Ларио сделал жест, точно ловил в воздухе муху.
      - Го-го-го, покровитель, го-го-го, порядочная женщина, го-го-го, того, - умеешь ты, наконец, говорить по-русски? - нетерпеливо спросил Шацкий.
      - Понимаешь ты, - начал опять Ларио, ни капли не обижаясь, а, напротив, успокоившись от слов Шацкого. - Женщина решила бросить прежнюю свою специальность; ну, конечно, ты мне поверишь, что я здесь ни при чем... ну, и пришла ко мне... Ну и...
      Ларио точно подавился.
      - Ну, говори! - крикнул на него Шацкий.
      - Ну, понимаешь ты, хоть я не миссионер, черт меня побери, го-го-го, но не сказать же мне ей: "Иди опять в проститутки", - что ли; я, конечно...
      Ларио опять замялся.
      - Ну, одним словом, ты разнюнился, - подсказал ему Шацкий, - ну, и что же?
      - Я, положим, не разнюнился... и ты врешь, но я тоже...
      Ларио говорил бы еще два часа, наверно, ни до чего не договорившись, если бы Шацкий не оборвал его:
      - Одним словом, ты оскандалился?
      - Ничуть не оскандалился...
      - Я почти уверен, что ты даже нюни распустил...
      - Ну, это ты, может, способен от юбки нюни распускать...
      - Врешь, подлец, теперь я убежден даже в этом... Ну, все равно... Ты предложил ей помощь... отцовскую или братскую помощь... конечно, братскую...
      Ларио бросило в жар.
      - О мой друг, к чему же так выдавать себя, как какой-нибудь мальчишка... Пожалуйста, не перебивай...
      - Ну, да о чем тут разговаривать, - перебил Карташев, - главное здесь то, что действительно надо помочь...
      - Вовсе это не главное, главное - уличить вот этого мерзавца...
      Шацкий указал на Ларио, который, вдруг успокоившись, щурился и произнес, стараясь придать голосу самый спокойный тон:
      - Ну, ну, говори.
      - Ты распустил нюни...
      - Врешь.
      - Ты обещал отцовскую или братскую помощь.
      - Не братскую и не отцовскую.
      - Врешь, подлец. Ты...
      Шацкий впился в Ларио, который еще больше прищурился, как бы пряча свои глаза от его проницательности.
      - Ты, - медленно, с расстановкой начал Шацкий, - придумал план помочь ей...
      - Придумал.
      - Она по специальности швейка...
      - Не швейка, модистка, положим.
      - Все равно... Ты решил...
      Шацкий остановился и наслаждался производимым им впечатлением.
      - Ну, ну? - переспросил Ларио, волнуясь.
      - Купить ей швейную машину!! - И Шацкий, выпалив это, вскочил, забегал по комнате и, сделав совершенно идиотское лицо, заговорил какую-то чепуху.
      Ларио, смущенный тем, что Шацкий угадал его планы, не спускал с него глаз.
      - Ну, Миша, - заговорил он, - как хочешь, а ты с чертом свел уже знакомство. От тебя, знаешь, чертовщиной уже несет...
      Шацкий рассмеялся, но продолжал нести свою ерунду.
      - А знаешь, почему я колдун? - спросил вдруг Шацкий и ответил: - Потому что ты глуп.
      - Сам ты глуп, - добродушно ответил Ларио.
      - Ты действительно думал купить ей машинку? - спросил Карташев.
      - Да... Понимаешь, у нее практика обеспечена, ее, так сказать, бывшие подруги по ремеслу...
      - Придумал!! - с презрением перебил Шацкий. - Именно надо быть Петей, чтобы додуматься до такой глупости.
      - Почему, мой друг? - спросил Ларио.
      - А потому, - серьезно заговорил Шацкий, - что на машине и она не будет работать, и ты ее выгонишь на другой день... Она от работы отвыкла, она, хоть бы хотела, не может работать, потому что изнурена...
      - Она даже кровью кашляет...
      - Дурак, - фыркнул Шацкий. - Но если бы она и могла работать... Платья, юбки, заказчицы, и все это в твоей комнате, и ты с тремя Сашками, пятью Лизками... Понимаешь теперь, что ты глуп?!
      - Ну, хорошо, ты умен, ну, и какое же твое мнение?
      - Нет, ты не отлынивай, ты понимаешь теперь, что ты глуп?
      - Ну, хорошо, дальше...
      - Сознался наконец... Слава тебе, господи... А дальше то, что ей надо открыть меблированные комнаты. Найдется несколько таких дураков, как ты, которые ей платить ничего не будут, и она вместе с вами подохнет с голоду.
      - Меблированные комнаты - идея хорошая, - согласился Карташев, - но для этого надо много денег.
      - Немного больше, чем для машины... Можно откупить уже с готовой обстановкой, можно напрокат взять, можно в рассрочку купить... сто рублей надо.
      - Ну, и отлично... Я даю тридцать пять, вырученные от татарина, сказал вдруг Карташев.
      Конечно, Карташевым руководило и доброе чувство, но в то же мгновение сам собою разрешался смущавший его и другой вопрос: продажа вещей была бы неприятна его матери. Если не писать ничего об этом и деньги прожить, выйдет некрасиво, а если отдать этой несчастной, то молчание о продаже вещей получит характер даже некоторым образом возвышенный: "Да не ведает правая рука, что творит левая".
      Поэтому Карташев даже с легким сердцем вынул отдельно лежавшие в бумажнике деньги и положил их на стол.
      - Ха... ха... - весело пустил он.
      Шацкого вдруг смутила эта именно непринужденность Карташева. Он сконфуженно и напряженно замигал своими маленькими глазами.
      - Мой друг, ты не умеешь... Так порядочные люди не делают... Если ты хотел помочь, то должен был дать все...
      - Кто тебе мешает? - ответил Карташев.
      - Что? - нерешительно спросил Шацкий и вдруг, быстро вытащив свой бумажник, вынул сотенную и бросил ее на стол. Но сейчас же карикатурно вскочил, оперся на стол, закрыв одной рукой деньги, точно хотел их взять назад, и так посмотрел на Карташева и на Ларио, точно сам не понимал, что с ним делается.
      - Миша!.. - умилился Ларио.
      - Пошел вон!! - заорал вдруг благим матом Шацкий.
      Он ураганом стал носиться по комнате. Кровь прилила к его лицу. Он испытывал отвращение и к Ларио, и к Карташеву, и к Тюремщице. Он упал на кровать и несколько мгновений лежал с закрытыми глазами.
      - Грабят!!! - закричал он в порыве бешенства.
      Ларио и Карташев переглянулись.
      - Миша, возьми деньги, - сдержанно произнес Ларио.
      Шацкий молчал.
      - Конечно, возьми, - сказал Карташев, - ну, дай десять, пятнадцать рублей.
      - Дай десять, пятнадцать рублей, - передразнил его Шацкий... - оставьте меня в покое.
      Карташев и Ларио заговорили между собою.
      - Послушай, - говорил Карташев, - но ведь прежде всего ей следует лечиться. Самое лучшее позвать бы Корнева...
      - Я согласен, - ответил Ларио.
      - Собраться бы с ним обсудить. Сегодня - что? Среда, так в пятницу... в шесть часов...
      - Отлично.
      Шацкий поднялся с кровати. Лицо его было уже спокойно.
      - Честному человеку нельзя жить на свете, - проговорил он задумчиво.
      - Миша, возьми назад деньги.
      - Пошел вон! - спокойно ответил Шацкий... - Нет, с вами в Сибирь попадешь... Едем в оперетку...
      - А в Александринку?
      - Ну, вот... они меня окончательно убьют... Можешь ты мне сделать одолжение, ехать именно в оперетку?..
      - За твое великодушие я согласен с тобой хоть к черту, - ответил Карташев.
      Шацкий утомленно кивнул головой.
      - Одевайся.
      - Господа, что же вы? Чаю...
      - Нет, нет, с этим подлецом я больше секунды не могу быть, - торопил Шацкий.
      Карташев и Шацкий оделись.
      - Спасибо, Миша! - сказал Ларио, провожая их.
      - Убирайся, убирайся...
      - Го-го-го, - смущенно щурился Ларио, когда Шацкий, не желая протянуть ему руки, убегал по коридору, - ты послушай, Миша, твой друг, граф Базиль, так бы не поступил.
      - Может быть, может быть... с такими господами, как ты, все может быть.
      - Миша, это, наконец, обидно; или давай руку, или я брошу тебе в морду твои деньги, - вспыхнул Ларио.
      - Ну, вот... Я говорил... На тебе руку, и черт с тобой!
      - Ну, вот так лучше.
      - У! животное...
      - Ну, прощай, - крикнул снизу лестницы Карташев.
      - Прощай... Прощай, Миша, - крикнул Ларио.
      - Пошел вон, - раздался из темноты уже веселый обыкновенный голос Шацкого.
      XIV
      - Ну, что? - спросил Шацкий Карташева, когда они по окончании представления выходили из театра.
      Карташев промычал что-то неопределенное.
      - Нравится, но стыдно признаться, - сказал Шацкий. - Со мной это можно оставить - я не Корнев, я пойму тебя, мой друг. Завтра едем?
      - Вряд ли.
      - Как хочешь... может быть, утром меня навестишь?
      - Нет. Я завтра на лекции.
      - А-а! ужинать хочешь?
      - Нет... буду письма писать.
      - Ну, в таком случае прощай...
      Карташев хотел писать домой, но, возвратившись, почувствовал себя в полном нерасположении. Перед ним ярко проносились картины театра, мелькали голые руки и обнаженные плечи красивых актрис, и особенно одна из них не выходила из головы - красивая, стройная, с мягкими, темными глазами певица. Она была одета итальянкой, пела "Viva l'Italia"*, ласково обжигала своими глазами, и Карташеву показалось, что она даже обратила на него особенное внимание...
      ______________
      * Да здравствует Италия (итал.).
      Перед ним сверкнули ее манящие, добрые глаза, нежная и атласная белизна ее голых рук и плеч, сердце его усиленно забилось, и он подумал, засыпая:
      "За обладание такой женщиной, за одно мгновенье можно отдать всю жизнь".
      Что-то снилось ему. Но утром, когда Карташев проснулся, все сны его подернулись таким туманом, что он почти ничего не мог вспомнить, и только образ матери, холодный и равнодушный, стоял ясно перед ним. Под впечатлением ее образа он почувствовал какое-то угрызение совести, хотел было засесть за письмо к матери, но, по зрелом размышлении, раздумал, потому что письмо под таким настроением вышло бы натянутое, сухое, и мать его, очень чуткая, была бы не удовлетворена. Поэтому, прежде чем писать письмо, Карташев решил привести себя в равновесие. Вдумываясь, что выбило его из колеи, он прежде всего остановился на оперетке и решил больше туда не ходить. Это очень облегчило его. Второе решение было - немедленно после чая отправиться на лекции и аккуратно все их высидеть. Он даже пешком пошел в университет. Он шел и с удовольствием думал о своей решимости.
      В передней университета встретила его знакомая толпа швейцаров, ряд длинных вешалок, к одной из которых он подошел и разделся. Карташев оправил волосы, вынул носовой платок, высморкался и, как-то съежившись, зашагал по широкой лестнице наверх, в аудиторию.
      Там он опять волновался, опять также слушал знаменитого профессора, опять ничего не понимал и раздражался.
      Карташев вдруг вскипел.
      "Ну, и не понимаю, я дурак, а вы умны, и черт с вами со всеми, а испытывать постоянное унижение от мысли, что я дурак, я не желаю больше..."
      Он решительно встал и вышел из аудитории.
      - Подохните вы себе все с вашим умом, - прошептал он, хлопнув дверью.
      Выйдя на улицу, Карташев так весело оглянулся, точно вдруг почувствовал себя дома, - не там дома, на далекой родине, а здесь, на воле, в большом Петербурге. Ему вспомнился вчерашний театр, Шацкий, его приглашение, и, взяв извозчика, он поехал к Шацкому.
      Извозчик подвез его к красивому дому на Малой Морской, и по широкой, устланной ковром лестнице, по указанию швейцара, Карташев поднялся в третий этаж. Он позвонил. Вышла горничная в чепце, молоденькая, но важная, и с достоинством спросила:
      - Как прикажете доложить?
      - Не надо докладывать, - ответил Карташев.
      Раздевшись, он оглянулся на горничную, и та, проведя его несколько шагов по широкому, застланному ковром коридору, отворила дверь. Карташев вошел в большую высокую комнату с большими венецианскими окнами, с бархатными малиновыми гардинами и с такой же тяжелой портьерой в другую комнату.
      Посреди комнаты стоял стол, на котором лежало несколько номеров газет, "Стрекоза", "Будильник" и несколько французских журналов. Весь пол был застлан ковром. В простенках окон стояли высокие, чуть не до потолка, два зеркала.
      Карташев поднял портьеру и увидел Шацкого, задумчиво лежавшего еще в постели. Красивое тигровое одеяло покрывало Шацкого, и из-под него едва выглядывала маленькая черненькая стриженая головка хозяина.
      - Кто тут? - испуганно спросил Шацкий, но увидав Карташева, весело вскрикнул: - Артур, мой друг, как я рад тебя видеть!
      - И я тоже очень рад тебя видеть.
      - Чай, кофе?
      Шацкий отчаянно позвонил, и, когда из-за портьеры раздался голос горничной, спрашивавшей, что ему угодно, он крикнул:
      - И чай и кофе с печеньями, - прошу поторопиться: мой друг, граф Артур, не любит ждать.
      - Сию минуту, ваше сиятельство, - ответила горничная.
      - У меня строго, - сказал Шацкий после ухода горничной.
      - Но зачем же ты меня произвел в графы? - спросил Карташев.
      - Нельзя, мой друг, этикет. У меня никто, кроме графов и князей, не бывает... Единственное исключение составляет Ларио... Я его называю, когда является горничная: "Мой милый оригинал барон..." А правда, красиво - граф Артур?.. Я сегодня же напишу отцу, что имею дуэль с графом Артуром. Он когда-то был в Дерптском университете и любит хвастаться своими дуэлями с немцами-баронами, а не угодно ли с графом Артуром на кинжалах... Это очень эффектная дуэль: коротенькие кинжалы и прямо в грудь... Завтра Корнева попрошу рецепт мне написать...
      - Ты напишешь, что ранен?
      - Опасно! Лучший доктор, за каждый визит сто рублей. Нельзя, мой друг... этикет... Мы, бедные люди большого света, мы рабы этикета.
      Он стал одеваться и потом умываться, причем чистил зубы, ногти, щеткой натирал руки, шею, грудь, спину, фыркал, пускал кругом фонтаны воды и постоянно твердил:
      - Ничего не поделаешь... Большой свет требует жертв.
      Умывшись, Шацкий нарядился в какой-то пестрый халат, надел маленькую бархатную шапочку, подошел к зеркалу, показал себе язык, оглянул себя сзади, щелкнул над головой пальцами и, проговорив себе под нос "дзинь-ла-ла", обратился к Карташеву:
      - Я всегда в этом костюме пишу письма домой... чтобы прийти в надлежащее настроение.
      - Кофе и чай, ваше сиятельство, на столе, - раздался голос горничной.
      - Граф Артур, прошу вас сделать мне честь, откушать моего хлеба-соли.
      И Шацкий, откинув портьеру, стоял в наклоненной, довольно карикатурной позе, ожидая, пока Карташев пройдет в столовую.
      Горничная почтительно стояла у дверей.
      Шацкий подошел к столу и сделал пренебрежительную гримасу.
      - Мне кажется, что гренки недостаточно поджарены, - проговорил он как бы про себя.
      - Прикажете доложить madame, ваше сиятельство?
      - Не надо... можете идти.
      Когда горничная вышла, Шацкий спросил Карташева:
      - Прилично?
      - Вполне.
      - Merci, мой друг. В моих огорчениях ты единственный, кто утешает меня... Пожалуйста, - предложил он, подвигая кофе и печенье.
      Напившись вкусного кофе, закурив папироску, Шацкий обратился к Карташеву:
      - Не желаешь ли, мой друг, сигар? У меня есть порядочные... не скажу, хорошие... Мой друг Базиль привез мне из Гаваны ящик, и какая дешевизна, всего восемьдесят рублей сотня! Я думал, что мне придется выбросить их в окно, но, представь себе, оказались сносными...
      Не рискуя ставить своего приятеля в неловкое положение в случае, если бы у него не оказалось сигар, Карташев дипломатично отказался.
      - Тогда, может быть, хочешь на кушетке поваляться?
      - Это с удовольствием, - ответил Карташев и, подойдя к кушетке, повалился на нее. - Тощища смертная, - произнес он, закладывая руки за голову.
      - Мой друг, ты, кажется, не в духе? - спросил Шацкий и участливо наклонился к Карташеву. - В чем дело? Денег? Мой кошелек всегда к твоим услугам.
      - Merci, мне не надо денег, - соврал Карташев. - Понимаешь, в чем дело... Я ничего не понимаю, что читают на лекциях...
      - Только-то... смущаться от таких пустяков... а я совсем решил не ходить на лекции.
      - И я сегодня решил то же самое.
      - Я никогда не сомневался, что ты умный человек, - снисходительно ответил Шацкий.
      - Понимаешь, какой смысл ходить...
      - Понимаю, понимаю...
      - ...когда ничего не понимаешь...
      - Понимаю, понимаю.
      - Надо сначала дома будет поработать, чтоб приучиться понимать, по крайней мере, этот китайский язык.
      - Не стоит, мой друг.
      - Ну, как не стоит? - надо же когда-нибудь...
      - Ничего не надо. Поверь мне, что порядочному человеку ничего этого не требуется... Вот: порядочные манеры, хорошие знакомства, уметь фехтоваться, верхом ездить, записаться членом яхт-клуба, - это я понимаю. Кстати, ты читал "Рокамболя"?
      - Никогда.
      - Очень и очень милая книга. Хочешь, почитаем вслух.
      - Ерунда ведь.
      - Никогда. Очень тонкая штука и знание большого света... Хочешь? Попробуем.
      И Шацкий, улегшись на другой диван, взял "Рокамболя" и начал читать. Пробило час, два, три, четыре, пять, пока, наконец, приятели оторвались от чтения.
      - Такая чушь, - сказал, потягиваясь, Карташев, - а не оторвешься.
      - А-га! Я тебе говорил. Теперь отправимся к Мильбрету и после обеда опять за чтение.
      - Отлично.
      По возвращении с обеда приятели опять расположились на диванах и продолжали чтение. Когда в коридоре пробило восемь часов, Шацкий отложил книгу и сказал:
      - Ну, а теперь, Артур, пора в театр.
      Карташев нерешительно встал, нерешительно оделся вслед за Шацким и только на лестнице сделал слабую попытку воспротивиться:
      - Что ж это - каждый день?
      - Мой друг, что за счеты между порядочными людьми.
      И, покатившись от смеха, Шацкий схватил за руку смеявшегося Карташева и весело потащил его за собой по лестнице.
      - Надо хоть pince-nez купить, - сказал Карташев, - а то плохо видно.
      - А-а... это необходимо!
      - А ты?
      - Я хорошо вижу, мой друг.
      Раздевавший их у Берга солдат назвал Карташева, как и Шацкого: "Ваше сиятельство".
      - Ты отчего же угадал, что он тоже граф? - спросил Шацкий.
      - Помилуйте, ваше сиятельство, сразу видно, - ответил солдат.
      И, рассмеявшись, друзья отправились в буфет. Карташев на ходу вытер свое pince-nez и, надев его на нос, почувствовал себя очень хорошо и устойчиво. Ему показалось даже, что у него явилось такое же выражение, как у того студента с белокурыми волосами. Теперь и он мог бы так же свободно и спокойно идти куда угодно. Он не мог отказать себе в удовольствии проверить свои ощущения и, направясь в ту сторону буфета, где стояло зеркало, окинул себя внимательным взглядом.
      - Хорош, хорош, - проговорил Шацкий, - красавец... по мнению коров, добавил он вдруг.
      - Надеюсь, ты не завидуешь? - спросил Карташев, смутившись и не найдясь, что сказать.
      - Мой друг... преимущество глупости в том, что ей никогда не завидуют.
      Карташев обиделся.
      - В чем же проявляется моя глупость?
      - Человек, который не проявляет ума, тем самым проявляет свою глупость.
      - Ну, а ты чем проявляешь свой ум?
      - Тем, что переношу терпеливо глупость.
      - Свою?
      - Все равно, мой друг, не будем говорить о таких пустяках.
      - Не я начал, ты...
      - Еще бы... Начинают всегда старшие, а младшие им подражают.
      - Ну, уж тебе я не подражаю.
      - Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер?
      - Как хочешь.
      - Так мил и великодушен... comme une vache espagnole...*
      ______________
      * как испанская корова... (франц.)
      - А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты.
      - Ты сегодня в ударе.
      - А ты нет.
      - При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем.
      - Ах, как смешно, - пожалуйста, пощекочи меня.
      - Мой друг, стыдно...
      - С тобой мне ничего не стыдно, - покраснел Карташев.
      Шацкий сделал пренебрежительную гримасу.
      - Ты груб, как солдатское сукно.
      - Я тебя серьезно прошу, - вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда прекращу с тобой всякое знакомство.
      - Обиделся наконец, - фыркнул Шацкий.
      - Пристал, как оса.
      - Ну, бог с тобой, - мир...
      Карташев нехотя протянул свою руку.
      - Ну, Артюша, миленький... А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?! Ну, слава богу, прояснился... Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово - и она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas станем вас посещать...
      Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис, их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой. Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала!
      - Твоя, - сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе.
      - Тише, - ответил Карташев, вспыхнув до ушей.
      Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка скользнула по ее губам.
      - Видел! - вскрикнул Шацкий.
      - Тише, нас выведут...
      Карташев замер от восторга.
      В антракте Шацкий спросил:
      - Кстати, знаешь, что ей сорок лет?
      - Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще больше...
      - Это легко сделать: подожди двадцать лет.
      - Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив - это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее... Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их...
      - О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные.
      - Дурак ты, и больше ничего! это богиня... я молился бы на нее на коленях.
      - Ну, а что бы ты сказал, если бы увидал свою богиню на коленях гусара?
      - Этого не может быть, не было и никогда не будет.
      - Никогда?
      - Ну, что ты спрашиваешь таким тоном, точно знаешь что? Все равно я тебе не поверю и только буду очень невысокого мнения о твоей собственной порядочности.
      - Нет, я и не желаю сказать ничего. Я ее не видел, но из этого еще ничего не следует. С этого момента я буду следить за ней a la Рокамболь... Постой, вот отличный способ убедиться... Останемся до конца спектакля и выследим, с кем она поедет.
      - Согласен.
      - И пари: кто проиграет, угощает ужином. Я говорю, что она поедет не одна.
      - А я говорю - одна.
      Когда кончился спектакль, Шацкий и Карташев остались в вестибюле и долго ходили в ожидании.
      - Идет! - сказал наконец Шацкий, заглянув в коридор.
      У Карташева так громко забилось сердце, что он слышал его удары.
      Итальянка, закутанная в простенькую ротонду, вышла из коридора, скользнула взглядом по Карташеву, на мгновенье остановила на нем свои приветливые темные глаза и, выйдя на подъезд, позвала извозчика.
      - Подсади, - приказал Шацкий.
      Карташев бросился к извозчику. Как в тумане, мелькнули перед ним ее бледное красивое лицо, ее выразительные глаза, его обдало каким-то особенным, нежным, как весна, запахом духов, его всего охватило безумное желание чем-нибудь выразить свой восторг - броситься ли под лошадь того ваньки, на которого она садилась, или поцеловать след ее маленькой калоши, кончик которой он успел заметить, подсаживая ее. Но он сдержал себя, и только когда итальянка проговорила своим певучим голосом: "Merci, monsieur", - он снял с головы шапку и низко поклонился.
      Когда он поднял опять голову, итальянка уже отъехала.
      - Миша, я умираю, - произнес Карташев, опускаясь на ступеньки подъезда.
      - Едем скорей за ней, и ты еще раз ее высадишь.
      - Нет, это будет пошло и нахально. Я не поеду, но я умру здесь, не сходя с места, потому что никогда ничего подобного я не испытывал.
      - Да, она честная женщина, - сказал серьезно Шацкий, - и она уже любит тебя... Руку, мой друг, и едем ужинать.
      - Едем. Но я умер, меня нет... Я остался на этом подъезде. Ты видел все?
      - Все видел. Она любит тебя, и она будет наша.
      - Моя, ты хотел сказать?
      - Твоя, твоя.
      - Миша, можно ведь за нее жизнь отдать?
      - Можно.
      - Стоит, Миша?
      - Стоит, стоит.
      - А заметил ты ее скромную ротонду?
      - Все заметил. Едем ужинать...
      Они взяли извозчика и поехали.
      После ужина Карташев, которому было не до сна, спросил:
      - Разве почитать еще? спать что-то не хочется.
      - С удовольствием, - ответил Шацкий. - Едем ко мне и на всю ночь.
      - Отлично! Какая глупая книга, а присасываешься к ней, как пиявка.
      - Зачем, мой друг, ругать то, что доставляет нам удовольствие, - это уже неблагодарность.
      - Согласен, - ответил Карташев. - Ну, а итальянка? Милая! Ах, Миша, я бы две жизни отдал за одно мгновение.
      - Две сотенных.
      - Миша, не говори таких пошлостей.
      - Ну, бог с тобой... А знаешь, давай a la Рокамболь похитим ее... Понимаешь: она выходит вечером... подъезжает карета... два замаскированных господина подходят к ней и говорят таинственно: "Мы ваши друзья, вам грозит опасность, вам необходимо ехать с нами..." Хоп! Ты садишься с ней, я на козлы, и мы скрываемся от всего света. Вот это был бы действительно шик!.. Хочешь?.. По рукам, что ли?! Ну, значит, не любишь... И не стоит с тобой об ней и разговаривать. Завтра же я ей скажу, чтобы она на тебя не обращала внимания.
      - Завтра, к сожалению, у нас заседание по поводу Тюремщицы.
      - Глупости, хоть под конец, а надо попасть, а то итальяночка обидится.
      - Ты думаешь?
      - Наверно.
      Приятели залились веселым смехом.
      - Подумает, что я ей изменил? - спросил Карташев.
      - Ну, конечно! - ответил Шацкий, сходя с извозчика.
      Войдя к себе и раздевшись, Карташев и Шацкий заказали чай и принялись за чтение. Читали по очереди.
      В шесть часов утра Шацкий предложил немного заснуть. Карташев не прочь был и продолжать, но на Шацком лица не было. Он весь сделался какой-то зеленый. Приятели проснулись в двенадцать часов. Сейчас же после кофе чтение возобновилось и продолжалось без перерыва до пяти часов. Так как в шесть часов Ларио и Корнев уже должны были приехать к Карташеву, то Шацкий и Карташев отправились обедать. После обеда Карташев поехал к себе, а Шацкий с таинственным видом заявил, что идет куда-то.
      Прощаясь с Карташевым, он на вопрос: "Куда?" - только приложил палец к губам.
      - Приедешь сегодня?
      - Не знаю, мой друг, ничего не знаю. Все это покрыто таинственным мраком.
      И Шацкий с соответственной физиономией скрылся за угол улицы, а когда Карташев отъехал, спокойно вернулся к себе домой.
      Карташев приехал домой и в ожидании гостей прилег на диван. Его разбудили прибывшие Корнев и Ларио.
      Корнев был торжествен и серьезен, Ларио грустен. Корнев упрекнул прежде всего Карташева за легкомыслие - как он мог серьезно подумать, что он, Корнев, может поставить какой-нибудь диагноз. Затем Корнев рассказал, как для этого он попросил одного окончившего медика поехать с ним, как он осмотрел Тюремщицу и как оказалось, что у Тюремщицы в полном разгаре чахотка.
      - Никакой надежды, - кончил Корнев, - вероятнее всего, этою же осенью все кончится во время ледохода, это время - самый мор для всех таких... Да и лучше...
      Карташев вспомнил кроткий, робкий взгляд Тюремщицы и вздохнул:
      - Несчастная!
      - Жаль, жаль девочку, - сказал Ларио. - А добрая была девочка... И от Марцынкевича, бедненькую, в последний раз с таким скандалом выпроводили...
      - Что ж, она знает свою судьбу? - спросил Карташев.
      - И знает и не знает, - ответил Корнев, садясь на диван и принимаясь за свои ногти, - как обыкновенно в таких случаях. Перед осмотром говорит: "Хоть осматривайте, хоть не осматривайте, а уж я знаю, что не жилица здесь", а кончился осмотр - смотрит, глаза бегают, спрашивает: "Ну, как же по-вашему?" Доктор замялся, а она в слезы: "Ох, не жилица я!" Стал утешать, говорит, что, если лечиться, - пройдет, - повеселела, слезы вытерла, вздохнула и говорит: "Дай-то господи..." Обыкновенная история... За пять минут до смерти окончательно поверит своему выздоровлению и будет уверять всех, что теперь все прошло... А потом сразу бац, и готово.
      - Как же теперь с ней быть?
      - В клинику, конечно. Какие уж там машинки, меблированные комнаты... Если можно, похлопочем - даром ее... только субъект ничего интересного не представляет, а уж нельзя будет даром, тогда двадцать пять рублей в месяц: ее денег хватит ей...
      - Не хватит, опять можно собрать, - сказал Карташев.
      - Я вот, может, урочишком разживусь... не все же голодать, как собака, буду, - проговорил Ларио.
      - Все время будешь, - уверенно сказал Корнев. - Ведь ты, как птицы небесные, о завтрашнем дне не помышляешь: есть - спустил.
      - Да, вот ты бы посидел в моей шкуре, - ответил Ларио, - три рубля, рубль - какие это деньги? да и то когда попадет! Не больно на них устроишься: только и спустить их по ветру. А были бы деньги, жил бы и я. Ведь жил же в гимназии, когда урочишки были... Прилично жил... Костюмчик приличный... Пиджачок этакий, коротенький, помнишь?.. Очень мило... Пива каждый день бутылочку...
      - А-а! покровитель несчастных, - приветствовал ласково Корнев входившего Шацкого. - Всегда приличный, с иголочки, вечно свеж, изыскан и мил...