При его появлении из внутренних дверей вышел средних лет господин с брюшком, с одутловатыми щеками, с двумя колючими маленькими глазками и молча уставился на него.
      - Я желал бы...
      - Рукопись? - уныло перебил господин.
      - Да, я желал бы...
      - Позвольте.
      И, получив рукопись, господин ушел, лениво размахивая ею и бросив резко, как команду, на ходу:
      - Через две недели.
      Карташев, машинально поклонившись его спине, выскочил в переднюю, оттуда на лестницу, выбежал на улицу и радостно подумал: "А все-таки принял! Может, и напечатают... Неужели напечатают?! Его, Карташева, произведение?!"
      Мимо прошел какой-то молодой брюнет с длинными волосами, взглянул внимательно на Карташева и вошел в подъезд редакции.
      "Наверно, писатель..."
      Карташев оглянулся и посмотрел ему вслед.
      - Ехать, что ли? - обратился к Карташеву извозчик.
      "Нет, теперь совсем неловко, кто-нибудь из редакции в окно может увидеть, подумает, что денег много... возьмут и откажут... а так, может: бедный студентик... что уж его? Напечатаем... И вдруг гонорар, знакомятся... Надо будет за эти две недели прочитать, что писалось в их журнале, хотя за этот год... Жалко, как раз экзамены... А какой этот господин, который взял рукопись: брр... какой страшный... А может, только с виду, а на самом деле даже очень добрый... особенно, как прочтет... и тема такая подходящая: бедный студент умирает от нужды... и такой ужасной смертью".
      Карташев подумал: "Сегодня уж не буду заниматься: пойду к Шацкому, давно у него не был".
      Карташев шел, думал, вспоминал и переживал снова свои ощущения при передаче рукописи. Ему вдруг сделалось грустно; как летит время, - быстро, неудержимо: был давно ли мальчиком, гимназистом, теперь писатель... вся жизнь так пройдет... Мелкие радости, мелкое горе... Если даже и примут: печатают же ведь и плохие вещи... А все-таки...
      И опять веселые мысли полезли в его голову: приедет он домой уже на втором курсе, не курит, литератор... Ах, если бы бог дал, чтобы приняли...
      Карташев проходил в это время мимо церкви и, подняв глаза на крест купола, подумал: "Святой Артемий, моли бога обо мне, грешном, чтобы приняли мою рукопись..."
      Был ясный, но холодный апрельский день, и Карташев с удовольствием, чтоб согреться, прошел весь путь к Шацкому пешком. Не доходя квартала два до квартиры Шацкого, он неожиданно увидал своего приятеля на улице за очень оригинальным занятием. На углу Офицерской и Фонарного переулка стоял высокий Шацкий, расставив широко свои длинные ноги, и, держа в руках старые ботинки, что-то очень убежденно и деловито доказывал татарину.
      Костюм Шацкого был не из обычных: вместо пальто на его плечи было небрежно накинуто его тигровое одеяло, сложенное вдвое. Некоторые из прохожих останавливались и с интересом следили за продавцом и покупателем.
      Ни Шацкий, ни татарин не обращали на них никакого внимания. Татарин то брал в руки ботинки, осматривая их внимательно, то снова возвращал их Шацкому с пренебрежительным видом.
      Карташев остановился на противоположном углу и незаметно следил за всем происходившим.
      Продав ботинки и получив деньги, Шацкий облегченно вздохнул и повернул к своему дому.
      Карташев подождал немного и нагнал приятеля уже на следующем квартале.
      - Лорд...
      Шацкий радостно и в то же время пытливо остановился перед Карташевым: видел ли он или нет? Карташев старался сделать самое невинное лицо, но что-то было, и оба приятеля залились вдруг веселым смехом. Затем, взявшись за руки, они пошли рядом, не обращая внимания на глядевших на них прохожих.
      - Лорд, погода мне кажется особенно хорошей...
      - Не правда ли, граф? Хотя, впрочем, холодно... ладожский лед идет.
      Карташев сделал гримасу.
      - Да, но пледы нашей Шотландии, лорд...
      Карташев заглянул в смеющееся, румяное от холода лицо Шацкого.
      Они прошли еще несколько шагов.
      - Лорд, вы, конечно, гуляли?
      - Как вам сказать? Да-а...
      - Хорошая вещь это - прогулка, лорд. Но иногда под видом прогулки происходят ужасные вещи... Вы знаете нашу Шотландию, лорд: убить, например, человека, снять с него ботинки...
      Шацкий смущенно хохотал.
      - Это не убийство, граф Артур... вы ошиблись... это - нищета...
      - А! В таком случае это ничего, лорд. Лучшие роды впадают в нищету, и можно старые ботинки продавать с таким достоинством, какому позавидуют короли...
      Они подходили к дому. Шацкий перестал смеяться.
      - Не говори только, пожалуйста, Ларио, что я продал его ботинки, а то убьет... я обещал заложить только, но нигде их не берут или дают двадцать копеек.
      - Ларио не на уроке разве?
      - Какой там урок? Уже прогнали... с городовым... Иди ко мне, я только куплю к чаю.
      Шацкий пошел в лавочку, а Карташев поднялся к нему в квартиру.
      В комнате у Шацкого на полу в одном нижнем грязном белье ползал Ларио, внимательно высматривая что-то под кроватью.
      Увидав Карташева, Ларио смущенно поднялся, прищурился и поздоровался.
      - Ты что это? - спросил, раздеваясь, Карташев.
      - Понимаешь, курить хочется черт знает как...
      - Окурков ищешь?
      - Да уж нет ни одного.
      - Плохо.
      - Совсем плохо... Вот Миша пошел, может, ботинки мои заложит.
      - Заложил... сейчас придет.
      - Заложил! - встрепенулся озабоченно Ларио, - как бы не пропал теперь с деньгами?
      - Сейчас придет.
      - Вот, как видишь, всего меня заложил. И сам в одеяле ходит днем, а вечером в салопе горничной.
      - А что ж твой урок?
      Ларио только рукой махнул.
      В коридоре раздался резкий крик Шацкого:
      - Самовар?!
      Шацкий вошел, бросил чай, сахар, колбасу и хлеб на стол, сбросил одеяло и выжидательно посмотрел на Ларио.
      - Нет, Миша, прежде всего покурить.
      Шацкий не спеша вынул пачку папирос и бросил их Ларио, процедив сквозь зубы:
      - У-у, животное...
      Ларио жадно закурил папиросу.
      - А-а, - затягивался он с наслаждением, выпуская дым.
      Шацкий, присев, отломил себе кусок хлеба и колбасы и принялся с аппетитом есть.
      Ларио, накурившись, тоже начал есть, а за ним и Карташев.
      Подали самовар.
      Утолив голод, Шацкий вдруг побледнел и, на вопрос Карташева о причине, с капризной тоской в голосе ответил:
      - Опять живот...
      - Зачем же ты ешь колбасу?
      Шацкий не удостоил ответом и, угрюмо сгорбившись, побрел к своей кровати.
      - Что, Миша, аль издыхать взаправду собрался? - спросил Ларио, впавший было уже в свое молчаливое настроение после еды.
      Шацкий лежал молча.
      - Что ж, родные так-таки ничего и не посылают? - спросил Карташев.
      Он подождал ответа и задал другой вопрос:
      - Что же вы дальше будете делать?
      - Понимаешь... - смущенно заговорил вдруг Ларио, - и урочишко, как на смех, сорвался... И ему плохо, и у меня ничего.
      - У меня есть Георгиевский крест отца, альбом, заложите...
      - Нет, - быстро поднялся Шацкий, - ты спроси этого подлеца, как его выгнали.
      - Животик прошел, Миша? - спросил повеселевшим голосом Ларио.
      - Животное, - ответил ему Шацкий и пересел к дивану.
      Ларио любовно смотрел на него.
      - Говори, что ты наделал...
      Перебиваемый Шацким, Ларио смущенно, скороговоркой рассказал Карташеву запутанную историю своего изгнания.
      - Понимаешь... паршивый капитанишка, то есть черт знает что с этой бедной нянюшкой сделал... А тут как раз я дрызнул...
      - Нет, постой, как дрызнул?
      Ларио пустил свое "го-го-го".
      - Ну, понимаешь, уехали они в театр... ну, дети там спать легли, а Шурка... пришла, значит...
      - В семейный дом?
      Ларио покоробил вопрос Карташева.
      - В этот самый семейный дом и в эту самую даже, можно сказать, спальню...
      - Ну, ну, дальше, - перебил Шацкий.
      - Что ж дальше? За пивом послали... угостили кухарку: женщина бегала, она и рассказала нам все. Пошли к няньке: сидит в кухне и плачет. Верно? спрашиваем. Верно. Шурка говорит: "Ну, так я ему, подлецу, все глаза выцарапаю". Ну, а я говорю: "Врешь, я ему выцарапаю, уж коли так". Ну, еще дрызнули... Выпроводил я Шурку, а то ведь действительно, думаю, скандал сделает...
      - А сам убить хотел, - перебил Шацкий.
      - И убил бы подлеца! - вспыхнул вдруг Ларио.
      Карташев с недоверием и страхом смотрел на загоревшиеся глаза Ларио.
      - Он и сейчас его убил бы, - проговорил Шацкий, - а что было неделю тому назад.
      - Убил бы, убил, Миша...
      - У, животное! Вот с этаким в одной комнате и живи. Ты и меня убьешь когда-нибудь?
      - Тебя за что убивать, - равнодушно ответил Ларио.
      - Ну, что ж дальше было? - перебил Карташев.
      - Ну, вот, Шурка ушла, а я думаю: выпью еще пива, может, засну. Не тут-то было... пятнадцать бутылок выпил: не пьян, спать не хочу, а во мне вот все так и дрожит - убить его, подлеца, и конец... дух захватывает, и свет не мил, если не убью. Пошел на кухню, говорю: "А что, у вас кухонный нож каков?" - "Вам зачем?" - спрашивает кухарка. "Свинью зарезать". Взял нож, попробовал, говорю: "Годится..." Да этак на кухарку и посмотрел. Та так сразу и побелела: по-ня-ла! Нянюшка в слезы... "Не плачь", спать ее отправил к детям, взял нож и хожу себе перед лестницей, жду, когда приедут они из театра... Похожу, похожу, выпью пива и опять на часы...
      Ларио перебил сам себя и своим обыкновенным добродушным голосом сказал:
      - Черт его знает, совсем ошалел и убил бы, если б не случай!
      - Хороший случай, - фыркнул пренебрежительно Шацкий.
      - Какой случай?
      - Думаю: дай я пойду и поцелую в лоб невинную честную, опороченную девушку... И пошел в детскую... Пошел в детскую, лежит она в кроватке... Невинные младенцы кругом... Мой ученик... пять образков над его кроваткой... Ну, подошел я к бедной девочке; вижу, - притворяется, что спит, а сама дрожит. Наклонился я, этакий братский поцелуй ей в лоб...
      - Глава пятая: поцелуй разбойника, - вставил Шацкий.
      - Врешь, Миша: чистый, святой поцелуй... Она плачет... сам плачу... жалко... Девочка совсем ведь еще... В это время кухарка и успела, подлая, сбегать к дворнику... Вышел я опять на свой пост, заглянул я в кухню: сидит. Я говорю ей: "Ты не бойся!" Она говорит: "Да мне что ж бояться, когда душенька моя ни в чем не повинна". - "Верно", - говорю. "Да вы бы, говорит, сударь, тоже бы оставили это дело". - "Ну, нет, говорю, за такие советы ответить можешь и ты, потому что я и пьян, может быть, и сам не знаю, что могу сделать". Замолчала, как в рот воды набрала, и не смотрит. Постоял я и ушел. Тут вот немножко уже не помню. Помню, какой-то разговор с ней на лестнице был. Вдруг звонок... смотрю: дверь внизу отворяется... один городовой, другой, пристав... а сзади капитанишка с женой. Пристав уговаривать меня начал, а я кричу ему: "Кто подойдет - убью!" Вдруг сзади, чувствую, схватило меня несколько человек, спереди городовые подоспели, пристав на меня... отняли нож... барыня подскочила да за волосы меня, а сама визжит благим матом. Отцепили ее, а капитанишка, белый как стена, - знает, мерзавец, в чем дело, - урезонивает ее: брось, брось! Ну, тут я не выдержал и говорю: "Сударыня, вот вы все о чертях беспокоитесь, а не видите, что с чертом живете". Он как заерзает: "Ведите его в участок, ведите в участок". "В участок я, говорю, пойду, а вы все-таки, господин, - подлец, с нянюшкой вашей подлость сделали". Мадам: "Ах!" А он кричит ей: "Да не верь же ты ему, видишь - сумасшедший".
      - Ну?
      - Ну, го-го-го. Я ему этаким дьяволом расхохотался в глаза. А тут меня тащить стали...
      - На другой день, - перебил его Шацкий, - сплю я, стучат в дверь: полицейский. "Господина Ларио знаете?" - "Знаю!" - "Сидит за покушение на убийство в Василеостровской части". Поехали, сидит. "Можете удостоверить личность этого господина?" - "Могу". - "Можете взять на поруки?" "Могу..." - "Извольте". И вот... как видишь... привез его. "Я, говорит, все-таки паршивого капитанишку убью". Что ж мне с ним делать? Раздевайся...
      Ларио, прищурившись, смеялся.
      - Теперь вот он смеется, а неделю тому назад... И главное - на вид бык, а нервы, как у бабы... Познакомился я и с капитаном и с женой - очень милые люди. Ездил вещи этого подлеца брать.
      - А что ж жена, по-прежнему, осталась с мужем? - спросил Карташев.
      - Конечно.
      - И нянька там?
      - И нянька. Капитан расхваливает и его, одно, говорит, несчастье: сумасшедший. Ну, и я, конечно: "Да, да, сумасшедший". Очень, очень приличное семейство. Отказались от обвинения: сам капитан уладил в полиции все дело. Ну, вот...
      Шацкий отбросил руку по направлению Ларио.
      Ларио в это время, пригнувшись, перебирался с дивана на кресло и оттуда на кровать. Добравшись до кровати, он свернулся в клубочек и сказал:
      - Хорошо, Миша.
      - Шурочку бы еще?
      - Что ж, не мешало бы.
      - Что наконец выйдет из этого господина? - спросил Шацкий.
      - Дурак ты, Миша, - ответил равнодушно Ларио, - ничего не выйдет...
      - И как же тебя опять рекомендовать?
      - Порекомендуй меня, Миша, к честным людям в ничего не бойся...
      - К Марцынкевичу тебя только и рекомендовать.
      - С удовольствием, Миша.
      Ларио стал вертеться и рычать.
      - То есть зверь, а не человек.
      - Го-го-го!
      - Нет, этот человек... и катар... и экзамены... все это убьет меня...
      - Опять животик заболел, Миша? Не падай духом: все перемелется, мука будет...
      Шацкий положил голову на руку в смотрел опять уныло и расстроенно в пол.
      - Зачем ты в самом деле отравляешь себя, - сказал Карташев, - ешь колбасу?..
      - Что ж мне есть больше? - капризно, с детским раздражением спросил Шацкий, - и на колбасу нет денег.
      - А твои экзамены как?
      - Что ж экзамены? Я и сам не знаю, как их в этой обстановке выдерживаю.
      - А ты, Ларио, не держишь совсем?
      - Совсем... - Он поднялся с кровати и вдруг закипятился. - Странно даже задавать такие вопросы: что ж я, в подштанниках, что ли, пойду их держать? Он же заложил все.
      - Я виноват...
      - Тебя никто не винит, но факт... лекций нет, одежи нет, жрать нечего... - Ларио опять лег, повернулся к стене и добавил: - И самое лучшее, если ничего нельзя переделать, нечего и сил тратить: спокойной ночи.
      Немного погодя по ровному дыханию Ларио ясно было, что он действительно заснул.
      В окно смотрели какие-то однообразные, серые, унылые, точно преждевременные сумерки.
      - Пора домой, - тихо сказал Карташев, нарушая молчание.
      Шацкий поднял голову.
      - Ну что ж, едем, - устало ответил он, - если крест и альбом даешь... Завтра опять экзамен: на всю ночь засяду.
      - Ну, однако, ты совсем так сорвешь себя.
      Шацкий фыркнул.
      - Не в этом счастье, мой друг... Пожалуй, салоп лучше надеть...
      Он ушел в кухню и возвратился в салопе горничной.
      Грусть его маленького больного лица еще сильнее подчеркивалась его комичной, высокой фигурой в женском пальто.
      Карташеву хотелось сострить, но он не решился.
      - Идем, - позвал Шацкий.
      Они молча спустились на улицу.
      Проходя мимо освещенного подъезда главной лестницы того дома, где жили Шацкий и Ларио, Шацкий остановился перед стоявшим у подъезда швейцаром.
      - Ну что? - спросил он швейцара.
      - Не говорил еще. Да уж не беспокойтесь, - что можно будет, сделаем, ответил швейцар.
      - Вы уж, пожалуйста...
      - В чем дело? - спросил Карташев, когда они отошли.
      - Дельце одно... Петьку, подлеца, пристраиваю. Одно семейство за границу собирается, - вот я и хочу Петьку с ними послать.
      - Как же ты его пристроишь?
      - А вот через швейцара... Очень милый человек... познакомился с ним и узнал...
      - Как же это ты познакомился с ним?
      - Мой друг, что ты допрос снимаешь? - быстро ответил Шацкий, - знаешь, и деньги есть. Этот Ларио... он меня окончательно убивает... А если бы еще знал, что я продаю его вещи... Ведь все наново покупать придется: какой это процент? И на него же идет...
      - Отчего же ты продаешь?
      - Да потому, что в кассе мало дают... Я и свои все вещи продал.
      - Главное, и я ничего не имею... Может быть, впрочем, я буду скоро иметь...
      И Карташев рассказал о своем писании и о своей снесенной в редакцию рукописи.
      - Все деньги тебе...
      - Merci, - улыбнулся Шацкий.
      - Ты не шути, Миша, а вдруг...
      - Крест золотой?
      - Да, с эмалью.
      - Едем...
      Приятели наняли извозчика и поехали.
      - Об деньгах и думать даже не стоит, - говорил на извозчике Карташев, все ведь это такие глупости...
      - Ну, нет, мой друг, именно без денег все глупости...
      Между приятелями завязалась беседа, что называется, по душе.
      Шацкий, что бывало с ним редко, был не только серьезен, но и определенен. Ему хотелось высказаться, и он говорил с своей обычной быстротой и живостью. Только мгновениями, когда его схватывали колики, он кривился и замолкал.
      - Васька Корнев считает меня, конечно, так чем-то... явлением понятным, но грустным... Мой друг... таких, как я, сто миллионов; таких, как Васька, ну... сто тысяч... Во всяком случае, place a moi*, и если он себя считает вправе меня игнорировать, то он должен признать, по крайней мере, и за мной это право... Постой, постой... а следовательно, Васька сам по себе, а жизнь сама по себе... И эта жизнь в полном противоречии со всеми Васькиными теориями: знать их не хочет... А Ваське жить надо в этой же жизни... Как ему жить? По-своему? Он знает, что его к вечеру же упрячут... и хорошо еще, если только в сумасшедший дом, - там хоть говорить можно все и кормят, - а то ведь и хуже еще может быть... Спрятать свои идеалы и кое-как у этой же жизни свой кусок хлеба отбирать?.. И со смертью в душе волочить свое раздвоенное существование... вся энергия подорвана... жизни нет... Следовательно, прежде чем ставить себя в безвыходное противоречие, надо обеспечить себе, по крайней мере, ну хоть свободу действий. Надо платить за все, и за право быть честным прежде всего... А то: "Что вам угодно?" - "Я желаю поступить на службу". - "Ваш образ мыслей?" - "Мой образ мыслей... мой голодный желудок..." Глупо и пошло...
      ______________
      * место за мной (франц.).
      - Ну, уж и пошло...
      - И все это понятно... Собственно, у нас масса еще совсем не образованна, а отдельный кружок за облака ушел... ушел так далеко... ну, вот, за веревку тянут, - не там тянут, где привязана она, а там где-то за конец... Пожалуйте тянуть поближе, а не желаете, возьмем других людей, которые даже лучше, если не знают этих, а-а-а... Понимаешь?
      - То есть, значит, образованных людей не надо?
      - Если эти люди ушли так далеко от остальной массы, то что ж в них толку для данного момента? Они не работники, у них нет точки приложения... Ну, вот Вася... Может он что-нибудь делать из житейского? Нет... Сомневающийся Вася ничего не может... И все-таки этот еще робкостью хоть своего характера возьмет. А возьми такого, который захотел бы быть последовательным, не лгать, не фальшивить.
      - Так и надо, я думаю, стараться.
      - Ну, вот, старайся. Ну, вот, представь себе, этот самый капитанишка, у которого Ларио жил, проснулся бы однажды и захотел быть вдруг справедливым и последовательным... жене признался бы про няньку, детям объяснил бы, что он из-за них же взятки должен брать; доказал бы и им, что ничего другого, кроме негодяев, из них не выйдет; начальству своему объяснил бы, что он вор... Встретил бы на улице нищих, ничего не евших, отдал бы им от них же награбленное... сам бы очутился в таком же положении... пришел бы сам уже к какому-нибудь пузатому трактирщику требовать и себе еду... ему не дали бы... что ж он? повесился бы или убил трактирщика? В тюрьму или в сумасшедший дом? Ну, он пристроился, а семья, дети?.. И тяни свою лямку: кто способен ее тянуть, тому и место и в жизни, а кто нет - за борт...
      Шацкий замолчал.
      - Ужасная теория...
      - Ничего ужасного... ужаснее сентиментализм, фарисейство, ханжество... делайте гадости, но не называйте по имени... Швейцар? швейцар и швейцар, а будь у него миллион? завтра же пред ним преклонятся... И нечего и морочить себя: можешь приобрести деньги, а с ними и право быть честным, умным, талантливым, право делать что хочешь, - живи; нет - пулю в лоб, и черт с вами.
      Карташев смотрел в лицо Шацкого.
      - Ты шутишь или серьезно говоришь?
      - Я говорю то, что я и сделаю... А Васька никогда ничего не сделает, потому что в нем не один, а два и даже три человека сидят: один - зависимый от всего остального общества, другой - зависимый от кружка, а третий - он сам, раздвоенный, расстроенный... черт знает что...
      Шацкий сморщился от боли и замолчал.
      Карташев тоже молчал и вдумывался в слова Шацкого.
      - Это ничему не мешает, - отвечал Шацкий. - Есть на свете, конечно, "священный огонь"... У кого он есть, так и есть, - деньги не только ему не помешают, а помогут...
      - Да, но если я за деньгами погонюсь, то я там и останусь.
      - Значит, не священный огонь!.. В Америке для юноши идеалом ставится богатство, и это не мешает быть у них Брет-Гартам... И всей Америке не мешает шагать черт знает как вперед, потому что, само собой, там каждый, делая свое дело, делает этим самым и общее громадное дело... потому что жизнь не богадельня, а мастерская... А что из этой мастерской выходит, об этом и говорит нам Корнев... и это, конечно, поймет такой же новый Корнев следующего поколения с своего маяка, но жизнь и от него уйдет... Для науки это нужно и для прогресса тоже, но для несущейся мимо жизни c'est bete comme tout...* и жизнь идет, как идет, и вперед ее не забежишь, потому что там впереди еще нет никакой жизни... И вот этот, вот, что развалился в военной форме в своей коляске, он лучше подходит к требованию этой жизни, потому что его прет, и он прет без рассуждения...
      ______________
      * это глупо, как всё... (франц.)
      - И ты его больше уважаешь?
      - Я презираю его столько же, сколько и бессильный протест, но я хочу иметь право презирать... хочу иметь свое войско... деньги... и это американец понимает.
      - Что ж американцы? их жизнь вовсе уж не такая симпатичная.
      - Да?
      - А конечно... эксплуатация самая дьявольская.
      - Да, да... у нас ее нет... Вот это и есть гнусный сентиментализм и фарисейство: сами гнием на соломе, соломой питаемся, кулачество, с каким не сравнится никакая Америка!.. сами нищи духом, волей, знанием даже нашей действительной жизни... и ни к черту не годимся, а Америка - дрянь... не симпатичны... Факир индийский - недосягаемый идеал для нас: у того хоть мужество есть - прямо лечь и лежать, отказаться от всего. Глупо, глупо все это... Презрение к подлецам вообще, а в частности у такого же подлеца в услужении?.. нет, мой друг, слуга покорный... Приходи, когда у меня будет несколько миллионов, я тебе с удовольствием один дам на газету, а вы, как тараканы на морозе, полопаетесь... но жалкой, зависимой роли я не желаю играть... Не желаю!! Не желаю!!
      Шацкий так закричал, что, если бы не грохот мостовой, на него бы все оглянулись. Но мостовая грохотала, ехали экипажи, телеги, звонили конки, шли прохожие, и приятели продолжали изливать друг другу свои мысли.
      - Но каким же путем ты хочешь нажить миллионы?
      - Ну, подрядчиком сделаюсь, когда кончу курс.
      - Надо знать же это.
      - Узнаю... Надену смазные сапоги, поступлю в десятники.
      - Ты? - граф, лорд?
      - Буду и графом и лордом - чем захочу... и ты будешь считать за честь сидеть у меня в кабинете.
      - И будешь мошенничать на подрядах, подкупать, раздавать взятки?
      - Постой... Виктор Гюго нажил миллион своим писанием?
      - Ну?
      - И не он один. Граф Толстой сотни тысяч нажил... Это уж самый идеальный мир. Однако ж не стеснились взять с людей потому только, что могли это сделать. Почему же я буду конфузиться, если я тоже могу? И я ничем не торгую, а те своими идеалами торгуют. Возьми, чтоб хватило на жизнь: нет, он миллион берет. И все за честь для себя считают хоть посидеть рядом за тем столом, где сидит этот гений...
      - Именно за то, что он гений.
      - Ого! Почище гению, Пушкину, за это самое всадили пулю, за то только, что авторитет своего гения не мог поддержать презренным металлом. Не хватало средств, а жена, жизнь, вся обстановка тянет. Первый предлог, и готово... нет, mon cher, все это глупо... Представь себе, что все - Корневы: мы бы все и сдохли бы с голоду, замерзли бы на улицах. А вот надо нам всем деньги - и кипит дело: и едим, и освещение, и дома, и театр, и коляски: только приготовляй побольше... и мне скажут спасибо. Памятник поставит потомство... да, да... Черт знает как далеко ты живешь... у этой дуры салоп подбит не ватой, а воздухом.
      - Теперь уж недалеко.
      Когда подъехали к квартире Карташева, Шацкий, не слезая с извозчика, проговорил:
      - Ну, выноси скорее.
      - Зайди.
      - Ты вежлив, но... можно мечтать, сидя в салопе своей горничной, о миллионах, но смущать этим салопом мирных обитателей... мой друг, у меня еще будет время смутить их. Да и ты сам, как ни вежлив, но затрудняешься в настоящий момент, как быть тебе с своей горничной при моем появлении в этом виде.
      - Я? вовсе нет...
      - Тёма, Тёма, как ты прозрачен... Но утешься: Корнев еще больше твоего смутился бы.
      - Чудак... Ну, хорошо, я сейчас вынесу тебе.
      - A la bonne heure. Послушай, карточки из альбома не вынимай, а то ничего не дадут.
      - Там же портреты матери, сестер... Ну, хорошо... только не потеряй.
      В комнате Карташева сидел Корнев.
      - Шацкий здесь, сидит на извозчике, - говорил Карташев, вынимая Георгиевский крест отца и альбом. - Нужда у них с Ларио. Его прогнали... Ларио в одном белье... Шацкий все с него продал и с себя все... сидит в салопе горничной на извозчике и больной совсем...
      - Хороши!
      - У меня тоже денег нет, вот это заложит... звал его сейчас зайти - не хочет.
      - Ну, и пускай уезжает себе.
      - На извозчике мне всю дорогу теорию практики жизни излагал...
      - Вот как... Послушай, у меня есть деньги, но на время...
      - Я недели через две получу...
      - Так возьми... сколько?
      - А сколько ты можешь?
      - Пять рублей могу.
      - Давай.
      Карташев выбежал к Шацкому: перепал ему альбом, крест и пять рублей.
      - Заходи, - повторил еще раз Карташев, - Корнев здесь, посидим.
      - Мой друг, нам с Корневым нечего делать... кланяйся ему. Спасибо.
      - Прощай.
      Карташев посмотрел еще вслед отъезжавшему Шацкому, худому, сгорбленному в своем салопе, и пошел в дом.
      Корнев принес новости: Иванов попался.
      - Я боюсь за Моисеенко, - раздумчиво говорил Корнев. - А у вас в университете...
      - Я ничего не слыхал.
      - В триста человек, говорят, собралась толпа ваших студентов.
      - Когда?
      - Да ты ходил на лекции это время?
      - Все-таки ходил... ничего не было.
      - Было.
      - В чем же дело?
      Корнев рассказал в общих словах.
      - Мне это рассказал ваш студент... расспрашивать подробности неловко было; на лбу ведь не написано; может, заподозрит еще - для чего мне надо это знать?
      - Вот из-за этого и я стесняюсь: вдруг примут черт знает за кого... Приснится, а потом и ходи, пальцем на тебя станут показывать... я уж и молчу... У нас много таких, от которых сторонятся, да, в сущности, каждый на другого так смотрит, наверно: в душу ведь не заглянешь.
      - Занимаешься?
      - Зубрю...
      - Тоска смертная... То есть ни читать, ни заниматься, рад был бы очень, если бы отнесли уже на кладбище, право... сразу хоть конец...
      Корнев потянулся, прошелся по комнате, лег на кровать и запел:
      - Со святыми упокой... - Он оборвался. - Ну что ж, Тёмка, скоро и домой... как там... - Он озабоченно принялся за ногти. - Найдут ли в нас перемену? Мне кажется, я постарел лет на двадцать.
      - А я сегодня, Васька, стащил-таки свою повесть в "Дело".
      - Да?
      - Сказали, через две недели.
      Корнев молча грыз ногти.
      - О чем? Есть черновик?
      - У переписчицы остался.
      Карташев передал содержание своего рассказа.
      - Хорошо написан? Доволен?
      - Кто его знает? Кажется, хорошо...
      - Да у тебя как-то больше веры, что ли, в жизнь, а я положительно начинаю скисать... Ну, что в самом деле? Так жить, как надо, нельзя, очевидно... жить жизнью изо дня в день не можешь... положительно завидуешь этим, что лезут очертя голову... и верят, вот что главное...
      Карташев начал излагать теорию Шацкого.
      Корнев с презрением слушал.
      - Ну-с, это уж совсем ватерклозет, - заметил он, махнув рукой. - Для этакой жизни, чтобы все общество ею прониклось, надо еще, по крайней мере, в течение двух поколений операцией заниматься... Нет, конечно, я верю, что вовсе не к тому идет дело, но и не так уж быстро оно идет, чтобы мозоли готовить.
      - Как мозоли?
      - Марья Васильевна на днях говорила, будто я рискую, что у меня на руках нет мозолей...
      - Я не понимаю.
      - Ну, вот, такое время приближается, что все должны будут работать... белоручек не будет...
      XXI
      Недели через две, в начале мая Карташев отправился в редакцию узнать о судьбе своей рукописи. В этот же день начинались экзамены первой группы его курса у знаменитого профессора. Первоначально Карташев хотел держать именно в первой группе, чтобы скорее ехать домой, но "повесть" отняла много времени, и Карташев перенес экзамен в пятую, последнюю. После редакции он решил зайти в университет, чтобы присмотреться, как экзаменуют, что спрашивают и на что особенно следует ему поналечь. Непройденных оставалось у него всего три последних листа из восьмидесяти четырех листов всего курса. Таким образом, положение дел с университетскими экзаменами обстояло почти блистательно и нимало не тревожило Карташева. Зато волновало, что сегодня ему скажут в редакции.