Профессор не виноват, конечно, но что это за наука, душа которой, самое интересное в ней - только какой-то непонятный намек, доступный двум-трем аристократам мысли. А остальные? Остальные уйдут в свое время спокойные с аттестатом в кармане. Чего же еще? поступят на службу, и к чему тогда все это? В золотом pince-nez и другой в длинном черном рединготе идут с гримасой презрения. Для них, конечно, что все это? Что им Гекуба и что они Гекубе? Им отцы их достанут места и дадут деньги. Они садятся в свой экипаж.
      Карташев с завистью смотрел им вслед: их не грызет червь сомнения. Их душа не раздваивается. Ах, зачем его не отправили в детстве в пажеский корпус? Зачем познал он намек на какую-то иную жизнь? Без этого и он был бы теперь удовлетворен, и никуда бы его не тянуло. А теперь тянет и в одну сторону, тянет и в другую, - нет средств для одной жизни, нет подготовки к другой.
      И та и другая одинаково не удовлетворяют.
      Кружок бедно одетых студентов оживленно весел; прощаются на подъезде и кричат один другому:
      - Заходи же за мной.
      - Хорошо... он сказал - в семь?
      - Ты пораньше приходи, чаю напьемся.
      - Андреев, а ты будешь?
      Андреев, высокий, худой, страшный, костлявый, с землистым цветом лица, говорит:
      - Нет, я сегодня на Выборгской.
      - Скажи Иванову, что я рукопись передал.
      - Хорошо...
      "Иванов, - думал, идя домой, Карташев, - Иванов? Его знают и в университете. Что же такое Иванов?"
      "Надо прочесть Жан-Шака Руссо", - тоскливо думает Карташев, вспомнив вдруг разговор в коридоре университета о чем-то по поводу Руссо.
      "Необходимо надо прочесть", - страстно загорелось в нем, и он прямо пошел в библиотеку, в которой абонировался.
      - Что у вас есть из Жан-Жака Руссо?
      - Вот список дозволенных книг.
      Карташев посмотрел.
      - Здесь нет.
      - Я думаю, и в других библиотеках вы не найдете.
      Карташев внимательно просматривал каталог "серьезных книг" и взял Шлоссера.
      Он шел и думал:
      "Прочесть разве весь каталог по порядку, тогда уж все будет в голове из дозволенного хоть".
      А не пойти ли ему прямо к Иванову и сказать: "Я хочу быть развитым человеком, укажи мне, что читать, какие книги, где их доставать?"
      Карташев пришел домой, пообедал и, войдя к себе в комнату, задумался, что ему делать теперь?
      "Пойду я к Корневу, захвачу с собой и свое маранье... А вдруг он скажет, что я писатель?"
      Карташев собрал свою рукопись и поехал на Выборгскую.
      XIX
      Группа Корнева держала в этот день по анатомии частичный экзамен у профессора, умевшего заставлять работать студентов не только за страх, но и за совесть. Несмотря на сухую зубрежку непонятных названий, студенты наперерыв друг перед другом посещали анатомический театр и с бою, назубок, вызубривали трудные названия.
      С этими названиями старик профессор умел искусно связывать будущую роль своих слушателей, обращался к студентам, как к докторам: нельзя быть анатомом без знания даже самой скромной аномалии, - жизнь пациента зависит от этого, и без этого знанья это будет не хирург, а шарлатан.
      Старый профессор был на страже, чтобы не допустить такого шарлатана к делу, к которому почему-либо человек не годился. Это хорошо знали студенты. Просьбы не помогали, но все было приспособлено к тому, чтобы человек узнал свое дело, и главное из этого всего было налицо: сумбура и намеков не могло существовать в деле, где все было ясно и точно, как часы, как сам угрюмый профессор, представитель западного ученого, образ которого будет всегда связан с медико-хирургической академией, профессор, которого как огня боялись студенты и боготворили в то же время, как только можно боготворить человека, несущего нам чистую истину. И когда профессор, мировой авторитет, сурово говорил студенту, осторожно запускавшему свои руки во внутренности трупа: "Господин, снимите ваши перчатки", - студент готов был не только свои руки, но и самого себя погрузить в кишки смердящего трупа.
      И, боже сохрани, какая-нибудь брезгливая гримаса или даже брезгливая мысль: угадает, обидится и срежет. Срежет не карьерист, не чиновник, не бездарность: срежет европейская знаменитость, старый профессор.
      Корнев получил "maximum sufficit"* и был на седьмом небе.
      ______________
      * высшую оценку (лат.).
      Он отправился с экзамена в кухмистерскую, а из кухмистерской с Ивановым за какой-то брошюркой к нему.
      Иванов по дороге обстоятельно расспрашивал о Горенко и Моисеенко.
      - Могу даже последнюю новость вам сообщить, - говорил Корнев, - они жених и невеста, весной сюда приедут, повенчавшись.
      - Я знаю... брак фиктивный, чтобы переменить законно опекуна и избавиться от нежелательных лиц.
      - Вот как! - изумился Корнев и сосредоточенно принялся за ногти.
      - Отучитесь вы от этой дурной привычки, - сказал Иванов, - а то ведь при анатомии это рискованно: трупы, легко заразиться.
      - Да, конечно, - озабоченно согласился Корнев, вытер ноготь и опять начал его грызть.
      Корнев искоса незаметно всматривался в Иванова; этот маленький, тщедушный человек с копной волос на голове, с какими-то особенными, немного косыми глазами, которыми он умеет так смотреть и проникать в душу, так покорять себе, - страшная сила. Кто мог думать, кто угадал бы это там, в гимназии, когда два лентяя, Иванов и Карташев, так любовно сидели сзади всех рядом друг с другом? Теперь даже и неловко говорить с ним о Карташеве.
      - Моисеенко, когда я знал его, - произнес нерешительно Корнев, - не совсем разделял взгляды вашего кружка...
      - Он и теперь их не разделяет.
      - В таком случае я не понимаю его.
      Иванов заглянул в глаза Корневу и ответил тихо:
      - Что ж тут непонятного? важна точка приложения данного момента... у каждого поколения она одна... ведь и вы ее не отрицаете?
      - Да... но принципиальная цель...
      Корнев замолчал. Иванов ждал продолжения.
      - Я все-таки сомневаюсь, - смутившись, как бы извиняясь, неестественно вдруг кончил Корнев.
      - Только одно сомнение, и ничего, никаких других чувств нет?
      - То есть как? Я думаю, одно только сомнение...
      Корнев еще более смутился.
      - Я так думаю, по крайней мере... но может быть...
      Он вдруг побледнел, лицо его перекосилось, и он через силу проговорил:
      - Что ж? может быть, и страх - вы думаете?
      Иванов молчал.
      Корнев поднял плечи, развел руками и смущенно, стараясь смотреть твердо, смотрел на Иванова.
      - Во всяком случае, я всегда...
      - Такого случая при данных обстоятельствах, - грустно перебил Иванов, и быть не может.
      Какая-то пренебрежительная, едва уловимая нота чувствовалась в голосе Иванова во все время визита Корнева...
      Корнев, с брошюрками в кармане, выйдя на улицу, вздохнул облегченно и побрел к себе. Теперь, перед самим собой же, он спрашивал себя: что удерживает его действительно? Он смущенно покосился на шмыгнувшую в подворотню собаку и огорченно, без ответа, пошел дальше. И "maximum sufficit", и все удовлетворение слетело с его души так, точно вдруг потушили все огни в ярко освещенной зале.
      - О-хо-хо-хо, - громко, потягиваясь тоскливо, пустил Корнев, когда вошел, раздевшись в передней, в свою комнату.
      Он чувствовал хоть то облегчение, что он теперь один у себя в комнате и никто его не видит.
      Он лег на кровать.
      Вошла Аннушка в новой кофте, для покупки которой ходила в Апраксин. Модные отвороты кофты безобразно торчали, Аннушка выглядывала из своей узкой кофты, как притиснутый удав. Она, громадная, с усилием перегибала шею и осматривала себя, поворачиваясь перед Корневым.
      Корнев сосредоточенно грыз ногти, не замечая Аннушки.
      Аннушка, идя с Апраксина, была очень довольна покупкой, но теперь на нее напали вдруг сомнения.
      - То-то надо бы и другие еще примерить, - озабоченно говорила она, - а я так, какую дали.
      В передней раздался звонок. Аннушка бросилась отворять. Вошел Карташев.
      - А-а! - точно проснувшись, приветствовал, вставая, Корнев.
      - Спал?
      - Нет... - нехотя ответил Корнев. - Что новенького?
      - Целый скандал, Васька, - я писателем стал.
      - Вот как...
      - То есть какой там к черту писатель... Писал, писал, потом под стол бросил... А потом решил тебе все-таки прочесть.
      - Интересно.
      - Плохо.
      - Посмотрим... Ну, что ж, читай.
      - Так сразу?
      - Чего же?
      Карташев с волнением развернул сверток, сел и начал читать.
      Корнев слушал, думал о своей встрече с Ивановым и иногда вскользь, рассеянно говорил:
      - Это недурно.
      Карташев кончил.
      - Ну?
      Корнев неохотно оторвался от своих мыслей, посмотрел, развел руками и сказал:
      - Мой друг... Несомненно живо... Я, собственно, видишь ты...
      Он опять остановился.
      - Видишь... - опять лениво начал Корнев. - Писатель... Ведь это страшно подумать, чем должен быть писатель... если он не хочет быть, конечно, только бумагомарателем. Как мне представляется писатель-беллетрист. Ты беллетрист, конечно... Это человек, который, так сказать, разобрался уже в сумбуре жизни... осмыслил себе все и стал выше толпы... Этой толпе он осмысливает ее собственные действия в художественных образах... Он говорит: вот вы кто и вот почему... Твой же герой, - ты сам, конечно, - среди общей грязи умудряется остаться чистеньким... Но других пересолил, себя обелил, - надул сам себя, но кого другого надул? И если ты можешь остаться чистеньким, то о чем же речь, - все прекрасно, значит, в этом лучшем из миров. Если бы ты имел мужество вскрыть действительно свое нутро, смог бы осмыслить его себе и другим... Скажи, Тёмка, что ты или я можем осмыслить другим? Мы, стукающиеся сами лбами в какой-то темноте друг о друга! Мы, люди несистематичного образования, мы в сущности нищие, подбирающие какие-то случайно, нечаянно попадающиеся нам под ноги крохи; мы, наконец, даже без опыта жизни, когда притом девяносто девять из ста, что и этот опыт окончательно пройдет бесцельно вследствие отсутствия какого бы то ни было философского обоснования...
      По мере того как Корнев говорил, он краснел, жилы на его шее надувались, он смотрел своими маленькими зелеными глазами, впивался ими все злее в лицо Карташева и вдруг, сразу успокоившись, вспомнив вдруг Иванова, пренебрежительно, почти весело махнул рукой:
      - Нет, мой друг! Какие мы писатели... И ко всему этому, какой талант нужен, чтобы все это было и не узко, и без всякой скучной морали, законно, было бы и вкусно, и понятно, и, наконец, настолько правдиво, чтобы с твоими выводами не мог не согласиться читатель.
      - Какой читатель? Иванов может не согласиться, потому что ему тенденция нужна.
      - Да какая там к черту тенденция: образование нужно... Есть писатели, на которых все мирятся... И рядом ты... У них, черт их знает, какой размах, и всякая тенденция занимает только свое место... а ты пошлялся с Шацким...
      Корнев, заметив угнетенное лицо Карташева, оборвался.
      - Я не хотел бы тебя огорчать... У тебя даже есть, если хочешь, несомненная способность передавать свое впечатление, но именно... надо, чтобы и было что передавать. Понимаешь!.. Положим, что у тебя мозоль болит... Не станешь же ты об этом говорить, хотя бы, может быть, нашелся целый кружок людей, у которых тоже оказались бы такие же мозольные интересы... Самое большее в таком случае: ну, и будешь мозольных дел мастер.
      Карташев лег на кровать, закинул руки за голову и, сдвинув брови, молча слушал.
      - Это, конечно, верно... - нехотя заговорил он, когда Корнев замолчал. - Какой я к черту там писатель.
      - То есть ты, конечно, можешь быть писателем, тянет же тебя... но, как какой-нибудь самоучка с задатками, музыкант, может сделаться артистом только тогда, когда разовьет свой талант... А без этого он будет просто бандуристом.
      - Хотя Баян был тоже только бандурист... Гомер не знал современной науки, а останется Гомером навсегда.
      - Но Гомер понимал и осмыслил всю свою жизнь... А в нашей обстановке один талант Гомера без знания и понимания современной жизни и ее задач что бы сделал? какой-нибудь крестьянин... что он поймет?
      - И все в конце концов сводится, - уныло сказал Карташев, - что если не писать в духе какого-нибудь Иванова, то и нет больше нигде света.
      Корнев пренебрежительно махнул рукой, прошелся и сказал:
      - Обо всем этом говорить можно разве с точки зрения несоизмеримости того, что требуется от настоящего писателя и что мы с тобой можем дать...
      Наступило молчание.
      - Но скажи, пожалуйста, ты себя считаешь образованным человеком?
      - Я? - с искренним ужасом остановился Корнев. - Никогда, конечно... Такой же запутанный, как и все мы.
      - Вася, но как же распутаться? Как же добраться до истины?
      Корнев пожал плечами.
      - Есть небольшие кружки... но истина ли это или результат недостаточности истинного знания, откуда я знаю?
      - Но, собственно, что требуется для того, чтобы быть образованным человеком? Что читать? Какие вопросы интересуют теперь образованных людей?
      - Видишь ты... Я, конечно, в общем... Во времена Белинского решались разные принципиальные вопросы... Ну, помнишь там... ну, вот вопросы эстетики: искусство для искусства. Но жизнь подвинулась, - собственно, и тогда за этой принципиальной стороной, как всегда, скрывалась также практика вещей, но теперь жизнь подвинулась, и эта практика, ну, осязаемее, что ли, стала, ближе подошли мы к ней... Теперь идет решение разных политических, экономических вопросов... На Западе теории там известные... У нас своя собственная точка зрения устанавливается: автор "Критики философских предубеждений против общинного землевладения", автор статей "Что такое прогресс?".
      - А кружок Иванова к каким относится?
      - Это уже другая разновидность. Они, видишь, взяли свою собственную точку приложения. Они не желают у нас повторения, например, берлинских событий тысяча восемьсот сорок восьмого года, потому что это будет на руку только буржуазии.
      - Почему?
      Корнев почесал затылок.
      - Ты знаешь, какая разница между либералом и социалистом?
      Карташев напряженно порылся в голове.
      - Собственно... - начал было он и быстро, смущенно кончил: - Нет, не знаю.
      Корнев объяснил. Затем разговор перешел на задачи ивановского кружка, и Карташев опять возбужденно слушал.
      - Если они отрицают Запад, значит, они те же славянофилы? - спросил он.
      - В сущности, видишь ты... есть разница... Они считают, что у нас есть такие формы общежития, к которым именно и стремится Запад. И вот с этой точки зрения и говорят они: к чему же излишние страдания и ломка, когда ячейка мировой формулы уже имеется у нас?
      - Это община?
      - Да.
      - Из-за чего же они борются? Это ведь есть уже.
      - Видишь ты... Что-то в жизни ломает эту общину: надо такую организацию, чтобы не сломало ее.
      Корнев, как знал, объяснял и смущенно кончил:
      - Я, собственно, впрочем, не ручаюсь за верность передачи.
      - То есть решительно ничего не понимаю, - сказал Карташев.
      Корнев смущенно развел руками.
      - Чем богаты, тем и рады.
      Карташев вздохнул.
      - Так и буду всю жизнь каким-то болваном ходить.
      - Проживешь... будешь служить, судить... защищать...
      - Этим только и жить, Васька?
      Корнев пожал плечами:
      - Живут...
      - Значит, не в этом сила?
      - Черт его знает, в чем сила.
      Карташев ехал от Корнева, подпрыгивая на своем ваньке, и уныло смотрел по сторонам. Он вздыхал и думал: "Но если есть действительно непреложные законы жизни, то как же жить, не имея о них никакого представления? Или, может быть, не ему и заниматься придется всем этим? Кто-то там где-то и будет ведать. Но ведь и он будущий этот кто-то... он же юрист". Карташев тяжело вздохнул. "Да, лучше было бы взять себе какую-нибудь специальность. А может быть, и так проживу... живут же люди... Вон идет, и вон, и вон... По мордам видно, что ничего им не снится... Ну, газеты каждый день буду читать... Каждый день в газете какой-нибудь новый вопрос. Два-три года каждый день читать газету, и не заметишь сам, как по всем вопросам будешь все знать... Черт с ним, брошу глупый абонемент, что мне в самом деле скажет какой-нибудь Шлоссер... Подпишусь на газету и буду каждый день читать. И буду заниматься: пора, а то срежусь (сердце Карташева екнуло)... прямо буду зубрить, как Корнев анатомию, и отлично... это вот верно... по крайней мере, теперь чувствую, что стою на действительной почве. Ну, не писатель; экое горе... а все-таки на второй курс перейду, курить бросил, на втором курсе, а там каникулы, домой". Карташев вспомнил о Верочке. "И она пусть убирается к черту... Точно в самом деле так клином и сошелся свет... Проживем!"
      Карташев на радостях, что нашел наконец выход, прибавил даже лишний гривенник извозчику.
      На этот раз Карташев засел за лекции так, как, казалось, давно и следовало. Он читал, составлял конспекты, зубрил на память и медленно, но упорно подвигался вперед. Это не было, может быть, истинное понимание, истинное знание, может быть, это даже не был просвет, а был все тот же в сущности мрак, но у Карташева в этом мраке вырабатывалось искусство слепого: он ощупью уже знал, как и где от такого-то пункта искать следующего. Он знал, что каждая философская система, которую он брал теперь одну за другой приступом, будет несостоятельна, и его интересовало: в чем именно несостоятельна? Он старался угадать, но каждая из систем казалась неуязвимой. А когда он заглядывал дальше и узнавал ее слабую сторону, он удивлялся, как сам не мог додуматься до такой простой вещи. Разрушение некоторых систем вызвало в нем самое искреннее огорчение. Симпатична была школа стоиков по ясности изложения, эпикурейцы прельщали содержанием, но уж как-то слишком откровенно все у них выходило; киренаики были тоже в сущности эпикурейцы, но скромнее.
      "Вот этой философии я буду последователем, - с удовольствием думал Карташев, - приеду домой: Долба, Вербицкий, Семенов... кто ты? Я киренаик..."
      Когда Карташев дошел до Декарта, он думал: "Отчего бы мне самому свою собственную философскую систему не выдумать? ну, хоть маленькую... Ну, вот, допустим, что я тоже философ и решил создать свою собственную философию. С чего я начну?"
      Он сосредоточенно смотрел перед собой, стараясь раскопать в своей голове скрытый клад. Но ничего там не находил.
      "Мой друг, ты ищешь ночью там, где я днем ничего не нахожу", - вспомнил он слова из какого-то анекдота.
      "Неужели я такой идиот, что не могу создать даже плохенькую философию?.. Ну, всякий философ начинает с принципа и им уже охватывает весь мир, все существо вещей, отыскивает точку приложения данного момента... ну, вот, Декарт говорит: "Cogito, ergo sum"*, - и поехал... Но вот и я тоже: "Cogito..."
      ______________
      * Я мыслю, следовательно, существую (лат.).
      Карташев пригнулся, смотрел на носок своего сапога и уныло шептал:
      - Cogito, cogito, а ни черта не выходит.
      XX
      Мечты Ларио об уроке неожиданно сбылись: по вывешенному в институте объявлению он получил урок.
      Ларио веселый пришел к Шацкому.
      - Знаешь, - смущенно разводил он руками, - довольно глупое положение: я - гувернер!.. Что из всего этого выйдет, я решительно не знаю. Двадцать пять рублей на всем готовом... Прогулки с сыном... славный мальчик, лет десяти...
      - Прогулки эти превратятся, конечно, в свидания с Лизками, Машками...
      - Положим, это ерунда, но, понимаешь, мамаша...
      - А мамаша какая из себя?
      - Не в том дело. Понимаешь, насчет религии пристает... Молитвы с ним по вечерам читать... А здесь я совсем пас, Миша.
      - Сколько лет мамаше?
      - Да глупости... Ну, лет тридцать.
      - Муж есть?
      - Есть... Интендант, что ли; о честности мне лекцию прочел. То есть черт знает что такое...
      Ларио пустил свое "го-го-го" и еще смущеннее посмотрел на Шацкого.
      - Понимаешь, она считает, что в современном обществе недостаточно уважают... черта. Ей-богу! Еще, говорит, одну сторону религии признают, а другую - вот этого самого черта - совсем знать не хотят... отсюда и все зло, потому что, понимаешь, черту только это и надо; ты думаешь, что говоришь с ученым, а это черт... то есть не сам ученый - черт, а черт в него забрался именно потому, что он и не верит в этого черта: кто не верит, к тому он и лезет.
      - Что ж она - сумасшедшая?
      - Нет... - в гимназии была. "Я, говорит, не могла бы жить, если бы не имела положительных идеалов... жизнь, книги, наука не дают их..." Все они путаются...
      - Они или она?
      - И не глупая так, а как до черта дойдет, сама хуже черта: глаза загорятся... "Я, говорит, и сыну говорю: никому не верь! мне не верь... иди к батюшке, и если он скажет, ну, тогда ему одному и верь". Понимаешь?
      - Понимаю, что тебя вон выгонят.
      - Ну, это ты врешь.
      - И что ж, молитвы с ним будешь читать?
      - Го-го-го... нет, сказал, что я католик...
      - То есть черт знает что такое: гувернер, католик.
      Через неделю Ларио опять пришел к Шацкому. Шацкий сидел за лекциями.
      - Жив еще? - встретил его Шацкий.
      - Целую неделю, Миша, как видишь, высидел, ну, а сегодня уж невмоготу: говорю, так и так, тетку надо проведать. "Где живет?" На углу, говорю, Гороховой и Фонтанки. Понимаешь? Не соврал...
      - К Марцышке?
      - Требуют... Все пять в складчину бенефис мне дают... Да! Знаешь, Катя Тюремщица - готова... Три дня тому назад...
      - Откуда ты узнал?
      - Шурка сказала.
      - Значит, сношения есть все-таки с Машками и Шурками?
      - Есть, конечно, Миша. Почты для всех устроены... Конвертик этакий, почерк приличный: все как следует. Rendezvous* напротив... Полпивная, вполне приличная. Особая комната, все как следует... Раз с Шуркой сидим: слышу, кухаркин голос...
      ______________
      * Свидание (франц.).
      Ларио произнес "кухаркин голос" с той интонацией, с какой говорил "шшиик" и вообще все то, что хотел подчеркнуть.
      - Ругает, то есть на чем свет стоит, своих господ, и главным образом не так барыню, как барина.
      - За что?
      - Подбивается к нянюшке...
      Ларио бросил шутовской тон и заговорил серьезно, с своей обычной манерой, скороговоркой:
      - Понимаешь, действительно подлец... с виду этакий солидный, брюшко, тут на подбородке пробрито, лет этак пятьдесят уж будет, и вдруг за нянькой, а та совсем еще девочка... ну, лет пятнадцати... И прелесть что за девочка... Боится его, а он пользуется...
      Разговор оборвался. Ларио прошелся по комнате.
      - Ну, а ты, Миша, как?
      Шацкий утомленно закрыл глаза.
      - Ты все худеешь.
      - Я плох...
      Он сделал гримасу и провел рукой по лицу.
      - Здешней воды не переношу... Денег нет... и высылать не хотят... Мне, кажется, остается одно: пустить себе пулю в лоб.
      - Что ж, пускай, Миша... мы тебя хоронить будем, а ты только этак головкой станешь поматывать... знаешь, как анафема...
      - Дурак... Какая анафема?..
      - Старушка одна такая была. Ну, жила себе где-то, не видала никогда анафему... Ну, и пошла искать. "Видела анафему?" - спрашивают ее. "Видела, батюшка, видела..." Выскочил к ней какой-то волосатый да кричит: "Анафема!!", а она сидит да только головкой поматывает, а он опять: "Анафема!.."
      Шацкий не слушал.
      - Нет, Миша, ты что-то того... действительно плох...
      Шацкий встал, оттопырил пренебрежительно нижнюю губу и продекламировал тихо, закатив глаза:
      - Волк, у которого выпали зубы, бешено взвыл...
      - Миша, не грусти: зубки есть еще у тебя.
      Шацкий лениво потянулся.
      - Ну, что ж ты? Деньги есть? - спросил он.
      Ларио смутился.
      - Трешница, Миша, есть... Понимаешь, я того... я как только получу, тебе сейчас же... того...
      Шацкий сделал вид, что хочет зевнуть, но не зевнул и, опять падая на диван, лениво произнес:
      - Успокойся.
      - Понимаешь... хоть и бенефис, а все-таки надо... понимаешь...
      - Понимаю, - устало кивнул головой Шацкий.
      - А впрочем, Миша, если ты уж так плох...
      Шацкий не сразу ответил.
      - Не надо...
      - Нет, ты послушай...
      - Оставь... у меня опять живот болит.
      Он побледнел, скривился от боли, а Ларио упорно смотрел на него:
      - Ничего, Миша, пройдет: это весна.
      Через несколько минут он уже прощался:
      - Ну, Миша, мне того... пора. Ты что ж, писал домой?
      Шацкий покосился в угол и небрежно ответил:
      - Писал, что в госпитале уже...
      - Ну?
      - Ну, и вот...
      - Пришлют, Миша.
      - Конечно...
      Проводив Ларио, Шацкий устало потянулся, взял лекции дифференциального исчисления и лег с ними на диван. Шел третий экзамен. В году он почти ничего не делал и теперь занимался. У него была какая-то своеобразная, совершенно особая манера знакомиться с предметом: он принимался за него с конца, потом перебрасывался куда-нибудь к средине, возвращался опять к концу, опять подвигался вперед, и так до тех пор, пока не прочитывал всего предмета. Тогда он начинал опять сначала, и если успевал кончить все чтение до экзамена, то шел и выдерживал его блистательно. Если же не успевал, то тоже шел и выдерживал, всегда обращая на себя на экзамене внимание всех: и студентов и профессоров. Он размахивал руками, шаркал ногами и точно нарочно дразнил самых злых или обидчивых профессоров. Очередные студенты волновались и тоскливо шептались между собой:
      - Вот рассердит-таки... и что это за пошлая манера?
      Но Шацкий умел брать какой-то такой тон, который не раздражал.
      Профессора высшей алгебры, молодую звезду, очень, впрочем, немилостивую к плохо понимавшим студентам, он даже так смутил, что тот в конце концов должен был извиниться.
      - У вас конечного вывода нет, - с гримасой, наводившей панический страх на студентов, подошел молодой черненький, во фраке, профессор к доске Шацкого.
      Шацкий фыркнул.
      - Лагранж и этого не требует... Он дает студентам свою книгу и только просит объяснить ему.
      - Я признаю такой способ, - поспешно, покраснев, сказал профессор. - Я не настаиваю... Если вам угодно словесно...
      И между профессором и Шацким начался словесный диспут почти по всему предмету.
      - Достаточно... Извините, пожалуйста...
      Профессор протянул Шацкому руку.
      Шацкий положил мел и, стоя рядом с профессором, следил без церемонии за его рукой, ставившей три пятерки.
      Он пренебрежительно фыркнул и пошел прочь из аудитории, не замечая или не желая замечать взглядов, почтительных и завистливых, своих сотоварищей.
      Но экзаменационные победы доставляли ему только мимолетное удовлетворение: денег не было, здоровье расшатывалось.
      - Да, да, - печально говорил сам себе Шацкий, - еще одна такая победа, и я останусь без войска...
      В то время как у Шацкого экзамены начались с десятого марта, у Карташева они должны были начаться в мае. Карташев усердно занимался и думал об экзаменах с некоторой гордостью. Пройденное было все в голове и сидело прочно: он открывал наугад любую страницу, прочитывал начало и бойко рассказывал себе дальнейшее содержание.
      В разгаре занятий в Карташеве проснулась опять жажда к писанию. На этот раз ему хотелось писать уже не веселое, а что-нибудь сильное, драматическое и жалостное без конца. Он остановился на теме: нуждающийся студент доходит до последней нищеты и лишает себя жизни, выбрасываясь из окна четвертого этажа.
      Наступившая пасха помогла придумать рамки рассказа. Карташев ходил ночью под пасху к Исаакию и решил уморить своего героя как раз в эту ночь. Студент стоит у окна. Перед его глазами в темноте звездной ночи вырисовывается как бы окутанный флером, весь освещенный, точно качающийся в воздухе, Исаакий; студент смотрит и вспоминает все свое детство, радостную семейную обстановку былого времени в этот день и, окончив свои воспоминания, собравшись с духом, выбрасывается из окна. Описать последний момент стоило Карташеву большого труда: лично ему, сидевшему до некоторой степени в душе злополучного героя, не хотелось вылетать в окно; он ощущал во время писания ужас и полное нежелание лететь, - точно какая-то сила отталкивала его, и так живо, что для него было ясно, что он, Карташев, сам ни при каких обстоятельствах в окно бы не вылетел... да и никаким другим способом не выпроводил бы себя за пределы этого мира добровольно.
      "А не добровольно?" - задавал себе вопрос Карташев, и, вдумываясь в последнюю минуту такого конца, он на мгновение чувствовал весь ужас ее, вздрагивал и с радостью думал, что, слава богу, в настоящий момент он еще жив, здоров и молод.
      Две недели писалась повесть. Много слез за это время было пролито Карташевым, - так жаль было ему своего героя. Не только Карташев плакал: бедная девушка, серая с лица, некрасивая, рекомендация хозяйки для переписки, отдавая рукопись хозяйке, чтобы та уже вручила Карташеву, призналась:
      - Мы с мамашей так плакали... Это вот место, где он свое детство под пасху вспоминает, так хорошо... И ведь по примете как раз и вышло: разбил он тарелку тогда с пасхой, а это уж непременно к худому... Очень хорошо...
      Так как литература отвлекла Карташева от приготовления к экзаменам, то, чтобы покончить совсем со своим писанием, он решил, не медля после переписки, снести рукопись в какую-нибудь редакцию. В какую? Конечно, в лучшую.
      Карташев вышел как-то утром из дому с свернутой рукописью.
      "Ехать или идти?" Денег было мало, совсем мало, как у самого настоящего литератора, и Карташев подумал: "Конечно, идти, - прямо неприлично даже ехать".
      По мере приближения к редакции Карташев волновался все сильнее, и, когда наконец подошел к подъезду ярко-красного дома, руки его были холодны как лед, а ноги только что не подкашивались.
      "А вдруг откажут? Вдруг крикнут: пошел вон! Ну, положим, так не крикнут, но все-таки все сразу поймут, что отказали. Не назад ли, чтобы не переживать опять душевной тоски? А переживешь..." - неприятным предчувствием вдруг засосало Карташева, когда, отворив дверь, он очутился в небольшой приемной редакции.