Корнев молча посмотрел на Наташу, на Карташева и о чем-то задумался. Самовар продолжал кипеть, пустой чайник стоял, но никто не думал о заварке. Возвратившийся с печеньем Степан поставил его на стол и бросился целовать руки Наташе.
      - Здравствуйте, здравствуйте! - быстро и весело говорила она, пряча свои руки.
      Степан огорчился, что не пришлось поцеловать ручку барышни. Чувствуя себя лишним, он, постояв несколько мгновений, медленно, с опущенной головой, пошел за угол.
      - Тихона работа, - сказал Карташев, задумчиво смотря на лепешки. Папины любимые.
      - Вещи переживают людей, - заметил Корнев и, помолчав, прибавил: - Но он настоящий кондитер, ваш повар.
      - Ах, какой он симпатичный! - воскликнула Наташа. - Пойдем к нему... пока тут чай заварят... Жаль только, что пьет. Впрочем, говорят, он бросил.
      Все трое спустились в аллею. Корнев вдыхал в себя мягкий аромат цветов, сада, деревни, чего-то нового, сильного и свежего, и ему казалось, что никогда он так легко и свободно не шел, как сегодня, в этом безмятежном нарядном уголке природы, по этой аллее с кустами жасмина вдоль белой стены дома, возле этой бочки для стока воды. Все находило место в открытом для впечатлений сердце Корнева. Между деревьев показались постройки: длинный белый флигель, другой под углом, каретник, сарай, большой чистый двор. С крыльца бокового флигеля выжидательно, с чувством собственного достоинства, спускалась фигура мужчины лет тридцати, загорелая, отчего еще рельефнее сверкали его синие глаза и белые белки. Из-под стертой шапки его выбивались русые волосы, от тяжелых высоких сапог сильно пахло ворванью, отчего точно делалось жарче среди этого ясного утра. Карташев, заметив его, быстро пошел навстречу. Тогда и он прибавил шагу. Это был управляющий именьем, Конон Львович Могильный. Привязанная верховая лошадь с опущенной головой и усталым видом говорила, что ее хозяин уже много сегодня ездил.
      - Уже успели в поле быть? - спросила Наташа.
      Конон Львович только небрежно махнул рукой.
      - Вы, вероятно, и не ложились после нашего приезда?
      - Я вставал уже...
      - Мы к Тихону идем.
      - А-а... А я в поле.
      Они еще постояли, посмотрели, как он сел, стреноженным галопом пустил лошадь, и пошли в кухню.
      Тихон, с длинной бородой и большой лысиной, спокойно возился у своего стола.
      - Здравствуйте, Тихон! - приветствовала его Наташа.
      Тихон сдержанно повернулся и, рукой придерживая свою лысину, почтительно поклонился.
      - Все ли живеньки, здоровы? - спросил он с бледной улыбкой больного человека.
      - Спасибо, - ты как поживаешь?
      - Живем, - односложно, с легким вздохом, ответил он.
      И еще резче этот вздох обнаружил перемену в Тихоне. Когда-то это красивое лицо невольно останавливало на себе внимание выражением особого благородства и осмысленности. Только пьяным оно менялось: опускалось, и глаза смотрели воспаленно и дико. Из-за пьянства его и в городе не держали. Когда в такие минуты его тащили к исполнению его обязанностей, он упирался и грозно кричал: "Пусти! убью!" Но Конон шептал ему что-то веселое на ухо, и мрачное сопротивление сменялось веселым порывом. Он стремительно бросался вперед, обгоняя даже своих временных тюремщиков, и кричал: "Вперед, наша!" Но в воротах усадьбы коварный Конон бросал два презрительных слова: "дурный сказався", - и Тихон сразу стихал и уж покорно шел в кухню. Долго пьянство не имело никакого влияния на здоровый организм Тихона, но теперь желтое лицо его осунулось, начало проваливаться, нос потерял свою форму. Только глаза Тихона смотрели по-прежнему. Было в них что-то угрюмое, и напряженное, и что-то детски чистое, грустное и беспомощное, что тоскливо хватало за сердце. Незадолго до приезда господ Тихон бросил пить, но это еще резче обнажило разрушение. На деревне только головами качали.
      - Не жилец, - с пророческим видом шептала высокая костлявая Домаха.
      Кучер Николай в ожидании выхода господ стоял у конюшни в красной новой рубахе, подпоясанной тонким пояском, в широких плисовых шароварах. Он курил трубку, старался как можно равнодушнее сплевывать и делался удовлетвореннее каждый раз, когда взгляд его падал на щегольские сапоги бутылкой.
      - Николай, выведи Орлика! - крикнул Карташев, появляясь из кухни.
      Николай молча кивнул головой. Он даже дверь притворил за собой, как бы желая дать понять, что господам не след шататься по конюшням. Но нетерпеливый Карташев, а за ним Наташа и Корнев вошли следом за Николаем в темную, грязную конюшню.
      "Ты тут с прошлого года так и не чистил? - хотел было спросить Карташев, но удержался, треснул по дороге Белого и сердито крикнул:
      - Ну, ты!
      Белый энергично переступил на другую сторону и, снова повернувши морду, тряхнул ею так, как бы говорил: "Это мы видели... а дальше что?"
      - У-у! - потрепал его Карташев.
      Белый внимательно насторожился и настойчиво, уверенно продолжал смотреть Карташеву прямо в глаза. Карташев не вытерпел и полез к нему в стойло. Белый, вздрагивая, слабо заржал и еще энергичнее, вплоть уже, обнюхивал Карташева. Карташев подставил ему ладонь: Белый быстро заерзал губами по ладони и сердито фыркнул.
      - Даром что скотина, тоже понимает, - философски заметил Николай.
      - Принеси хлеба.
      Николай повернулся, прошел ровно столько, чтобы показать свою фигуру во дворе, и закричал:
      - Несите сюда, кто там, шматок черного хлеба с солью.
      Эта русская фигура, напускная важность и простота хохлацкой речи не вязались между собою и производили смешное впечатление неудавшегося, преждевременно разоблаченного маскарада. Корнев с пренебрежительным любопытством следил за Николаем. Тот это чувствовал и конфузился. Хлеб принесла Одарка. Принимая его, Карташев встретился с ее ласковыми, спокойными глазами. Что-то сжало его сердце, сверкнуло радостно и отдалось в глазах вспыхнувшей вдруг Одарки. Она быстро опустила голову и поспешно вышла из конюшни.
      - Ах, какая красавица! - вырвалось у Корнева.
      - Правда, красавица? - спросила Наташа и, весело выглянув во двор, вернула Одарку.
      Наташа стояла с лукавой усмешкой, пока сконфуженная девушка, с опущенными глазами, точно зная, зачем ее зовут, медленно приближалась к ней.
      - Что же вы, Одарка, не здороваетесь? - спросила Наташа.
      Красавица вскинула своими темными глазами, и румянец залил ее щеки. Она сконфуженно рассмеялась, сверкнула своими белыми мелкими зубами и, проговорив: "Здравствуйте, барышня", - нагнулась к руке.
      - Так поцелуемся. - И Наташа крепко, энергично обняла Одарку.
      Случайно так вышло, что в момент поцелуя темные глаза Одарки вдруг смело и глубоко на мгновение потонули в глазах Карташева, - и все: и конюшня, и Белый, и Корнев с Наташей скрылись куда-то, была одна Одарка, ее головка, взгляд, подаривший его порывом восторга. Он чувствовал, что опять любит Одарку, и мелькнувшая вдруг мысль, что если б крестьянка Одарка сделалась его женой, обожгла его сильно и сладко. Так и будет: ей он посвятит себя, ей, прекрасной дочери своего народа!.. Белый напрасно беспокойно поворачивался во все стороны, приспособляясь как-нибудь выхватить заманчивый кусок, который замер в протянутой руке Карташева. Кусок и совсем исчез, потому что Карташев с ним вместе вылез из стойла и стремительно бросился к Одарке.
      - А со мной?
      - Та вже здравствуйте, - рассмеялась Одарка и закрылась рукой.
      - Нет, поцелуемся.
      Карташев порывисто обнял рукой талию Одарки и поцеловал ее прямо в ее мягкий, открывшийся слегка ротик. Из-под полуопущенных век сверкнул на него замерший, испуганный взгляд Одарки, и, вырвавшись, она уже хотела было скрыться, как Корнев энергично заявил и свои права:
      - Что ж, и со мной надо; я - друг его. - Корнев показал на Карташева.
      Одарка посмотрела на Наташу и, мягко рассмеявшись, с жестом стыдливости проговорила:
      - Ой, лышеньки ж мои!
      Наташа только развела руками, и Одарка поцеловалась с Корневым.
      Посреди двора стоял Конон и внимательно наблюдал всю сцену.
      - Добре нацилувалась? - пренебрежительно бросил он Одарке, когда та проходила мимо него.
      - Одчепись, - ответила она и смущенно, отвернувши свое раскрасневшееся лицо, прошла в людскую. Конон молча, с плохо скрытым чувством злобы смотрел ей сперва в лицо, затем вслед и наконец тихо, раздраженно покачал головой, когда Одарка скрылась. Он долго еще смотрел и на захлопнувшуюся за ней дверь и отвел глаза только тогда, когда из конюшни вышли панычи с барышней, а за ними Николай, ведя в поводу Орлика. Тогда он угрюмо подошел ближе и, заложив руки в широкий пояс холщовых толстых штанов, стал вызывающе пытливо наблюдать за действующими лицами.
      Орлик - вороная, среднего роста лошадка, с сухой красивой головкой, с синеватым отливом больших глаз, на тонких стройных ножках - стоял неподвижной картинкой, изогнув немного шею и насторожив свои веселые ушки.
      - Пусти его! - крикнул Карташев.
      Николай выпустил одной рукой повод и трусливо отскочил, схватившись обеими руками за другой конец повода. Орлик начал выделывать всевозможные прыжки.
      - Ты на нем ездишь? - недоверчиво спросил Корнев.
      - Езжу, - соврал с гордостью Карташев, хотя только всего раз и пробовал проехаться в прошлом году, да и то шагом по двору.
      Соврав, Карташев задумался и проговорил:
      - Собственно, настоящая езда только в этом году будет, а в прошлом только так.
      - Соврал, значит?
      - Нет, я уж садился на него... Николай, садился я?
      - Сколько раз!
      - Ну, положим, один раз, - добродушно поправил Карташев, - да и то шагом, - прибавил он, помолчав, и облегченно рассмеялся.
      - Рыло! - усмехнулся Корнев.
      Заметив вдруг, что Орлик хромает, Карташев огорченно спросил:
      - Он хромает?
      - Заступил... тесно... лошадь молодая...
      - Мокрец, - пренебрежительно оборвал Конон, - от сырости.
      - Действительно, что сырость...
      - Здравствуй, Конон! - поздоровался Карташев, заметив его.
      - Здоровеньки булы, - неопределенно ответил тот, небрежно кивнув головой.
      Корнев на последнее замечание Николая пробурчал себе: "Шут", - и внимательно впился в Конона. Конон произвел на него благоприятное впечатление.
      - Это наш охотник, - пояснил Карташев.
      - Теперь вже плугатарь, - презрительно махнул рукой Конон, - буде охотничуваты... Сегодня назначили в поле...
      - А кто же охотник?
      Конон равнодушно пожал плечами.
      - Та нема ни якого.
      - Отчего?
      - Доволи вже, - неопределенно насмешливо произнес он, с каким-то небрежным раздражением смотря мимо Карташева.
      - Карташеву были одинаково непонятны - и раздражение Конона, и его ответы. Бессознательно как-то он сказал:
      - Я с тобой и не поцеловался.
      Конон, покачиваясь, молча подошел, снял большую соломенную шляпу, вытер своим толстым рукавом губы и приготовился к поцелую. Его черные волосы плотно прилегали ко лбу, черные ястребиные глаза смотрели твердо; тонкий красивый нос, сжатый характерный рот и маленькая черная пушистая бородка делали его лицо очень красивым, но вызывающим и дерзким. Карташев три раза поцеловался, и на мгновение по лицу Конона пробежала тень удовлетворенного примирения, но она сейчас же исчезла, когда в дверях кухни показалась Одарка и, облокотившись о косяк, стала смотреть на группу у конюшни. Конон, встретившись с ней, сердито отвернулся, а Карташев, напротив - во все глаза стал глядеть на Одарку. Та только плотнее прижималась к двери и робко изредка вскидывала глаза на Карташева. Карташеву хотелось, чтоб она так же смело и открыто смотрела на него, как он на нее, - так хотелось, что он готов был сейчас же объявить, тут же, что любит Одарку. Но он не объявил: Наташа напомнила о чае, и все трое ушли.
      Во дворе остался Николай, о чем-то разговаривая с Кононом, в окно выглядывал безжизненный Тихон, и, облокотившись о косяк, продолжала стоять Одарка.
      Николай повел Орлика в конюшню, а Конон, не смотря на Одарку, пошел по знакомой дорожке через сад на деревню. Скрылся и Тихон, только Одарка все продолжала стоять и смотреть раздумчиво вслед ушедшему Конону. Чуяло или нет ее сердце, что в душу паныча она забросила новую искру любви?.. Ее дорога была уже определена - с Кононом она уже "жартовалась", и осенью назначена была их свадьба. Дело стояло только за деньгами, за урожаем. И урожай обещал быть обильным. А там, после свадьбы, хата "с краю села", вишневый садочек, пара волов и... прощай, вольная жизнь!..
      Одарка повела своими робкими глазами, подавила вздох и пошла назад в людскую кухню исполнять свои обязанности судомойки.
      Карташев некоторое время обдумывал, что сказала бы мать, если б он действительно подвел к ней Одарку как свою невесту. Это было так ни с чем не сообразно, что он даже и представить себе не мог - как бы это он сделал? Да и нельзя сделать: это ясно. Тем не менее он сейчас же после чая уединился, в надежде встретить опять на дорожке Одарку...
      Наташа увела Корнева в сад - показать ему свое любимое место.
      С большой аллеи они повернули на дорожку роз, которые цвели и наполняли воздух своим ароматом, затем свернули на едва приметную тропинку в кустах крыжовника и смородины. Под этими кустами земля была влажная, и Наташа, останавливаясь осмотреть ягоды на кустах, оставляла на ней маленький след своей ножки. Добравшись до конца сада, они начали осторожно пробираться в густой поросли орешника.
      - Далеко же ваше место, - заметил Корнев.
      - Сейчас... вот...
      Наташа остановилась и смотрела вперед. На ее лице застыла не то улыбка, не то гримаса, она слегка открыла рот: это выражение не шло к ней, но вызывало в Корневе какое-то особое чувство сожаления.
      Из заброшенного уголка сада в близком расстоянии открывался вид на старую церковь села. Дальше за ней выглядывал уголок далекой степи. Легкий ветерок точно манил в нее - тихую, спокойную, беспредельную. В густой зелени ограды рельефнее выделялась серая деревянная колокольня, ее подгнившие ступени, темный крест. Колокольня шла уступами, расширяющимися книзу, и их поддерживал целый ряд старых, мохом обросших деревянных колонн. В уступах были вырезаны ряды маленьких окошечек - пустых, без стекол, рам. От церкви веяло стариной, пустотой времени, окошечки смотрели своими темными покосившимися отверстиями неподвижно-задумчиво. В общем, в тишине летнего дня здесь было уютно, царил безмятежный покой, и весь вид точно рассказывал какую-то забытую простую, приятную и грустную историю.
      - У вас здесь есть лучше этого виды, - сказал Корнев, - здесь колокольня мешает.
      - Этот вид мне больше всех нравится.
      - Отчего?
      - Я не знаю... Иногда мне кажется, что я пойду в монастырь... Может быть, от этого...
      - Вас тянет?
      - Я люблю монастырь: так мне кажется... Мама говорит: если она умрет и мы не выйдем замуж, чтобы шли под старость в монастырь.
      - Зачем же в монастырь?
      - Да, конечно, это только так... Кто теперь идет в монастырь.
      - И слава богу... Мало ли живого дела.
      - Ну-у... На всякое дело нужны люди... Богу тоже нужны...
      - Нет, оставьте, - испуганно перебил Корнев. - На земле мы нужны земле.
      - Разве не то же самое?
      - Как то же самое? Есть живая работа: общество погрязло в разврате прошлого, в эгоизме, масса зла кругом... предрассудки... неправда... Что здесь поможет монастырь, формы которого веками налажены, установлены и с миром ничего общего не имеют? Может быть, и было время монастырей, но каждому времени свое: стоит ли появляться на свет, чтобы повторять дела других. Нет, это и думать бросьте, Наталья Николаевна, это так обидно...
      - Да я так только, - уклончиво усмехнулась Наташа, - конечно, не пойду в монастырь.
      - И говорите это с грустью...
      - Потому что люблю...
      - Оставьте.
      - Ну, да не пойду, сказала вам... А все-таки люблю.
      Наташа упрямо, по-детски рассмеялась и заглянула в глаза Корневу. Корнев сосредоточенно принялся за ногти.
      - Ну, не пойду, не пойду!..
      - И отлично.
      - Ну и бросьте ногти.
      - Вы, может быть, думаете, что я рассердился? - спросил Корнев.
      - Вы когда принимаетесь за ногти, то или думаете, или сердитесь.
      - Нет... я думал... Вы мне так ясно вдруг представились, вон у тех ступенек, на коленях в монашеском костюме... с белым подвязанным платком... Я, в сущности, впечатлительный ужасно... Ну, вот и задумался: какая может быть ваша судьба в жизни...
      - Ну?
      - Не знаю, не могу ничего сказать...
      Корнев помолчал и огорченно прибавил:
      - Вероятно, выйдете замуж... Аглаида Васильевна подыщет вам жениха... важного...
      - Никогда, - рассмеялась Наташа, - мама никогда нас не будет стеснять в выборе, - не она, а я буду искать. Все это, впрочем, глупости... Наши, верно, уж встали; пойдемте к ним. А после чаю, если хотите, будем читать вслух.
      - Пожалуй.
      - Вальтера Скотта?
      - Ну что ж, Вальтера Скотта... А что?
      - "Айвенго".
      - Вы разве не читали?
      - Нет еще. Я мало читала.
      - Я тоже не читал...
      Оба весело рассмеялись.
      Когда Наташа и Корнев пришли, Аглаида Васильевна уже сидела за чайным столом.
      Прищурившись на подходивших, она тихо, добродушно сказала Зине:
      - У моей Наташи отвратительный вкус.
      Зина оторвалась от книги, вскользь посмотрела на праздничное лицо Корнева, и ей вдруг стало жаль его. Она ответила:
      - Здесь вкус не играет никакой роли.
      - Пожалуйте, - предупредительно встретил Корнева Степан, подавая ему стул.
      - Очень вам благодарен, - расшаркался перед ним Корнев. И когда все рассмеялись, он прибавил полушутя, полураздраженно: - Он на меня производит, знаете, такое же впечатление, как и ваши картины... Мне все кажется, что он выскочил из какой-то рамки и бегает, пока его не усадят назад. Я решил отучивать его от любезностей двойной любезностью.
      Наташа не могла видеть без смеха, как Корнев приводил в исполнение свой план. Это смешило всех. Корнев раздраженными глазами стерег Степана и чуть что - сам спешил ему на помощь. "Степан, блюдечко дай..." - и Корнев стремительно бросался к блюдечку, расшаркивался перед озадаченным Степаном и подавал кому следовало блюдечко. Наташа уже прямо плакала от смеха. По временам она поднимала голову, и Корнев спешил выкинуть какую-нибудь новую штуку. Он расшалился до того, что, когда Степан все-таки успел ему что-то подать, вскочил и протянул ему руку. Степан сперва опешил, затем бросился целовать руку.
      - Не надо, - с комическим достоинством ответил Корнев, ограничившись пожатием.
      - Он вам протянет когда-нибудь руку при гостях, - заметила Аглаида Васильевна.
      - Что ж? Поверьте, с удовольствием пожму.
      - Ну, я хотела бы посмотреть.
      - Да могу вас уверить... да накажи меня бог... да лопни мои глаза.
      Сама Аглаида Васильевна не могла удержаться от смеха.
      - Мне нечего и спрашивать, как вам понравилась деревня, - обратилась она к Корневу.
      - Совершенно справедливо, - ответил он, - я никогда еще себя таким теленком не чувствовал.
      Он сделал несколько туров по террасе и запел:
      Невольно к этим грустным берегам
      Меня влечет неведомая сила.
      Он пел верно и в высшей степени выразительно.
      - У вас прекрасный голос, - похвалила Зина.
      - Откуда это? - спросила Наташа.
      - Есть такая опера: "Русалка"... слова Пушкина.
      - Пропойте все.
      - С удовольствием, если нравится.
      Оказалось, Корнев знал много романсов и арий.
      Вместо чтения все время до обеда прошло в пении, причем то Зина, то Наташа аккомпанировали Корневу. Он и сам играл с удовольствием, хотя медленно разбирал ноты. В антрактах он не оставлял своих комичных выходок, и Степан представлял для него в этом отношении неиссякаемый источник.
      - У вас большой юмористический талант, - заметила Аглаида Васильевна.
      - Мне говорили, что я мог бы сделать карьеру на этом поприще.
      - Отчего же вы не делаете? - спросила Наташа.
      - Отчего вы в монастырь не идете? - повернулся к ней Корнев и, увидя вспыхнувшее лицо Наташи, быстро проговорил уже серьезно: - В монастырь... в оперу... всех нас, наверное, куда-нибудь тянет, но все идут одной дорогой: наше время ремесленное, да и дело наше маленькое, и мы маленькие - нечего и соваться с суконным рылом в калашный ряд.
      - При чем тут это, - возмутилась Зина, - если у вас есть талант.
      - Талант положительно есть, - поддержала ее Аглаида Васильевна, - но, конечно, сперва надо сделать свое прямое дело...
      - Э-э! - перебила Зина, - так и пойдет шаг за шагом...
      - Я согласна с Зиной, - сказала Наташа.
      - И я согласна, - присоединилась Маня.
      Тринадцатилетняя Маня произнесла это серьезно, как взрослая. Зине резнуло ухо, и она заметила:
      - Ты еще, Маня, слишком мала, чтобы высказывать свое мнение о таких вещах.
      - Отчего мне не высказывать? - Маня сделала спокойно-пренебрежительное движение плечами. Она смотрела, наклонив голову, своими круглыми какой-то красивой птицы глазами, и на ее тоненьком и бледном лице играло что-то вызывающее и дразнящее.
      - Оттого, что тебе тринадцать лет.
      - Мне будет и больше, - ответила Маня и, властно тряхнув головой, рассмеялась.
      Ее смех выходил каким-то звуком "кар", легким, гортанным, мягким и веселым.
      - Вы заметили, - обратился Корнев к Аглаиде Васильевне, - как смеется Марья Николаевна? и приятно, и вместе с тем неприятно: этот несимпатичный гортанный звук напоминает какую-то птицу... Какую птицу?
      - Ворону, - ответила Аглаида Васильевна.
      - Совершенно верно...
      - Ха-ха-ха! Маня, благодари!
      - "Кар!"
      - Но так же, как вот иногда урод напоминает красавицу... Я вот так похож на свою мать.
      - Ну, нечего скромничать.
      - Да я вовсе не скромничаю. Но если бы я не сознавал, кто я и что я, то заслуживал бы презрения... - с комичным достоинством произнес Корнев и затем сильно и выразительно запел:
      Гей, выводите, та и выводите
      Та на ту высоку могылу,
      А с тыи могылы
      Видна вся Вкраина...
      - Нет, положительно я никогда себя так не чувствовал, как у вас.
      - Это высшая любезность хозяйкам, - улыбнулась Аглаида Васильевна.
      - Это не любезность, это правда, - резко перебил Корнев.
      - Тем приятнее... Но где пропадает Тёма?
      - Я его видела в саду, а потом не знаю, куда он ушел, - ответила Маня.
      - Он ушел к батюшке, - сказал, входя и конфузливо садясь, Сережа.
      - Ах, кстати, покажите мне капеллу вашего прапрадедушки.
      - Только пра, - сказала Зина.
      Все пошли в капеллу.
      В низкой длинной комнате возвышался у противоположной стены помост, стоял тяжелый четырехугольный стол, вместо образов - распятия, - и русские и католические, и в центре других большое, темное, с очень большим выпуклым изображением черепа. В разноцветные окна пробивался свет, бледно играя на всех предметах. На подставке лежала бархатная малиновая шапочка.
      - Ничего особенного, - резюмировал свои впечатления Корнев, останавливаясь перед изображением мадонны. Это было изображение прекрасной женщины с золотистыми волосами и глазами почти круглыми, необыкновенно выразительными: что-то было доброе, ласковое, своеобразное в этих глазах, во всем лице и позе.
      - Вот Марья Николаевна! - воскликнул Корнев.
      - Правда, похожа? - спросила Зина.
      - Поразительно.
      - Это портрет прабабушки... Она умерла молодой... Прадедушка где-то в Италии заказал этот портрет.
      - Замечательная работа!
      - Говорят, замечательная.
      - А вот и мы все, - обратила внимание Корнева Наташа на другую картину, где был изображен Христос, благословляющий детей. В числе детей были все дети Аглаиды Васильевны. Наташа, маленькая, стояла лицом к зрителю, вбок к Христу, и смотрела в упор своими большими черными глазами.
      Корнев чрезвычайно долго всматривался.
      - У вас всегда были большие черные глаза, - произнес он.
      - Вы очень наблюдательны, - прошлась на его счет Зина.
      Над картиной было кругом написано: "Если не будете как дети - не войдете в царство небесное".
      - В каком смысле? - спросил Корнев Аглаиду Васильевну.
      - В самом прямом.
      - Отличительная черта детей, - проговорил Корнев, принимаясь за ногти и касясь на Аглаиду Васильевну, - их прямолинейная логика.
      - Чистая, - вставила Аглаида Васильевна.
      - Конечно.
      - К обеду пришел Карташев.
      - Ну, что отец Даниил?
      - Ничего.
      - Вот от него всегда такие сведения, - заметила Зина.
      - Ну, пойди сама, - огрызнулся Карташев.
      - Конечно, пойду.
      - Он сам придет после обеда, - сказал Карташев.
      - Постарел? - спросила Аглаида Васильевна.
      - Нет, все такой же.
      - А я все-таки на вашем месте сделалась бы актером, - заговорила Маня, садясь против Корнева.
      - Ну, вот ты так и сделай, - усмехнулась Зина, - кстати, у тебя голос, кажется, будет, - поступай в оперу.
      - Если будет, то и поступлю.
      - Только если первоклассный, - прибавила Аглаида Васильевна.
      - Первоклассным у всех быть не может, - вмешался Корнев.
      - В таком случае незачем и поступать.
      - А я все-таки поступлю.
      - Даже если мама против?
      - А если мне хочется?
      - Очень грустно в таком случае.
      Корнев скорчил Мане гримасу. Маня заглянула ему в лицо, как бы ища ответа.
      - Я бы подождала, пока все умрут.
      - Ну, тогда делайте, что хотите, только на могилу ко мне не ходить...
      - А я приду, - сказала Маня, лукаво и в то же время просительно глядя на мать, так что Аглаида Васильевна ласково усмехнулась.
      - Дурочка ты...
      - Гм! Гм! - заерзал Корнев.
      Маня весело смотрела на него.
      - Вот никогда не думала, чтобы вы были такой веселый, - сказала Зина.
      - Мне теперь кажется, что я всегда такой.
      - Вы всегда вот какой...
      Зина исподлобья посмотрела, грызя ногти.
      - Нет, это уж Наташа пусть представит, - сказала Аглаида Васильевна, она замечательно вас копирует.
      - Вот как... много чести!.. не знал... Пожалуйста...
      - Я не умею.
      - Ну... пожалуйста... умоляю... на коленях прошу.
      Корнев закончил отчаянной рожей.
      - Кар! - передразнил он Маню.
      - У вас хороший "подражательный талант", - кивнула ему Наташа.
      - Вы похожи, говорите, на вашу маму? - спросила Маня и, подняв головку, лукаво ждала ответа.
      - И это в тринадцать лет! - воскликнул Корнев. - О, благодарю тебя, создатель, что к ее времени я уж буду стариком.
      - К ее времени вы начнете только жить, - улыбнулась Аглаида Васильевна.
      - А теперь, позвольте узнать, что мы делаем?
      - А теперь вы только скользите по поверхности жизни.
      - Как водяные пауки, - вставила Зина.
      - Понимаю, - ответил Корнев и, повернувшись к Мане, сказал: - Во всяком случае, вы замечательно оригинальная... И что-то мне напоминаете... я никак не могу выразить... Вы видали картины Рубенса, Рембрандта... Я одинаково не видал ни одной картины ни того, ни другого, но это все равно... А вот это "кар" я уж окончательно не знаю, чему приписать.
      - Вороне же, - напомнила Зина.
      - Да ведь оказалось, что ворона так же похожа на Марью Николаевну, как я на мать... Так, если не ошибаюсь? Я скорее бы сравнил вот... есть такой инструмент... я его тоже никогда не видал... Я, кажется, начинаю совсем уж чушь нести...
      Степан поднес Корневу блюдо с пирожным.
      - Благодарю покорно... Дай бог вам и вашим деткам много лет здравствовать.
      Корнев вскочил и раскланялся перед Степаном.
      - И вам, сударь, дай бог... милостивую хозяйку, так чтоб, как наши барышни, красавица была, да деток кучу.
      - Мой друг, это... это... благодарю... Позвольте мне с вами облобызаться?!
      Корнев вытер салфеткою рот и торжественно расцеловался со Степаном.
      Степан принял это за чистую монету и, довольный, удовлетворенный, понес блюдо дальше. Лицо Степана было так серьезно и торжественно, что было неловко и смеяться. Все наклонили головы, чтоб спрятать свои улыбки.
      - А ведь наступят когда-нибудь такие отношения, - заговорил Карташев.
      - В раю такой Степан, может быть, выше нас с тобой, мой друг, займет место, - убежденно произнесла Аглаида Васильевна.
      - На этом основании нельзя ли ему предложить маленький уголок за этим столом? - сказал Корнев.
      - Здесь нельзя, - твердо ответила Аглаида Васильевна.
      - Маленькая как будто непрямолинейность... Я вспомнил надпись в капелле.
      - Вы, конечно, знаете, откуда эта надпись? Ну, там же: "Рабы, повинуйтеся господам своим".
      - Рабов уже нет, теперешний раб имеет в кармане деньги и завтра сам будет иметь рабов.
      - И будет...
      - Чему же в таком случае повиноваться? - огрызнулся Карташев. Капиталу?
      - И рад... Выберите лучше другую тему...
      - Отчего же? и эта интересна, - настаивал сын.
      Из-за стола встали.
      - Интересная, но не для меня.
      Карташев продолжал упорствовать.
      - Тёма, а если я не хочу? - уже сухо спросила Аглаида Васильевна.
      Карташев насмешливо поклонился.
      - Позвольте, я его выведу, - предложил Корнев, заминая надвигающуюся размолвку. - Зинаида Николаевна, сыграйте нам марш.
      И под звуки марша Корнев увел упиравшегося Карташева.
      - Ну, иди... - ласково не то понуждал, не то уговаривал он приятеля.
      Пройдя несколько комнат, Корнев воскликнул: "О господи! я лопну, так наелся", - и с размаху упал в кресло.
      Вошел Сережа и, стоя у двери, смотрел на брата и Корнева.
      - Что вы, молодой человек, конфузитесь все? - спросил Корнев, подходя и встряхивая Сережу за его худенькие руки.
      - Я не конфужусь.
      - Вы вот берите пример с этого нахала... Право.
      Корнев показал на Карташева. Карташев, снова повеселевший, проговорил: "Бери пример!" - подпрыгнул и упал на диван.
      - Вот так? - спросил Корнев, падая на другой диван.