.. И детки-то, а-ах! и сын и дочка красоты удивительной: она в мать, он в отца. Жили они в детстве особняком друг от друга: обоих где-то там у французов образовали. Съехались тут же, в деревне эти-то двое... не наглядятся друг на друга... за руку ходят, говорят, говорят, по-французски всё... по саду ходят. В степь верхами... она по-дамски боком, а он на этаком корытце сидит... просто так, вот, как ладонь, и маленькое... хорошо ездили, твердо в седле сидели, даром что вот как и удержаться не за что. И лошадка у него была - аргамак породой, ушки стриженые, картинка лошадь, а нравом - дьявол... никто, кроме него, и не подумай сесть. А он вскочит, и не знаешь, на кого и смотреть: у коня глаза загорятся, и пойдет под ним выделывать штуки, а он качается в седле, словно прирос... вот будто игрушки им обоим... сердце радуют друг другу, а уж чего? на моих глазах берейтора этот аргамак сбил, так просто, с одного маху... берейтора! А этому и горя мало. А на сестре лица нет: смотрит, не оторвется...
      Ну, и досмотрелись! Что уж там было, не знаю. Одним словом, гадость этакая вышла, и кончилось тем, что она в пруде утопилась, а он на нижней аллее в саду, у самого колодца, на дереве удавился. И мать тут же в этот день за ними скончалась. Кто, сердце, говорил, разорвалось у нее с горя, а кто прямо, что у нее яд в флакончике был приготовлен. Темное дело... все-таки ее похоронили по обряду, а тех двух так в одном гробе у дороги и зарыли... потом уж часовню поставили... Рассказывают в народе... уж, конечно, выдумают несогласное с религией... ну, да уж и говорить не приходится об этом, да и знать доподлинно, как и что, никто не может: думаем мы человеческим умом и так и этак, а помрем, все по-иному, конечно, выходит...
      И мать Аглаиды Васильевны - эта другая дочка - тоже так пропала; с мужем развелась... дочка тут, эта самая Аглаида Васильевна, родилась. Мать-то ее еще из первых в губернии была... Государя в этом самом доме принимала. Когда умерла, так за комодом, уж не скоро, бриллиант вот с орех сыскали. А брат ее, дядя Аглаиды Васильевны, помер уж вот в Балайхуре, верст пятьдесят отсюда жил; это прежде всё их же земли были... грани там городами означались. Страшное богатство было! Этот вот Антон, что в Балайхуре, несметно же был богат и хозяин хороший. Бывало, все толковал, что корень зла всякого - ученье... человек, дескать, выучится и сам не знает, чего и хочет... Вроде того, что ум за разум зашел у него... так он детям своим никакого образования и не дал, только что грамоте... Господи, с этаким богатством... только-только свою фамилию подписать могли. При этом говорит: богатому и без ученья можно прожить. А ведь наука не простой головой удумана - можно сказать, все нации, все народы друг перед дружкой вытягиваются... Ему одному облегчение пришло... Ну что ж? Твоя воля на все... А детей у него всех восемнадцать человек было да незаконных всяких еще... Всех поровну поделили. От этих опять пошли... Сейчас в одной деревне их человек пятьдесят. Богатство, что было, растрясли, осталась земля только, и ту в залог пустили. Тут воля подошла, и вовсе осели... И народ! Ни господа, ни мужики: разврат пошел, содом и гоморра... мерзость запустения... Простой мужик перед ним, как земля от неба, отличается. А все уж как наладились, так и пошли: обман, сутяжничество, зависть да разврат... Тьфу, прости господи... Так иной раз думаешь: как-то теперь Антон Иванович с того света на дело своих рук глядит... А може, и не думает: наделал дел, а уж тут как знаешь, так и расхлебывай... И расхлебать-то, главное, нельзя.
      - Ну, а у Аглаиды Васильевны, слава тебе господи, кажется, покамест?..
      - Срок-то еще не вышел... Сама ведь она, положим, ой-ой, баба... умная. А ведь и то сказать: прежнего нет уж. Только вот Благодатная. А Божий Дарик, Арсеньевка всё ведь у чужих людей. А земли какие были! Помню, бывало...
      И пойдет батюшка рассказывать, что он помнит. Слушают гости, слушают и сами не заметят, как заснут и захрапят так, что и себя перестанет батюшка слышать.
      Посмотрит он потухшими глазами, вздохнет и сам пойдет на боковую. Вспомнит, что недолго уж и ему скрипеть на белом свете, что скоро останется он вот так же один в своей пустой могиле, и заворчит:
      - Эх-хе-хе... так-то вот и живем и все думаем, что по нашей воле все так и этак сходится - все умно... А как станут люди разбирать после тебя, что к чему, - тут-то и помянут тебя, умного, вот не лучше, как Антона Ивановича... Прости господи!
      Корнев и Карташев стали часто заходить к отцу Даниилу и, сидя за маленьким чайным столом с веселым самоварчиком в густо поросшем саду, любили слушать интересные рассказы старика. Рассказчик вскользь касался прошлого семьи Карташевых и останавливался только на светлых воспоминаниях, но о соседях говорил все, что знал.
      Рассказывал об отце Неручева, которого крепостным был повар Тихон, рассказывал, отчего у Тихона лысина образовалась.
      - Там у них в усадьбе есть такая приступочка: со двора, как раз под окнами столовой. Вот как обед начнут подавать, бывало, Тихон уж и стоит на своем эшафоте: борщ там или суп испортил - прямо на голову. А то и на конюшню сведут...
      Корнев грыз ногти, внимательно слушал и осторожно подбирался с вопросами к батюшке, желая выяснить то, что его интересовало.
      - Что ж, - говорил он небрежно-равнодушным голосом, - конечно, если виноват, так нельзя и без наказания... Но это все-таки был уважаемый человек?
      - Уважаемый, пока жил. Можно сказать, первое лицо был на всю губернию: уж что он скажет - так уж закон. Там это насчет порядку, как с народом, насчет строгостей... Или в проповеди... ну, как-нибудь не тем словом обмолвишься - и слушать больше не станет: уйдет из церкви. И жди от архиерея... Фальшивый был человек. И вот какое дело: и мужики у него такие же вышли - на словах одно, а в деле всё фальшь. Хуже теперь его мужиков нет - пьяницы, воры, ну, просто постыдный народ...
      Однажды Корнев пришел один.
      - Ну, а теперешний Неручев? - спросил он.
      - Да и теперешний хоть... Тоже фальшивый человек... Только та и разница, что тот жмот, скупой был, а этот пыль в нос пускает, покамест все не распылит.
      - Он хвалится.
      - Да ведь за похвальбу денег не платят. Кто себе враг? не по словам, как говорится, а по делам.
      - Он говорил, что за полцены все отдает крестьянам?
      Отец Даниил пренебрежительно махнул рукой:
      - Пустое!.. школу бы хоть устроил. Тут вот только Деланкур, что о крестьянах позаботился: школу им устроил, больницу, для младенцев покой устроил, когда в летнее время бабы в поле... А остальные так потерялись... по нынешнему времени прижаться надо: кто тратил рубль - двадцать пять копеек тратить надо, а они - все как шло у них, так и идет. Ну, уж тут какой конец?
      - И много разорилось?
      - А кто остался? Конца-краю нет разоренью...
      - Кому же земля переходит?
      - Да так - с торгов купцам... больше того немцы скупают. Ну, этим уж что в руки попало, то пропало...
      Раз Карташев спросил отца Даниила:
      - А нами мужики довольны?
      Но отец Даниил уклонился от прямого ответа:
      - Да ведь как сказать, - на всех и солнышко не угодит.
      У Карташева зарождалось какое-то смутное беспокойство насчет того, что не все так хорошо, как это кажется с виду в отношениях крестьян к ним. Но попытки уяснить себе не приводили ни к чему; все было так, как было, и как могло бы быть иначе - ни ему, ни Корневу не представлялось. Что "идеала" нет - ясно, конечно, с первого взгляда: не было не только больницы, но и школы, хотя в деревне считалось двести пятьдесят дворов. Аглаида Васильевна уклонялась от прямых ответов на такие вопросы, но как-то, рассердившись и улучив минуту, когда была одна с сыном, заметила раздраженно:
      - Тёма, ты точно в гости приехал: наивничаешь перед Корневым о школе и словно не знаешь моих дел. Для школы нужно в год не меньше пятисот рублей. Я могу их дать, отказав кому-нибудь из вас в образовании, - так выбери, пожалуйста, кому же именно? Или мне прикажешь отказаться от того, что я себе позволяю?
      Карташев знал, что мать всегда и во всем себе отказывала: он знал, что она почти ничего себе не делала из туалета, разнообразя и подновляя богатый запас молодости. Ее шуба с очень дорогим мехом черно-бурых лисиц давно уже требовала перемены бархата, и дети часто к ней приставали насчет этого, но Аглаида Васильевна и слышать не хотела. Она перестала даже держать лошадей в городе и таким образом отказывала себе в последнем удовольствии. Карташеву было неприятно, что он неосторожно затронул больное место. Он поспешно проговорил, искренно и горячо:
      - Тебе, конечно, где же... Но отчего же земство?.. О чем оно думает?
      - И земство не всесильно... расход земства кому-нибудь тоже надо нести на себе... Все это не так просто. Вот подыметесь повыше, бог даст, - тогда и увидите все то, что теперь без перспективы и связи мозолит ваши глаза.
      Попробовали Корнев и Карташев за Конона Львовича браться по интересовавшим их вопросам, но тоже немногого добились. По мнению Конона Львовича, мужики - это такой народ, которому хоть все отдай и все мало будет, - народ неблагодарный, завистливый, враждебный. Все это понятно, надо им делать все, что можно, но неблагодарность - это факт. И он приводил примеры. Конон Львович говорил тоном человека незаинтересованного, которому ни потерять, ни выиграть нечего. Отец Даниил, по его мнению, человек "себе на уме", хитрый и умеет выводить свою линию, и это тоже, конечно, понятно: его судьба зависит от крестьян, оттого он им и мирволит, но, в сущности, только ловко эксплуатирует их невежество. Тон Могильного был авторитетный и независимый. Так же независимо он держал себя и с Аглаидой Васильевной. Честность его, деловитость были на виду. Все это действовало, вызывало сомнения, а факты ставили окончательно в тупик. Узнав, как отец Даниил говорил об отце Неручева, Аглаида Васильевна доказывала, что отец Даниил просто-напросто наклеветал на Неручева.
      - Это был человек идеи, замечательных способностей, и, вне всякого сомнения, если бы посвятил себя государственной деятельности, он выдвинулся бы не только между современниками, но и в истории занял бы одно из самых первых мест. А что он был человек своего времени, то и вы оба не последнее слово принесли с собой на землю.
      - Но ведь он был и против освобождения крестьян даже? - возразил Корнев.
      - Великим людям свойственны и заблуждения великие.
      - Собственные заблуждения - я согласен. Но если эти заблуждения хлам веков, из которого сильный ум не может выбраться даже тогда, когда малые переползли через них, то это не великий ум. Какой же это государственный человек? Фальшивый человек, который из своих личных расчетов поддерживал несправедливое положение вещей, подтверждая его не наукой человеческой жизни, не лучшими стремлениями человеческой натуры, не религией наконец, а просто пальцем, приставленным ко лбу, гнусным насилием. Такой человек может иметь только значение Аракчеева, - пока живет. Это не государственный человек.
      - Нет, нет, господа, вы противоречите сами себе: вы говорите о пальце, приставленном ко лбу, а сами ничего, кроме этого пальца, пока не имеете. Государство вам представляется очень простой машиной.
      - Напротив очень сложной - никто и не думает браться за нее, но судить об искусстве управления может всякий.
      - Но не гимназист. Не было с сотворения мира еще государства, где бы решителями и судьями являлись юноши. И, прежде чем такой юноша станет судьей, он должен научиться уважать то, что собирается принять в свои руки: этим он обеспечивает, в свою очередь, уважение и к себе своих преемников.
      - Обеспечивает рутину, - ответил Корнев. - Впрочем, конечно, все это сложно...
      Корнев принялся за свои ногти.
      - Но, возвращаясь к частному случаю, к Неручеву, мне кажется, что правильнее всего остановиться на том, что это был эгоист, фальшивый и непрозорливый человек.
      - Вот, почти ничего не зная о человеке, вы подписали ему приговор. Так и с вами поступят в жизни: "Аще какою мерою мерите, такой и вам отмерится..." Я, по крайней мере, говорю вам, что имя старика Неручева одно из самых уважаемых имен нашей губернии, и если оно не стало общерусским, то причиной этого только его увлечения в молодости, - он был декабрист и в свое время был, может быть, стремительнее и прямолинейнее вас.
      - Остается пожалеть, - вздохнул Корнев, - что таким и не остался.
      - Вот вы и останьтесь.
      - Несомненно... выбора быть не может из двух положений: Аракчеева и...
      - Ну и отлично... Но по поводу ваших будущих исканий источников, из которых вы станете черпать свои сведения, я вам дам совет: дело в том, что источников в чистом виде, то есть дистиллированной воды, не бывает в природе. Во всякой есть своя подмесь, и ее, по крайней мере, знать надо. В источнике отца Даниила два недостатка и даже три: это человек, которого горизонт - эта деревня, неразвитой, он в силу вещей немного сплетник, потому что у него нет никаких интересов и он живет чужими, а так как только свои дела знаешь точно, в чужих же всегда будет неясность, то все сводится к случайной, сплошь и рядом, сплетне, безнаказанно гуляющей по свету...
      - А зачем же устраивать такие потемки, чтобы было все неясно: раз его дело честное и в интересах других, то, казалось бы, чем больше гласности, тем лучше. Иначе одно из двух: или человек действительно даром терпит, или же делает гадости, еще изображая из себя некоторым образом непонятного героя...
      - Все это фразы... Какая тут гласность в частной жизни? Газету ему, что ли, издавать для вас? Все оттого, что слишком прямолинейно судите... Наконец, у отца Данила есть еще недостаток, с которым надо считаться. Это общий недостаток нашего духовенства: они не крестьяне, они не дворяне и одинаково, как люди, чужды тому и другому сословию. И третий недостаток, о котором особенно тяжело говорить: отец Даниил алчен... Вы можете проверить это у любого крестьянина.
      Факты алчности - при взимании за требы - были налицо: крестьяне охотно делились ими с Корневым и Карташевым. Сам отец Даниил отдалился вдруг от них, стал сдержаннее, уклонялся от рассказов и только угрюмо смотрел, когда они появлялись в его маленьком домике. В конце концов мало-помалу в глазах Корнева и Карташева отец Даниил превратился в обыкновенного старого жадного попа, со смертью которого округа избавится от хорошо присосавшейся пиявки. Они больше не интересовались ни им, ни его рассказами.
      XIV
      Все попытки Корнева ознакомиться с положением крестьян сводились как-то сами собой к нулю. Усадьба хотя и была вблизи деревни, но вся жизнь ее так разнилась от остальной деревенской, что общего ничего не было. Случайные встречи с крестьянами и разговоры с ними были бесцветны и несодержательны. Вскользь высказываемое иногда крестьянами неудовольствие, по обыкновению намеками, не понималось молодыми людьми и всегда оставляло впечатление какой-то мелочи. Это было понятно: разговоры крестьян с Корневым и Карташевым, которые не имели даже элементарных сведений о том, что такое крестьянская жизнь, выходили разговором на двух разных языках. Переводчиком здесь являлся Конон Львович, и как будто подтверждалось, что крестьяне действительно народ тяжелый и, в сущности, сами не знают, чего хотят.
      - Верно, сударь, верно, - вмешался как-то в разговор Степан, поймав кое-что из слов Корнева с Карташевым. - Народ необразованный, сам себя не понимает. Вот этак все бы мутить да дурью голову забивать. А как вот и последнее отберут, вот тогда и научатся благодарить да добром поминать...
      Из молодых крестьян двое особенно останавливали на себе внимание: Конон и Петр. Конон слыл за беспокойного и даже бунтовщика. Он всегда был недоволен и всегда находил поводы ворчать. Это был bete noire* Конона Львовича, хотя управляющий, в общем, и старался относиться к своему тезке добродушно. Но он часто говорил, что даже и его долготерпению придет конец.
      ______________
      * Пугало; здесь - повод для раздражения (франц.).
      - Просто сладу нет: один, а всех мутит.
      Петр был полной противоположностью Конону. Один его вид уже действовал успокоительно: это был большой, хорошо сложенный блондин с светлыми глазами, которыми он весело и мягко щурился на свет божий. Все было, по его мнению, хорошо, а что и случалось нехорошего, то всегда было скоропреходяще и там, где-то за этим дурным, уже должно быть, наверное, и хорошее. Конон видел только отрицательные стороны, их и искал. Петр видел одни положительные и точно не замечал отрицательных мелочей жизни. Петр был общий любимец, и Конон Львович выставлял его как образец и человека и рабочего. Если нужно было успокоить рабочих, примирить их - никто лучше Петра не умел это сделать. И всегда бескорыстно - от одного только разговора с Кононом Львовичем. Объяснит ему, растолкует - смотришь, большинство уже с Петром, а беспокойное меньшинство с Кононом. Несмотря на такую противоположность, Конон и Петр были друзьями, и в тех случаях, где Петр был свободен от влияния Конона Львовича, действовали сообща. В беседах Корнева и Карташева с двумя паробками - Кононом и Петром - Конон в конце концов с вечными претензиями и жалобами надоел, да исполнение его просьб было непосильно для Корнева и Карташева. Пока еще шла речь о табаке, о бутылке водки, до тех пор, так или иначе, они могли помогать ему, но чем дальше в лес - тем больше дров, и Корнев с Карташевым терялись, видя, что, собственно, требованиям Конона конца не будет. Конон, в свою очередь убедившись в бессилии молодых людей, стал относиться к ним с каким-то раздражением. Обращался с ними без церемонии, особенно с Карташевым. Самолюбие Карташева страдало, и однажды, когда Конон вдруг резко перешел с ним на "ты", Карташев не выдержал и, возмущенный, ответил:
      - Ну, ты, Конон, совсем уж свинья, и я с тобой больше не буду разговаривать, потому что ты забываешься.
      Конон молча тряхнул головой и погнал дальше своих волов, так, как будто ничего и не случилось, а Карташев, сконфуженный, остался и старался не смотреть на Корнева. Последний тоже из чувства деликатности старался не смотреть на приятеля и даже проговорил:
      - Нет, таки порядочный нахал.
      XV
      Однажды утром Степан таинственно сообщил друзьям, что в степи у Конона Львовича неспокойно. Корнев и Карташев сейчас же, без чаю, верхами уехали в степь, пока Аглаида Васильевна еще спала. Из двенадцати плугов ходило только три, в том числе и Петр, - остальные, выпряженные, беспомощно валялись по бороздам. На стану толпа рабочих всяких сроков угрюмо стояла возле возов и равнодушно смотрела на приближавшихся панычей. Тут же около них был и Конон Львович. Он был на ногах, держал в поводу свою верховую лошадь и с каким-то сконфуженным видом пошел навстречу приехавшим. Карташев почувствовал себя хозяином и озабоченно спросил:
      - В чем дело?
      - Конон все... - ответил управляющий, разводя руками. - И пища нехороша, и хлеб никуда не годится, и плата мала, - одним словом, забил себе в голову... На вас указывает, что вы ему что-то говорили.
      - Мы? - Карташев смущенно оглянулся на Корнева.
      - Кажется, ничего не говорили, - ответил Корнев.
      - Да ведь это, знаете, народ: ему одного слова довольно, чтоб он себе черт знает что вообразил... Вы лучше всего уезжайте, чтоб еще больше их не дразнить, а я уж сам тут справлюсь...
      - Но опасности нет?
      - Какая же опасность? Ну, не захотят - пускай идут на все четыре стороны: других возьмем.
      - Может быть, действительно провизия нехороша? - угрюмо спросил, поглядывая исподлобья, Корнев.
      Конон Львович повернулся и крикнул:
      - Андрей, принеси хлеб, сало, пшено.
      Немного погодя из табора вышел Андрей, а за ним невдалеке и Конон. Оба шли без шапок. Андрей пришел и подал панычам черный хлеб. Конон Львович отломил, сам попробовал и передал молодым людям.
      - Какой же еще хлеб?!
      Корнев и Карташев попробовали и сделали неопределенные физиономии: кажется, хорош?
      - Хиби ж такой хлиб можно исты? - спросил Конон, впиваясь своими ястребиными глазами в Корнева.
      - Хлеб действительно, кажется, как будто...
      Корневу очень хотелось поддержать Конона.
      - Як тисто, - подсказал Конон, - мокрый.
      Конон Львович равнодушно молчал.
      - Андрей, ты для меня из дому не захватил хлеба?
      - Та взяв.
      - Принеси.
      Андрей принес.
      - Вот этот самый хлеб сегодня к столу Аглаиды Васильевны подадут, сказал Конон Львович.
      - До хлиба ж то що подадут? - спросил Конон, - як не работать, то и тым хлибом жив буде чиловик.
      - Ну, ступай, - приказал ему резко Конон Львович.
      - О так, - кивнул головой Конон и повернул к табору.
      - Работать не будемо, - раздраженно крикнул он уже издали.
      - Гусь, - проговорил Конон Львович, мотнул головой. - Уезжайте! Когда увидят, что уехали, поймут, что надеяться не на что. Весь секрет тут в том, что поднялась цена на базаре за работу.
      - Так отчего же и не прибавить?
      - А понизились бы цены? Они бы не согласились на сбавку.
      - Ну, от базара до базара.
      - Ну, без людей как раз и останемся.
      Корнев и Карташев уехали.
      Часа через два явился в усадьбу и Конон Львович. Трое, в том числе и Конон, взяли расчет, остальные стали на работу.
      - В сущности, этот крестьянский вопрос какой-то бесконечный, рассуждал Корнев. - Решить его по существу? идти на компромисс? на каком пределе остановиться?.. Для меня, по крайней мере, нет сомнения, что Конон, по существу, прав. С другой стороны, тоже нет сомнения, что полумерами его не удовлетворишь. С точки зрения порядка, может быть, и надо удалить Конона, но несомненно, что во французском парламенте какой-нибудь крайний левый заседает на своем крайнем стуле и только и знает, что протестует - и ничего: ему принадлежит будущее, правому там какому-нибудь - прошлое, центру настоящее, всем есть место.
      Разговор шел за завтраком, за которым сидел и Конон Львович. Он с любопытством слушал и посматривал на Аглаиду Васильевну.
      - Ну, вот и отлично, - отвечала сдержанно Аглаида Васильевна, - это и есть самое главное, и вы теперь видите, как легко вызвать в народе ложные надежды, удовлетворить которые не в вашей власти. Крестьяне - дети... прямолинейны, и в разговоре с ними нужен тот же прием, что с детьми. Иначе вы им дадите в руки оружие, которым они себе же нанесут вред.
      - Оружие, в силу вещей, и без того у них в руках: за деньги ли, в аренду ли, так или иначе, земля и труд, то, чем и мы и они кормимся, - у них.
      - Это по-вашему...
      - По-моему, - торопливо смягчился Корнев, видя, что Аглаида Васильевна начинает уже сердиться, - здесь такое столкновение разных интересов, что пока можно только постигнуть бездну, но решить вопрос...
      - На сегодня он решен, - сказала Аглаида Васильевна таким тоном, что Корнев, чтоб не раздражать ее больше, замолчал.
      Ночью сгорела только что сметанная скирда.
      - Однако! - произнес Корнев и принялся за ногти.
      Конона и след простыл. Аглаида Васильевна была сильно взволнована.
      - Я тебя серьезно, Тёма, прошу, - сказала она, позвав сына на свою половину, - оставить всякие общения с мужиками: вы можете себе здесь хоть весь мир вверх ногами ставить, но ты видишь уже последствия ваших неосторожных разговоров. Полторы тысячи рублей в этом году дохода уже нет. Эта скирда предназначалась для приданого Зины.
      - Какое же приданое, когда у нее и жениха-то еще нет?
      - Ты до глупости доходишь со своими вечными рассуждениями, - я больна от них. Пойми же наконец, что они несносны! Ты просто глупеешь от этого вечного напряжения обо всем рассуждать, рассуждать во что бы то ни стало. Пойми же наконец, что нет несноснее, нет отвратительнее, нет пошлее, наконец, человека, всю жизнь изощряющегося над бесплодными решениями вопросов. Корнев хоть за чужой счет это делает, а ты ведь прямо за счет своей матери, сестер... Эгоист! Уходи! я не хочу тебя видеть.
      Голос Аглаиды Васильевны дрожал. Она огорченно смотрела вслед своему растерянно уходившему сыну. Ей и жаль было его, и досадно.
      - Теория, теория... основанная прежде всего на том, чтоб для спасения чужих - своих, самых близких, губить... Отвратительный эгоизм.
      И, несмотря на то, что Аглаида Васильевна была теперь совершенно одна и некому ей было возражать, она еще страстнее повторяла, как бы настаивая пред самой собой:
      - Отвратительная теория! эгоистическая, грубая, несущая с собой подрыв всего... Нет, нет! Бог с ним, с таким развитием!
      Чтоб успокоиться, она взяла лежавшее на столе Евангелие, села в кресло и начала перелистывать книгу. Она открыла главу девятнадцатую от Матфея о богатом юноше: "Иисус сказал ему: "Если хочешь быть совершенным, пойди продай имение свое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за мной". Услышав слово сие, юноша отошел с печалью, потому что у него было большое имение".
      Аглаида Васильевна вздохнула, откинула несколько страниц и прочла из главы пятнадцатой Матфея: "Лицемеры! хорошо пророчествовал о вас Исайя, говоря: приближаются ко мне люди сии устами своими и чтут меня языком; сердце же их далеко отстоит меня... Всякое растение, которое не отец мой небесный насадил, искоренится; оставьте их; они слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму". Она еще откинула несколько страниц назад и прочла из главы десятой: "Не берите с собой ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитанья... И враги человеку домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели меня, недостоин меня... И кто не берет креста своего и следут за мной, тот недостоин меня. Сберегший душу свою, потеряет ее".
      Под впечатлением последних событий и постоянных разговоров с сыном и Корневым Аглаида Васильевна, тысячу раз читавшая все эти листы, на этот раз читала их с особенным, все усиливавшимся впечатлением искренне верующей женщины.
      "Судьбы божий неисповедимы... конечно, в будущих веках человеческой жизни", - думала Аглаида Васильевна.
      И вдруг у нее мелькнула мысль, что, может быть, настоящее уже есть начало этих веков. Точно поднятая какой-то посторонней силой, она встала и долго, потрясенная, смотрела на святой образ скорбно поникшего пред грехами мира.
      - Господи, ты милостив! - воскликнула она с глубокой верой. - Если ты, всемогущий, во власти которого одним помыслом уничтожить мир и миры миров, послав своего единородного сына, не возложил на него исполнение твоих заветов, а только предначертал, то и от нас, ничтожных, отстрани чашу сию: непосильна она... Нет, непосильна, - убежденно повторяла она уже самой себе.
      Вошла Таня и, остановившись у дверей, тихо плакала.
      - Что тебе? - спросила Аглаида Васильевна.
      - Дядя заболел.
      Тихон был брат матери Тани. Он же и воспитал ее, когда она осталась бездомной сироткой. Таня любила его и теряла в нем последнего близкого человека.
      - Заболел? - спросила озабоченно Аглаида Васильевна.
      - Сейчас понесли из кухни. Ой, боже ж мой!
      - Третий припадок... да, - бессильно проговорила Аглаида Васильевна.
      Таня громко застонала и стала качаться, утираясь передником. С нее сразу слетел городской лоск.
      - Полно, полно, - успокаивала Аглаида Васильевна и горячо поцеловала Таню в лоб. - Ну, что ж делать! Я тебе такая же родная... была и всегда буду.
      Таня, вытирая слезы, поцеловала руку Аглаиды Васильевны.
      - Иди к нему... Одарка пусть за тебя побудет в комнатах.
      Таня ушла. Вошла Наташа и не то сконфуженно, не то устало присела.
      - И Одарка плачет! - махнула она рукой.
      - С той что?
      - Конон пропал...
      - Ну! - сделала резкий жест Аглаида Васильевна.
      - Я знала, что Тихон умрет, - скривила Наташа лицо в свою обычную гримасу боли.
      - О господи, как я не люблю, когда ты каркаешь.
      Наташа с самого детства составила себе репутацию Кассандры. На этот раз Аглаиде Васильевне был неприятнее обыкновенного этот дар Наташи.
      - Чем я виновата, - усмехнулась Наташа. - Снилось мне, что я умерла...
      - Долго жить будешь.
      - Да я-то буду... Я всех переживу.
      - Ты в самом деле, Наташа, воображаешь себя провидящей!
      - Да ведь это помимо меня: я не успела еще и подумать, а уже сказала...
      - Это можно развить в себе до опасных размеров. Не хочу слушать твоего сна.
      - Как хочешь, - лениво усмехнулась Наташа.
      - Ну, что же? - спросила Аглаида Васильевна, помолчав.
      - Умерла и иду по тому свету... Какая-то гостиная... обыкновенная серая мебель, люди какие-то... Я все иду, отворила дверь... Три двери: одна посредине в углубленье, и прямо в нее красный огонь падает, а две поменьше по бокам... И такой яркий красный свет от фонаря прямо туда, в углубленье... Я иду и знаю, что, в какую дверь попаду, от того и вся судьба зависит, и иду прямо в среднюю. Отворила, никого... тихо... Я подумала: вот здесь уже настоящий конец жизни. Вдруг вижу: подходит кто-то ко мне и спрашивает: "Куда ты идешь?" И опять я знаю, что от этого вопроса все зависит: в рай я попаду или в ад. А этот, который спрашивал, наклонился и смотрит на меня. И я не знаю - черт он али ангел. И мне хочется любить его, и боюсь... и плачу. А он так ласково на меня смотрит: "О чем ты плачешь?" Я говорю: "Не знаю". Он наклонился ко мне и спрашивает: "Хочешь суда?.." Это мы вчера Жанну д'Арк читали, и все это перепуталось... Я говорю: "Хочу". Он отдернул занавеску, и я вижу - пропасть народу сидит на скамейках... Я встала на колени, скрестила руки и стою. Вдруг встает Тихон и говорит: "Я знаю ее - это юродивая".
      Аглаида Васильевна мельком взглянула на дочь и опять отвела глаза.
      - Я стою и думаю: какая же я юродивая? А Тихон смотрит мне строго в глаза... И я смотрю и думаю: если я скажу, что я не юродивая, - Тихон пропал; скажу я, что юродивая, - я пропала... И не знаю, что мне делать... Стою, стою... кто-то говорит. "Нет, это не Жанна д'Арк..." - и вдруг я куда-то провалилась. Провалилась и лежу тихо. И кто-то прямо мне на ухо: "Тихон умер". Я открыла глаза - утро.
      Наташа вздохнула и уставилась глазами в окно.