4

Вслед за взрывом на мгновение наступила мертвая тишина: и люди и кони точно окаменели. Музыка, трубный вой, шум, конский топот, бряцанье оружия смолкли одновременно, словно в этот миг онемела вся вселенная.

Но мгновение спустя крики и брань тысяч людей слились в неистовый ураган звуков. Турецкая рать заметалась, как встревоженный муравейник. Люди устремились туда, где взвился огненный столб.

Вся земля была устлана мертвыми телами и ранеными.

Поднялся переполох и в дальних шеренгах. Там люди не могли понять, что случилось — выстрелила ли пушка венгерских войск, притаившихся в засаде, или взорвалась в обозе телега с порохом.

Но янычары сообразили, что на дороге подложили мину и что покушались на них. Как вспугнутый осиный рой, рассыпались они по лесу в поисках неприятеля.

Но в лесу не нашли никого, кроме священника, школяра и Тулипана.

Священника поддерживали под руки два янычара. Казалось, насильственно поставили на ноги труп. Глаза его были закрыты, на губах выступила кровавая пена. Оттого что он прятался в дупле трухлявого дерева, вся его одежда была словно осыпана опилками. Взрывом повалило дерево, и отца Габора выбросило из дупла.

Султан велел привести к себе всех троих.

Он сошел с коня. Вместо стула солдаты поставили на землю большой медный барабан. За неимением ковра один из старших офицеров покрыл его своим синим шелковым кафтаном.

Но султан не сел.

— Кто вы такие? — спросил он Тулипана, глядя на него в упор.

И по лицу и по оковам султан признал в нем попавшего в рабство турка.

— Я раб, — ответил Тулипан, стоя на коленях. — Видишь сам, отец правоверных: вот они, оковы на моих ногах. Не то я был бы уже янычаром. Зовут меня Тулипан. Я прах твоих высочайших ног.

— А кто этот щенок?

Гергей, сбитый с толку всем происшедшим, стоял, уставившись на султана. Он впервые видел перед собой карие глаза, размалеванное лицо и горбатый нос владыки миллионов людей, который лишь случайно не взлетел в турецкий рай.

— Приемный сын Балинта Терека, — ответил Тулипан подобострастно.

— Энингского пса?[20]

— Его самого, ваше величество.

Султан бросил взгляд на священника.

— А это кто?

Священника держали под руки два янычара. Голова его низко свесилась, струившаяся изо рта кровь залила ему грудь. Нельзя было понять, в беспамятстве он или умер.

Тулипан взглянул на священника.

Один из старших офицеров схватил отца Габора сзади за волосы и вздернул его голову, чтобы Тулипану было виднее.

С подбородка полумертвого человека капала кровь. Грудь его часто вздымалась.

— Этот проклятый мне неизвестен, — ответил Тулипан.

— А школяр тоже не знает его?

Гергей замотал головой.

Султан кинул взгляд на юношу, потом снова обернулся к Тулипану.

— Что это был за взрыв?

— Ваше величество, — ответил Тулипан, — мы вот с этим школяром собирали в лесу грибы. А как услыхали музыку, поспешили сюда. Я, недостойный прах твоих ног, ждал только, чтобы ты проехал, и хотел крикнуть: «Освободите меня!»

— Стало быть, ты ничего не знаешь?

— Пусть не ведать мне блаженства в раю правоверных, коли я вру!

— Снимите с него кандалы, — приказал султан. — И наденьте их щенку на ноги. — Потом он взглянул на священника: — А этого пса пусть лекари возьмут на свое попечение. От него надо добиться признания.

Султан снова сел на коня. Сыновья присоединились к нему, и в сопровождении бостанджи[21] и разных начальников он поскакал к месту взрыва.

Пока на Гергея надевали кандалы, он видел, как отца Габора уложили на землю и поливали ему шею и грудь водой из бурдюка. Так смывали с него кровь.

Какой-то турок с серьезным лицом, одетый в пепельно-серый кафтан, приподнимал иногда ему веки и внимательно всматривался в глаза.

Тем временем Гергею сковали ноги и отвели его к пленникам.

Юноша был бледен и смотрел застывшими глазами, точно восковая кукла.

Четверть часа спустя Тулипан оказался возле него. Он был в синей янычарской одежде, на голове у него торчал белый колпак с болтающейся кистью, на ногах были красные башмаки.

Потрясая кулаками, он яростно орал на Гергея:

— Вот когда ты мне в руки попался, собачий сын!

Тулипан оттолкнул от Гергея янычара, сопровождавшего его, и сказал:

— Это мой раб! То я был его рабом, а теперь он будет моим рабом. Аллах могуч и справедлив!

Янычар кивнул головой и подпустил Тулипана к Гергею.

Юноша, побледнев как полотно, уставился на Тулипана. Неужто Тулипан и правда переменился в душе?

5

Потом Гергей попал в толпу запыленных и усталых детей-невольников. С двух сторон их сопровождали янычары, сзади громыхал обоз с пушками. Одна из пушек была громадная: ее тащили пятьдесят пар волов. За пушками шел отряд топчу[22] в красных коротких кунтушах. Позади них вели множество навьюченных верблюдов.

Солнце палило нещадно, зной мучил и невольников и войско. Белая пыль на дороге накалилась. Какой-то восьмилетний мальчик через каждые десять шагов жалобно просил:

— Дайте воды!.. Воды!..

Гергей грустно сказал Тулипану:

— Дайте ему воды.

— Нету, — ответил Тулипан по-венгерски и таким тоном, словно они беседовали в доме Цецеи. — Фляга на скале осталась.

— Слышишь, братик, нету, — сказал Гергей, обернувшись к мальчику. — Было бы у них, они бы дали. Ты уж потерпи как-нибудь до вечера.

Чтобы легче было идти, Гергей то одной, то другой рукой поддерживал кандалы, но они как будто становились все тяжелее, и под вечер ему казалось, что он тащит на себе непомерный груз.

Маленькие пленники к этому времени уже сидели — кто на пушках, кто на верблюдах. Их посадил туда топчу, так как дети падали от усталости.

— Далеко еще до стоянки? — спросил Гергей солдата, шагавшего по правую руку от него.

Услышав из уст Гергея турецкую речь, солдат выпучил глаза от удивления.

— Нет.

Турок был молодой круглолицый великан. Из рваной кожаной безрукавки высовывались голые руки. Что за руки! Другой охотно согласился бы иметь такие ляжки. За грязный красный платок, которым он был подпоясан, были засунуты два кончара. Рукоятка одного кончара была из оленьего рога, другого — из желтой кости бычьей ноги; на ней сохранился двойной нарост, каким его вылепила природа. Но главным оружием турка была длинная пика с заржавленным острием. Ее он тащил на плече. Турок был из солдат-наемников, которые шли в поход просто за добычей. Командовали этими наемниками все кому не лень, но подчинялись они только до тех пор, пока не набьют суму. Сума у этого великана была под стать ему, но пока еще тощая. Она болталась у него за спиной. Очевидно, парень сам кое-как сшил ее из воловьей шкуры, на которой уцелело даже тавро в виде разделенного на четыре части круга величиной с ладонь. От парня отвратительно пахло потом и сыромятной кожей.

— Ты турок? — спросил он Гергея.

— Нет! — гордо ответил юноша. — Я не принадлежу к народу, который ходит на грабежи.

Великан либо не понял оскорбительного замечания, либо не отличался особой чувствительностью. Он по-прежнему шел размеренным, крупным шагом.

Гергей окинул великана удивленным взглядом с ног до головы, и больше всего поразили его огромные постолы турка. Постолы были протертые и рваные. Белая дорожная пыль попадала в них спереди и точно выстрелом выхлопывалась через дыру сзади.

— Грамоте знаешь? — спросил турок минут пятнадцать спустя.

— Знаю, — ответил Гергей.

— И писать умеешь?

— Умею.

— А турком стать хочешь?

— Нет…

Турок покачал головой.

— Жаль.

— Почему?

— Сулейман-паша тоже был венгром. Он умел и читать и писать. А сейчас он паша.

— И сражается против своей отчизны?

— Он сражается за правую веру.

— Если уж он считает правой веру ту, которую провозгласил ваш пророк, то хотя бы шел сражаться в другие края.

— Он сражается там, где аллах велел.

Разговор прекратился.

Великан задумался и молча зашагал по дороге, выхлопывая пыль из своих дырявых постолов.

6

Завечерело. На небе появились звезды. А как только дорога повернула на холм, стало казаться, будто темное поле, слившееся с темным небом, тоже усыпано красными звездами. На восточном крае его, выделяясь из всех остальных и почти соприкасаясь друг с другом, сверкали пять крупных алых звезд.

— Прибыли, — сказал великан и, довольный, почесал себе бок.

Но еще минут пятнадцать они, спотыкаясь, шли по пашне и пастбищу, по буграм и жнивью.

Времени на поиски не пришлось терять. Каждый отряд тут же нашел свое место, каждый человек — свою палатку. Красные звезды оказались кострами, на которых дымилась в котлах баранина с луком, а крупные алые звезды — четырьмя огромными восковыми факелами, которые пылали перед высоким шатром султана; пятая звезда была большим золотым шаром с полумесяцем, сверкавшим в сиянии факелов на верхушке шатра.

У края поля, засеянного подсолнухами, топчу-баши засвистел в свою дудку. Все остановились.

На этом месте шатры заворачивали полукругом. Невольников загнали на середину полукруга.

Великан посмотрел в сторону поля и пашен и пошел нарвать подсолнухов. Гергей повалился на траву.

Возле него сновали и шумели солдаты, ревели хором верблюды. Кое-кто из турок развязывал вьюки, другие толклись вокруг котлов. В лагере царили суета и сутолока.

Гергей искал глазами Тулипана, но увидел его только на мгновение. С ним беседовал какой-то янычар. Тулипан что-то доказывал, пожимая плечами, а потом прошел вместе с этим янычаром к шатру свекольного цвета. Ему, очевидно, выделили место в одном из янычарских шатров.

Но что, если Тулипану пришлось уйти только потому, что он захотел сторожить невольников? Ведь тогда они оба станут рабами. А что же будет дальше?

Мысль эта камнем легла Гергею на грудь.

Стражников всех сменили. Их заменили шатерники — незнакомые люди, не обращавшие на Гергея никакого внимания.

В лагере появились и верблюды-водовозы.

— Суджу! Суджу! — слышались отовсюду крики водоносов.

Солдаты пили дунайскую воду из глиняных сосудов, из рогов, из шапок или из оловянных стаканов.

Гергею тоже хотелось пить. Примяв донышко своей шапки, он подставил ее, и турок-водонос налил ему из бурдюка воды.

Вода была тепловатая, мутная, однако он пил ее жадно. Затем вспомнил о мальчике, который по дороге все плакал и просил пить. Гергей оглянулся, заметил во мгле пушки и неподалеку от них пасущихся волов. Возле пушек сидели и лежали топчу. Ребенка он не нашел.

Выпив еще воды, Гергей выплеснул остаток и снова надел шапку на голову.

— Дома-то мы пьем воду получше этой, правда? — обратился он к стражнику, долговязому бритому асабу, по-видимому желая расположить его к себе.

— Молчи, песий сын! — заорал в ответ асаб и угрожающе замахнулся на Гергея пикой.

Закованному в кандалы юноше стало вовсе не по себе, и он почти обрадовался, увидев Юмурджака. Держа в руке обнаженную саблю, тот разводил караульных.

— Юмурджак! — крикнул Гергей, будто приветствуя старого друга, так ему было тяжело от мучительного чувства одиночества.

Турок обернулся. Откуда его зовут? Из толпы невольников? Он удивленно взглянул на Гергея.

— Кто ты такой?

Юноша встал.

— Я раб, — ответил он удрученно. — Я только хотел спросить… Как же случилось, что вы живы?

— А почему бы мне не жить? — ответил турок, вздернув плечами. — Почему бы мне не быть в живых?

По тем движениям, которые он делал, вкладывая саблю в ножны, видно было, что левая рука у него искалечена. Казалось, будто он когда-то давно схватил щепотку соли, а теперь не может разжать пальцы. От Юмурджака несло таким же отвратительным запахом пота, как и от великана.

— А я слышал, будто вас повесили.

— Меня?

— Да, вас. Девять лет назад один священник в Мечекском лесу.

При слове «священник» турок широко раскрыл глаза.

— А где этот священник? Ты что-нибудь знаешь о нем? Где он живет? — спросил турок, схватив Гергея за грудь.

— А вы что-нибудь плохое хотите сделать ему? — пролепетал юноша.

— Да нет, — ответил турок уже более мягко. — Хочу поблагодарить его за то, что пощадил меня. — И он положил руку на плечо Гергею. — Так где же этот священник?

— А вы разве тогда не поблагодарили его? — спросил Гергей.

— Все произошло так внезапно, — развел руками Юмурджак, — тогда не до благодарностей было. Я думал, он шутит.

— Так он, вместо того чтобы повесить, отпустил вас?

— Да, по-христиански. Тогда я этого не понял. А с тех пор узнал, что христианская вера велит прощать.

— А вы сделали бы ему добро?

— Сделал бы. Я не люблю оставаться в долгу. И деньги привык возвращать, и за добро платить добром.

— Что ж, священник этот здесь, — доверчиво сказал Гергей.

— Здесь? В лагере?

— Да, здесь, в лагере. Он пленник султана. Его обвиняют во взрыве на мечекской дороге.

Юмурджак отшатнулся. Взгляд его застыл, как у змеи, готовой ринуться на жертву.

— Откуда ты знаешь этого священника?

— А мы живем с ним по соседству, — осторожно ответил Гергей.

— Священник не показывал тебе кольцо?

— Может, и показывал.

— Турецкое кольцо. На нем полумесяц и звезды.

Гергей замотал головой.

— Возможно, он кому другому и показывал, а мне нет, — сказал он и сунул руку в карман.

Юмурджак почесал подбородок. Длинное страусовое перо на его колпаке заколыхалось. Он повернулся и отошел.

Караульные по очереди приветствовали его. И только по движению их пик видно было, где он проходил.

Гергей снова остался в одиночестве. Он присел на траву. Невольникам принесли суп в котле и раздали грубые деревянные ложки. Турок, принесший еду, стоял, почесываясь, возле рабов, пока они ели, а если кто-нибудь шепотом обращался к соседу, давал обоим изрядный пинок.

— Прочь, песье племя!

Гергей тоже отведал супу. Это была мучнистая болтушка — бурда без единой жиринки, без соли, обычная еда невольников в турецком лагере. И утром и вечером одно и то же.

Юноша отложил ложку и, отвернувшись от котла, прилег на траву. Другие рабы тоже кончили есть, ложились и засыпали.

Не спал только Гергей. Слезы заволакивали ему глаза и стекали по лицу.

Луна поднялась уже от края неба на полтора копья, осветила золотые шары и конские хвосты бунчуков над шатрами, острия пик и пушки.

Каждый раз, когда долговязый часовой проходил мимо Гергея, он окидывал юношу взглядом.

Гергея это пугало, и он вздохнул с облегчением, увидев, что к нему опять приближается широкоплечая фигура великана.

Парень обирал ртом семечки с подсолнуха, как это делают обычно свиньи. Он не был в карауле, не нес никакого наряда и мог шататься где ему вздумается.

— Шатерники нас опередили, — пожаловался он долговязому солдату. — Едва один подсолнух нашел.

— А может, неверные постарались все убрать, — ответил асаб угрюмо. — Это ведь такой народ! Только прослышат, что турки идут, и все убирают с поля — поспело или не поспело.

Караульный продолжал шагать возле невольников, иногда останавливаясь и почесывая себе бок или ляжку.

Великан съел все семечки и надкусил даже сердцевину подсолнуха, но выплюнул ее.

— Тебе не дали поесть? — спросил его Гергей.

— Пока еще нет, — ответил турок. — Сперва кормят янычар. Я ведь впервой в походе.

— А кем ты был раньше?

— Пастухом. Стадо слонов пас в Тегеране.

— Как тебя зовут?

— Хасаном.

Рядом с ними на траве сидел янычар. Он держал в руке кусок вареной грудинки и ел, срезая с кости мясо.

Янычар заговорил:

— Мы его просто Хайваном зовем, потому что он скотина.

— Почему скотина? — спросил Гергей.

— Потому что ему всегда снится, будто он янычар-паша, — ответил янычар, бросив кость за спину.

7

Гергей вытянулся на траве, положив руку под голову.

От усталости у него слипались глаза, но спать он не мог. В голове вертелась одна неотвязная мысль: как освободиться?

Он с неудовольствием заметил, что Хайван вернулся и, чавкая, снова примостился возле него. Парню, видно, досталась баранья ножка из какого-нибудь котла.

— Неверный, — окликнул Хайван юношу, пнув его в колено, — если ты голоден, я и тебе принесу.

— Спасибо, — ответил Гергей. — Я не голоден.

— Ты не ел с тех пор, как мы схватили тебя?

— Говорю тебе, что я не голоден.

Великану, очевидно, непривычно было слышать, что кто-то не голоден. Он покачал головой.

— А я всегда голоден, — и продолжал чавкать.

Чтобы не слышать запаха Хайвана, Гергей отвернулся, опустив голову на руки, и уставился на луну. Багровый ее круг все выше поднимался с востока над шатрами. Голова караульного, стоявшего шагах в тридцати от них, наполовину прикрыла лунный диск, и силуэт этого турка напоминал тень епископа в высокой шапке. Пика его казалась подставкой луны.

— Не спи, — тихо сказал Хайван. — Я тебе кое-что сказать хочу.

— Успеешь и завтра.

— Нет, мне нужно сегодня.

— Тогда говори живей.

— Подожди малость, пока луна ярче засияет.

На одной стороне полукруга, куда их согнали, началось движение. От группы вооруженных караульных отделились шесть теней.

Это были новые невольники — пятеро мужчин и одна женщина.

Мужчины с виду казались знатными особами. Женщина куталась в большой темный платок. Лица ее не было видно. Она плакала.

— Пустите меня к султану! — заревел по-венгерски один из мужчин глубоким, медвежьим басом. — Я не немец! Немец — собака, а я человек. Меня трогать не положено. Турок теперь не враг венгру. Как вы смеете трогать меня!

Но солдаты не понимали, что говорит венгр, и, как только он останавливался, подталкивали его в спину.

Возле Гергея была маленькая лужайка. Туда привели вновь прибывших.

Заметив, что никто его не слушает, венгр стал ворчать себе под нос:

— Хоть бы бог покарал этих свиней басурман! Смеют еще говорить, что они друзья венграм. Холера бы забрала таких друзей! Дурак тот был, кто первый им поверил. А еще глупее тот, кто позвал их. Чтобы они провалились вместе со своим жуликом султаном!

Женщину увели туда, где стояли волы да буйволы, которые тащили пушки. Тщетно она кричала и отбивалась — ее уволокли силой. Четверо мужчин молча сидели на траве. Это были немецкие солдаты. На груди одного блестел панцирь. Голова его была не покрыта, длинные волосы взъерошены.

Гергей обернулся к венгру и спросил:

— Откуда эти немцы? Из-под Буды бежали?

— Наверно, — нехотя ответил венгр. — Я встретился с ними только здесь, в винограднике… Воду тут дают? Пить хочется.

Только теперь рассмотрел Гергей, что венгр, говоривший густым басом, был худенький, низкорослый человек с круглой бородой.

Он сидел среди остальных в одной сорочке.

— Ночью вряд ли дадут, — ответил Гергей. — А как вы попали в рабство?

— Я в погребе прятался, червяк их заешь. Эти ослы меня, наверно, за лазутчика принимают. Какой я, к черту, лазутчик! Я честный чеботарь и до смерти рад, когда не вижу турок, не то что еще за ними подглядывать. Ух, гады поганые!

— А вы сами-то из Буды?

— Конечно, из Буды. Лучше б я там и сидел!

— А вы знаете Петера Цецеи?

— Старика с деревянной ногой? Как не знать! У него и рука одна деревянная.

— А что он поделывает?

— Что поделывает? Сражается.

— Сражается?

— Да еще как! Велел привязать себя к седлу и вместе с господином Балинтом бросился на немцев.

— С одной-то рукой?

— С одной. Налетел на них, точно молодой воин. Я его видел, когда отряд возвращался. Господин Балинт повел Цецеи к королеве.

— Балинт Терек?

— Он самый. Вот человек! Видно, он вскормлен на драконьем молоке. Каждый день возвращался забрызганный по самые плечи вражеской кровью. Но уж лучше бы он не только немцев, а и басурман колошматил!

— Ничего дурного со стариком Цецеи не случилось?

— Как же, случилось! — Чеботарь засмеялся. — В битве ему деревянную руку отхватили.

— А дочку его вы знаете? — робко спросил Гергей.

— Знаю, конечно. Две недели назад я сшил ей желтые башмачки. Изящные, низенькие, с золотой бахромой. Теперь барышни такие носят, конечно те, что побогаче.

— Красивая девушка, правда?

Сапожник пожал плечами.

— Ничего, хорошенькая. — Он замолчал на миг и дернул себя за ус. — Чтоб господь покарал этих басурман! — сказал он вдруг изменившимся голосом. — Ментик-то мой они вернут? Верхнюю рубаху не жаль. Стащили ее с меня, да бог с ней. Но вот ментик…

— А когда вы уехали из Буды? — продолжал допытываться Гергей.

— Три дня назад удрал. Только лучше б не удирал. Хуже, чем здесь, мне бы и там не было. А турки все же сущие собаки. В Нандорфехерваре они поклялись, что никого не тронут, а весь народ в крепости изрубили. Так ведь?

— Неужто вы думаете, что и Буда попадет в их руки?

— Наверняка попадет.

— Почему же наверняка?

— А потому, что уже больше недели турецкие духи служат в нашем храме свою мессу.

— Что такое? Что вы говорите?

— Верно, верно… В храме Богородицы каждую полночь зажигаются огни и слышится «Иллаллах»: турки орут, кричат, славят своего бога.

— Этого быть не может!

— Ей-богу, правда! Вот так же было и в Нандорфехерваре. Там тоже каждую ночь слышалось из храма турецкое пение, а через неделю турки взяли крепость.

Гергей вздрогнул.

— Это все пустяки, суеверие.

— Уж как хотите, но я сам видел и своими ушами слышал. Иначе разве я ушел бы из крепости!

— Так вы потому и удрали?

— Конечно! Семью свою я еще перед усобицей с немцами отправил в Шопрон, к бабушке. Поехать с ними не мог — жалко было хорошие заработки оставить. Вы же, барич, знаете, как только господа дворяне приезжают в Буду, они первым делом заказывают себе новые башмаки. И господину Балинту Тереку я тогда сшил башмаки. Его милости господину Вербеци[23] тоже. И еще его милости господину Перени.