив локти на стол, придвинулся к нам близко. – Нет, мои дорогие. Вы – близняшки. В этом нет никаких сомнений.
      Обеденное время кончилось. Мы обменялись телефонами и условились созвониться ближе к концу недели. Шерил вернулась к себе на работу – в контору американского банка, а я, совершенно обалдев и чувствуя себя неимоверно усталой, поползла домой, где немедленно забралась в постель и, завернувшись по уши в одеяло, уснула.
 
      Уже давно стемнело, и в мою квартирку вполз мрак и осел в углах. Я открыла глаза.
      Было одиноко. Было пусто. Не хватало Шерил.
      Она не звонила.
      Правильно, мы же условились к концу недели.
      Моя квартира и моя жизнь сделались пустыми. Шерил – или наше загадочное и невероятное сходство? – влекла меня к себе. В первую же встречу она сделалась основным содержанием моих мыслей, во вторую – основным содержанием моей жизни. Слишком быстро и слишком сильно.
      Я испугалась.
      Я тоже не стала звонить.
      Мы с Джонатаном уставили подносы тарелками с разными блюдами и, выбрав столик у стенки, уселись перекусить. Студенческая столовая была полна народу, и в зале стоял многоязычный гул. Мимо прошмыгнули мелкие, как дети, вьетнамцы, сзади нас разливался итальянский, рядом две длинноногие белесые голландки кокетничали с коренастым американцем в кепи задом наперед на плохом французском – в Сорбонне французский был средством международного общения. Мы с Джонатаном говорили по-английски – я решила, что мне надо тренироваться, ведь Шерил американка…
      – Ты какой-то киносценарий сочинила, – сказал Джонатан, когда я закончила рассказывать историю встречи с моим двойником. – Это слишком неправдоподобно!
      – Ты бы нас видел рядом! – Я налила себе пива в стакан. Джонатан всегда пил только воду.
      – Хорошо. Скажи тогда, как такое может быть? Как твоя сестра-близняшка могла затеряться на другом конце земного шара?
      – В том-то все и дело…
      – У тебя мать родная?
      – Да… Но у нее – приемная!
      – И что, по-твоему, твоя мать подарила второго ребенка какой-то американке? Или продала за твердую валюту?
      Я представила свою маму в роли сначала щедрой благотворительницы, дарящей своих детей иностранцам, затем в роли торговца своими детьми и поняла, что в моей голове поселился бред.
      – Ты прав, – вынужденно признала я. – А отчего тогда мы так похожи?
      – Игра природы, – ответил Джонатан.
      Я задумалась. Джонатан тоже.
      – Тебе одиноко, – сказал он вдруг задушевно, касаясь моей руки. Такой смелый жест он позволил себе впервые со времени нашего знакомства. – Ты у мамы одна, и отца у тебя нет. Так часто бывает в неполных семьях – чувство одиночества. И тебе очень хочется верить, что ты нашла свою сестру. Это твоя подсознательная мечта. И я тебя понимаю.
      В его взгляде читалась мужественная готовность дать мне понять, что я ему нравлюсь.
      – Но только не стоит принимать желаемое за действительное, – добавил он мягко.
      Я выдернула свою руку из-под его руки.
      – Тебе же потом будет больно, – заторопился Джонатан, – когда ты поймешь, что это хоть и редкое, но всего-навсего сходство. И что каждая из вас живет своей жизнью, в своей стране…
      Я чуть не плакала. Если он в чем и был прав – так это в том, что мне изо всех сил хотелось верить, что Шерил – моя сестра.
      – Извини, что я тебе даю советы (конечно, советы тут давать неприлично, вмешательство в частную жизнь, понимаете ли)… Постарайся отнестись к ней как к просто симпатичной девушке, которая могла бы – в лучшем случае – стать твоей подругой… Извини, – добавил он еще разок для верности, на случай, если я еще не приняла к сведению десять предыдущих извинений, – я просто не хочу, чтобы ты страдала от разочарований.
      – Спасибо, Джонатан. Ты очень милый. Мне пора.
      Я повернулась и пошла по гулким мраморным коридорам Сорбонны к тяжелым старинным дверям выхода. По-моему, Джонатан смотрел мне в спину.
      Может быть, он был и прав, но он опоздал. Шерил уже вошла в мою жизнь. И мне было ужебольно ее вычеркнуть.
 
      Наступили выходные. Я мучилась и не знала, что делать. Мне страшно хотелось быть рядом с Шерил, ей звонить, с ней говорить. Но меня удерживало несколько трезвых соображений. Во-первых, Джонатан был прав и его слова осели в моем сознании. Во-вторых, я боялась быть навязчивой. С ними, западными людьми, всегда приходится быть начеку. Они церемонны в форме и сдержанны в содержании. Получается вежливо и обтекаемо. Никогда не скажут: мне это не нравится, а что-то вроде «это славно». Считайте, что не понравилось. Потому что, если понравилось, тогда скажут: «это очень славно». Очень – значит ничего, сносно. Дипломатический тренинг, которым я обязана Игорю, мне сильно помог – если бы я сохранила свою ленинскую простоту, то вообще не сумела бы не то что общаться с ними, но даже и догадаться, в чем тут фокус. Мы в России куда более откровенны и открыты и, в целом, если на обратное нет особых причин, говорим то, что думаем. Западные же люди принципиально говорят именно не то, что думают, и им нужны особые причины, чтобы сказать правду… Занятно, да? Все это надо было сначала постичь, потом как-то научиться их понимать и с ними говорить на том же языке… Впрочем, последнее мне слабо удавалось. У них-то эти китайские церемонии в крови, они интуитивно знают, как надо и как не надо. Мне же приходилось обдумывать каждый свой жест, и, лишенный помощи чувств и интуиции, мой интеллект кряхтел от натуги, прежде чем принять решение.
      Он прокряхтел весь уик-энд. Я так и не позвонила ей. «Созвониться» – это ведь неизвестно, кто должен звонить. Кто-то должен был сделать первым этот шаг. Я оставила это право Шерил.
      Телефон молчал. Если не считать обычного звонка от Игоря.
      Я мучилась и ждала.
      Может быть, Шерил тоже не знала, кто должен звонить первый? И тоже решила предоставить это право мне? Может, все-таки позвонить?..
      Я позвонила Джонатану.
      Джонатан явно обрадовался, словно он, как и я, сидел у телефона и ждал звонка. Но только моего звонка. Я ему нравлюсь, это понятно, но он мне никогда не звонит. Русский парень уже бы оборвал телефон, уже бы предложил тысячу вариантов. Но не Джонатан, с его манерами западного человека вообще и аристократа в частности. А если он не проявляет инициативу, на что он тогда может рассчитывать? Не потому, конечно, что я хочу, чтобы он эту инициативу проявил, а просто интересно, как в его голове это происходит…
      Хотя все может быть куда проще: ведь я сказала ему, что замужем. Я с самого начала не знала, что у них тут принято жить вместе неженатыми и даже для таких пар есть специальный раздел в своде законов для семьи и брака – то есть сожительство признано обществом и является одним из его институтов. А мне тогда было неловко сказать, что я «сожительствую» с Игорем… Теперь уже поздно объяснять. Впрочем, и незачем: никаких видов на Джонатана у меня нет.
      Позвонила я ему, потому что начала сходить с ума от острого чувства одиночества и неполноценности моей жизни.
      – Хочешь, пойдем в кино? – предложил Джонатан. – Если ты не занята.
      – Давай, – обрадовалась я. Не сидеть же мне допоздна одной, поглядывая на телефон!
      Джонатан тоже обрадовался и стал договариваться о фильме и месте встречи.
      Мы условились на полвосьмого. Было шесть. Я пошла краситься и одеваться.
      Шерил позвонила, когда я закончила макияж.
      – Олья, знаешь что? – и замолчала.
      Я подождала и, поняв, что молчание затягивается, напомнила ей:
      – Я тебя слушаю, Шерил…
      – Мне кажется, что можно было бы предположить, что мы действительно близняшки, – тихо сказала мне она. (Не удивляйтесь этой витиеватой манере изъясняться. Как я вам уже говорила, высказать прямо и открыто свои чувства или мысли считается у этих людей почему-то неприличным.)
      – Почему? – опешила я. Не от предположения Шерил, а от самого факта, что она отважилась мне об этом сообщить.
      – Потому что мне тебя страшно не хватает.
      Я обалдела еще больше.
      – Приезжай, – сказала ей я. – У тебя есть машина? Тогда записывай адрес.
      Мне было ужасно неудобно перед Джонатаном. Я извиняющимся голосом, со всей посильной нежностью ворковала в телефон, что в другой раз уж непременно…
      – Не беспокойся, – сказал он. – Желаю вам хорошо провести вечер.
      Все-таки в умении не показывать свои чувства есть свои положительные стороны.
      – Я вот подумал… – сказал вдруг Джонатан, когда я уже собиралась положить трубку. – Спроси-ка у нее, где она родилась. На всякий случай.
      Я кинулась приводить свою квартирку в порядок. Опыт моей семейной жизни в Москве, устроенной Игорем на западный манер, мне очень пригодился. Я быстро придумала небольшой ужин, накрыла красиво на стол, поставила свечи… и поймала себя на мысли о том, что жду Шерил, как на любовное свидание.
      И даже с еще большим нетерпением.
 
      В дрожащем пламени свечи ее лицо, такое знакомое и родное, такое мое собственное лицо, казалось неимоверно тонким и красивым. Нежный овал лица, орумяненный отблеском свечи, синие глаза, таинственно мерцающие из тени, тонкий нос, изящный рот… Не очень большой, не такой, знаете, на который хочется трусы натянуть, а просто легко очерченный и выразительный рот. Я любовалась ею, почти не слушая и не слыша ее слов. В какой-то момент мне стало казаться, что я схожу с ума, что влюбилась в самое себя и не могу оторвать глаз от собственного изображения. Я никак не могла разделить «я» и «она», у меня голова шла кругом… Я вспомнила рассказ мамы, как однажды, придя на уколы в одну квартиру, она попросила трехлетних мальчишек-близнецов не шуметь, поскольку их старшая сестра заболела. На что один из них, подняв ясные голубые глазенки, сказал удивленно: «Как же я могу шуметь? Ведь я же играю один!» Вот примерно то же самое испытывала я.
      Я спохватилась, когда услышала конец предложения: «…и из-за этого я крайне мало знаю о своих родителях…»
      «Эй, – сказала я себе, – ну-ка возьми себя в руки! Иначе ты все прослушаешь! Все то, что ты так хотела узнать!»
      – Шерил, – сказала я с извиняющимся смешком, – я до такой степени шокирована нашим сходством, что все мои усилия сводятся к тому, чтобы немножко привыкнуть к этому факту… Не могла бы ты повторить последнюю фразу?
      В ответ Шерил мне улыбнулась и сказала: «Я тебя понимаю, я чувствую то же самое», – и глаза ее засияли. Боже мой, Боже мой, я и не знала, как я хороша! И это вот так смотрят на меня мужчины и думают: «Как же она красива, эта Оля!» Ах, теперь я их понимаю…
      Стоп. Хватит. Приготовь свои уши и слушай. Шерил, кстати, если и «чувствует то же самое», то владеет собой в совершенстве. А ты тут пребываешь в обмороке от восторга по поводу самой себя.
      – Моя приемная мать, – внятно сказала Шерил и посмотрела на меня, словно проверяя, слушаю ли я ее на этот раз, – очень ревнива. Она не любит, когда я задаю ей вопросы о своем детстве. Она на них никогда не отвечает, но, напротив, осыпает меня градом упреков за то, что я ее не люблю и не благодарна ей, а ведь она меня воспитала… И из-за этого я крайне мало знаю о своих родителях.
      – А приемный отец?
      Шерил легонько усмехнулась, и у меня появилось подозрение, что я и на эту тему что-то прослушала. Но она меня не упрекнула, а просто ответила:
      – Мой приемный отец разошелся с Кати – так зовут мою приемную мать, – когда я была еще совсем маленькая. Я вполне представляю себе, что ему было трудно с ней жить – у Кати характер нелегкий… Он уехал в Калифорнию, у него другая семья, и я его с тех пор не видела.
      – Может быть, Кати что-то скрывает? И поэтому так не любит твои вопросы?
      – Мне эта мысль никогда не приходила в голову. Я всегда объясняла это ревностью. И потом, что она может скрывать? Она моя тетя, сестра моего папы, она взяла меня на воспитание после смерти моих родителей… Если бы и мои родители меня удочерили, мне бы об этом сказали – у нас принято с детства приучать ребенка к этой мысли… И потом, в моей метрике написано, кто мои родители.
      – А они, кстати, у тебя кем были?
      – Мама не работала, а отец… Он работал в дипломатических сферах.
      – А тетя твоя?
      – Она служит в одной фирме по торговле недвижимостью.
      – У нее своих детей никогда не было?
      – Не получилось.
      Тут я вспомнила наставления Джонатана.
      – А ты родилась в Бостоне?
      – Нет. В Париже.
      – Вот как? – воскликнула я с напором. У меня появилось ощущение, что я нащупала какую-то ниточку.
      Шерил мгновенно почувствовала это и ответила, словно сожалея, что она меня разочаровывает:
      – Мама была в Париже в гостях у своей кузины, и у нее начались преждевременные роды…
      Конечно, мы близняшки. Ведь она читает мои мысли. И неважно, где она родилась, где я родилась. Я знаю это нутром, всем своим организмом, всеми клеточками моего существа. Мы – сестры.
 
      Шерил заночевала у меня, а утром меня разбудил звонок Игоря.
      – Сережа будет в Париже, – сказал Игорь. – Должен прилететь в следующее воскресенье, на один день.
      Сережа вращался в тех же кругах, что и мой Игорек, – политики, банкиры, знаменитости. Кажется, он выполнял какие-то поручения Игоря, хотя я никогда не могла понять, где работает сам Игорь и существует ли какой-то официальный штат людей, к которому бы он относился или которым бы он руководил. «Я помогаю людям решать их проблемы, – объяснял мне Игорь, – и у меня всегда есть работа, потому что у людей всегда есть проблемы; но у меня нет службы». А Сережа, стало быть, помогал Игорю помогать людям решать их проблемы?
      Это был лощеный, довольно миловидный мальчик, на два года старше меня, который не сводил с меня глаз, когда мы встречались, и на его самолюбивом лице было написано: я ничем не хуже, чем твой Игорь, так что тебе стоит подумать… Честно сказать, хотя я девица довольно-таки и тщеславная и внимание к моей особе со стороны мужского полу люблю, но Сережа меня раздражал своим претенциозным стилем, своими амбициями, своей явно завышенной самооценкой…
      Кроме того, в нем была какая-то странная двойственность. Да, он был миловиден, русоволосый и сероглазый, худой, немножко нескладный, с большими, по-крестьянски, руками и ногами – такими большими, что башмаки его казались нарочито клоунскими. Самое первое впечатление – первый парень на деревне, не хватало только гармонь в руки и кепку заломить набекрень. Казалось бы, смешной провинциал, изо всех сил старающийся освоить столичный лоск и образ жизни… Но на самом деле в нем вовсе не было этой сельской простоты, которую как бы обещал его деревенский облик: настороженный и самолюбивый взгляд, о котором говорят «себе на уме», быстрая и хваткая реакция, с которой он мгновенно улавливал суть слов и поручений, быстро развеивали это ошибочное впечатление… Приглядевшись, я вдруг начала замечать в его лице нелепое сочетание миловидности и почти уродства, будто бы, как в детских сказках, у его колыбели стояли две феи, добрая и злая, и первая старалась как-то компенсировать злобные проделки второй. Так, его слабый, острый, немужской подбородок украшала весьма симпатичная ямочка, астенически-впалым скулам придавал мужественный характер нос, слегка приплюснутый в переносице, как у боксеров, от торчащего кадыка отвлекали мягкие длинные волосы «а-ля Есенин». Короче, он был несимпатичен, недостаточно умен и еще слишком юн, на мой вкус, не говоря уж о том, что у меня был Игорь и мне никто другой не был нужен.
      – Я тебе перешлю с ним маленький подарок, – добавил Игорь.
      Я поняла, конечно, что речь идет о наличных деньгах, – мы с ним еще в Москве договорились, что счет счетом, но иногда какие-то суммы он будет мне передавать с оказией.
      – Сережа тебе позвонит, когда приедет, я дам ему твой телефон. Посоветуй ему, что посмотреть в Париже, ты ведь у меня теперь парижский старожил… Тебе не нужно чего еще?
      – Черного хлеба, соленых огурцов и квашеной капусты. Только выбери на рынке сам!
      – Ну, насчет капусты я не уверен – как он, по-твоему, потащит ее?
      – Хоть немножечко! – жалобно сказала я.
      – Ладно. – Я слышала, как он улыбается на том конце провода. – Как, кстати, дела с французским?
      – Страшный прогресс. Вернусь – пойду к тебе на службу. Нельзя же дать пропасть таким знаниям. Возьмешь в переводчики?
      – Непременно. Переведем на французский программу Василия Константиновича и пошлем в подарок Ле Пену.
      – Вот, а ты говорил, что он не националист!
      Игорь засмеялся.
      – Я пошутил, Олюнчик. Как ты вообще, не скучаешь?
      – Только по тебе.
      Он снова улыбнулся.
      – А вообще – нет? Как проводишь свободное время?
      – Игорь, – решилась я, сама не зная, почему мне так трудно заговорить об этом, – я ее нашла!
      – Кого?
      – Ту девушку, помнишь, я тебе рассказывала, похожую на меня?
      – Поздравляю.
      – Я тебе пришлю фотографию, посмотришь!
      – Ладно-ладно, присылай. И письмо напиши, поподробней. Мне все про тебя интересно. Не забудь, Сережа пробудет только один день в Париже, приготовь все заранее! Но у тебя до его приезда есть неделя, так что успеешь написать десять страниц.
      – У меня рука отсохнет.
      – Я тебе компьютер портативный куплю, хочешь?
      – Хочу. Чтобы тебе письма писать.
      – Так ты меня еще не разлюбила?
      – А ты?
      – Разлюбил, конечно.
      – Я так и знала – с глаз долой – из сердца вон.
      – Я тебя целую, маленькая.
      – Я тебя тоже, Игореша.
      – Ты в каком роддоме родилась? – вдруг спросил он.
      – Имени Индиры Ганди… – Я страшно удивилась этому вопросу. – А что?
      – Да нет, я так. Целую, котенок. Звякну через пару дней. – Игорь мне обычно звонит два раза в неделю. – Скажешь, понравилась ли квашеная капуста.

* * *

      « Какие глупости мне лезут в голову, даже смешно!» – думал Игорь, кладя трубку. Конечно, Оля тут ни при чем. Иначе и быть не может. Просто он по ней соскучился – потому и волнуется. В разлуке всегда так бывает: всякие нелепые страхи лезут в голову. Да, соскучился!.. Дом пуст без Оли. Им хорошо живется вместе, дружно и легко. Они никогда не ссорятся. Ну разве только чуть-чуть, изредка…
       Он улыбнулся, вспомнив запальчивую Олину фразу, только что сказанную по телефону – «…а ты говорил, что он не националист!» – в ней как раз прозвучали отголоски недавней маленькой ссоры.
      … Они вернулись с дачи Василия Константиновича, где обсуждались очередные мероприятия его предвыборной кампании. Оля, казалось бы, вовсе и не слушала их разговоры, болтая с Андрюшей, специалистом по экономическим вопросам, который, впрочем, сам нить разговора не упускал и даже, не переставая смешить Олю, ухитрялся подавать реплики и идеи.
       Оказалось, однако, что и Оля прислушивалась. Иначе почему бы она, уже дома, выйдя из ванной, вдруг спросила:
       – Он националист?
       – Кто? – невинно поинтересовался Игорь, прекрасно понимая, о ком идет речь.
       – Василий Константинович.
       – Малыш, между патриотами и националистами есть большая разница…
       Оля перебила:
       – Именно поэтому я и спрашиваю. Патриотическое общество – ладно, куда ни шло, слегка впадает в крайности, но не без пользы для исправления национального самосознания. Но…
       Игорь посмотрел на нее удивленно:
       – Я не знал, что ты владеешь подобными понятиями.
       – Ну вот теперь знаешь, – усмехнулась Оля довольно. – Но национализм! Мне показалось в одном вашем разговоре, что он антисемит…
       Василий Константинович был не просто антисемитом. Он был воинствующим антисемитом и еще много «анти»-кем. Список был длинен, и Игорь частенько думал, что, дорвись Василий Константинович до власти, в стране могут начаться погромы. Причем громить будут не только инородцев, но и инакомыслящих…
       Но до власти он не дорвется, Игорь ему не позволит. До Думы – да, а дальше – нет. А без помощи Игоря – Василий Константинович никто. Ни деньги, ни дружбанство с сильными мира сего не помогут ему добиться успеха без главной составляющей политического успеха: без электората, без голосов избирателей. А голоса – это Игорь. Только он умел объяснить, привлечь, завуалировать одно и сделать нажим на другое так, что люди начинали видеть именно в этой политической фигуре залог спасения страны, руку, способную навести порядок, сохранив при этом демократию и даже ускорив ее продвижение, особенно в экономической области. Область сия трогала души избирателей больше всего: обещанный кусок хлеба с маслом, к которому непременно должен был, рукою их политического избранника, приложиться еще кусок колбасы, и смутно намекалась в дополнение и икра – эта перспектива была самой заманчивой и для Василия Константиновича – беспроигрышной.
       – Ну, не более, чем все, – ответил Игорь. – Обычный бытовой антисемитизм.
       – Терпеть не могу это «все»! Меня «все» не интересуют! Если эти «все» водку пьют не просыхая и воруют, то это не значит, что так и надо делать! И что мы должны с такими людьми общаться!
       – Пионерка ты моя!
       – Игорь, это неинтеллигентно – быть антисемитом, это не…
       Оля аж задохнулась от негодования.
       Игорь усмехнулся. Скажи Васе, что он неинтеллигентный человек, – вот уж он посмеется! Такие категории в его обиходе не существуют. Для Василия Константиновича мир устроен четко и просто: есть цель, есть дело, и хорош тот, кто умеет идти к цели и делать дело. Все остальное чушь, розовая вода, выдумки писателей, которые годятся только на то, чтобы держать народ, в зависимости от социальной прослойки, в узде совестливости, или представлений о порядочности, или интеллигентности… А нынче Васе весьма на руку, что религия возвращается: инструмент получше и посильнее, чтобы тот же народ держать в рамках. И Вася уже им пользуется вовсю: в церковь ходит сам и всех «своих» заставляет – чтобы народ видел; разглагольствует о религии и богобоязненной народной душе, о традициях и национальных корнях…
       Игорь в церковь не ходит – он вообще среди всех них на особом положении, совершенно независимом: мыслительный центр, интеллектуальное достояние партии; но эти тексты про русскую душу ему Игорь пишет. Что ж, каждому свое. Игорь на чужое поле не суется, чужими проблемами порядочности не занимается. Каждый решает их для себя, самостоятельно, и если уж что неинтеллигентно – так это соваться со своими нравоучениями и тем более осуждениями, пусть даже и не высказанными. Какое ему дело? Он не судья. Даже Господь Бог сказал: не судите, да не судимы будете. Что-что, а уж Библию он изучил – один из самых первых его рабочих инструментов, которым он широко пользуется. В Библии есть всё на все случаи жизни, и Игорь всегда найдет подходящую для их с Васей случая цитату. А им подходит все, что касается любви, смирения, самоотречения и веры. Ну а то, что в Библии им не подходит, – так упоминать не обязательно! В своих речах для Васи он не станет цитировать: «не сотвори себе кумира…»
       Религиозный уклон в сочетании с идеей порядка и мгновенного восстановления экономики действовали безотказно. Избиратели присоединялись пачками. Намек на предстоящую чистку страны от инородцев и иностранцев Вася подпускал в свои речи сам, по своей инициативе. На самом деле Вася лично не имел ничего против ни евреев, ни прочих инородцев, охотно пользовался их услугами и помощью и если и избегал открытого общения с ними, то только ради соответствия провозглашаемых идей образу своей жизни. Однако эта антипропаганда была мощным оружием для сплочения своих политических поклонников, превращения их в агрессивную стаю: как в мире уголовном, так и в прочих, вполне цивильных мирах дружить надо непременно против кого-то. Только таким образом, чувствуя враждебность (пусть и внушенную, какая разница!) по отношению к себе со стороны всяких инородцев и инакомыслящих, политические сторонники превращаются в единомышленников, группа симпатизирующих и разделяющих убеждения – превращается в партию.
       Но этого Оле не объяснишь. Мала и наивна. Милая, славная девочка, умничка, хороший, чистый человечек, красулечка, сладкий домашний котеночек – она не просто не зрелая, она никогда и не дозреет до понимания этих вещей. Вот стоит, ждет ответа, синие глазки округлились, пухлые губки поджались – ох какая суровая!
       – Я и не знал, что ты себя причисляешь к интеллигенции, – насмешливо сказал Игорь.
       Он нарочно так грубо ответил ей. Оля действительно не принадлежала к этой среде, если говорить о среде, и слава Богу, надо сказать, – Игорь среду эту не то чтобы не любил, но смотрел на нее с большой иронией, отчетливо видя за страстью к красивым и интеллектуальным рассуждениям все те же человеческие слабости, те же низменные движения души, которые ничуть не исправились от приобщения к большой культуре… Эти небрежно бросаемые в разговорах интеллектуальные понятия служили им чем-то вроде лейбла на джинсах, марки, по которым они узнавали друг друга, опознавали принадлежность к клану избранных, которым эти марки доступны. Но, как известно, ни одна еще фирменная вещь не исправила природных недостатков фигуры, не прибавила красоты лицу…
       Однако Оля не знала эту среду, опыта у нее было маловато, чтобы все это понимать, встречи с людьми творческими вызывали в ней восхищение, и для нее слово «интеллигентный» было несомненным комплиментом. И Игорь знал, что обидит ее своей репликой. Но это ерунда, комариный укус – ему просто надо уйти от темы.
       Оля не замедлила обидеться.
       – По-твоему, интеллигентность раздается, как посты, по блату? – взвилась она. – На должность интеллигента назначаются, что ли? Это, если тебе подобная мысль не приходила в голову, – внутри тебя, это твоя личная культура, которая всегда с тобой, а уж где ты ее принял, где ты сумел ее вобрать – не имеет никакого значения! Все, чему меня научила моя мама и моя учительница литературы, все, что дали мне книги, – это та самая культура, которая выражается не в умении красиво рассуждать на интеллектуальные темы, – тут я с тобой тягаться не стану, – а во взгляде на вещи!
       – Уф-уф, ну ты меня просто положила на лопатки! Я и не знал, что ты у меня такой философ…
       – Так вот, – продолжала она, разгорячившись, – это не умно, не справедливо, не интеллигентно и не культурно – быть анти-кто-угодно. А еще хуже – делать свое «анти» смыслом своей политики и вбивать эту гадость в голову «всех», у которых свои мозги никогда не работали и уже не будут.
       Игорь улыбнулся.
       – Ты такая хорошенькая становишься, когда злишься! Разрумянилась вся, глаза блестят…
       – А так я что – не хорошенькая?
       Игорь притянул Олю к себе. Отодвинув губы от поцелуя, она сказала:
       – Ты не ответил на мой вопрос. Его партия – националистическая?
       – Нет, малыш, успокойся. Он умеренный патриот, без всяких крайностей.
       Игорь сумел ее обмануть тогда, но ее наблюдательность его обеспокоила. Оля стала замечать куда больше, чем поначалу, она стала размышлять и анализировать, и потому это было совершенно разумно и правильно – отправить ее поучиться в Сорбонну. Ничего, что они скучают в разлуке, это полезно.
       Когда она вернется, вся эта эпопея будет закончена. К тому же и выборы пройдут. Он уже выполнит свои обязательства по их подготовке перед Васей и скорее всего тогда же и уйдет от него окончательно. На услуги Игоря спрос большой, а за время, которое он работает на Васю, многие сумели оценить его таланты и результаты его труда, включая Васиных противников. Так что Игоря с руками оторвут.
       Да, так он сделает.
       В конце концов, доля правоты в Олиных словах есть.

* * *

      В последующую неделю мы с Шерил встречались практически ежедневно – мы с ней ходили в кино, обедали в ресторанчиках или у меня дома. К себе домой она меня почему-то не приглашала. Наши встречи были похожи на свидания, а мы – на влюбленных. Я во всяком случае…
      Шерил, по правде говоря, особенно сильных эмоций не высказывала – это было за пределами ее возможностей. При всей нашей схожести Шерил была совсем иной. Она больше смотрела и слушала, чем говорила. Она была тиха, вежлива, слова «спасибо-пожалуйста, если тебя не затруднит, извини, я хотела бы тебя попросить» и так далее, в том же духе, пересыпали ее речь и занимали в ней наибольшую часть, основное же содержание выражалось на редкость сдержанно и кратко. Прежде чем что-либо сказать, она вскидывала на меня глаза, словно проверяя, можно ли мне доверить такой секрет, даже если это касалось всего-навсего предложения выпить чашечку кофе. Моя манера, прямая и открытая, что нормально для русских, была ей непривычна и смущала ее. Она иногда стеснялась говорить со мной, краснела и искала подолгу слова…
      Короче, она была западным человеком. И вела себя так, как ведут западные люди, по принципу: у меня своя жизнь, у вас своя, я к вам не лезу в душу, вы ко мне тоже; у вас все прекрасно, я уверена в этом, – и у меня тоже; и даже если это вовсе не так, никто никому навязываться не будет, все будут улыбаться и жить каждый сам по себе, со своими проблемами и печалями… На вопрос: как дела? – ответ всегда: отлично! Не потому, что отлично на самом деле, а потому, что ничего другого вам знать не положено… Если ты попробуешь рассказать кому-нибудь о своих проблемах, тебя выслушают. Посочувствуют и, может быть, даже помогут. Но только это не станет дружбой и даже простым началом ее. Откровенность людей не сближает, они просто сошлись на некоей территории – нейтральной территории, постояли на ней, потоптались, обменялись мнениями и даже услугами и снова разошлись – каждый умотал за свою ограду, из-за которой назавтра же ты можешь рассчитывать только на приветливое и безразличное «здравствуйте, как дела?». И снова скажешь: отлично…
      Я боролась изо всех сил с этим западным менталитетом, я лезла в душу всеми своими четырьмя лапами, я задавала бестактные вопросы, я постоянно смущала Шерил.