Звезды Эгера

Геза Гардони

ЗВЕЗДЫ ЭГЕРА

Часть первая

«Вот где венгерские витязи родятся!»

1

Мальчик и девочка купались в речке. Может, им и не пристало купаться вместе, но этого они еще не знали: мальчику было семь лет, а девочке пять.

По лесу пошли — на речку набрели. Солнце жарко припекало. В заводи речной вода озерком разлилась. Озерко понравилось детям.

Сперва они окунали только ноги, потом зашли в воду по колени. Штанишки у Гергея намокли, он скинул их, сбросил и рубашонку, и вот уже оба голенькие плещутся в воде.

Пусть себе плещутся, кто их увидит! Дорога на Печ проходила поодаль, за деревьями, а в лесу ни души. Ох, и досталось бы им на орехи, если бы кто-нибудь их увидел! Мальчик еще куда ни шло, он не барич. Но девочка — из господского дома, дочка самого Петера Цецеи, барышня! А удрала из дому без спроса.

По ней сразу видно, что барский птенчик — вся беленькая, точно сметана. Прыгает в воде, а белокурые косички так и взлетают над тоненькой шейкой.

— Герге! — смеясь, окликнула она мальчика. — Поплывем!

Худенький смуглый Гергей подставил спину девочке, та обняла его за шею, и мальчик устремился к берегу, а малышка, дрыгая ножками, закачалась на воде.

Подплыв к берегу, Гергей схватил осоку за зеленый чуб и тревожно оглянулся вокруг.

— Ой, а где же Серый?

Он вылез из воды, обежал все кругом, пошел рыскать между деревьями, шарить глазами по земле: нет ли где следов?

— Подожди, Вицушка, подожди, я сейчас вернусь! — крикнул он девочке и голышом помчался по конским следам к печской дороге.

Вскоре он вернулся верхом на старом сером коне, взнузданном какой-то жалкой пеньковой уздечкой. Уздечка была привязана к ноге коня, да развязалась.

Мальчик молча стегал Серого веткой кизила. Он побледнел от испуга, то и дело оглядывался. Добравшись до реки, обхватил шею коня и соскользнул на землю.

— Спрячемся! — шепнул он девочке, весь дрожа. — Спрячемся! Турок идет!

Мигом привязал он коня к дереву, собрал одежду, и они нагишом побежали к боярышнику, спрятались за кустом, зарылись в опавшую листву.

В те времена турок нередко можно было встретить на дорогах. Ты, милый читатель, ошибаешься, если думаешь, что двое ребятишек купались в речке нынче летом. Где они теперь — и эти дети, и турки, да и все прочие люди, которые предстанут перед тобой в этой книге, будут ходить, говорить, смеяться или плакать? Все они давным-давно стали прахом…

Любезный мой читатель, отложи-ка в сторону свой календарь и мысленно возьми в руки календарь 1533 года. Представь себе, что сейчас май месяц 1533 года и в Венгрии владычествуют и король Янош, и турки, и Фердинанд I[1].

Маленькая деревушка, откуда родом эти дети, приютилась в одном из ущелий Мечека. Тридцать мазанок и большой каменный дом — вот и вся деревня. Окна и в барском доме, и в мазанках затянуты промасленным полотном, а в остальном крестьянские постройки ничем не отличаются от нынешних лачуг, крытых соломой.

Деревенька стоит в густой чаще, и жители ее думают, что турки никогда к ним не доберутся. Да и как добраться? Дорога крутая, колесных следов не видно, колокольни и то нет. Люди живут и помирают в этом глухом уголке, точно муравьи в лесу.

Отец Герге был кузнецом в Пече. Когда он скончался, мать забилась сюда, в Керестешфальву, вместе со своим отцом — старым, седым крестьянином, участником восстания Дердя Дожи.[2] Потому и приютил его у себя хозяин деревни — Цецеи.

Дед пробирался иногда лесом в Печ за подаянием — на это и жили они всю зиму. Кое-что, правда, перепадало и с барского стола.

Вот и в тот день старик вернулся из города.

— Попаси-ка Серого, — велел он внуку, — бедняга с утра не евши. Да напои его в речке.

Герге направился с конем на опушку леса. По дороге, когда он проходил мимо барского дома, из садовой калитки выскочила малютка Эва:

— Герге, Герге, можно, и я с тобой пойду?

Герге не посмел отказать барышне. Он слез с коня и повел Эву, куда ей захотелось. А захотелось девочке пуститься вслед за бабочками. Бабочки же полетели в лес, и ребятишки побежали за ними. Наконец Герге увидел речку и пустил коня пастись. Так попали они в речку, а из речки — за куст боярышника.

Теперь оба притаились: турка боятся!

И не зря боятся! Вот послышался треск сухих сучьев, и меж деревьями показались белый турецкий колпак со страусовым пером и лошадиная морда.

Турок огляделся, повертел головой. Взгляд его остановился на сером коне. Своего низкорослого гнедого он вел в поводу.

Теперь турка хорошо было видно. Смуглый человек с костлявым лицом. На плечах у него светло-коричневый плащ, на голове островерхий белый колпак. Один глаз завязан белым платком, вторым он разглядывал привязанного к дереву серого коня. Конь ему не понравился — это видно было по лицу турка, — и все же он отвязал его.

Куда больше пригодился бы турку мальчик, которого он видел на коне. На мальчиков спрос хороший. На константинопольском невольничьем рынке за него втрое дадут. Но парнишки нет нигде.

Турок заглянул за деревья, осмотрел ветки, потом крикнул по-венгерски:

— Мальчик, где ты? Выйди, дружочек! Я дам тебе инжиру… Не бойся, иди сюда!

Но ребенок не показывался.

— Да выйди же! Не бойся, я тебя не трону… Не хочешь, значит, выйти? Тогда я уведу твоего коня.

Он на самом деле взял обоих коней за поводья и скрылся с ними среди деревьев.

Дети, побледнев, молча слушали турка. Никакими обещаниями инжира не разогнать было их ужаса. Слишком часто слышали они дома: «Вот турок тебя заберет!» — и разные страшные сказки о турках. Приманками их не возьмешь! Но когда турок пригрозил, что уведет коня, Герге пошевельнулся. Он взглянул на Эвицу, точно ожидая от нее совета. Лицо его исказилось, будто он наступил на колючку.

Серого уводят! Что скажут дома, если он вернется без коня?

Но малышка Эва оставила без ответа все его сомнения. Белая как полотно, сжалась она возле него в комочек, и большие кошачьи ее глаза от ужаса подернулись слезами.

А Серый уходил. Герге слышал крупные, ленивые шаги своего коня. Сухая листва однозвучно шуршала под копытами. Стало быть, турок и вправду уводил коня.

— Серый… — всхлипнул Герге, и уголки его губ опустились.

Он поднял голову.

Уходит Серый, уходит. Валежник так и трещал у него под копытами… О, глупый!..

И вот уже страха как не бывало. Гергей вскочил и голышом понесся вслед за похитителем.

— Дядя! — крикнул он, дрожа. — Дядя турок!

Турок остановился, ухмыльнулся.

Ой, какой уродина! Оскалился, словно укусить хочет.

— Дядя, отдай Серого… — пролепетал Гергей сквозь слезы. — Серый-то наш конь…

И мальчик остановился шагах в двадцати от турка.

— А коли ваш, иди сюда, — ответил турок, — и возьми его.

Он кинул повод Серого.

Ребенок видел сейчас только своего коня, и когда тот нехотя тронулся с места, Гергей подскочил к нему и схватил за повод.

В тот же миг схватили и его самого. Большая, сильная рука турка сжала тонкую голую ручонку, и мальчик взлетел на гнедого коня, прямо в седло.

Герге завизжал.

— Цыц! — гаркнул турок, выхватив кинжал.

Но Герге кричал еще истошнее:

— Вицушка! Вицушка!

Турок обернулся посмотреть, кого зовет мальчик. Рука его сжала кинжал.

Когда же из травы высунулся второй голенький ребенок, турок сунул кинжал в ножны и улыбнулся.

— Иди, иди сюда, — сказал он, — я тебя не трону. — И, потянув коней за поводья, направился к девочке.

Герге попытался слезть с коня, но турок звонко шлепнул его по спине. Герге заревел, однако остался на месте, а турок, бросив коней, побежал за девочкой.

Бедняжка Вица и рада бы убежать, да ножки у нее короткие, а трава высокая. Она споткнулась, упала и мгновение спустя визжала и билась в руках турка.

— Цыц! — шлепнул ее турок. — Цыц, молчи! А то я тебя съем. Гам-гам!

Девочка умолкла, и только сердечко ее колотилось, точно у воробышка, зажатого в руке.

Но когда подошли к лошадям, девочка снова закричала:

— Папочка! Папа!

Тому, кто попал в беду, всегда ведь кажется, что вопль его будет услышан и в самой дальней дали.

Герге тоже тер кулаками глаза и ревел во весь голос:

— Я пойду домой! Я хочу домой!

— Молчи, поганый ублюдок! — заорал на него турок. — Вот сейчас разорву тебя пополам!

И он угрожающе потряс кулаком.

Дети притихли. Девочка была почти в беспамятстве от страха. Герге сидел на гнедом турка и тихонько всхлипывал.

Они тронулись в путь.

Выехали из леса. Герге видел, как вверх по дороге через Мечек тянутся обозы и рядом с ними скачут верхом пестро наряженные турки — конные акынджи[3], идут пешие асабы[4], наемники в разношерстной одежде. Сидя на быстрых низкорослых лошадках, всадники скакали к Печу.

Люди, шедшие впереди, сопровождали около десяти повозок и телег. На телегах в беспорядке навалены были перины, одеяла, покрывала, шкафы, кровати, бочки, стулья, звериные шкуры и мешки с зерном. Рядом с телегами, скорбно опустив голову, плелись невольники. Руки у них были закручены за спину, ноги скованы цепями.

У нашего янычара было три телеги и семь невольников. Кроме него, шли еще пять янычар в синих шароварах, красных башмаках и белых колпаках, в которые спереди были засунуты костяные ложки. У одного, правда, в колпаке торчала деревянная ложка. Тут же шли и три асаба в меховых шапках и с длинными копьями в руках. На колпаке нашего кривого янычара колыхалось запыленное белое страусовое перо, свисавшее чуть не до середины его спины.

Пока янычар был в лесу, все три его телеги стояли у обочины дороги, пропуская остальных. Турки ехали к себе домой.

Ребятишек и серого коня янычары встретили дружным смехом.

Что они лопочут там по-турецки — Герге невдомек. Но, видно, они говорят о нем, о Вицушке и о коне. Только посмотрят на него и на Вицушку — улыбаются. А как взглянут на коня — руками машут, точно от мухи отмахиваются.

Турок бросил обоих ребятишек на телегу, прямо на узлы с мягкой рухлядью. Там сидела толстощекая девушка-невольница; ноги у нее были скованы цепями. Ей турок и поручил детей. Затем один из янычар развязал грязный мешок и вытащил из него всякую детскую одежонку. Тут и юбчонка, и сермяга, и поддевка с плоскими медными пуговицами, и шапка, и шляпа, и маленькие сапожки. Турок отобрал две рубашонки, маленькую сермягу и швырнул их на телегу.

— Одень ребят! — приказал девушке одноглазый.

Девушке-крестьянке на вид лет семнадцать. Одевая ребятишек, она целовала, обнимала их. На глазах у нее были слезы.

— Как зовут тебя, ангелочек мой?

— Вицушка.

— А тебя, душенька?

— Герге.

— Не плачьте, милые, я буду с вами.

— Домой хочу, — проговорил Герге сквозь слезы.

— И я тоже домой… — всхлипывая, залепетала Вицушка.

Дети прижались к девушке. Вица прильнула к ее груди. Герге притулился сбоку. Девушка обхватила их обеими руками, целовала, гладила раскрасневшиеся и мокрые от слез личики.

2

Деревенские собаки, сердито тявкая, наскакивают на седобородого, длинноволосого паломника. Не размахивай он своим высоким посохом с крестом наверху, они, верно, стащили бы с него сутану.

Сперва паломник шел посреди дороги, но, увидев, что злых лохматых собак становится все больше и больше, отступил к плетню и, размахивая палкой, остановился в ожидании — авось кто-нибудь да освободит его из-под осады.

Но всех, кто выскочил на громкий лай, привлекло другое: по деревне мчались венгерские витязи. Их было пять человек. Впереди скакал белокурый богатырь в красном плаще. На шапке у него журавлиное перо, поперек седла лежит ружье. Из-под легкого вишневого камзола поблескивает кольчуга. Вслед за ним мчатся четверо витязей. Въехав в деревню, они оглядываются по сторонам, точно каждый домик здесь им в диковинку.

У ворот господского дома, примостившись на камне, дремлет старик-крестьянин, сжимая в руке пику. Пробудившись от конского топота, он поспешно распахивает ворота, и всадники, проскакав по мосту, въезжают во двор…

Цецеи сидит в тени амбара, съежившись, точно старый орел. Тут же несколько его крепостных крестьян стригут овец. В руках у них ножницы, но у пояса висят сабли. Так жили в Венгрии в те времена.

Заметив витязей, Цецеи встает и, ковыляя, идет им навстречу. Походка у старого барина чудная: одна нога не сгибается в колене, другая в щиколотке. Да и как им сгибаться, раз обе они деревянные! Нет у старика и одной руки — рукав полотняного камзола болтается. Лицо Цецеи заросло седой бородой, седые волосы спадают до плеч.

Витязь с журавлиным пером на шапке соскочил с коня. Бросив повод солдату, он поспешно подошел к Цецеи и, щелкнув каблуками, представился:

— Иштван Добо.

Добо — рослый, ширококостный человек. Рот у него большой, губы тонкие, волевые, и кажется, будто Добо, словно горячий конь, всегда грызет невидимые удила. Властные серые глаза смотрят пристально. Каждое движение его исполнено силы, а походка упругая, точно у Добо стальные мышцы ног.

Цецеи спрятал руку за спину.

— Ты у кого служишь? — Глаза старика горят, как угли.

— Сейчас у Балинта Терека, — ответил Добо.

— Стало быть, ты приверженец Фердинанда? Что ж, добро пожаловать, сынок! — И Цецеи протянул руку Добо, успев окинуть быстрым взглядом и его жеребца, и его саблю. — Из каких же ты, Добо?

— Из рускайских, отец.

— С Палоцаями состоишь в родстве?

— Да.

— Выходит, ты из Верхней Венгрии? Как же ты сюда попал? Каким ветром вас сюда занесло?

— Мы, отец, едем из Палоты.

— Из замка Морэ?[5]

— Теперь он уже не замок Морэ.

— А чей же?

— Ничей. Да и не замок это теперь, а просто груда камней.

— Вы разрушили его?

— До основания.

— Слава богу!.. Да ты, братец, зайди сюда, в холодок, на террасу… Эй, мать, встречай гостя. — И Цецеи снова кинул взгляд на Добо. — Разрушили, говоришь?

Маленькая полная женщина суетилась на террасе: вместе со служанкой ставила стол в тень. Тем временем другая служанка отпирала дверцу погреба.

— Пишта Добо — родич Палоцаев, — представил Цецеи гостя своей супруге. — А солдатам поставьте вина и закуски.

Добо вытащил из камзола красный носовой платок, утер лицо.

— Прежде чем присесть, отец, — сказал он, испытующе глядя в лицо Цецеи, — я обязан спросить, нет ли здесь Морэ. Я ведь его ищу.

— Здесь? Морэ? Да чтоб глаза мои не видели его, разве только когда он на виселице будет болтаться!

Добо продолжал вытирать лицо и шею.

— Стало быть, мы сбились со следу. А водицы у вас не найдется?

— Погоди, сейчас вино принесут.

— Я, отец, как пить захочу, всегда воду пью.

Добо взял большой пузатый жбан, поднес к губам, а утолив жажду, шумно вздохнул и сказал:

— Отец, а вы позволите передохнуть у вас до вечера?

— Какое там «до вечера»! Тоже выдумал! Я тебя несколько дней не отпущу!

— Благодарю вас, но сейчас не масленица. Ночь я не спал, а вечером отправимся дальше. Однако кольчугу я бы скинул. Хотя она из дырок сшита, а все же жарко в ней в такую пору.

Пока Добо снимал в комнате доспехи, во дворе показался паломник.

— Да ты, никак, от монаха явился! — сказал Цецеи, глядя на него с удивлением, и глаза его снова загорелись, точно угли.

— От монаха. — Паломник улыбнулся. — А откуда вы изволите знать?

— По бороде твоей вижу: вся побелела от дорожной пыли.

— Верно.

— Потому и догадался, что ты издалека пришел.

— И то верно.

— А мне из дальних краев передать привет некому, кроме настоятеля Шайоладского братства нищенствующих монахов. Порази его стрела господня, он мне родня.

— Да ведь он, ваша милость, давно уже не настоятель, а духовник короля.

— И это я знаю, чтоб он сгорел вместе со своим хозяином! Как тебя зовут?

— Имре Варшани.

— Сколько тебе лет?

— Тридцать.

— Ну, поглядим, какую ты весть принес!

Паломник сел на землю и принялся отпарывать подкладку сутаны.

— Ох, и жарища в ваших краях! — весело проговорил он. — А турок сколько! Ну точно мух…

— И этим мы обязаны монаху да твоему королю. Куда же ты, к черту, зашил письмо?

Варшани вытащил наконец письмо с маленькой красной печатью и протянул Цецеи.

— Накормите, напоите этого человека и предоставьте ему ночлег, — сказал Цецеи жене и, сломав печать, развернул письмо. — От него! — произнес он, заглянув в бумажку. — Его почерк. Четкий, буквы будто напечатаны, только мелкие очень. Мне все равно не прочесть. Пошлите-ка за попом.

Паломник примостился в тени орехового дерева.

— А весть шлет, наверно, хорошую, — сказал он добродушно, — потому что не понукал меня, торопиться не приказывал. Когда он посылает письмо с большой печатью, я всегда должен спешить. А это с маленькой печатью — стало быть, дело не государственное.

И, как человек, выполнивший свой долг, он с удовольствием потянул разок из кувшина с вином, который поставили перед ним. Хозяйка тоже взяла письмо в руки. Оглядела его с одной и с другой стороны, посмотрела на сломанную печать, потом обернулась к паломнику.

— А дядюшка Дердь здоров?[6]

Служанка принесла хлеб, сыр, и паломник тут же начал разыскивать свой складной нож.

— Он, государыня, никогда не болеет.

Пришел и священник, плечистый седобородый старик с львиной головой.

Паломник встал, хотел поцеловать ему руку, но священник попятился.

— Ты папист или новой веры?[7]

Старик горстью захватил под самый подбородок свою свисающую на грудь седую бороду.

— Я папист, — ответил паломник.

Тогда священник протянул ему руку.

Вошли в комнату. Священник остановился у окна и начал читать, переводя на венгерский написанное по-латыни письмо.

— «Милый зять…»

Голос священника звучал глухо, как у чревовещателя, согласные буквы он проглатывал, так что о них можно было только догадываться. Но люди, привыкшие к нему, понимали, что он говорит.

Священник продолжал:

— «…и милая Юлишка, пошли вам бог здоровья и безмятежной жизни. Дошло до меня, что в ваших краях бесчинствуют то Морэ, то турки и что остались у вас одни только горемычные крепостные. Все, кто мог, бежали в Верхнюю Венгрию или к немцам. А вы, мои возлюбленные, если живы еще и обретаетесь в Керестеше, спасайтесь тоже. Я говорил с его величеством, просил, чтобы он возместил вам убытки…»

— Не читай дальше! — вспыхнул Цецеи. — Собакам — собачьи подачки!

— Тише, дружок, — успокаивала жена. — Дердь умница, Дердь знает, что от Сапояи мы ничего не примем. Изволь прослушать письмо до конца.

Священник насупил лохматые брови и продолжал читать:

— «…Король, правда, не может вернуть вам Шашд, но возле Надьварада есть деревня…»

— Прекрати, Балинт, прекрати! — Рассвирепев, Цецеи размахивал руками.

— Дальше он уже о другом пишет, — заметил священник. — Вот слушай: «Но если у тебя все еще велика ненависть к нему…»

— Да, велика, велика! — крикнул Цецеи, стукнув кулаком по столу. — Ни на этом, ни на том свете видеть его не желаю. А если на том свете повстречаемся, так тоже только с оружием в руках!

Поп вновь принялся читать:

— «…то здесь, в Буде, пустует мой домик. Сами мы скоро переселимся в Надьварад. В доме моем только внизу живет оружейник, что луки изготовляет, а три комнаты наверху стоят пустые…»

Цецеи встал.

— Не нужно мне! Ты, монах, купил этот дом на деньги Сапояи! Пусть рухнет твой дом, коли я переступлю его порог!

Священник пожал плечами.

— Откуда ты знаешь, что на деньги Сапояи? Может быть, в наследство получил…

Но Цецеи не стал и слушать. Сердито ковыляя, он вышел из комнаты и, стуча деревяшкой, прошелся по террасе.

Паломник закусывал у края террасы, в тени орехового дерева. Цецеи молодцевато остановился перед ним и сердито сказал:

— Передай монаху, что кланяюсь ему. А письмо его будто и читать не читал.

— Так что ж, ответа не будет?

— Нет.

И старик поковылял дальше, к амбару. Расхаживая взад и вперед под солнцем, он размахивал палкой во все стороны, будто отгоняя невидимых собак, и сердито бубнил:

— Нет, брат, шалишь, голова у меня еще не деревянная!

Крестьяне усерднее принялись стричь овец, собаки отбежали подальше, и казалось, даже дом на холме со страху соскользнул куда-то ниже.

Хозяйка вместе со священником стояла на террасе. Священник пожимал плечами.

— Допустим, домик не в наследство получил, а своим трудом добыл. Так все равно может подарить кому захочет. Вот он и дарит Петеру Цецеи. Теперь это будет дом Цецеи, и в нем сам король ему не указчик.

Из комнаты вышел Добо. Хозяйка представила его священнику и кликнула Вицу:

— Вицушка! Где ты, Вица?

— Она в саду играет, — ответила служанка.

Вернулся Цецеи и тут же напустился на священника:

— Ты, поп, рехнулся, видно! Чего доброго, не сегодня завтра знаменосцем поступишь к Яношу!

— А ты на старости лет венгром зваться перестанешь! — рявкнул в ответ священник.

— А ты в палачи наймешься! — заорал Цецеи.

— А ты к немцам! — сердито крикнул поп.

— Палач!

— Немец!

— Живодер!

— Изменник родины!

Седовласые старцы кричали друг на друга так, что оба посинели от злости. Добо ждал только, когда придется их разнимать.

— Да не бранитесь вы, господь с вами! — проговорил он взволнованно. — Лучше уж с турками поругайтесь.

Цецеи махнул рукой и упал на стул.

— Не понимаешь ты этого, братец. Сапояи велел отрезать язык этому попу, а мне — руку. Ну, не дурак ли поп, коли обрубком своего языка Сапояи защищает!

— Будь он только моим врагом, — ответил притихший священник, — я давно бы ему простил. И все же я скажу: пусть лучше он правит венграми, нежели немец.

— Нет уж, лучше немец, нежели турок! — заорал Цецеи.

Добо перебил стариков, чтобы они не сцепились вновь:

— Хорошего мало и в том и в другом, это верно. Мы в Верхней Венгрии считаем так: подождем малость, может, немец выставит свои силы против турок. А кроме того, мы хотим убедиться, не продает ли Янош нашу отчизну туркам!

— Продал уже, братец, давно продал! — сказал Цецеи, махнув рукой.

— Не верю, — ответил Добо. — Ему нужна была корона, а не дружба с турками.

На столе появилось блюдо с цыплятами, зажаренными в сухарях. Лица стариков смягчились. Все сели за стол.

— Эх, братец, когда-то и я был таким же молодым, как ты! — Цецеи покачал головой. — Сколько тебе лет?

— Тридцать один, — ответил Добо. — Да не сегодня завтра и меня уж никто больше молодым не назовет.

— Покуда не женился — всегда молод. Но теперь самая пора тебе обзавестись семьей.

— Все некогда было, — сказал Добо, улыбаясь. — Я, отец, с малых лет все в сражениях да в сражениях.

— Так и надо. С тех пор как свет стоит, венгр так живет. Ты, может, думаешь, я в танцах потерял обе ноги? Я, братец, начал вместе с Кинижи![8] Меня король Матяш по имени называл.[9] Закончил же я вместе с Дожей, а он, поверь мне, был героем из героев.

Цецеи поднял в честь Добо полный до краев оловянный стакан.

— Да благословит господь венгров, а тебя, братец, особенно. Пусть он пошлет тебе победу над врагом и жену красивую. А в шахматы играть умеешь?

— Нет, — ответил Добо, улыбнувшись такому нежданному повороту в мыслях Цецеи, и, одним духом осушив стакан крепкого красного вина, подумал: «Теперь понятно, почему старики так разошлись».

— Раз не играешь в шахматы, то хороший полководец из тебя и не получится, — сказал Цецеи.

— Если б мы бились по-восточному — рать на рать, не получился бы. Но ведь мы-то бьемся по-венгерски — человек на человека. А этому шахматная доска не научит.

— Так, выходит, ты все же умеешь играть?

— Нет, я только знаю, как играют.

— Вот если научишься, — и судить будешь по-иному. За час шахматной игры, братец, можно узнать все приемы настоящего боя.

— Может быть, вы с отцом Балинтом дома всегда в шахматы играете?

— Мы? Никогда! Мы и без шахмат ругаемся почем зря. А ведь и оперились вместе, и жили вместе, и сражались…

Старики дружелюбно переглянулись и чокнулись.

— Но ты, Балинт, согласись хоть с тем, что человек, выгнавший из логова лисицу Морэ, совершил доброе дело. А ведь это дело рук Фердинанда.

Цецеи провел рукой по усам.

— Положим, не только Фердинанда, — заметил Добо, — а обоих королей. Там были оба войска. Злодеяния Морэ уже всем не под силу стало терпеть. Под конец он даже могилы стал разрывать.

— А все-таки больше войска послал Фердинанд.

— Нет, скорее уж король Янош. Фердинанд только велел Балинту Тереку помочь Яношу и отрядил еще пятьдесят рудокопов.

— Чтоб стены рушить?

— Да… С нами и турки были…

— Конечно, под стягом Яноша?

— Да, черт бы побрал таких помощников! Больше грабят, чем помогают.

— Кто, свиньи акынджи?

— Ну да.

— И что же, легко вы справились с замком?

— Не сказал бы, отец. Стены крепкие, стенобитных орудий не взяли с собой ни мы, ни войско Яноша. А много ли сделаешь фальконетами!

— Я бывал там, — заговорил священник. — Это тебе не домик с оградой, а неприступная твердыня. Стало быть, замок они не сдали?

— Нет. Нам пришлось приставить к скале пятьдесят рудокопов. Ох, и работа же им досталась! Что говорить! Кирки высекали искры из камня, а железные балки едва-едва долбили его. Но в конце концов против стольких рук и камень не устоял.

— Взорвали?

— Сперва передали Морэ, что мина заложена. Он ответил, чтобы ждали до утра. Мы согласились. И что же натворила эта коварная лиса? Собрал весь народ и велел им крепко держаться. А он, мол, тем временем украдкой выберется из замка и приведет подмогу. «Ладно! — говорят ему. — Только какая порука, что ты вернешься?» — «Я оставлю здесь своих сыновей, — ответил негодяй, — все золото, серебро и скот. Какой вам еще залог надо?» Он спустился по веревке с крепостной стены — и был таков. Мы, конечно, ничего не заметили в кромешной тьме. Когда же солнце взошло — видим: белого флага на замке нет, парламентер не идет, ворота тоже никто не думает открывать… Мы и взорвали мины. Разве здесь не было слышно? Грохот стоял такой, что горы сотрясались. Стены рухнули, мы ворвались в замок. Солдаты наши до того рассвирепели, что поубивали всех людей Морэ…

— Детей тоже?

— Нет. Детей Морэ мы обнаружили в каменном подземелье. Двух славных черноволосых мальчуганов. Они теперь у короля Яноша.

— А сейчас вы ищете Морэ?

— Я завернул сюда с четырьмя молодцами — думал, нападем на его след. По дороге мы встретили полевого сторожа, у которого он ночевал в погребе. Сторож сказал, что Морэ направился сюда, к Печу.

Госпожа Цецеи обернулась.

— Магда, где Вицушка? — спросила она девушку, которая что-то скребла во дворе.

— Не знаю, — ответила служанка. — После обеда она играла в саду.

— Беги поищи ее!

— Это моя доченька, — улыбнулся Цецеи. — Господь на старости лет послал мне утешение. Вот посмотришь — настоящая маленькая фея Илона![10]

— А сына у вас нет?

Цецеи, помрачнев, покачал головой.

— Был бы сын, так у меня даже рука выросла бы снова, словно у рака клешня.

Девочки нигде не оказалось. За жарким спором и чтением письма все позабыли о маленькой Вице. Служанкам было тоже не до нее — они нашли себе занятие во дворе. Там витязи подкручивали усы, девушки ходили, колыша юбками, и веселились так, будто витязи съехались к Цецеи на смотрины.

Уже все обшарили вокруг дома.

— Вицушка!.. Вицушка!..

Облазили все кусты, обыскали все уголки в деревне, где обычно играли ребята. Куда же запропастилась тетка Като? Ведь ей было поручено смотреть за девочкой. Заснула, должно быть, старуха. Да видел ли кто-нибудь Вицушку? Никто не видел. После обеда она разговаривала у садовой калитки с каким-то мальчонкой. Кто ж там проходил? Не иначе как Герге. Он вел пасти дедушкиного коня. А где же Герге? И его нет нигде. Наверно, пошел с конем в лес. Вот она, детская беспечность! Сколько раз говорили мальчишке, чтобы не заходил с конем дальше тутовника!

Обыскали весь лес вокруг деревни.

— Вицушка!.. Вицушка!..

Занялись поисками и Добо со своими солдатами. Заглянули за каждое деревце, каждый куст, осмотрели все заросли бурьяна вокруг деревни, все канавки, овражек — не задремала ли где-нибудь девочка.

— Вицушка!.. Вица!..

Плача и причитая, искала своего сына и матушка Герге. Старуху Като нашли в лесу. Она уже давно искала, звала — даже горло надорвала, охрипла совсем.

Наконец перед вечером послышался радостный крик служанки:

— Нашлись!

— Ну, слава богу!

Но, увы, это была только одежда — беленькая сорочка, красные башмачки, желтая юбочка из тафты, рубашка Герге, его штанишки и шляпа. Ребята, должно быть, купались — на мягком песке у самой речки отпечатались следы их ног. Один след — побольше, с растопыренными пальцами, — след ноги Герге. И совсем маленький — след ножки; Вицушки.

Видно, в речке утонули ребята.

3

— Меня зовут Маргит. Вот так и зовите: тетя Маргит, — сказала девушка, сидевшая в телеге. — Я вам сказку расскажу. Сказок я знаю пропасть. А вы сами-то откуда, родненькие мои?

— Из деревни, — печально ответил Герге.

— Из деревни, — пролепетала и девочка.

— А из какой деревни?

— Вон из той.

— Как же называется ваша деревня?

— Называется?

— Да, как она называется?

— Называется? Не знаю, как называется.

У круглолицей Маргит были пухлые губы, всегда точно протянутые для поцелуя, а вокруг носа были рассыпаны веснушки. На шее она носила голубые стеклянные бусы. Турки увезли ее из одного хуторка Шомодьского комитата.

Слушая ответы детей, она только покачивала головой. Потом тайком нарвала лоскутков из наваленного кучей разного белья, навернула их на деревянную ложку и смастерила куклу.

— Это Вицушкина куколка. Платочек у нее желтый, юбочка красная. Мы будем ее одевать, укладывать спать, баюкать и танцевать с нею.

Медленно плелась невольничья повозка.

Рядом брели широкоплечий деревенский парень и молодой рябой цыган. Оба босые. Цыган был в залатанных синих штанах и синем доломане. Из внутреннего кармана доломана торчала грязная воронка деревянной дудки. По другую сторону повозки шли священник в черной сутане и лохматый большеголовый крестьянин. Крестьянину, должно быть, лет сорок. Священник помоложе. Это высокий человек с тонкими чертами лица, без усов, без бороды и даже без бровей. Лицо у него красное, как свекла, одни только глаза чернеют. Несколько дней назад турки поливали его кипятком, требуя, чтобы он отдал им сокровища своей церкви.

Но какие там были сокровища в его церквушке!

А теперь бедняги попали в рабство. На ногах у них цепи, руки скованы у кого спереди, у кого сзади. Парень идет на одной цепи с цыганом, священник — с крестьянином. У парня щиколотки под кандалами обвернуты тряпками. Тряпки уже все в крови.

— Остановимся, — взывал он иногда с мольбой. — Я хоть кандалы поправлю.

Но янычары, болтавшие меж собой по-турецки, не обращали на него внимания и в лучшем случае отвечали сердитым взглядом.

Герге уставился на парня. Какие у него большие руки! А сколько пуговок на поддевке! Вот уж кто не боится! И не будь у него руки закручены за спину, все янычары, наверно, разбежались бы от него.

Парень и правда не боялся. Он поднял голову и заорал на сутулого турка, трусившего рядом с ним верхом:

— Чтоб вы сгорели, басурманы! Волчье отродье!

— Гашпар, Гашпар, — успокаивала его Маргит, сидевшая на телеге, — надо покорно переносить свою участь. Видите, и солнце уже клонится к закату: в такую пору они всегда делают привал.

Маргит утерла слезы на глазах, но тут и мальчик с девочкой расплакались.

— Я хочу домой! — закричал Герге.

— К папе! — вторила ему, плача, малышка Эва.

А турки и вправду остановились. Слезли с коней, вытащили кувшины, помыли руки, ноги и лица. Потом встали в ряд на колени, лицом к востоку, и, поцеловав землю, начали молиться.

Невольники молча смотрели на них.

Девушка сошла с повозки, оторвала лоскут от своей сорочки и перевязала им парню ноги. Потом осторожно, бережно надвинула кандалы на повязку.

— Благослови тебя бог! — произнес парень со вздохом.

— Коли удастся, Гашпар, мы на ночь еще подорожник приложим.

Лицо ее искривилось — казалось, она вот-вот заплачет. Так и плакала она ежечасно: поплачет, поплачет — и снова поет ребятам песни, ведь стоило только ей заплакать, как и они пускались в рев.

— Эх, и подвело же брюхо с голодухи! — сказал цыган, присев возле них прямо на пыльную дорогу. — Такого великого поста я еще в жизни не соблюдал.

Возница — тоже невольник со скованными ногами — улыбнулся.

— Я и сам есть хочу, — сказал он, бросив презрительный взгляд на турок. — Вечером сварю такой паприкаш, что весь нам достанется.

— Ты что же, повар?

При фамильярном «ты» брови возницы дрогнули, но все же он ответил:

— Только по вечерам. Днем они и обед достают себе грабежом.

— Чтоб им ослепнуть! Чтоб на масленицу у них ноги судорогой свело! Ты давно у них служишь?

— Три дня!

— А улизнуть никак нельзя?

— Нет. От этих не удерешь! Погляди, какие на мне сапоги. — Возница поднял ногу, раздался звон тяжелых, толстых цепей.

— А вдруг тебе сегодня не придется готовить? — с тревогой сказал цыган.

— Наверняка придется. Вчера я им так вкусно сготовил, что они ели да облизывались, как собаки.

— Хоть бы и мне этак облизнуться! Я уж и позабыл, зачем у меня зубы выросли, только что щелкаю ими с голоду.

— Турки нынче и вином разжились. Вон везут в задке телеги.

— Турки-то ведь не пьют!

— Они как увидят вино, сразу свой турецкий закон забывают.

— Тогда будет и на моей улице праздник! — развеселился цыган. — Я такую песенку сыграю, что они все запляшут.

Кривой янычар и после молитвы не тронулся в путь. В вечерней мгле с вершины горы смутно был виден в долине город, окутанный дымкой, — гнездовье венгров. Осиное гнездо!

Турки посовещались меж собой, потом кривой янычар кинул вознице:

— За мной! В лес!

И повозки заехали в лес, подальше от проезжей дороги.

Уже и солнце затонуло за деревьями, сумраком заволокло дубраву. В ясном небе засверкала первая звезда.

Турки нашли удобную лужайку. Янычар развязал руки священнику и гаркнул:

— Разжигай костер!

— Ваша милость, сударь-государь турок, целую ваши руки-ноги, уж лучше я разожгу костер. В этом деле я больше смыслю, прямо мастак, — предложил цыган свои услуги.

— Молчи! — заорал на него турок.

Позвали и трех невольниц, чтобы они помогли развести огонь. Женщины вместе со священником пошли к ближайшим деревьям собирать валежник и сухие листья. С помощью огнива и трута высекли огонь, и вскоре запылал костер. Затем турки освободили возницу и разрешили ему слезть с облучка.

— Свари то же самое, что и вчера, — приказал ему кривой янычар.

Возница поставил в большом чугунном котле воду на огонь, и когда священник с цыганом освежевали барана, он умелыми руками мелко порезал мясо, бросил его в воду, положил побольше репчатого лука и насыпал паприки. Он, наверно, добавил бы и картошки, да только в те времена картофель был редкостью, вроде ананаса. Даже за столом знатных господ подавали его только как деликатес, и названия точного у него еще не было — именовали его то американскими, то земляными яблоками.

Вокруг костра развалилось человек двадцать турок. Въехав в лес, они сразу же поставили телеги кругом в виде ограды. Лошадям спутали ноги и пустили их пастись на лужайку, а невольников согнали внутрь ограды. Их было шестнадцать человек: девять мужчин, пять женщин и двое детишек. Бедняжки так и повалились на траву. Некоторых тут же одолел сон.

Маленькая Вица заснула на горе узлов. Уронив голову на колени Маргит, правой рукой прижимая к груди свою жалкую куклу, она спала и видела сны. Рядышком лежал на животе Герге.

Кривой янычар оставил детей вместе с девушкой на возу и иногда поглядывал на них.

Костер пылал высоким пламенем. Турки резали баранов, кур и гусей. Невольники усердно трудились, приготовляя ужин. Немного спустя в чанах и котлах уже кипел паприкаш, а на вертелах подрумянивались бараньи ножки.

Лесной воздух наполнился заманчивым ароматом.

4

Не прошло и часу, как возница Андраш получил такую оплеуху, что шляпа его отлетела на две сажени.

— Чтоб тебе в седьмом кругу ада сгореть! Сколько ты паприки набухал? — заорал одноглазый янычар, крепко зажмурившись, и высунул язык, который жгло, как огнем.

К великой радости цыгана, весь паприкаш достался невольникам.

— Ай, ай, ай! За это стоило вытерпеть и две пощечины!

Турки поделили меж собой жаренные на вертеле бараньи ножки.

В бочки уже вставили краны, и турки пили венгерское вино из кружек и рогов.

Цыган встал, отер руками рот, а руки вытер о штаны и затараторил:

— Ваша милость, сударь-государь Умрижаба, целую ваши руки-ноги, дозвольте сыграть что-нибудь для удовольствия почтенных гостей.

Кривой янычар Юмурджак, которого цыган назвал Умрижабой, обернулся и, насмешливо сощурившись, спросил:

— Венгров хочешь скликать своим кукареканьем?

Цыган спокойно поплелся обратно к котлу и, запустив в него деревянную ложку, буркнул:

— Чтоб тебя повесили в самый сладкий твой час!

Турки жадно ели и пили, тут же делили добычу, менялись награбленным. Мрачный акынджи с обвислыми усами снял с повозки железный ларец. Ларец взломали, и из него посыпались золотые монеты, кольца и серьги.

Турки повели дележ у костра. Любовались драгоценными камнями.

Герге хотелось спать, но он не мог отвести глаз от Юмурджака. Страшным и странным казалось ему это лицо, этот голый череп. Стоило турку снять колпак, и его бритое лицо сливалось с бритой головой. А как чудно он смеялся, даже десны были видны!

Деньги поделили. Турок вытащил из-под доломана туго набитый деньгами толстый замшевый пояс и пошел туда, где паслись кони.

Герге по-прежнему не спускал с него глаз. Он увидел, что турок вытащил из луки седла деревянный шпенек и через маленькое отверстие стал просовывать туда деньги.

Невольники еще не кончили есть. К паприке они были привычны. Возница Андраш с удовольствием уплетал мясо.

— А ты почему не ешь? — обратился священник к Гашпару.

Парень сидел с краешка, понуро уставившись в темноту.

— Охоты нет, — ответил он угрюмо.

Немного спустя он взглянул на священника.

— Отец Габор, как поедите, выслушайте меня — хочу вам два слова молвить.

Поп отложил в сторону деревянную ложку и, звеня цепями, подсел к Гашпару.

— Чего тебе, сынок?

Парень смотрел, моргая глазами.

— Прошу вас, исповедуйте меня.

— Зачем?

— А затем, — ответил парень, — чтоб на тот свет явиться с чистой душой.

— Ты, Гашпар, еще не скоро туда явишься.

— Скорее, чем вы думаете. — Гашпар кинул мрачный взгляд на турок и продолжал: — Когда невольники кончат ужинать, сюда подойдет тот турок, что схватил меня. Он придет, чтоб надеть нам на руки кандалы. Вот я и убью его.

— Не делай этого, сын мой.

— А я его все равно убью. Только он подойдет — выхвачу у него кинжал и заколю, собаку! Прямо в брюхо клинок воткну! Так что вы уж, пожалуйста, исповедуйте меня.

Священник пристально посмотрел на него.

— Сын мой, — проговорил он спокойно, — я не стану тебя исповедовать: я лютеранин.

— Новой веры?

— Сын мой, она только называется новой, а на самом деле это старая вера, та самая, которую завещал нам Иисус Назареянин. Мы не исповедуем — только сами исповедуемся богу. Мы верим, что господь зрит наши души… Но зачем тебе погибать? Сам же видишь — мы еще на венгерской земле, и Печ отсюда неподалеку. Частенько ведь случалось, что венгры отбивали невольников.

— А если не отобьют?

— Божья милость будет над нами. Ведь есть и такие люди — их даже немало, — которые достигли счастья на турецкой земле. Идет туда человек, закованный в цепи, а в Турции становится господином. Потом и домой возвращается… Пойдем, сын мой, поешь.

Парень мрачно смотрел на турок.

— Черт бы побрал их, окаянных! — пробормотал он сквозь зубы.

Священник покачал головой.

— Зачем ты позвал меня, если не слушаешься?

Парень встал и поплелся к невольникам.

Это были большей частью молодые и крепкие люди. Среди женщин сидела цыганка с горящими, лучистыми глазами. Руки, ноги и даже волосы ее, по цыганскому обычаю, были выкрашены в красноватый цвет.

Цыганка иногда вскидывала голову, отбрасывая волосы, падавшие ей на глаза. Она то и дело говорила что-то на своем языке рябому цыгану Шаркези.

— Кто она такая? Жена твоя? — спросил его возница.

— Нет, — ответил цыган, — еще не была моей женой.

— О чем же вы с ней толкуете по-цыгански?

— Да вот просит подпустить ее к костру, она будущее предскажет.

— Наше будущее в руках бога, — строго сказал священник. — Не устраивайте никаких комедий, не кощунствуйте.

Среди невольников сидело двое пожилых. Первый — молчаливый человек, по виду знатный барин, смуглый, седобородый, с длинными, свисающими усами. Его можно было принять и за барина и за цыгана. Он не отвечал ни на какие вопросы. От левого уха через всю щеку тянулся у него алый шрам. Странный запах исходил от него: так пахнет пороховой дым. Второй — тот крестьянин, которого вели на одной цепи со священником. Он смотрел на все широко раскрытыми глазами, словно удивлялся. Голова его свесилась на грудь, будто она была тяжелее, чем у других людей. Да и правда, голова у него была огромная.

Невольники ели паприкаш из баранины и тихо беседовали меж собой. Толковали о том, как бы освободиться от турок.

— Да никак, — сказал вдруг большеголовый крестьянин и, положив ложку, вытер губы рукавом рубахи. — Я-то знаю, — я уже однажды помучился в рабстве. Десять лет жизни у меня пропало.

— И что же, вас домой отпустили?

— Какое там отпустили!

— Так как же вы освободились?

— Как? А так — задаром, без выкупа. Привезли меня раз в Белград, и оттуда я удрал — переплыл Дунай.

— Каково же в рабстве-то? — спросил шестнадцатилетний парнишка со светлыми водянистыми глазами.

— Что ж, братец, нельзя сказать, чтобы там меня жареным и цыплятами кормили.

— А вы у богатого служили? — спросил кто-то из-под телеги.

— У самого султана.

— У султана? Кем же вы служили у султана?

— Главным чистильщиком.

— Каким это главным чистильщиком? Что же вы у него чистили?

— Конюшню.

Невольники рассмеялись, потом снова понурились.

— А с женщинами как обращаются? — спросила черноволосая молодица.

Крестьянин пожал плечами.

— Тех, кто помоложе, замуж берут — становятся турецкими женами. Но больше все служанками.

— А как обращаются с ними?

— Да с кем как!

— Зверствуют?

— Когда как.

— Бьют женщин? Правда, что они очень бьют женщин?

Священник встал.

— Стало быть, дорогу вы знаете?

— Лучше б я ее не знал!

Поставив ногу на ступицу колеса телеги, священник при отсветах костра пристально разглядывал широкое, гладкое кольцо кандалов, охватывающее щиколотку. На нем были выцарапаны значки. Это были записи какого-то невольника: страдания долгого пути, изложенные в двадцати словах.

Священник прочел:

— «От Нандорфехервара до Хизарлика один день. Потом Баратина…»

— Нет, — заметил крестьянин, — до Баратины пять привалов.

— Значит, эти пять крестов означают пять привалов. Стало быть, пять стоянок.

— «Затем следует Алопница…»

Крестьянин кивнул.

— «Потом Ниш…»

— Это уже Сербия, — вздохнул крестьянин, обняв свои колени. — Там растет этот… как его? Рысь, что ли…

— Рысь? — удивилась одна из женщин.

Крестьянин не ответил.

Священник продолжал рассматривать насечки на кандалах.

— «Потом следует Кури-Кемце…»

— Там много скорпионов.

— «Шаркеви…»

— Там три мельницы работают. Чтоб у них в запруде вода пересохла!

— «Цариброд…»

— Вот где меня исколошматили. Ртом и носом хлынула кровь. И голову рассекли.

— А за что? — спросили сразу несколько человек.

— За то, что я разбил кандалы на ногах. Вот за что!

— «Драгоман…» — читал священник.

— Это уже в Болгарии, — сказал крестьянин. — Оттуда мы приедем в Софию. А в Софии башен видимо-невидимо. Большой город!

Священник, послюнив палец, тер кандалы.

— «Иктыман…»

— Там девушка одна померла, бедняжка.

— «Капидервен…»

— Снегу там… Даже летом и то снег лежит в горах.

— «Позарки», что ли?

— Да, да, Позарки, чтоб они провалились! В Позарках мы ночевали в овчарне, и крысы бегали по нашим головам.

— «Филиппе…»

— Это тоже город. Чтоб он сквозь землю провалился! Да только чтоб ночью, когда все в сборе и спят под кровом.

— «Каладан…»

— Там продали моего дружка. Чтоб их проказа изъела!

— «Узонкова…»

— Фруктовых садов там пропасть. Место хорошее. Одна женщина подарила нам в Узонкове две корзины яблок.

— «Харманлы…»

— Там один знатный турок купил Антала Давидку. А сперва меня торговал.

— «Мустафа-Паша-Кепрю…»

— Там наведен огромный каменный мост. Чтоб ему треснуть пополам!

— «Адрианополь…»

— Большой вонючий город. Там водятся громадные твари — слуны.

Невольники удивились:

— С луны?

— Да вот, — ответил крестьянин, — живая скотина, этакая громадная, не меньше груженого воза, а то и больше. Голая, как буйвол. А нос у него не хуже хвоста у иной скотины. Как начнут его мухи кусать, так он носом спину себе чешет.

— «Чорлу…»

— Там мы увидим море!

Невольники вздохнули. Иные закрыли лицо руками, другие уставились в темноту глазами, полными слез.

5

Заговорил человек, пропахший порохом и со шрамом на лице.

— Земляки, — сказал он, понизив до шепота свой грубый голос, — освободите меня, и я всех вас отобью от турок.

Невольники взглянули на него. Говоривший искоса посмотрел на турок и продолжал еще тише:

— Я знатный человек. У меня два замка, дружина и деньги. Так вот, когда я буду сидеть вон там, возле пятой телеги, вы нарочно поднимите шум и затейте свару.

Крестьянин, уже побывавший в рабстве, пожал плечами.

— Изобьют нас, да и вас тоже.

— Как ваше имя, сударь? — спросил священник.

— Мое имя Раб, — нехотя ответил человек со шрамом на лице.

Он поднялся, проковылял несколько шагов по направлению к туркам, потом сел и, прищурившись, стал рассматривать людей, освещенных пламенем костра.

— Подумаешь, знатный человек! — махнул рукой один из невольников. — Цыган какой-нибудь, а может, и палач.

При слове «палач» Герге вздрогнул и с ужасом уставился на незнакомца. Своим детским умом он понял так, что этот человек — цыганский палач.

— Эх, была бы у нас разрыв-трава! — вздохнул Гашпар, парень, которому кандалами натерло ногу. Он примостился возле самого колеса телеги.

Невольники сидели в печальном раздумье. Гашпар продолжал:

— От разрыв-травы любые кандалы спадают.

Янычары вдруг оживились и с радостными криками сгрудились вокруг одного бочонка. Они обнаружили в нем сладкое вино. Бочонок подкатили к костру, и турки, причмокивая, стали потягивать вино.

— Да здравствует Венгрия! — заорал Юмурджак и, подняв чару, показал ее невольникам. — Да здравствует Венгрия, чтоб турок мог пить до самой смерти!

— Откуда ты знаешь венгерский язык? — спросил человек со шрамом на лице, недавно назвавший себя Рабом.

— А тебе какое дело? — небрежно ответил Юмурджак и засмеялся.

В небе уже зажглись звезды, поднялась луна. Вокруг деревьев, осыпанных росой, жужжали майские жуки.

Невольники легли на траве, уснули и в сновидениях продолжали искать пути к освобождению. Заснул и священник, положив руку под голову, — видно, привык спать на подушке. Цыган спал, скрестив руки на груди и широко раскинув ноги. Все забылись глубоким сном. Только Гашпар вздохнул еще раз жалобно и сонным голосом сказал:

— Не видать мне больше прекрасного Эгера!

Герге тоже задремал, подложив ладошки под загорелую щеку и уткнувшись головенкой в торчащий угол перины.

Мальчик совсем уж было уснул, как вдруг встрепенулся и весь обратился в слух: до него донеслось имя Цецеи.

Имя это произнес хриплым голосом «цыганский палач», а турок повторил его.

Они беседовали возле самой телеги.

— У Цецеи! Я точно знаю, что у Цецеи! — сказал «цыганский палач».

— Сокровища Дожи?

— Все сокровища. Понятно, те, что были тогда при нем.

— И что это за сокровища?

— Золотые чаши, кубки, золотое блюдо, огромное, как восходящая луна, жемчужные и алмазные браслеты, ожерелья, золотые цепи — словом, всякие драгоценности, какие бывают у господ. Может быть, конечно, часть их переплавили в слитки, но тогда мы найдем слитки.

— Стало быть, он тут и живет, в самой чаще лесной?

— Тут и живет. Из-за сокровищ он и уединился от мира.

— А оружие есть у него?

— Чудесные сабли с серебряной насечкой. Правда, я видел их только пять штук, и нагрудники. Один — уж очень красивый, легкий — принадлежал королю Лайошу.[11] У Цецеи весь чердак набит битком, и в комнате штук шесть кованых сундуков, я это точно знаю. В них, наверно, и хранятся самые драгоценные вещи.

— Цецеи… Никогда о нем не слыхал.

— Потому что он уже калека, не участвует в сражениях. Цецеи был казначеем у Дожи.

Турок покачал головой.

— Мало нас, — сказал он задумчиво, — надо выждать до завтрашнего вечера и собрать сильный отряд.

— Для чего туда столько людей? Народу будет много, на всех делить придется. А что нам Цецеи? Он уже старик. Да и вместо рук и ног у него торчат деревяшки.

— А ратники у него есть?

— Только крепостные, что пашут и сеют.

— Когда ты был у него в последний раз?

— Пожалуй, с год назад.

— Год — большой срок. Мы лучше соберем большой отряд и нагрянем. Если ты правду сказал, я тебя отпущу и даже вознагражу, а уж коли солгал — повешу на воротах цецеевского дома.

Турок вернулся к костру и, очевидно, стал пересказывать солдатам слова невольника, так как те внимательно слушали его.

Голова Герге точно свинцом налилась. Он заснул. Но виделись ему страшные сны. Под конец приснилось, что турки носятся по его деревне с обнаженными саблями, схватили его мать и вонзили ей в грудь кинжал.

Мальчик застонал и проснулся.

Кругом ночная мгла и щелкают соловьи. Сотни, тысячи соловьев. Словно слетелись они в этот лес со всех концов земли, чтобы навеять невольникам сладкие сны.

Герге взглянул на небеса. Облака разорваны. Кое-где проглядывают звезды, и светится бледный серп луны.

Костер под деревом уже подернулся пеплом. Только посередке тлел раскаленный уголь величиной с кулак. Вокруг костра в траве развалились янычары.

Тут же лежал и Юмурджак. Под головой у него сума, рядом кубок или кружка, а может быть, это и колпак — в полумраке не разберешь.

«Надо уходить домой!» — пронеслось в голове Герге.

«Нельзя». Это была вторая мысль.

Он оглянулся. Все спят. А что, если пробраться между ними? Надо пробраться, а то не видать ему больше родного села.

Маленькая Эва спала рядом. Герге осторожно потряс ее и шепнул на ухо:

— Вицушка!

Девочка открыла глаза.

— Пойдем домой, — прошептал Герге.

Губы Вицушки скривились на миг, но плаксивая гримаска тут же исчезла. Девочка присела и уставилась на Герге с удивлением, с каким котенок смотрит на чужого человека. Потом глазки ее остановились на кукле, лежавшей у нее на коленях. Вица подняла куклу и посмотрела на нее тем же удивленным взглядом.

— Вицушка! Вицушка! Пойдем, — уговаривал ее Герге, — только тихо-тихо.

Он слез с наружного края телеги и снял девочку.

Как раз возле телеги сидел асаб. Копье лежало у него на коленях, фляга — рядом, а голова покоилась на спице колеса. Асаб спал так крепко, что удери хоть все деревья из лесу, он бы не заметил, лишь бы осталась на месте телега, к колесу которой он прислонил голову.

Герге взял Вицушку за руку и потащил за собой.

— Серый… — пробормотал он. — Серого надо тоже привести домой.

Но Серый был связан с турецкой лошадкой. Герге кое-как развязал путы, но расцепить поводья ему не удавалось.

— Ах, черт! Не могу! — ворчал он, пытаясь развязать узел.

Он почесал голову, плача от досады.

Снова попытался. Даже зубы пустил в ход. Но сладить с узлом никак не мог. Наконец схватил Серого и повел.

К лошадям тоже был приставлен сторож. Но и тот уснул. Спал он сидя, привалившись спиной к кривому дереву, и громко храпел, раскрыв рот. Герге, ведя коней в поводу, чуть не наскочил на него.

Трава заглушала шаги лошадей. Двигались они словно тени. Никто не проснулся: ни пленники, лежавшие внутри ограды из телег, ни турки, лежавшие за оградой.

Герге остановил Серого возле удобного пенька и взобрался на коня.

— Садись и ты, — тихонько сказал он девочке.

Но малышке Эве не только на лошадь, но и на пенек взобраться оказалось не под силу. Герге слез и подсадил девочку сперва на пенек, а потом и на спину коня.

Так они оба и устроились на Сером: впереди Герге, позади Эва. Девочка все еще держала в руках куклу в красной юбочке. Герге даже в голову не пришло посадить Эву на гнедого, хотя там было седло с высокой лукой и сидеть на нем было бы спокойно. Но конь-то ведь принадлежал не им.

Эвица обняла Гергея за плечи. Мальчик дернул повод, и Серый направился к опушке леса, увлекая за собой и турецкую лошадку. Вскоре они выехали на дорогу. Отсюда Серый знал уже путь к дому и поплелся ленивым, сонным шагом.

Дорога была темная, едва освещенная луной. Деревья стояли по обочинам, точно черные великаны. Но Герге их не боялся — ведь это были венгерские деревья.

6

Ночью в доме Цецеи никто не спал, на покой удалились только приезжие витязи. Ребят искали дотемна. Поиски в реке решили отложить до рассвета.

Священник Балинт остался утешать безутешных супругов.

Жена Цецеи, как безумная, голосила, падала в обморок.

— Ой, жемчужинка моя ясная, радость моя, птенчик мой единственный…

Старик только мотал головой и в ответ на утешения священника горестно восклицал:

— Бога нет!

— Есть! — кричал ему в ответ священник.

— Нет! — возражал Цецеи, стуча кулаком по столу.

— Есть!

— Нет!

— Бог дал — бог и взял! А то, что взял, может и вернуть.

Из глаз хромого, однорукого старика катились слезы.

— А если дал, пусть не отнимает!

Священник покинул его только на рассвете.

Едва он вышел из дверей, как навстречу ему поднялся паломник, лежавший на циновке, которую ему расстелили на террасе.

— Ваше преподобие… — тихо сказал он.

— Что тебе, земляк?

— Дети не утонули.

— А что же с ними случилось?

— Их турки увезли.

Священник даже отшатнулся к стене.

— Откуда ты знаешь?

— Когда мы искали их на берегу речки, я увидел на кротовьей кочке след ноги — ноги турка.

— Турка?

— Да. Башмак-то был без каблука. Венгры такую обувь не носят.

— А может быть, это был след крестьянских постолов?

— На постолах шпор не бывает. Это был след турка. И еще я заметил след турецкой подковы. Вы-то, должно быть, знаете, какая турецкая подкова.

— А почему ты сразу не сказал?

— Хотел сказать, да передумал. Кто знает, куда их турки утащили! А вся деревня бросилась бы на поиски. Толк-то какой от этого? Турок много, и все вооружены.

Священник шагал взад и вперед с застывшим взглядом. Вдруг он подошел к дверям, хотел было взяться за ручку, но остановился и вернулся к паломнику.

— Что же нам делать теперь?

Паломник пожал плечами.

— Делайте то же, что и я, — молчите.

— Ужасно! Ужасно!

— Сейчас по всем дорогам бродят турки. Куда они повернули? На восток, на запад? Все это окончилось бы только стычкой, и наши люди погибли бы.

— Уж лучше б и дети погибли! — сказал священник, горестно покачав головой.

— Бог знает куда их успели завезти, когда мы пустились на розыски.

Удрученный священник долго стоял на террасе. Уже и небо заалело на востоке, занималась заря.

— Люди! Люди! Приехали!

Священник прислушался. Что это?

Он сразу признал голос ночного сторожа и услышал топот его ног.

— Приехали? Кто приехал?

Топот приближался. Забарабанили в ворота.

— Впустите! Откройте! Ребята приехали!

Священник кинулся в дом.

— Петер, бог есть! Вставай, потому что бог есть!

Мальчик и девочка ждали у ворот. Сонные и бледные, сидели они на сером коне.

7

Вся деревня собралась во дворе. Некоторые женщины накинули на себя только юбки; мужчины сбежались на крик, не успев надеть шапки. Герге передавали из рук в руки, Вицушку совсем зацеловали.

— А откуда взялся этот красивый турецкий конь?

— Это я привел его, — ответил Герге, вздернув плечами.

— С нынешнего дня Герге — мой сын! — торжественно произнес Цецеи, положив руку на голову мальчика.

Мать Герге, босая, в одной нижней юбке, упала в ноги Цецеи.

Добо удивленными глазами смотрел на крестьянского парнишку, который увел от турок коня.

— Отец, — обратился он к Цецеи, — отдайте мальчика мне. Я увезу его к нам, в Верхнюю Венгрию, и воспитаю из него витязя. — Он поднял на руки Герге. — Сынок, хочешь стать витязем?

— Хочу! — Мальчик улыбнулся, глаза его засверкали.

— Конь у тебя уже есть, от турок мы еще и саблю раздобудем.

— А разве эта лошадь моя?

Солдаты Добо гоняли коня по двору и расхваливали его на все лады.

— Конечно, твоя! Ты же с бою взял ее.

— Твоя! — подтвердил и Цецеи. — Седло и уздечка тоже твои.

— Тогда и деньги наши! — похвалился мальчик.

— Какие деньги?

— А которые в седле.

С коня сняли красивое седло с высокой лукой, обтянутой бархатом. Потрясли его — звенит. Нашли тайничок в луке, и оттуда посыпался золотой дождь.

— Ах, собаки его ешь! — с удивлением восклицал Цецеи. — Где уж мне теперь брать тебя в сыновья, лучше ты меня возьми в отцы… Мамаша, собирай деньги! — крикнул он матери мальчика.

От падающих на землю монет у крестьян даже в глазах помутилось. Бедняжке казалось, что ей снится сон.

— Это мое? — спросила она, запинаясь и глядя то на Цецеи, то на Добо, то на священника. — Это мое?

— Твое! — кивнул священник. — Господь дал твоему сыну.

Женщина хотела схватиться за фартук, да его не оказалось на ней. Кто-то дал ей свою шапку, и крестьянка дрожащими руками принялась собирать в нее золото.

Сын посмотрел на мать и вдруг сказал:

— Вы, матушка, хорошенько спрячьте, а то завтра они придут.

— Кто придет?

— Турки.

— Турки?

Мальчик кивнул в ответ.

— Я слышал, как турок сказал палачу.

— Палачу?

— Да цыганскому палачу.

— Сказал, что они придут сюда?

— Да. И отберут сокровища нашего барина. — И он указал на Цецеи.

— Мои сокровища? — Цецеи даже опешил.

Ребенок заморгал глазами.

— Еще они говорили про кованые сундуки — сказали, что их шесть штук.

— Тут дело не шуточное! — молвил Добо. — Пойдемте в дом.

Он взял парнишку за руку и повел с собой.

Мальчика расспрашивали, старались узнать все, что удержалось в его ребячьей головке.

— Говоришь, у него шрам на лице? И он смуглый? А какой шрам?

— Красная борозда от губ до самого уха.

Добо вскочил со стула.

— Морэ!

— Кому же быть другому! Мерзавец хочет удрать, потому и наводит на меня турка.

— А разве он знает сюда дорогу?

— Лет шесть назад нагрянул как-то сюда. Все у меня переворошили, унесли пятьдесят четыре форинта, золотой крестик моей жены и семь коров угнали.

Добо сердито зашагал по комнате.

— Отец, сколько у вас людей годятся к бою?

— Человек сорок, если всех принять в расчет.

— Мало. Отсюда до какого города ближе всего? До Печа? Да, но ведь там правит Янош Серечен, а он приверженец короля Яноша и наш враг.

— Бежать надо, бежать! — сказал Цецеи, замотав головой. — Бежать в лес, куда глаза глядят.

— Так ведь вся деревня не побежит! Неужто мы кинем деревню на произвол судьбы из-за стаи каких-то турок? Чтоб им пусто было! Когда надо защищаться от турок, то все мы — венгры, чьими бы сторонниками ни были.

Он вышел во двор и гаркнул:

— По коням! — И, уже вскочив в седло, договорил: — Отец, еду к Серечену. А вы тут поработайте до нашего возвращения. Полейте хорошенько все крыши. Пусть крестьяне сгонят сюда свой скот и сами соберутся у вас во дворе. Натаскайте к воротам камни и бочки, устройте заграждения. Женщины тоже пусть вооружаются косами, кирками, вилами. Я вернусь через два часа.

Добо кинул взгляд на светлеющее небо и умчался вместе со своими витязями.

8

Небольшая усадьба Цецеи была обнесена каменной стеной в человеческий рост, но стена, увы, сильно обветшала.

Еще до обеда вся деревня перебралась во двор барской усадьбы. Между узлами и грудами домашнего скарба сновали козы и свиньи, ковыляли утки, бегали куры и гоготали гуси. Возле сарая кто-то точил сабли, ножи и косы. Священник привязал себе к поясу широкую ржавую саблю, посреди двора выхватил ее из ножен, помахал ею и, довольный, сунул обратно в ножны.

Перед кухней несколько женщин варили еду в горшках и котлах.

На чердаке у Цецеи валялось штук шесть изгрызенных мышами луков со стрелами. Он роздал их старикам, которые сражались вместе с ним в войсках Дожи.

Добо вернулся к полудню. Он привел с собой только тридцать солдат-наемников, но и их крестьяне встретили с ликованием.

Добо обошел двор. Кое-где приказал поставить помосты, приступки и навалить камней. Одну половину ворот велел заложить. Затем призвал к себе весь вооруженный народ — пятьдесят один человек — и распределил их по разным участкам стены. Сам же вместе с десятью лучшими стрелками занял место возле ворот на помостах, составленных из бочек.

К обеим околицам деревни Добо отрядил двух трубачей. Они должны были возвестить о приближении неприятеля.

Ждать до вечера не пришлось.

В три часа дня у восточной околицы деревни раздался звук трубы, и несколько минут спустя послышался топот скакавших к усадьбе трубачей.

Цецеи оглянулся.

— Все на месте?

Недоставало только матери Герге. Бедная женщина пришла в смятение от доставшегося ей обилия золота и теперь где-то прятала, закапывала его. Оставить у Цецеи свое сокровище она не решалась — боялась, что турок отберет. Быть может, она ушла даже в лес, чтобы там схоронить свое богатство.

— Закрывай ворота! — распорядился Добо. — Притащите еще мешков, камней и бревен. Оставьте только такую щель, чтоб всадник мог проскочить.

Трубачи вернулись.

— Идут! — закричал один еще издали.

— А много их? — спросил Добо.

— Мы видели только передних.

— Тогда скачи обратно, — гаркнул Добо, — и посмотри, сколько их. Удрать успеешь, когда погонятся за тобой.

Печский наемник покраснел и, повернув коня, понесся обратно.

Добо обернулся к наемникам, которых привез из Печа, и сказал:

— Так вот вы какие солдаты!

— Нет, — ответил один из них, устыдившись, — этот малый только на днях к нам пристал. Он был прежде портным и пороха еще не нюхал.

Несколько минут спустя портной прискакал снова. Позади него в облаках пыли мчались человек пятнадцать акынджи в красных шапках.

Теперь уж за ним и вправду гнались.

— Впустите его! — приказал Добо и подал знак своим стрелкам: — Огонь!

Десять стрелков прицелились. Затрещали выстрелы. Один турок свалился с коня и упал в канаву. Остальные шарахнулись, повернули коней и понеслись обратно на рысях.

Портной проскочил в открытые ворота.

— Так сколько же их? — спросил с улыбкой Добо.

— Тысяча, — ответил портной, запыхавшись, — а может, и больше.

Добо махнул рукой.

— Если их не больше сотни, мы еще нынче попляшем.

— Да я же сказал, ваша милость, что тысяча.

— Я понял тебя, — ответил Добо. — Раз ты увидел тысячу, стало быть, их сотня, а может, и того меньше.

На краю деревни взвились клубы дыма. Акынджи уже поджигали дома.

Добо покачал головой.

— Так вы что же, не полили крыши?

— Это сено и солома горят, — отмахнулся Цецеи и ударил кончиком сабли по верхушке ворот.

На дорогу выскочил закованный в панцирь кривой янычар. За поясом у него торчали кинжалы и пистолеты. Рядом с ним скакал венгр, которого Герге прозвал цыганским палачом. Позади них — отряд акынджи, а по обеим сторонам улицы бежали несколько пеших асабов, с горящими факелами в руках.

— Ласло Морэ! — крикнул Добо и даже топнул ногой. — Позор отчизны нашей! Исчадие ада!

Ошеломленный янычар взглянул на скакавшего рядом с ним человека.

— Не верь ему, — воскликнул Морэ, побледнев, — он обманывает тебя!

Янычар остановил коня, поджидая ехавших позади.

— Тебя я тоже знаю, Юмурджак! — крикнул опять Добо. — Так вот она, турецкая честь! Грабишь тех, с кем вчера еще вместе сражался? Разбойник! Такой же отпетый негодяй, как и твой сообщник!

Янычар взглянул на Добо, но ничего не ответил.

— Иди, иди сюда, — кричал Добо, — раз уж ты заделался шутом у Ласло Морэ! Принимай приветствие от меня!

Он прицелился — хлопнул выстрел.

Юмурджак покачнулся на коне и свалился в дорожную пыль.

Тут пошли палить и остальные ружья. Турки ответили на «приветствие» пистолетными выстрелами.

Морэ как будто хотел поддержать падающего янычара, но только выхватил у него кинжал из-за пояса. Мгновение спустя он плашмя ударил кинжалом своего жеребца. Жеребец взвился на дабы и понесся. А Морэ изо всех сил погонял его.

— Эй, держи, золото удирает! — крикнул Добо туркам.

Турки опешили на миг, потом с яростными воплями помчались вслед за Морэ, а Добо считал скакавших мимо дома всадников:

— …десять… двадцать… сорок… пятьдесят…

Он подождал с минуту, затем соскочил с помоста:

— Ребята, по коням! Их и шестидесяти не наберется!

Солдаты вскочили на коней, а Добо, уже выезжая из ворот, крикнул Цецеи:

— Если турок в панцире жив, заприте его! А поджигателей пусть прикончат крестьяне!

Проскочив в ворота, они умчались.

В деревне уже местах в пяти змейкой поднимался дым. Крестьяне, размахивая косами и топорами, кинулись из ворот.

Цецеи и священник вместе с двумя крепостными поспешно вышли на дорогу. Юмурджак уже сидел на земле, хотя не совсем еще пришел в себя. Пуля, которую послал Добо, вдавила его панцирь как раз над самым сердцем.

— Перевяжите его, — приказал Цецеи, — и отведите во двор.

Турок молча протянул руку.

— В шахматы играть умеешь? — гаркнул на него Цецеи.

Янычар утвердительно кивнул головой, но ответил:

— Нет.

Когда ему перевязали руку, из канавы поднял голову другой турок.

— Ты этого перевязывай, — сказал один из парней, — а я покамест убью вон того.

— Стой! — проговорил Цецеи.

Он заковылял к окровавленному янычару и, приставив саблю к его груди, спросил:

— В шахматы играть умеешь?

— Помираю, — ответил турок, совсем теряя силы.

— Шах?

— Шах, гардэ, мат? — спросил турок со стоном.

— Да, да, Мохамед тебя забодай. Несите его во двор, это мой невольник!

9

Добо с солдатами вернулся только к заходу солнца. Они привезли с собой уйму плащей, кольчуг, всякого оружия и даже пленника — Ласло Морэ.

— А этого волка посадите в хорошую яму! — сказал Добо, соскочив с коня.

Цецеи чуть не запрыгал от радости.

— Как же вы его поймали?

— Сами акынджи выловили его для нас. У них хватило ума не дать ему молоденькой лошадки. Так что они догнали его легко и только начали связывать, как и мы подоспели и разделались с акынджи.

— Всех зарубили?

— Всех, кого удалось.

— Живей тащите лучшую телку! — весело крикнул Цецеи слугам. — И прямо на вертел. Но сперва подайте вина. Выкатывайте из погреба ту бочку, что стоит у самой стены.

— Нет, погодите еще, — сказал Добо, провожая глазами Морэ, которого вели в чулан. — А где же Герге?

— Зачем он тебе? Вон играет на террасе с моей дочкой. Говорят, что убили его мать.

— Убили?

— Да. Кто-то из мерзавцев поджигателей напал на нее и заколол. Ребенок еще не знает.

— А золото?

— Бедняга лежит в углу своей хаты, уткнувшись лицом в пол. Там, верно, и закопала она свое золото.

Добо досадливо кашлянул, затем обернулся к мальчику:

— Герге! Герге Борнемисса! Пойди сюда, маленький витязь. Садись-ка скорей на свою лошадку, сынок.

— Куда вы еще поедете?

— За теми невольниками, о которых рассказывал мальчик.

— Так испейте хоть глоток! Скорей вина! — крикнул Цецеи слугам. — Турок твой жив, он в чулане.

— Юмурджак?

— А бес его знает, как его зовут! Тот, в которого ты выстрелил.

— Он, он! Стало быть, не умер?

— Нет, только в обмороке был. Второго тоже вытащили из канавы. Да тот, боюсь, не выживет.

— Боитесь? Повесить надо негодяя!

— Хо-хо! Это мой невольник!

— Тогда делайте с ним что хотите. А Юмурджака приведите и дайте ему коня.

Пока витязи потягивали вино из кубков, привели Юмурджака.

— Скажи, Юмурджак, — спросил Добо, — нужно было тебе это?

— Нынче мне, завтра тебе, — угрюмо ответил Юмурджак.

Но увидев своего жеребца и сидящего на нем Герге, он от удивления даже рот раскрыл.

Добо подозвал к себе мальчика и выехал из ворот. Скакавшие позади витязи окружили турка.

— Герге, ты знаешь, куда мы поедем? — спросил Добо.

— Не знаю, — ответил мальчик.

— Мы поедем саблю раздобывать.

— У турок?

— Да.

— Для меня?

— Для тебя. А ты не боишься?

— Нет.

— Самое главное, чтоб парень не боялся! А остальное приложится.

Дальше ехали молча. На мечекской дороге кони поднимали белые облака пыли; когда же въехали на каменистый склон горы, конские копыта звонко зацокали.

В ушах Герге, точно отзвук колокольного звона, отдавались слова Добо: «Главное, чтоб парень не боялся!»

10

Невольников нашли в лесу. Их сторожили шесть асабов.

Когда между деревьями появились венгерские витязи, невольники повскакали с мест и с криками радости начали разбивать и срывать с себя оковы.

— Эх, собаки, негодяи! — завопил цыган, и все шестеро асабов бросились врассыпную.

Венгерские витязи не стали гнаться за ними. Они были заняты другим делом: освобождали невольников от цепей.

Добо прежде всего протянул руку священнику и назвал себя:

— Иштван Добо.

— А меня зовут Габор Шомоди, — ответил священник со слезами на глазах. — Благослови тебя господь, Иштван Добо!

Невольники плакали от радости. Женщины целовали освободителю руки, ноги, одежду. А цыган тут же пошел колесом, издавая радостные вопли.

— Не меня благодарите, — проговорил Добо. — Вот ваш спаситель! — И он указал на Герге.

Мальчика на радостях чуть не задушили в объятиях, целовали, благословляли его. Увы, долго придется ему ждать от людей ласки!

В добычу венграм досталось пятнадцать груженых телег и уйма всякого оружия.

Прежде чем приступить к дележу, Добо спросил невольников, кто из них первый попал в рабство.

Выступил вперед молодой парень, крепостной крестьянин, и, сняв шапку, сказал:

— Я, сударь мой.

— Как тебя зовут?

— Гашпар Кочиш, ваш покорный слуга.

— Откуда ты родом?

— Из Эгера, сударь.

— А где ты попал в рабство?

— Под Фейерваром, сударь. Мы занимались извозом.

— Знаешь ты, чьи вещи на телегах?

— Останься мы там, где их турки награбили, вспомнил бы. Да ведь эти разбойники грабили повсюду.

Добо обернулся к турку.

— Говори, Юмурджак.

— Мы брали везде, где нам аллах позволил. Все добро неверных принадлежит нам. Где находим, там и берем.

— Что ж, тогда разложите все, и я поделю меж вами.

В одной телеге оказалось много оружия. Оно было тоже взято в разных местах, но большая часть — в замке Морэ.

Вдруг из общей кучи словно вынырнула маленькая, легкая сабля в бархатных ножнах вишневого цвета. Должно быть, она принадлежала сыну какого-нибудь вельможи.

Добо поднял ее.

— Гергей Борнемисса, подойди сюда. Возьми эту саблю, она твоя. Будь верным витязем, защищай отчизну, служи ревностно богу! Да осенят твое оружие счастье и благодать!

Он привязал саблю к поясу Герге и поцеловал маленького витязя в лоб.

Мальчик взволнованно принял оказанную ему честь, даже побледнел немного. Быть может, в его душу пахнуло на миг ветром грядущих времен, и ребенок почувствовал, что отныне быть ему неразлучным с саблей.

Все, что не пригодилось солдатам, Добо поделил между невольниками. Каждый из них получил телегу, лошадь и оружие. Витязи не очень-то зарились на запряженных в телеги тощих крестьянских кляч.

Цыган с громкими криками скакал вокруг доставшейся ему лошади и телеги. Но вскоре он поспешил к куче оружия и напялил на себя всякую негодную ржавую дрянь, которой пренебрегли солдаты. Он по-турецки подпоясался платком и так утыкал себя разными ножами да кинжалами, что стал похож на колючего ежа.

Тут же валялся и сплетенный из морского тростника старый турецкий щит. Цыган нацепил его себе на руку. К босым пяткам прикрепил две большущие ржавые шпоры, а на голову нахлобучил шлем. Однако у него хватило ума оставить под шлемом и шляпу. Затем он схватил с земли длинную пику и, ступая осторожно, будто по сырым яйцам, торжественным шагом подошел к Юмурджаку.

— Ну, Умрижаба, — обратился он к турку, размахивая у него под носом пикой, — как живется тебе, бибас[12] турок?

Все покатились со смеху, но Добо прикрикнул на цыгана:

— Эй, ты! Перестань нос задирать! Ты из каких краев?

Цыган вдруг заискивающе поклонился.

— Целую ваши руки-ноги, я отовсюду, где только музыка слышна.

— А ружья чинить умеешь?

— Как же, ваша милость благородный витязь. Самое скверное ружье починю так, что лучше нового станет.

— Так вот что: загляни на днях в Сигетвар, в усадьбу Балинта Терека. Там ты заживешь на славу.

Худенькая цыганка пристала к Добо, чтобы он разрешил ей погадать.

— Жена моя нагадает так, что ни в одном слове не ошибется, — сказал цыган. — Она и нынче утром предсказала, что нас освободят.

Женщины подтвердили, что правда — цыганка это предсказала.

— Предсказала, — согласился и Гашпар, — да только не поверили ей.

— В том-то и беда, что ей никогда не верят. — Цыган размахивал руками. — Вот видишь, бибас, теперь-то ты поверил!

Цыганка подсела к костру, сгребла весь жар и бросила в него крохотные черные зерна.

— Datura Stramonium[13], — сказал поп с презрением.

С тлеющих углей поднялся синий столб дыма. Цыганка присела на камень и подставила лицо клубам дыма.

Витязи и бывшие невольники с любопытством обступили ее.

— Руку… — сказала вдруг цыганка.

Добо протянул ей руку.

— Что ж, поглядим, как ты гадаешь.

Цыганка подняла голову и, обратив к небу закатившиеся глаза, заговорила дрожащими устами:

— Вижу красных и черных птиц… Летят птицы друг за дружкой… Десять… пятнадцать… семнадцать… восемнадцать…

— Это мои годы, — улыбнулся Добо.

— Да! — обрадованно подтвердил цыган.

— С восемнадцатой птицей дева-ангел летит. Спустится к тебе. Останется с тобой. Дева-ангел кладет тебе платок на лоб. Зовут ее Шара.

— Стало быть, мою будущую жену зовут Шарой. Куда это годится! Я старым холостяком буду, когда найду эту деву Шару.

— Это, может, и раньше сбудется, ваша милость благородный витязь, — утешал цыган.

Гадалка продолжала:

— Девятнадцатая птица — красная. Несет она с собой темную тучу грозовую. На земле венгерской рухнут три могучих столпа.

— Буда? Темешвар? Фейервар? — задумчиво спросил Добо.

— Да, да, ваша милость благородный…

— Уже зашатался и четвертый столп, но ты поддержишь его, хотя тебе и на руки и на голову ливнем льется пламя.

— Солнок? Эгер?

— Эгер, Эгер, ваша милость благородный господин витязь.

— Двадцатая птица — золотая, вся сияет солнечными лучами. На голове у ней корона. Один алмаз из короны падает тебе на колени.

— Это к добру.

— Очень и очень даже к добру, ваша милость благородный…

— И снова летят друг за дружкой черные и красные птицы. А потом тьма… Я ничего больше не вижу. Слышу звон цепей… Твой вздох…

Она затрепетала и выпустила руку Добо.

— Стало быть, я помру в тюрьме? — спросил Добо, содрогнувшись.

— Что за глупости ты гадаешь! — накинулся на нее цыган. — Ни единому слову ее не верьте, ваша милость благородный господин витязь.

— Чепуха! — махнул рукой и священник.

Цыганка схватила руку Герге. Снова подставила лицо клубам дыма, помолчала, затем устремила глаза в небо.

— Всю свою жизнь ты пройдешь с голубкой — белой голубкой с розовыми крыльями. Но пламя, пламя окружает тебя. Из рук твоих катятся огненные колеса. А голубка потом остается одна и ищет тебя до самой смерти.

На мгновение цыганка замолкла. Лицо ее перекосилось от ужаса. Она отпустила руку мальчика и, поднимая руки к небесам, пробормотала:

— Две звезды взлетают в небо: одна из темницы, другая с берега моря… Сиянье их вечно…

И в страхе она закрыла глаза руками.

— Ерунда! — махнул рукой Добо. — Облейте водой эту женщину.

— Облить водой безумную! — завопил цыган. — Такие глупости предрекаешь своим благодетелям!

Он сам схватил ведро и окатил водой гадалку.

Все вокруг засмеялись. Добо взял Герге за руку и поклонился невольникам.

— Ваша милость благородный господин витязь! Что ж нам делать с этим грабителем, разбойником, убийцей? — крикнул цыган вслед Добо, указав на турка.

— Повесьте его! — небрежно ответил Добо.

И, посадив Герге в седло, он вскочил на коня.

11

— Ну, собака турок, — гаркнул Гашпар Кочиш, — теперь твой черед!

— Веревку! — закричал возница Андраш. — Вон они, путы, лежат.

— Сдохнешь! — завыл цыган, неистово вращая глазами.

— Ты мне ноги калечил железом! — гневно крикнул Гашпар.

— Ты убил моего отца! — завопила одна женщина.

— Ты корову нашу угнал, дом разорил!..

И вокруг турка забушевал вихрь, замелькали яростные лица и сжатые кулаки. Невольники в гневе метались и толкали янычара под старый бук.

Большеголовый крестьянин, побывавший уже в рабстве, преградил им дорогу саблей.

— Да вы что? Хотите сразу его прикончить? Нет! Сперва подгребем ему под ноги раскаленные угли.

— Жару ему под ноги! — закричали все. — Заживо сожжем проклятого!

Женщины тут же бросились ломать сухие ветки и разжигать под деревом костер.

— Люди! — заговорил священник. — Если вы займетесь сейчас повешением, могут снова нагрянуть какие-нибудь бродячие турки, и всех нас опять уведут в рабство.

Ярость сразу остыла, невольники тревожно озирались по сторонам.

Священник оперся на турецкое копье с костяной рукоятью и продолжал:

— Вы знаете, как он пытал меня. Так у кого же из вас больше прав, чем у меня, расправиться с этим диким зверем?

Никто не ответил. Почти все они видели, как привязывали священника к лавке и, поливая его кипятком, выпытывали, куда он спрятал сокровища своей церкви.

— Поезжайте вместе с витязями, — продолжал священник. — Пока можно будет, оставайтесь под их защитой, а потом разъезжайтесь в разные стороны, выбирайте безлюдные дороги. Сохрани вас господь и приведи всех до дому! — И он простер руки для благословения.

Люди бросились разжигать костер, затем вскочили друг за дружкой на доставшиеся им телеги.

— Но!.. С богом!

Цыган тоже прыгнул на свою телегу и, обернувшись к цыганке, сказал:

— Бешке, за мной!

Гашпар связал свою телегу с телегой Маргит. Они уселись рядышком.

— А вы уж хорошенько помучайте его! — крикнул Гашпар священнику.

— Огня не пожалейте! — подхватил кто-то из женщин.

И одна за другой телеги тронулись.

Последним уехал тот невольник, которого турки произвели в повара.

— Ах ты, магомет вареный, телячья башка, я все равно не уеду, пока не отплачу тебе за пощечину! — сказал он.

И тут же претворил свои слова в дело.

Священник остался с турком наедине.

12

Герге казалось, будто ему снится сон. Он ехал рысью рядом с Добо на своей быстрой турецкой лошадке и размышлял о том, как далась ему такая нежданная слава.

Мальчик смотрел то на коня, то на красивую саблю. Коня нет-нет да и погладит, саблю нет-нет да и вытащит из ножен. Повстречайся им сейчас турки и скажи ему Добо: «Герге, руби!» — уж он ринулся бы на целую рать.

Отряд свернул на мечекскую дорогу, держа путь на север.

День был на исходе. Небо заволоклось рябью мелких облачков, и, когда заходящее солнце позолотило их, казалось, будто весь небосвод отчеканен из золотой чешуи.

Только они пустились на рысях по отлогому спуску, как конь Добо встал точно вкопанный. Поднял голову, навострил уши, фыркнул и начал рыть копытом землю.

Добо обернулся, покачал головой.

— Турка чует. Остановимся.

Перед тем как тронуться в путь, он послал вперед двух солдат. Стали ждать их возвращения. Через несколько минут оба прискакали обратно.

— В долине по большаку идет турецкий отряд, — доложил один из разведчиков.

— Походным строем идут, — добавил второй.

— А далеко они?

— Далеко. Не раньше, чем через два часа, сюда доберутся.

— Сколько их?

— Человек двести.

— По большаку идут?

— По большаку.

— Тоже с невольниками?

— С невольниками, и множество телег гонят.

— Эх, собаки! Должно быть, это тыловые отряды Касона. Была не была, нападем на них!

Большак поднимался к Мечеку широким извилистым полотном. Добо высмотрел для своего отряда такое место, где выступ скалы заслонил изгиб дороги. Здесь можно было устроить засаду и внезапно напасть на турок.

— А не мало нас? — спросил веснушчатый молодой солдат с русыми волосами. Видно было с первого взгляда, что он неженка.

— Не мало, Дюрка, — насмешливо ответил ему Добо. — Мы как ударим — некогда им, окаянным, будет считать, сколько нас. К тому же и стемнеет. А если и не перебьем их всех, и то не беда. Хватит того, что разгоним. В деревнях расправятся с каждым поодиночке.

Вдали на повороте дороги показался длинный обоз освобожденных невольников.

Добо взглянул на Герге.

— Видно, зря толковал я, чтобы они не ездили по большаку.

Он отрядил навстречу обозу солдата: велел передать, чтобы поворачивали обратно к Печу, а оттуда ехала бы на восток или на запад, но только не на север и не на юг.

Видно было, как солдат подъехал к путникам, как обоз остановился и как одна, другая телега, а за ними и весь обоз повернул обратно.

Добо опять посмотрел на Герге.

— Черт побери, — проворчал он с досадой, — куда же мне девать мальчонку?

13

Священник остался с турком наедине.

Турок стоял под дубом и, потупив глаза, смотрел на траву. Священник остановился шагах в десяти от него, опершись на копье. Некоторое время слышалось громыханье телег, потом настала тишина.

Турок поднял голову.

— Подожди убивать меня, — забормотал он, побледнев, — послушай, что я тебе скажу перед смертью. Пояс на мне набит золотом. За такую богатую добычу ты хоть похорони меня.

Священник не отвечал, равнодушно глядя на турка.

— Когда повесишь меня, — продолжал Юмурджак, — выкопай яму под этим деревом и похорони так, чтоб я сидел в могиле. Поверни меня лицом к Мекке. Туда, к востоку. Сделай это за мои деньги.

Больше он не проронил ни слова. Молча ждал, когда накинут ему петлю на шею.

— Юмурджак, — заговорил священник, — я слышал вчера, как ты сказал, что мать твоя была венгеркой…

— Да, — ответил турок, и взгляд его оживился.

— Стало быть, ты наполовину венгр?

— Да.

— Тебя в детстве похитили турки?

— Ты угадал, господин.

— А где?

Турок вздернул плечами, уставился в пространство.

— Я уже забыл.

— Сколько тебе лет было тогда?

— Я был совсем маленьким.

— Отца своего не помнишь?

— Нет.

— И не помнишь, как тебя звали?

— Не помню.

— И никаких имен с детских лет не припомнишь?

— Нет.

— Странно, что ты не забыл венгерский язык.

— В янычарском училище было много венгерских мальчиков.

— А ты не знал мальчика по имени Имре? Имре Шомоди. Из селения Лак.

— Что-то не припомню…

— Круглолицый, черноглазый, пухленький мальчик. Ему еще пяти лет не исполнилось, когда его похитили. На левой груди у него родинка в виде трилистника — такая же, как у меня.

Священник раскрыл рубаху на груди: пониже левого плеча показались три родинки, слитые наподобие трилистника.

— Я знаю этого мальчика, — сказал турок, — и родинку эту видел у него не раз, когда мы умывались. Только теперь его зовут иначе, по-турецки — не то Ахмедом, не то Кубатом.

— А вы не вместе бываете с ним в походах?

— Когда вместе, а когда и нет. Сейчас он в Персии воюет.

Священник пристально поглядел на турка.

— Врешь!

Он внимательно смотрел на зашнурованные кожаным шнурком красные башмаки янычара, словно размышлял, почему именно порвался башмак на левой ноге и как раз на носке.

— Гад! — бросил священник с презрением. — Ты в самом деле достоин того, чтоб я тебя убил!

Турок пал на колени.

— О господин, пощади, помилуй! Возьми все, что есть у меня, сделай своим рабом! Буду служить тебе покорно, верно, как преданный пес.

— Вопрос только в том — человек ты или дикий зверь? Освобожу тебя, а кто поручится, что ты не будешь снова грабить и убивать моих несчастных соотечественников?

— Пусть аллах обратит на меня все бичи своего гнева, если я еще хоть раз в жизни возьму оружие в руки!

Священник покачал головой.

Турок продолжал:

— Клянусь тебе самой страшной клятвой, какую только может принести турок!

Священник скрестил руки на груди и посмотрел в глаза своему пленнику.

— Юмурджак, ты говоришь со мной, стоя на коленях у порога смерти, и меня же почитаешь глупцом? Думаешь, я не знаю, что гласит Коран о клятве, данной гяуру?

На лбу у турка выступил пот.

— Так потребуй что-нибудь от меня, господин! Скажи, что ты хочешь, — я все выполню.

Священник раздумывал, подперев рукой подбородок, и наконец промолвил:

— У каждого турка есть амулет, который защищает его в боях и приносит счастье.

Турок опустил голову.

— Деньги твои мне не нужны, — сказал священник. — Дай мне свой амулет.

— Возьми, — пробормотал турок. — Он на шее у меня висит. Просунь руку под поддевку.

Янычар поднял голову. Священник нашел амулет, зашитый в синий шелковый мешочек, сорвал его с золотой цепочки, сунул себе в карман. Затем встал позади турка и разрезал веревку, крепкими узлами стягивавшую ему руки и ноги.

Турок стряхнул веревки с рук и внезапно обернулся. Взгляд его желтых, как у тигра, горящих глаз обжег отца Габора.

Но тот уже держал копье наперевес и улыбался.

— Ну-ну, Юмурджак! Смотри, нос себе не уколи!

Юмурджак отпрянул от него и, весь пылая лютой ненавистью, отступал все дальше и дальше. Отойдя шагов на двадцать, он крикнул насмешливо:

— Так знай же, глупый гяур, кто был в твоих руках! Я сын прославленного Яхья-паши Оглу Мохамеда! Ты мог бы получить за меня целые мешки золота.

Священник не ответил. Он кинул копье на телегу. Лицо его выражало презрение.

14

Солнце уже погрузилось за край неба, когда отец Габор сел в свою повозку и выехал на большак.

Вдали еще виднелись последние телеги обоза невольников, направлявшегося вниз, к Печу. Но отец Габор подумал, что туда поехали лишь некоторые из его сотоварищей, а остальные двинулись на север.

Дорогу к дому он знал. Да, впрочем, путь по большаку был только один: из Печа через Капошвар в Секешфехервар и оттуда на Буду. Но отец Габор решил доехать только до Лака, до замка Пала Бакича, свернуть по узкой проселочной дороге на запад и направиться к озеру Балатон. Там на опушке березовой рощи раскинулось его родное селение. Как же обрадуются и удивятся прихожане, увидев, что он спасся!

Отец Габор сошел с телеги и подвязал колеса. Весело похлопал коней по мордам и стал спускаться по склону.

Но большак был загражден отрядом Добо.

— Ты зачем повернул обратно? — спросил отца Габора один из солдат, признав в нем только что освобожденного невольника.

Священник не понял вопроса.

— Турки идут! — объяснил ему солдат. — Мы их подстерегаем. Поворачивай обратно и гони скорее в Печ, вслед за остальными.

— Стой, милый мой! — крикнул Добо и подъехал к отцу Габору. — Ты из какой деревни?

— Из Кишхиды, — ответил священник.

— Возле Балатона?

— Да.

— Так вот о чем я тебя попрошу: возьми с собой этого парнишку и, как только представится возможность, переправь в Сигетвар к Балинту Тереку.

— С удовольствием, — ответил священник.

— Боюсь, как бы здесь не случилось с ним какой-нибудь беды, — объяснил Добо. — Мы решили разогнать большой отряд турок. Мальчика могут ранить.

Герге смущенно посмотрел на Добо.

— Меня матушка будет искать.

— Не будет, сынок. Она знает, куда ты поехал.

Священник повернул лошадей.

— Со мной сядешь? — спросил он Герге. — Или верхом поедешь?

— Верхом, — ответил мальчик, все еще глядя на Добо.

Он хоть и знал, что тут готовится кровавая битва, однако подле Добо не испытывал никакого страха. В сражении будут убивать? Ну что ж, ведь турки не люди, а дикие звери, грабители, разоряющие страну. Он уже ненавидел их всей своей детской душой.

— Благослови тебя господь, мой маленький витязь, — сказал ему Добо на прощанье. — Я знаю, тебе хочется сражаться вместе с нами. Но ведь у тебя еще и сапог нет. Так что поезжай-ка ты с отцом Габором, а через несколько дней мы встретимся.

Отец Габор развязал колеса телеги и хлестнул лошадей.

Герге печально затрусил вслед за повозкой.

15

Когда проезжали мимо Печской крепости, уже совсем смеркалось.

На ночлег там не остановились — священнику хотелось к утру быть дома.

Большой Мечек им пришлось объехать стороной.

Перед полуночью выглянула луна, и наши путники поехали быстрей по глинистой проселочной дороге.

Герге скакал уже все время впереди и, когда подъезжали к какому-нибудь ненадежному, шаткому мосту, предупреждал об этом священника.

В полночь у дороги перед ними забелел одинокий домик, похожий на корчму.

— Загляни-ка туда, сынок, — попросил священник, — узнай, корчма это или что другое. Мы тут коней покормим.

Герге въехал во двор и немного погодя вернулся.

— Дом пустой, — доложил он, — даже двери не заперты.

— Но коней-то можно покормить?

Навстречу им с тявканьем выбежала белая лохматая собачонка. Кроме нее, никто не показывался.

Священник соскочил с телеги и обошел весь дом.

— Здравствуйте! Есть кто-нибудь дома? — кричал он в двери и окна.

В доме было темно. Никто не отвечал. На пороге валялся разломанный шкафчик. Да, здесь, несомненно, побывали турки.

Священник покачал головой.

— Гергей, прежде всего мы с тобой обследуем колодец. У меня ведь до сих пор кожа огнем горит.

Он спустил ведро и достал воды. Потом принялся рыться у себя в телеге.

Чего там только не было! И одеяла, и подушки, и пшеница, и сундук, и резной стул, и бочка вина, и туго набитые мешки. В одном мешке оказалось что-то мягкое. Священник развязал его. В нем было то, чего он искал, — белье.

Он намочил платок водой из ведра, разделся по пояс и весь обложился примочками.

Герге тоже слез с коня, подвел его к колодцу и напоил.

Священник вытащил из-под сиденья охапку сена и бросил лошадям.

На телеге лежала и сума. Священник пощупал ее и обнаружил в ней хлеб.

— Сын мой, ты хочешь есть?

— Хочу, — ответил мальчик и смущенно улыбнулся.

Отец Габор вытащил саблю из ножен, но прежде чем разрезать хлеб, устремил глаза к небесам.

— Господи, да будет благословенно имя твое! — воскликнул он с горячей благодарностью. — Ты избавил нас от цепей неволи, ты дал нам днесь хлеб насущный…

Небо было чистое и звездное. Месяц, блестевший в вышине, заливал землю ярким сиянием, и при этом свете вполне можно было поужинать.

Путники сели на закраину колодезного сруба и принялись закусывать. Священник бросал иногда собаке кусочки хлеба, а Герге, разломив ломоть хлеба пополам, покормил своего коня.

Издали послышался вдруг тихий цокот копыт. Путники прислушались и перестали жевать.

— Верховой! — заметил священник.

— Один едет, — добавил Герге.

И оба снова принялись за свой ужин.

Цокот копыт слышался все яснее и на высохшей проселочной дороге превратился в громкий топот. Вскоре показался и всадник.

Он осадил коня у корчмы и въехал во двор. Видно было, что это венгр. Шапки на голове нет, зато волосы есть — стало быть, венгр.

Приезжий остановился, огляделся.

— Мюбарек олсун![14] — крикнул он хриплым голосом.

Он принял отца Габора за турка, увидев у него на голове белевшую мокрую тряпку.

— Я венгр, — ответил священник и встал.

Он узнал Морэ.

Герге тоже узнал его и затрепетал.

— Кто здесь? — спросил Морэ, сойдя со взмыленного коня. — Где хозяин?

— Здесь нет никого, кроме меня и этого мальчика, — ответил священник. — Дом заброшен.

— А мне нужен конь. Свежий конь!

Священник пожал плечами.

— Здесь-то вряд ли найдется.

— Я тороплюсь, денег у меня нет. Но мы христиане: дай своего коня.

И Морэ окинул взглядом обоих коней. Третий, Гергея, пасся в тени — низкорослый, с виду тщедушный конь. Морэ, не дожидаясь ответа, выпряг коренника из телеги.

— Стой! — сказал священник. — Да ты хоть скажи, почему торопишься?

— Добо разбил турок, освободил нас.

— А где он теперь?

— Мы оставили его на большаке.

Морэ не произнес больше ни слова. Вскочил на деревенскую лошадь и умчался.

— Ну, — проворчал священник, — быстро спроворил дело!

Сойдя с места, он почувствовал, как что-то выпало у него из кармана. Поднял оброненный предмет и с удивлением оглядел его. Потом, ощупав, вспомнил, что это талисман турка.

В синем шелковом мешочке было что-то твердое. Отец Габор разрезал саблей мешочек, и оттуда выпало кольцо.

Камень в кольце был необычайно крупный, четырехугольный и темный — либо гранат, либо обсидиан, при лунном свете не разберешь. Ясно был виден на нем только полумесяц из какого-то бледно-желтого камня, а вокруг него — пять крохотных алмазных звездочек.

На подкладке мешочка блестели вышитые серебром турецкие буквы.

Священник понимал по-турецки, но читать не умел.

Он положил все обратно в карман и взглянул на Герге, решив ехать дальше. Но мальчонка сладко спал на мешке с бельем.

16

Как весело, как лучезарно светит солнце в небе! А ведь у Балатона ему нечего было увидеть, кроме обуглившихся крыш, лежавших повсюду трупов и затоптанных посевов.

О, если бы солнце было ликом господним, на землю падали бы с неба не лучи, а слезы!

Священник знал, что его селение тоже разорено, и все-таки, когда они въехали на холм и сквозь листву деревьев проглянула почерневшая от копоти колокольня с сорванной крышей, глаза его затуманились от слез.

Лошадь он не подгонял, и она плелась шажком. С каждым шагом все больше открывались разрушения. Во всей деревне не осталось ни одной целой крыши, ни уцелевших ворот. Во дворах обломки шкафов, разбитые бочки, рассыпанная мука, мертвые тела людей, издохшие лошади, свиньи, собаки.

Ни одной живой души, только несколько псов, убежавших от опасности и вернувшихся, когда она миновала, да кое-какая живность, которой посчастливилось вырваться из рук грабителей.

Священник сошел с телеги и снял шапку.

— Сними, сынок, и ты шапку, — сказал он Герге. — Это село мертвецов, в живых никого не осталось.

Взяв под уздцы коней, они пошли в глубь деревни.

Поперек дороги лежал длинноволосый седой крестьянин. Лицо его было обращено к небу; мертвыми руками он все еще сжимал железные вилы. Священник покачал головой.

— Бедный дядя Андраш!

И он за руку оттащил труп с дороги, чтобы лошади могли проехать.

На одной ограде двора, перевесившись на улицу, болталась голова молодого крестьянина. У него был переломан спинной хребет, и казалось, убитый смотрит на землю, где запеклась кровь, вытекшая из его головы.

Позади него, во дворе, усыпанном пухом, выпущенным из перин, рылась в земле свинья. Свиней турки не трогают.

Неподалеку от ворот валялся нагой младенец; в груди его зияла глубокая рана.

Повсюду запах гари и мертвечины. И все эти кровавые убийства произошли потому, что молодой крестьянин, защищая жену, вонзил железные вилы в любимого дударя турок.

«Всех перережем!» — завопили озверевшие турки.

Священник взял лошадь под уздцы и повел ее дальше. Он больше не оглядывался по сторонам, смотрел только на пыльную дорогу, желтевшую под лучами солнца.

Наконец подошли к поповскому домику.

Крыши нет. Лежит толстый слой золы, и из него торчат черные, обгоревшие стропила, образуя нечто вроде огромных букв «А». Над окном, выходившим на улицу, стена почернела от пламени.

Дом подожгли тогда же, когда поливали священника кипятком, пытаясь добиться от него, где спрятаны церковные драгоценности.

А скамья все еще стоит посреди двора. И тут же обломки большого сундука орехового дерева, книги, пшеница, растоптанные комнатные цветы, обломки стульев, черепки посуды. И возле стола со сломанной ножкой на земле вытянулась старуха в черном платье.

Она лежит, запрокинув голову и раскинув руки. Кругом нее черная лужа крови.

Это мать священника.

— Вот мы и дома… — сказал священник, повернув к Герге мокрое от слез лицо. — Вот мы и дома…

17

Два дня хоронили почти непрерывно. Священник снял дробины с телеги и отвозил на кладбище по три, по четыре трупа сразу.

Герге шел впереди телеги. На поясе у него была сабля — подарок Добо, в руках крест. Священник вел лошадей и то пел, то читал молитвы.

На кладбище он покрывал мертвецов рогожей, чтобы их не клевало воронье, пока они возили все новых и новых покойников.

Наконец, на третий день утром, в деревне появилась крестьянка с ребенком. Они прятались в камышах на берегу Балатона. К вечеру, крадучись и озираясь, вернулись домой двое мужчин.

Они выкопали для погибших могилы; вместе с ними копал и священник.

И, только похоронив мертвецов, принялся отец Габор отстраивать кое-как свое жилище.

В доме было три комнаты, но во время пожара все потолки завалились.

Сперва священник сделал дощатый настил над комнатой, которая выходила окнами на улицу, чтобы было где укрыться от дождя. Потом сколотил шкаф и велел Герге собрать и поставить в него раскиданные по двору книги.

После долгого и скорбного труда похорон Герге нравилось перетаскивать и расставлять книги. Иные он даже раскрывал, смотрел, нет ли картинок. Пять томов были с картинками. В одном пестрели разные жуки, в другом — цветы. Библиотека священника состояла всего из тридцати книг в переплетах из телячьей кожи.

Женщина убрала кухню и принялась за стряпню. Она сварила зеленый горошек без мяса и яичный суп, заправленный мукой.

Два горшка на всю деревню!

После обеда священник осмотрел свой сад.

Он повел мальчика на пчельник, где стояла беседка, напоминавшая часовенку. Турки сорвали с нее дверцу, но, увидав в беседке только скамейку, маленький очаг, столик — вернее, доски, положенные на козлы, — да какие-то высокие бутыли, не тронули ничего.

Бутыли предназначались для химических опытов. Священник глазам своим не верил, что они целы.

В садовую калитку вошла женщина. Она несла в переднике мертвого годовалого ребенка. Лицо ее было красно от слез.

— Яношка мой… — промолвила она и зарыдала.

— Мы похороним его, — сказал священник.

Герге надел шапку, поднял крест и пошел впереди.

— Спрятала я его, — рассказывала женщина, плача, — спрятала с испугу в яму для пшеницы, сунула в подушки. Тогда как раз убивали Янчи по соседству. Я подумала — заплачет мой сыночек, и меня найдут. Схоронилась за курятником. Но меня нашли, погнались за мной, и я убежала. Хотела вернуться к ночи, да мы повстречали других басурман. Они обшарили все камыши. Бог его знает, кого увели, кого убили… Когда я вернулась, Яношку своего нашла уже мертвым. О боже, боже! За что ты отнял у меня сына?

— Не спрашивай бога, — строго сказал священник. — Господь знает, что творит, а ты не знаешь.

— Да зачем же он народился, коли пришлось ему помереть такой смертью!

— Мы не ведаем, для чего родимся, и не ведаем, зачем помираем. Не говори больше о боге.

Он выкопал могилку. Герге подсоблял ему, роя землю мотыгой.

Мать сняла с себя фартук, завернула в него ребенка и положила в могилу.

— Подождите… — говорила она, задыхаясь от рыданий, — погодите немного…

Она нарвала цветов, травы и, осыпая ими свое мертвое дитя, плакала и причитала:

— Ой, зачем должна я предать тебя землице? Не обнимешь ты меня больше рученьками своими… Никогда не скажешь мне: маменька родимая… Ой, увяли алые розочки на щечках твоих! Ой, не поглажу я больше белокурые твои волосики!.. — И она обернулась к священнику: — А глазки-то какие красивые были у него! Черные глазенки! И смотрел-то он на меня ласково как… Ой, душенька моя, не взглянешь ты больше на меня глазками своими!..

Священник забросал могилу землей, насыпал холмик и выровнял его лопатой. Потом сорвал на краю кладбища ветку бузины, похожую на крест, и воткнул ее в холмик в изголовье.

— Ой, господи, и зачем ты отнял у меня дитя родное! — причитала мать. — Зачем только тебе он понадобился!

И она упала на могильный холм.

— Затем, что бог лучше доглядит за ним, чем ты, — сказал священник почти с досадой.

Он стряхнул с мотыги прилипшую землю, перекинул ее через плечо и заговорил уже мягче:

— Иные уходят на небо раньше и ждут тех, у кого есть еще дела на земле. Иногда ребенок уходит раньше, иногда родители. Но творец определяет так, чтоб каждого улетающего в надзвездный мир кто-нибудь да поджидал там. Пойдем!

Но мать осталась у могилки.

18

На другой день они сели на коней и направились к югу, в Сигетвар.

Стоял теплый безоблачный день. В разоренных селах повсюду хоронили мертвых и крыли соломой хижины. В иных селениях так же, как и в деревне отца Габора, бродили только двое-трое стариков и старух. Весь народ угнали турки.

Когда доехали до сигетварских камышей, священник поднял голову и сказал:

— Сам хозяин дома.

Герге понял, что речь идет о Балинте Тереке.

— Откуда вы знаете? — спросил он удивленно.

— А ты разве не видишь флаг?

— Где? На башне?

— Да.

— Красный с синим?

— Да. Это его цвета. Стало быть, он дома.

Они забрались в заросли тростника и поехали рядом. Перед ними блеснула речка Алмаш, разлившаяся в большое озеро. В зеркало воды гордо гляделась башня, выступавшая над темной крепостной стеной. На воде белели большие стаи гусей.

Священник снова заговорил:

— Мальчик, а не думаешь ли ты, что Добо вступил в бой с очень неравными силами? Он мог там и голову сложить.

— В бою?

— Да.

Нет, Герге этого не думал, он считал Добо непобедимым. И напади Добо даже один на всю турецкую рать, Герге бы не удивился.

— Если он погиб, — сказал священник, — я усыновлю тебя.

Он погнал коня на первый деревянный мост, который вел в наружный двор крепости. Мост стоял на высоких сваях. На воде под мостом плавали стаи уток и гусей. Священник и мальчик медленно, шажком пересекли «новый город», потом въехали по маленькому деревянному мостику в «старый город». Перед церковью с двумя башенками сидели три торговки и продавали черешню. Одна из них как раз насыпала ягоды в фартук босой девчонке. Двери церкви обивали железом.

Затем последовал еще один мост — длинный и широкий, из крепких балок. Вода блестела где-то глубоко под ним.

— Сейчас въедем во внутренний двор крепости, — сказал священник. — Пора уж.

И он старательно вытер лицо носовым платком.

Ворота крепости были распахнуты. Оттуда доносился громкий топот. На просторном дворе они увидели латника, который мчался сквозь облако пыли, и второго латника, несшегося ему навстречу. Казалось, на двух живых конях сидят две металлические статуи. Одна из них новая, серебряная, а вторая — потускневшая, кое-где ржавая, точно ее только что вытащили из сырого чулана. А в остальном эти статуи отличались только шлемами: у одной шлем был гладкий и круглый, а у другой на верхушке блестела серебряная медвежья голова. Крупы коней были тоже защищены панцирями, похожими на рачью шейку.

— Вон Балинт Терек, — почтительно сказал священник. — Тот, что с медвежьей головой.

Всадники мчались друг на друга, держа копья наперевес, сшиблись, и оба коня взвились на дыбы. Но копья только скользнули по латам.

— Булавы давайте! — гаркнул медвежьеголовый, когда кони разъехались.

За опущенным забралом лица всадников не были видны.

На крик выскочил из дверей оруженосец в сине-красной одежде и подал сражавшимся две одинаковые булавы с медными шишками и два железных щита.

Латники снова разъехались. Конь всадника с гладким шлемом грыз удила, то и дело роняя изо рта белую пену. Сражавшиеся ринулись друг на друга посреди двора.

Первым замахнулся всадник в гладком шлеме.

Медвежьеголовый занес, щит над головой, и он задребезжал, точно разбитый колокол. Но рука с булавой взмахнула из-под щита и так ударила противника по голове, что на шлеме его осталась вмятина.

Противник, осадив коня, бросил оружие.

Медвежьеголовый снял с головы шлем и засмеялся.

Это был круглолицый смуглый мужчина. Длинные, густые черные его усы, прижатые шлемом, прилипли к щекам, и теперь один ус торчал вверх до самых бровей, а другой свисал до шеи.

— Это сам Балинт Терек, — почтительно повторил священник. — Если он взглянет на нас, ты, Герге, сними шапку.

Но Балинт Терек не смотрел в их сторону. Он глядел на противника, с головы которого слуги стаскивали шлем.

Когда шлем с величайшим трудом был снят, всадник первым делом выплюнул три зуба на землю, усыпанную гравием, потом выругался по-турецки.

Из-под свода ворот вылезло человек восемь турок-невольников. Они помогли побежденному снять доспехи.

Латник этот был таким же невольником, как и остальные.

— Ну, кому еще охота сразиться со мной? — крикнул Балинт Терек, пустив коня вскачь. — Кто убьет меня, получит в награду свободу.

Перед ним предстал мускулистый турок с жидкой бородой, одетый в красную поддевку.

— Попытаемся, может, сегодня мне больше посчастливится.

Турок облачился в тяжелые доспехи. Товарищи закрепили их сзади ремнями, напялили ему на голову шлем, принесли и натянули ему на ноги другие, железные, сапоги, ибо у этого турка ноги были длинные. Потом с помощью шестов подсадили его на коня и дали в руки палаш.

— Дурак ты, Ахмед! — весело крикнул Балинт Терек. — Палаш к панцирю не идет.

— А я уж так привык, — ответил невольник. — И если ты, господин, боишься биться палашом, я и пытаться не стану.

Они говорили по-турецки. Священник переводил Герге.

Балинт Терек снова надел шлем на голову и поскакал вокруг двора, размахивая легким копьем.

— Вперед! — крикнул он, выскочив вдруг на середину двора.

Герге задрожал.

Турок пригнулся в седле и, взяв палаш в обе руки, помчался на Балинта Терека.

— Аллах!

Когда они съехались, турок поднялся в стременах и приготовился нанести страшный удар.

Балинт Терек нацелился копьем турку в пояс, но копье соскользнуло, и Балинт выронил его. Однако щитом он отвел страшный удар турка и в тот же миг, схватив его за руку, стащил с коня. Турок боком рухнул на песок, подняв клубы пыли.

— Довольно! — засмеялся Балинт Терек, быстрым движением подняв забрало. — Завтра еще сразимся, если буду дома. — И он затрясся от смеха.

— Это не по чести! — заорал турок, тяжело поднимаясь на ноги. Видно было, что рука у него вывихнута.

— Почему не по чести? — спросил Балинт.

— Рыцарю не подобает стаскивать противника рукой.

— Да ты же не рыцарь, чертов басурман! У тебя, что ль, учиться рыцарским обычаям? Вы самые обыкновенные грабители.

Турок, надувшись, молчал.

— Уж не считаете ли вы рыцарским турниром, когда я выхожу вот так сражаться с вами? К черту на вилы всех вас, проходимцев! — крикнул Балинт Терек и вытащил правую ногу из стремени, готовясь слезть с коня.

— Господин! — вышел вперед худой седобородый турок и, плача, сказал: — Сегодня я еще раз готов схватиться с тобой.

Стоявшие во дворе расхохотались.

— Еще бы! Ты думаешь, что я уже устал! Ну да ладно, доставлю тебе такое удовольствие.

И Балинт Терек снова надвинул шлем, который успел положить себе на колени.

— Попугай, который раз ты бьешься со мной?

— Семнадцатый, — плаксиво ответил турок, у которого нос действительно походил на клюв попугая.

Балинт Терек снял шлем и бросил его на землю:

— Вот, даю тебе поблажку! Начнем!

Разница между ними была огромная: Балинт Терек — богатырь, во цвете лет, могучий и подвижной; турок — тщедушный, сутулый человек лет пятидесяти.

Они сшиблись копьями. От первого же удара Балинта турок вылетел из седла и, перекувырнувшись в воздухе, свалился на песок.

Все засмеялись: и слуги, и оруженосцы, и невольники.

Господин Балинт кинул щит, железную перчатку и слез с коня, чтобы оруженосцы освободили его от остальных доспехов.

«Попугай» поднялся с трудом.

— Господин! — обратил он к Балинту Тереку окровавленное лицо и заплакал. — Отпусти меня домой. Жена и сиротка-сын два года ждут меня.

— А почему же тебе дома не сиделось, басурман? — досадливо спросил Балинт Терек.

Он всегда сердился, когда невольники просились на свободу.

— Господин… — плакал турок, ломая руки. — Сжалься надо мной. У меня красивый черноглазый сын. Два года не видел я его. — Он на коленях подполз к Балинту Тереку и бросился ему в ноги. — Господин, сжалься!

Балинт Терек утирал лицо платком. Пот струился с него градом.

— И вам, мерзавцам, и вашему султану — всем бы сидеть у меня на цепи, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Убийцы, грабители, негодяи! Не люди вы, а бестии!

И он прошел мимо.

Турок схватил горсть песку и, кинув вслед Балинту Тереку, крикнул:

— Да покарает тебя аллах, жестокосердый гяур! Чтоб тебе в кандалах поседеть! Чтоб ты сдох да вдову и сирот оставил! Прежде чем душа твоя попадет в ад, пусть аллах научит тебя втрое горше плакать, чем плачу я!

Он выкрикивал проклятия; слезы лились у него из глаз и, стекая по израненному лицу, смешивались с кровью.

От ярости у него даже пена выступила на губах. Слуги потащили его к колодцу и окатили водой из ведра.

Балинт Терек привык к подобным сценам. Они вызывали в нем только гнев, и ни мольбами, ни проклятиями нельзя было заставить его развязать узы неволи и отпустить раба.

Ведь в конце концов невольник всегда и везде молит о свободе, разве что один молча, а другой вслух. Балинт Терек с детства слышал эти мольбы. В его времена рабов причисляли к прочему имуществу. Иных выкупали за деньги, других обменивали на венгров, попавших в плен. Так неужто же просто так, во имя бога, отпустить невольника!

Балинт Терек подставил спину и вытянул руки, чтобы ему почистили кафтан щеткой. Затем, красный от досады, подкручивая усы, он подошел к священнику.

— Добро пожаловать, дорогой гость, милости просим! — сказал он, протянув руку. — Слышал, что тебя, точно рака, обварили кипятком. Ничего, новая кожа нарастет.

— Ваша милость, — ответил священник, держа шапку в руке, — что меня обварили — это бы еще с полбеды. Хуже, что вырезали мою паству. И мать, бедняжку, убили.

— Чтоб вас турецкие псы загрызли! — проворчал Балинт, обернувшись к туркам. — Скажите пожалуйста, один проклинает за то, что я не отпускаю его на волю, другой учит правилам рыцарства. Я выхожу на поединок с саблей, а он не хуже заплечных дел мастера — с палашом. И называет это рыцарским турниром! А когда я стаскиваю его с коня, он еще нос задирает. Чтоб вас псы и вороны заели!

Терек сердито дернул кожаный пояс и в гневе стал похож на того медведя, который красовался у него в гербе на воротах крепости.

Затем он бросил взгляд на мальчика и, улыбнувшись, удивленно спросил:

— Это он и есть?

— Слезай живей! — прикрикнул священник на Герге. — Сними шапку.

Босой мальчонка с саблей на боку лег животом на спину коня и, соскользнув на землю, остановился перед Балинтом.

— Этого коня ты раздобыл? — спросил господин Балинт.

— Этого! — гордо ответил ребенок.

Балинт Терек взял его за руку и так быстро повел к жене, что священник едва поспевал за ними.

Жена Терека — маленькая, белолицая, русоволосая женщина с двойным подбородком — сидела в саду внутреннего двора крепости, возле мельничного жернова, который служил столом. Она завязывала горшки и крынки с вареньем. Вместе с ней трудился и приходский священник в опрятной сутане и с очень белыми руками. Поблизости играли два мальчугана. Одному из них было пять лет, другому — три года.

— Ката, душенька, погляди-ка! — крикнул Балинт Терек. — Вот этот щеночек — оруженосец нашего Добо!

Герге поцеловал руку хозяйке.

Маленькая голубоглазая женщина взглянула на мальчика с улыбкой, потом нагнулась и поцеловала его в щеку.

— Этот малыш? Да ведь он еще сосунок! — воскликнул приходский священник в изумлении.

— Да, но только сосет турецкую кровь, — ответил хозяин крепости.

— Солдатик, хочешь есть? — спросила женщина.

— Хочу, — ответил Герге. — Но сперва мне хотелось бы пойти к моему господину Добо.

— Нет, сынок, к нему никак нельзя, — ответил Балинт, помрачнев. — Твой господин в постели. — И он обернулся к отцу Габору. — Ты не знаешь еще? Добо ринулся с пятьюдесятью солдатами на двести турок. И один турок вонзил ему в бедро пику, да с такой силой, что пригвоздил его к луке седла.

Герге следил за разговором, широко раскрыв глаза. Как обидно, что в сражении его не было рядом с Добо! Вот уж он огрел бы этого турка!

— Ступай играть с баричами, — сказал приходский священник.

Черноволосые ребятишки высунулись из-за материнской юбки и во все глаза смотрели на Герге.

— Что вы испугались? — сказала им мать. — Это же венгерский мальчик, он любит вас.

И она объяснила Герге:

— Это старший — Янчи. А младший — Ферм.

— Пойдемте, — приветливо сказал им Герге. — Я покажу вам мою саблю.

Трое ребят очень скоро подружились.

— А ты, священник, — спросил Балинт Терек, присев на скамейку, — что же ты будешь делать без прихода?

Отец Габор пожал плечами.

— Да уж как-нибудь проживу. В крайнем случае буду вести жизнь отшельника.

Балинт Терек задумчиво покручивал усы.

— Ты знаешь по-турецки?

— Знаю.

— И по-немецки тоже?

— Два года школярил на немецкой земле.

— Так вот что я тебе скажу. Собери-ка свои пожитки да переезжай в Сигетвар. Вернее, не в Сигетвар, а в Шомодьвар. Через несколько дней мы переберемся туда. Там и будешь жить. У моей жены есть священник-папист — так почему же мне не иметь священника новой веры! А через год-другой дети подрастут, и я отдам их на твое попечение, чтобы ты учил их.

Приходский священник удивленно вытаращил глаза.

— Ваша милость, а как же я?

— И ты их будешь учить. Ты выучишь их латыни, а он — турецкому языку. Поверь, добрый мой пастырь, для спасения души турецкий язык столь же важен, как и латынь.

Он взглянул на сыновей, которые вместе с Герге бегали друг за дружкой вокруг яблони. Все трое разрумянились и заливались веселым смехом.

— Я отниму у Добо этого мальчика, — сказал Балинт Терек, улыбаясь. — Быть может, он пригодится мне в качестве третьего воспитателя. И как знать, он, чего доброго, окажется лучше вас обоих, вместе взятых.

Король Янош умер. Сын его еще был младенцем. Венгры остались без вождя. В стране происходило то, что изображалось на гербах, где разгневанные грифы тянутся за качающейся между ними короной.

Умы венгров были смущены. Никто не знал, чего страшиться больше: владычества турок-басурман или немцев-христиан.

Немецкий император Фердинанд наслал на Буду своего генерала — дряхлого мямлю Роггендорфа. Турецкий султан сам стал во главе войска, чтобы водрузить стяг с полумесяцем над венгерским королевским замком.

Шел 1541 год.

Часть вторая

«Буде худо, пропала буда»

1

Августовской лунной ночью вверх по мечекской дороге ехали рысью два всадника. Один из них — бритый, худой, в черном плаще, очевидно священник. Второй — длинноволосый барич, едва достигший шестнадцати лет.

За ними трусил на коне слуга — высокий, длинноногий парень с коротким туловищем.

Он, быть может, потому и казался таким высоким, что сидел не в седле, а на двух туго набитых мешках. За спиной у него висела большая кожаная торба, или, как мы называем сейчас, сума. Из нее торчали три палки, похожие на рукоятки каких-то инструментов. Одна из них иногда поблескивала: это было длинноствольное ружье.

У обочины дороги раскинула ветви дикая груша в два обхвата, наверное такая же старая, как сама мечекская дорога. Там всадники свернули в лес.

Священник разглядывал дерево.

— Это самое?

— Да, — ответил юноша. — Когда я был маленьким, здесь жила сова. С тех пор дупло, наверно, стало больше, и в нем можно спрятаться одному, а то и двоим.

Встав на седло, он уцепился за ветку и одним махом взобрался на дерево.

Потыкал саблей трухлявый ствол.

Спустился в дупло.

— И вдвоем поместимся! — воскликнул он весело. — Даже сидеть можно.

Выбравшись из дупла, он слез с дерева и соскочил на траву.

Священник скинул плащ.

— Что ж, тогда приступим к работе.

Священник был отец Габор. А юноша — Гергей Борнемисса.

С тех пор как мы расстались с ними, прошло восемь лет. Священник мало изменился, только спаленные брови отросли у него да, пожалуй, похудел немного. Бороду и усы он брил.

Зато очень изменился мальчик. За эти восемь лет он вырос, возмужал. Правда, черты лица у него все еще не определились; он был не красив и не уродлив. Такими бывают обычно пятнадцатилетние подростки. Волнистые его волосы, по моде того времени, были отпущены до плеч.

Слуга вынул из торбы две лопаты и кирку. Одну лопату взял священник, другую — Гергей.

Они принялись копать яму на самой середине дороги.

Слуга поставил оба мешка на землю и вернулся к лошадям. Снял с них уздечки, спутал ноги — пусть попасутся кони на густой росистой лесной травке.

Потом и он взялся за работу. Опростал свою объемистую кожаную суму, вынув оттуда хлеб, фляги, ружья, и стал загребать в нее каменистую землю, которую выбрасывали из ямы священник и Гергей. Затем слуга высыпал землю в придорожную канаву, а к яме принес большие, увесистые камни.

Не прошло и часу, как высокий парень стоял уже по пояс в вырытой яме.

— Довольно, Янош, — сказал священник, — давай теперь сюда мешки.

Слуга притащил оба мешка.

— Не клади ружье на траву — роса! — заметил ему священник и продолжал распоряжаться: — Возьми кирку. Рой канаву от ямы вон до той груши. Здесь, на дороге, канавку делай глубиной в локоть. А когда в траве будешь копать, можно и помельче. Дерн поднимай осторожно. Мы обратно положим его, чтобы ничего не было заметно.

Покуда слуга рыл канаву, господа опустили в яму оба мешка.

В мешках был зашитый в кожу порох.

Его затоптали, завалили большими камнями, насыпали между камнями мелкие камешки, землю, затем все утрамбовали.

А слуга тем временем прорезал канавку до самого дерева, выложил ее камнями, протянул запальный шнур, прикрыл его промасленным полотном и плоскими камешками, чтобы он не намок в случае дождя.

— Ну, — весело сказал слуга, — теперь-то я уж знаю, что здесь готовится!

— Что же, Янош?

— Здесь кто-то взлетит на небо.

— А как ты думаешь, кто?

— Кто? Нетрудно угадать: завтра проедет здесь турецкий султан. Кому же быть!

— Не завтра, а уже сегодня, — ответил священник, взглянув на светлеющее небо.

Он вытер платком мокрое от пота лицо.

Когда восходящее солнце озарило дорогу, на ней уже не было и следов ни ямы, ни канавки.

Священник бросил кирку.

— Теперь, Янош, садись на коня и гони, сын мой, на вершину Мечека, до того места, откуда видна вся дорога.

— Понял, ваше преподобие.

— Мыс Гергеем приляжем от дохнуть здесь, за деревом, шагах в двадцати — тридцати. А ты на горе жди прибытия турок. Как увидишь первого всадника, сразу скачи сюда и разбуди нас.

Разыскав в лесу местечко, густо поросшее травой, они расстелили плащи и тут же оба заснули.

2

К полудню галопом примчался слуга.

— Идут! — крикнул он еще издали. — Страх, какая огромная рать идет! Идут, идут, как волны! Тысячи верблюдов и повозок. Несколько всадников уже проскакали вперед по дороге.

Священник обернулся к школяру.

— Что ж, тогда поедем обедать к твоему приемному отцу.

— К господину Цецеи?

— Да.

Школяр удивленно взглянул на священника. Видимо, удивился и слуга.

Священник улыбнулся.

— Мы пришли на день раньше. Не понимаешь? Это же только квартирмейстеры. Они едут впереди и ставят лагерь, разбивают шатры, чтобы к приходу турецкой рати в Мохач ей был готов и ужин и кров.

— Что ж, тогда поедем к господину Цецеи! — весело сказал Гергей.

Они спешились у речки и как следует вымылись. Юноша нарвал букет полевых цветов.

— Для кого это, Герге?

— Для моей жены, — улыбнулся юноша.

— Для жены?

— А это мы так называем маленькую Эву Цецеи. Ведь она будет моей женой. Мы с ней выросли вместе, потом ее отец усыновил меня. И когда бы я ни приехал к ним, они всегда говорят: «Поцелуй Эву».

— Надеюсь, ты делал это охотно?

— Еще бы! Ведь личико у нее как белая гвоздика.

— Но из этого еще не следует, что ты должен считать ее своей женой.

— Отец Балинт сказал, что Эву предназначили мне в жены. Так Цецеи и в завещании распорядился, и за дочкой он отдаст мне деревню в приданое.

— Стало быть, старый священник выдал тебе тайну.

— Нет. Он только предупредил, чтобы я был достоин своего счастья.

— А ты будешь счастлив с этой девушкой?

Юноша улыбнулся.

— Вы, учитель, как посмотрите на нее, так больше и не станете спрашивать, буду ли я счастлив с ней.

Конь Гергея загарцевал и ринулся вперед.

— Она такая девушка, такая… — сказал юноша, осадив коня, — ну, совсем как белая кошечка!

Священник, усмехнувшись, пожал плечами.

Они въехали в лесную чащу. Пришлось спешиться. Гергей пошел впереди. Он знал, что за чащобой укрывается деревушка.

Только они съехали вниз, в долину, как из домиков выбежали несколько женщин.

— Герге! Ну да, Герге приехал! — радостно восклицали они.

Гергей махал шапкой, кланяясь налево и направо.

— Добрый день, тетя Юци! Добрый день, тетя Панни!

— А господ-то нет дома! — крикнула одна из женщин.

Гергей понурился, осадил коня.

— Что вы сказали, тетушка?

— Нет их. Уехали.

— Куда же?

— В Буду.

Гергей обомлел.

— Все уехали?

Глупая детская мечта! Он надеялся, что ему ответят: «Нет, барышня осталась дома». А ведь можно было знать заранее, что скажут совсем другое.

— Конечно, все. И даже священник наш уехал с ними.

— А когда?

— После дня святого Дердя.

— Но в доме-то есть кто-нибудь?

— Турок.

Гергей, расстроенный, обернулся к священнику.

— Они уехали в Буду. Монах Дердь уже давно подарил им свой дом в Буде… Но я не понимаю, как они мне-то ничего не сказали: ведь я был здесь на масленице.

— Так где же мы пообедаем?

— Турок здесь.

— Какой турок?

— Цецеевский турок: Тулипан. Он у них здесь ведает всем… Но вот мы и у кладбища. Дозвольте мне зайти на минутку.

За домом виднелось кладбище, окруженное кустами сирени. Оно занимало не больше места, чем сама усадьба. Кругом одни лишь деревянные кресты, да и то сколоченные кое-как из не очищенных от коры веток. Имени нет ни на одном.

Юноша поручил коня слуге, а сам торопливо пошел на кладбище. Остановился у покосившегося деревянного креста, положил на могилу полевые цветы и преклонил колени.

Священник тоже сошел с коня, опустился на колени рядом с мальчиком и, подняв глаза к небу, начал громко молиться:

— Владыка живых и мертвых, воззри на нас с высот небес, упокой в селениях праведных душу доброй матери, чей тленный прах лежит здесь, пошли счастье сироте, преклонившему колени у ее могилы. Аминь!

Он прижал к себе мальчика и поцеловал.

Барский дом стоял почти напротив кладбища. Полная, румяная женщина уже распахнула ворота и, глядя на приезжих, приветливо улыбалась им.

— Добрый день, тетушка Тулипан! — сказал ей Гергей. — А где же ваш муж?

Ведь открывать ворота входило в обязанности Тулипана.

— Он пьян, — ответила женщина, стыдясь и досадуя.

— Правда пьян?

— Он вечно пьян. Куда ни спрячь ключ от погреба, все равно найдет. Нынче положила под валек — и там нашел.

— А вы бы, тетушка Тулипан, не прятали ключ. Пил бы он вволю — так столько бы не пил.

— Какое там! Ведь он пьет без удержу. Пьет и пьет, а работать не хочет, проклятый!

И в самом деле, на циновке под тутовым деревом сидел смуглый человек в крестьянской одежде. Около него стоял зеленый обливной кувшин с вином. Пьянчуга не допился еще до того, чтобы у него можно было отнять кувшин. Угощал он вином и сынишку — шестилетнего босоногого мальчика, такого же черноглазого, как и отец. Только у Тулипана глаза всегда словно улыбались каким-то тайным проказам.

Это был тот самый турок, которого Цецеи помиловал, услышав, что он умеет играть в шахматы. Впоследствии, правда, выяснилось, что играть с Тулипаном нет смысла, но для работы по дому он пригодился. Особенно хорошо умел он стряпать, ибо отец его служил поваром у какого-то паши. Женщинам турок полюбился за то, что научил их готовить плов, береки[15] и варить шербет. Они частенько шутили и дурачились с ним. А Цецеи турок полюбился за то, что вырезал ему деревянную руку, да еще такую, у которой были и пальцы. Натяни на нее перчатку — и никто не скажет, что рука деревянная. Приладив эту руку, старик прежде всего попытался стрелять из лука. Он велел притащить с чердака огромный лук, и ему удалось деревянной рукой натянуть тетиву. Тогда он назначил турка своим слугой.

Как раз в ту пору у одной молодицы погиб муж. Турок сдружился с нею, потом взял в жены, предварительно, конечно, крестившись. И стал Тулипан таким добрым венгром, будто и родился на венгерской земле.

Увидев Гергея и священника, он встал и по-турецки скрестил руки на груди. Попытался даже поклониться. Но, побоявшись, что вместо поклона свалится и расквасит себе нос, он в знак почтения лишь покачнулся.

— Эх, Тулипан, — укоризненно сказал Гергей, — все пьешь и пьешь?

— Моя пить должен, — ответил Тулипан серьезно, и только в глазах у него блеснул лукавый огонек. — Ой, двадцать пять лет турок быть — и не пить! Такой горе надо запить!

— Но если ты пьян, так кто же нам сварит обед?

— Жена сварит, — сказал Тулипан и ткнул большим пальцем в сторону жены. — Она состряпает и лапшу с творогом. Уж куда лучше!

— Но мы хотим плова!

— И плов сготовит. Она умеет.

— А где же барин?

— В Буде. Письмо пришел. Туда наша господин поехала. Дом получила. Красивый барышня наш сидит в доме, как роза в садике.

Школяр обернулся к священнику.

— Что же станется с ними, если турки возьмут Буду?

— Э-э! — вскинулся священник. — Этому не бывать! Скорей вся страна погибнет, чем Будайская крепость падет. Никакому врагу еще не удавалось ее занять.

Но так как Гергей по-прежнему смотрел на него с тревогой, он добавил:

— Страну охраняет народ, а Будайскую крепость — сам господь бог!

Тулипан отпер двери дома. Из комнат пахнуло пряным запахом лаванды. Турок распахнул и окна.

Священник вошел. Взгляд его остановился на развешанных по стенам портретах.

— Это и есть Цецеи? — указал он на портрет воина в шлеме.

— Да, — ответил Гергей, — только теперь уж волосы у него не черные, а седые.

— А эта косоглазая женщина?

— Его жена. Не знаю, была ли она косоглазой, когда с нее портрет писали, но только теперь она не косит.

— Угрюмая, должно быть, женщина.

— Нет. Скорее веселая. Я ее матушкой зову.

Юноша, чувствовавший себя как дома, предложил священнику стул и, весь сияя, показывал ему ветхую мебель.

— Поглядите, учитель: вот здесь всегда сидит Вицушка, когда шьет. Ногу ставит на эту скамеечку. Отсюда она смотрит в окно на закат, и тогда тень от ее головки падает на эту стену. Эту картину нарисовала она сама. Плакучая ива и могила, а бабочек я нарисовал. А вот на этом стуле она сидит обычно так: локотком обопрется на стол, голову склонит набок и улыбается, да так шаловливо, как еще свет не видывал.

— Ладно, ладно, — ответил священник устало. — Сын мой, поторопи их с обедом.

3

Легли они поздно вечером.

Священник сказал, что должен написать несколько писем, а поэтому не ляжет в одной комнате с Гергеем. Гергей тоже взял бумагу, чернильницу и примостился возле сальной свечки. Сперва он нарисовал на бумаге красивую незабудку, потом написал своей кошечке, как он был удручен, не застав никого в доме, и спросил, почему не известили его об отъезде; если же известили, то письмо, очевидно, затерялось.

В те времена на венгерской земле почты не было. Переписывались друг с другом только знатные люди. Тот, кто хотел послать письмо из Буды, скажем, в Эреглак, должен был позаботиться и о доставке своей грамотки.

Затем Гергея одолел сон, и он растянулся на лавке, покрытой волчьей шкурой.

Не замычи на рассвете корова под окном, он, может быть, не проснулся бы до позднего утра.

Гергей уже отвык от этого — ни в Шомодьваре, ни в Сигетваре, ни в других поместьях Балинта Терека коровы под окном не мычали. Гергея вместе с хозяйскими детьми будили всегда слуги, а после завтрака их уже ждал в саду священник с книжкой.

Школяр сел в постели и протер глаза. Вспомнил, что нынче ему предстоит необычный урок: надо отправить в рай турецкого султана. Он встал и постучался в дверь соседней комнаты.

— Учитель! Светает. Поедемте!

Ответа нет. В комнате темно.

Юноша откинул одну ставню, затем отворил окно, затянутое промасленным полотном.

Постель священника была пуста.

На столе белело несколько писем.

Гергей с удивлением оглянулся.

— Что такое? — пробормотал он. — Постель не тронута…

Он поспешно вышел из комнаты. Во дворе тетушка Тулипан, босая и в одной нижней юбке, выгоняла из хлева свинью.

— Тетушка Тулипан, где отец Габор?

— Да еще в полночь ушел, как только луна поднялась.

— И Янош с ним?

— Нет, Янош здесь. Священник пошел один, пешком.

Гергей вернулся в комнату в полном смятении. Догадываясь о замысле учителя, он бросился к столу.

Одно письмо лежало незапечатанным. Обращение было написано решительным почерком, крупными буквами:

«Мой милый сын Гергей!»

Это ему. Юноша подошел с письмом к окну. Казалось, будто чернила еще не совсем просохли на бумаге.

Гергей читал:

«Почин в нашем решении твой — стало быть, твоя заслуга, если коронованный дикий зверь полетит сегодня в преисподнюю. Но замысел твой таит и опасность. Поэтому, сын мой, исполнение его предоставь мне.

Ты любим и молод. Твои знания, находчивость и отвага могут принести отчизне большую пользу.

Возле письма ты найдешь мешочек, а в нем турецкое кольцо. Это мое единственное сокровище. Я предназначил его тому, кого люблю больше всех. Дарю его тебе, сын мой.

И библиотека моя тоже принадлежит тебе. Когда тучи уйдут с неба нашей родины, ты почитывай иногда книги. Но сейчас в руке венгра должна быть не книга, а сабля.

Оружие мое передай Балинту Тереку, собрание камней — Яношу, гербарий — Фери. Пусть они выберут и из книг себе по одной на память. А также передай им, пусть они будут такими же отважными патриотами, как их отец, пусть никогда не становятся сторонниками басурман, а вместе с тобой положат все силы на восстановление национального королевства. Впрочем, им я тоже напишу. В этих трех письмах вся моя душа. Я отдал ее вам троим.

Когда я уходил, ты спал, сын мой. Я поцеловал тебя.

Священник Габор».

Гергей, окаменев, смотрел на письмо.

Смерть?.. Это слово еще непонятно пятнадцатилетнему юноше. Гергею представлялось только одно: у него на глазах турецкого султана взрывом разносит на куски, и в дыму, в пламени клочья его тела взлетают в воздух.

Юноша сунул в карман мешочек с кольцом, письмо и вышел. Поспешными шагами направился через двор к Тулипанам.

— Тулипан! — окликнул он турка, который лежал, развалившись под навесом. Затем продолжал по-турецки: — Сохранилась у вас турецкая одежда?

— Нет, — ответил Тулипан, — жена сшила из нее себе и детям поддевки.

— И чалмы нет?

— Из нее жена рубашонок нашила детям. Чалма-то была из тонкого полотна.

Школяр сердито шагал взад и вперед под навесом.

— Что ж мне делать? Посоветуйте! Нынче здесь по дороге пройдет турецкое войско вместе с султаном. А мне хочется поглядеть на султана.

— На султана?

— Ну да.

— Это можно.

Глаза Гергея засверкали.

— Правда? А как же?

— Возле самой дороги стоит скала. И даже не одна, а две — друг против друга. Заберитесь на вершину, прикройте голову ветками — и увидите всю рать.

— Тогда, Тулипан, одевайтесь скорей и пойдемте со мной. Жена пусть соберет нам еды в торбу. Можете взять с собой и флягу.

При слове «фляга» Тулипан оживился. Быстро накинув на себя одежду, он весело крикнул в сторону амбара:

— Юлишка, голубушка, иди скорей сюда, мой месяц ясный!

Жена его кормила птицу. Она бросила курам последнюю горсть зерна и повернулась.

— Что еще вам нужно?

— Флягу, жемчужина моя! — Тулипан посмеивался, то и дело поднимая брови. — Фляжечку, смарагд мой бесценный!

— А может, молнию в глотку? До сих пор хоть с обеда только напивались, а теперь уж ни свет ни заря начинаете?

— Ну, ну, ягненочек мой, моя стамбульская конфетка, это не для меня, а для барича.

— Барич не пьет вина.

— Верно, не пью, — замотал головой Гергей, улыбаясь, — но нам сейчас надо уходить, и, может быть, мы задержимся до вечера, так мне не хочется, чтобы Тулипан томился от жажды.

— Уходите? А куда же вы пойдете, барич?

— Хотим, тетушка Юли, на турецкую рать поглядеть. Она пройдет сегодня по мечекской дороге.

Жена Тулипана была ошеломлена.

— На турецкую рать?.. Барич, дорогой, да не ходите вы туда!

— Нет, пойдем. Я должен ее увидеть.

— Ой, дорогой мой барич, на какую же опасность вы идете! Ишь надумали что!

— Нечего тут долго рассуждать! — сказал Гергей с нетерпением. — Мы просим вина, а советы оставь при себе.

Он топнул ногой, и тетушка Тулипан мигом побежала в дом. Вскоре она вернулась с надутым лицом.

— Мне все одно, идите, барич, куда вздумается, я вам не указчица. А Тулипан останется дома, его я не пущу.

— Нет, так дело не пойдет, — сказал Тулипан.

— Вы останетесь дома, поняли?

— Тулипан должен пойти со мной, — сказал Гергей. В голосе его послышалось нетерпение.

— Провизию ваш слуга донесет. Для чего ж и слуга, как не служить?

Янош и сам был в раздумье. Он уже перекинул через плечо мешки и поил коней.

Тулипан, заметив беспокойство жены, гордо выпрямился.

— Я, душенька моя, пойду. Провалиться мне на этом месте, коли не пойду! Вино ты и так даешь раз в год по обещанию, да еще и упрашивать приходится. Нехорошая ты женщина!

Тетушка Тулипан даже в лице переменилась.

— Ведь турки угонят вас, коли увидят!

— Ну и что ж?

— И вы покинете меня и своих малых детишек, красавцев этаких. О, боже милостивый!

— Так ты же не даешь мне вина. А в прошлый четверг еще и побила.

— Дам, муженек, вина, дам сколько захотите, только не покидайте меня, душа моя!

И она расплакалась.

— Ладно, но помни свое обещание. Барич — свидетель. Я только провожу его и вернусь. Но чтоб потом вино мне было!

— Всегда теперь будет!

— А дашь вина вволю, я и пьяным не буду никогда. Потому и напиваюсь, что думаю: вот завтра она не даст…

Тетушка Тулипан понемногу успокоилась. Собрала еду. Проводила мужа до ворот со слезами на глазах и смотрела на него с такой тревогой, что Тулипан растаял от радости.

Янош проводил их до лесной чащи. Там они спешились. Слуга повел коней обратно в деревню, а Тулипан с Гергеем дальше пошли пешком.

Скала, на которую они взобрались, и по сей день благополучно стоит у дороги. Она раз в пять выше человеческого роста. С вершины ее виден был весь большак до той дикой груши, где спрятался отец Габор.

Турок наломал с деревьев охапку густолиственных веток и устроил заграждение. Им было видно все, а снизу никто даже заподозрить не мог, что на скале прячутся люди.

— Давай и тут понатыкаем веток, — предложил Гергей. — С северной стороны.

— Зачем?

— А если султан проедет, мы повернемся в ту сторону и будем смотреть ему вслед.

Всходило солнце. Роса алмазами осыпала лес. Заиграли на своих свирелях дрозды, заворковали горлицы. Вдруг вдали, со стороны Печа, в клубах пыли появились первые всадники.

Длинное облако пыли растянулось по всей дороге до самого города. Но вот в нем замелькало наконец знамя цвета красного перца. За ним еще два знамени, потом пять и еще много знамен и флагов. Позади знаменщиков скакали на арабских конях солдаты в высоких тюрбанах. Кони низкорослые, так что ноги иных всадников почти касались земли.

— Гуребы, — объяснял Тулипан, — они всегда едут впереди. Это не настоящие турки.

— А кто же?

— Арабы, персы, египтяне — всякий сброд.

Оно и заметно. Даже одежда у них была разношерстная. На голове у одного сверкал шлем с огромным медным гребнем. Нос у гуреба был отрезан. Видно, что этот вояка уже побывал в Венгрии!

Второй полк — загорелые люди в синих шароварах — выступал под белыми стягами с зеленой полосой. Судя по лицам, ночью все они вдоволь наелись и напились.

— Это улуфеджи, — сказал Тулипан, — наемники. Войсковая охрана. Они сопровождают и воинскую казну. Видите пузатого дядьку с разбитым лбом, на груди у него большие медные пуговицы?

— Вижу.

— Его зовут Турна — по-венгерски «журавль». Да только вернее было бы прозвать его свиньей.

— А почему?

— Я видел однажды, как он ежа съел, — сказал Тулипан и сплюнул.

Затем проскакал новый полк, под желтым стягом. Оружие всадников сверкало еще ярче, чем у остальных. У коня одного аги грудь была защищена серебряной кольчугой.

— Это силяхтары[16], — сказал Тулипан, — тоже наемники. Эх, мерзавцы, висельники! Прослужил я у вас два года! — И он засмеялся.

Затем под красным флагом проследовали сипахи[17], вооруженные луками и колчанами. Офицеры их были в панцирях, на поясах у них висели широкие кривые сабли. Вслед за сипахами проскакали татары в островерхих колпаках. Жирные лица, кожаные доломаны, деревянные седла.

— Тысяча… две тысячи… пять тысяч… десять тысяч… — считал Гергей.

— Да будет вам считать-то! — махнул рукой Тулипан. — Их двадцать тысяч наберется.

— До чего же некрасивый, скуластый народ!

— Турки их тоже терпеть не могут. Они ведь конскими головами питаются.

— Конскими головами?

— Голов, может, на всех и не хватит, но одна непременно лежит на середине стола.

— Вареная или жареная?

— Будь она вареной или жареной, еще куда ни шло, а то ведь сырая. Эти псы даже новорожденных не щадят. Они вырезают у людей желчный пузырь.

— Не рассказывайте такие ужасы!

— А если это на самом деле так? Они, видите ли, считают, что если утомленному коню намазать десны человеческой желчью, то у него всю усталость как рукой снимет и он сразу наберется сил.

Гергей, смотревший сквозь ветки, с ужасом отпрянул.

— Видеть их не хочу! — сказал он. — Разве это люди?

Но Тулипан продолжал смотреть.

— Едет нишанджи-бей! — произнес он минут пятнадцать спустя. — Это он проставляет на грамотах с печатью вензель падишаха.

Гергей глянул вниз и увидел длинноусого важного турка с щучьей физиономией. Он ехал между солдатами, кичливо восседая на низкорослой лошадке.

Затем проследовал дефтердар — седой, сгорбленный араб, казначей султана. За ними, окруженный воинами, скакал всадник в длинном желтом кунтуше и высоком белом колпаке. Это был казаскер — главный военный судья. Позади них ехали чазнегиры — главные стольники — и отряд телохранителей. Все они блестели золотом.

Послышались звуки турецких оркестров. Прошли различные полки. Под звуки рогов и щелканье чинч проскакали придворные охотники. У каждого грива коня выкрашена в красный цвет, на руке сидит сокол. За охотниками конюшие прогнали султанский табун горячих, гарцующих коней. Иные были даже оседланы Вели их солаки[18] и янычары.

Вслед за конюшими на дороге показались всадники, державшие высокие древки с конскими хвостами. Это проезжали триста капыджи, все в одинаковых белых шапках, расшитых золотом. На родине капыджи охраняли дворец султана.

Сквозь завесу пыли забелели длинные ряды янычар. Их белые колпаки с длинными, свисающими назад верхушками смешались вскоре с красными колпаками и синими суконными одеяниями офицеров. Колпаки янычар были украшены спереди ложками.

— А султан еще далеко? — спросил Гергей.

— Должно быть, далеко — ведь янычар десять тысяч, — рассуждал Тулипан. — За ними следуют чауши[19] и разная придворная знать.

— Что ж, тогда отодвинемся назад и закусим.

С юга их закрывал от глаз выступ скалы, а с севера им было видно, как по отлогому склону спускается в долину несметное войско.

— Мы еще и выспаться успеем, — сказал Тулипан и развязал суму.

Из нее, звеня, выпали цепи.

— Это еще что? — удивился Гергей.

Тулипан зашевелил бровями и рассмеялся.

— Мои добрые друзья. Без них я никогда и шагу не делаю из деревни.

И, заметив недоумение на лице Гергея, он пояснил:

— Это мои кандалы. Как выхожу из села, сразу надеваю их на одну ногу. Тогда мне и турок нипочем. Вместо того чтобы схватить, он еще и освободит меня. А ночью я сам освобожусь от него. Теперь как раз время их нацепить. Вот и ключи. Суньте их себе в карман. Если с нами что-нибудь стрясется — скажем, что мы из челяди Балинта Терека. Я невольник, а вы — школяр. Балинт Терек — сторонник турок, так что строго с нами не обойдутся. А ночью я вас освобожу, и мы улизнем домой.

— У вас, как я посмотрю, башка на плечах догадливая.

— Еще бы! Я когда трезвый, даже жену свою перехитрю. А у нее ума палата. Только уж языкаста больно.

Они вытащили из сумы свежий каравай темного хлеба, ветчину, сало и несколько стручков зеленого перца. Гергей налег на ветчину. Тулипан взял себе сало, густо посыпал его солью и паприкой.

— Вот если б это турки увидели! — сказал он, кивнув головой с сторону войска.

— Тогда что?

— Вино турок любит, — сказал Тулипан, улыбнувшись, — но сало ненавидит так же, как венгры — крысятину.

Гергей засмеялся.

— А ведь если б они знали, до чего вкусное кушанье сало с паприкой! — Тулипан то и дело шевелил бровями. — Правда, Мохамед, кажется, сала никогда не пробовал.

— Значит, лучше быть венгром, чем турком?

— Да уж куда лучше. Это только дуракам не ясно.

Он разгладил шелковистые черные усы и, отхлебнув из фляги, протянул ее Гергею.

Гергей замотал головой.

— Быть может, попозже выпью. — Он вынул из кармана мешочек. — Знакомо ли вам, Тулипан, это кольцо?

— Нет. Но стоит оно, как погляжу, не меньше мраморных хором. А эти мелкие камешки — алмазы?

— Да.

— Стало быть, на них полезно смотреть. Я слышал, что алмаз очищает глаза.

— А вот это вы можете прочесть?

— Конечно. Я был янычаром, но только меня выгнали, потому что однажды в Нише я сала наелся. В янычарской школе нас учили читать, да все только Коран.

И он прочел:

— «Ила массалах ла хакк вела куввет ил а биллах эл али эл азим». А значит это вот что: «Да свершится воля аллаха, ибо нет правды и силы, кроме высочайшего и могущественнейшего аллаха». — Он одобрительно кивнул головой: — Так и есть. Не будь на то воля господня, я тоже не стал бы венгром.

Оба умолкли и задумались. Первым заговорил Тулипан:

— Вот увидите султана — он славный человек. Народ его одет пестро, а сам он надевает пышные одежды только на праздник или для приема гостей. За султаном проследует целый лес флагов да бунчуков на золотых древках. Потом прошествует вся придворная знать: чухадар — иначе говоря, спальник, дюльбендар — хранитель верхней одежды султана, рикябдар — стремянный. Потом двадцать старших придворных: чамашир-баши, — хранитель белья, бербер-баши — главный брадобрей, ибрыктар-баши — держатель тазика для умывания, пешкирджи-баши — держатель полотенца, шербеджи-баши — главный виночерпий, софраджи-баши — накрыватель стола…

— Да бросьте, Тулипан!

— Дайте досказать! Еще есть тирмукджи-баши — он стрижет всемилостивейшие ногти султана.

— Не ногти, а когти, и, видно, плохо их стрижет. А что еще за отряд там едет?

— Сотня трубачей. Трубы у них висят на золотых цепях. А за трубачами двести литавристов, двести барабанщиков, сотня чинчистов и дударей…

— Должно быть, султан туговат на ухо, если с утра до вечера выдерживает такой грохот.

— Да, грохот адский, и стихает он только во время привала. Но туркам это нужно, особенно в бою. Нет музыки — турок в бой не пойдет.

— А правда, что янычар воспитывают из христианских мальчиков?

— Не всех, меньше половины. Впрочем, не знаю. Одно несомненно: что лучшими янычарами становятся похищенные мальчики. У них ни отца, ни матери, и они почитают за честь пасть в бою.

— А кто же идет за музыкантами?

— Так, всякое отребье: канатные плясуны, фокусники, знахари, торговцы разной мелочью, подстерегающие военную добычу. Дальше вы увидите целый отряд водоносов. Позади них плетутся пятьсот верблюдов с бурдюками на спине. Но вода в бурдюках тепловатая.

— И все?

— Нет! В самом хвосте тащится еще целый караван — сотня телег с ободранными цыганами, а за ними плетутся собаки. Они питаются отбросами. Но эти подоспеют сюда только завтра или послезавтра.

— А дальше?

Тулипан пожал плечами.

— Дальше летят коршуны.

— Ягнятники?

— Разные летят: и орлы, и воронье. За каждым отрядом по небу летит черное полчище птиц. Порой их больше, чем людей.

Полуденное солнце жарко припекало. Гергей скинул камзол. Они снова оперлись локтями о край скалы и, просунув головы между веток, смотрели на проходивших внизу янычар в белых колпаках.

Тулипан многих называл по имени.

— Вон тот черномазый учился вместе со мной в школе. Он в грудь ранен, и от раны осталась такая большая яма, что детский кулак влезет. А тот все потом обливается — видите, и сейчас на минуту снял тюрбан. В персидскую войну он убил не меньше сотни людей. А на нем царапины одной не найдешь, если, конечно, с тех пор не заработал. А вот этот худой мозгляк славится тем, что ловко мечет кинжалы; за двадцать пять шагов попадает в грудь противнику. Зовут его Тяпкен. Таких, впрочем, как он, немало. В янычарской школе есть заросший травой вал. Там учатся метать кинжалы. Некоторые кидают кинжал по две тысячи раз на дню.

— А кто этот сарацин?

— Гляди-ка, да он еще жив, старик Кешкин!.. Вот пловец так пловец! Сущий дьявол! Берет саблю в зубы и переплывает самую широкую реку.

— Это и венгры переплывут.

— Может быть. Да только Кешкин не устает. А деньги он достанет даже со дна морского. Как-то раз султан потешался на берегу Дуная — кидал в воду золотые монеты, и многие ныряли за ними. Но Кешкин поднял больше всех… Смотри, смотри-ка, старый Кален! Вон тот огромный детина, у которого нос рожком. Видите, какой широкий палаш у него на боку! В нем двадцать пять фунтов весу. В Белградской битве Кален хватил этим палашом одного венгра, рассек надвое ему голову и башку его коня. А ведь и венгр и конь были в панцирях.

— Ну, а венгр соскочил, конечно, с коня и подставил ему свою голову?

— Да что ж, сам я, понятно, не видал, но люди рассказывали, — виновато сказал Тулипан.

Вдруг он отшатнулся.

— Уж не сон ли это? Юмурджак…

И правда, по дороге на невысоком гнедом коне с широким крупом ехал кривой янычар. Выражение лица у него было напряженное, одежда роскошнее, чем у других. На высоком белом колпаке развевалось огромное страусовое перо.

— Ей-богу, он! — Гергей тоже с изумлением вытаращил глаза.

— Да ведь рассказывали, будто отец Габор повесил его.

— И я так слыхал.

— А сам священник не говорил о нем?

— Нет.

— Ну, тут ничего не поймешь! — Тулипан был озадачен.

Ошеломленный, смотрел он вслед янычару. Затем повернулся к Гергею, и они с изумлением переглянулись, словно прося объяснения друг у друга. Оба, однако, промолчали.

Минут через пять школяр заговорил:

— Тулипан, скажите по правде, вас не тянет больше к ним?

Тулипан замотал головой.

— Сидеть-то ведь лучше, чем ходить.

— А все-таки…

— Жена у меня хорошая, а детишек своих я не отдам за все сокровища Стамбула. Меньшой у нас красавец. А у старшенького ума больше, чем у главного муфтия. Вот намедни он спросил меня, почему у лошади рогов нет…

— А шут ее знает! — ответил Гергей, рассмеявшись.

Больше они и словом не перемолвились. Юноша становился все более серьезным, глядя, как по горной дороге катится бесконечный поток янычар.

Воздух превратился в море пыли. Голова кружилась от непривычного бряцанья оружия, конского топота, грохота оркестров, которые один за другим исчезали в ущелье.

Вдруг Гергей вскинул голову.

— Тулипан, ведь такая уйма людей не зря идет!

— Зря они никогда не ходят!

— Они хотят завладеть Будой.

— Может быть, — равнодушно ответил Тулипан.

Школяр, побледнев, смотрел на него.

— А что, если султан невзначай помрет в дороге?

— Не помрет.

— А если это случится все-таки?

Тулипан, пожав плечами, ответил:

— Он всегда возит с собой сыновей.

— Стало быть, он семиглавый дракон?

— Что вы сказали?

— Как вы думаете, за сколько времени доберутся они до Буды?

Тулипан опять пожал плечами.

Гергей глядел на него с беспокойством.

— А все-таки, как вы думаете?

— Если дождь пойдет — сделают привал дня на два, на три, а то и на неделю.

— А если дождя не будет?

— Тогда из-за жары остановятся на отдых.

Гергей взволнованно почесал в затылке и молвил:

— Стало быть, я их опережу.

— Что вы изволили сказать?

— Если они идут на Буду, я должен поехать за семьей Цецеи и привезти их сюда или же остаться вместе с ними.

Слова его заглушил грохот нового оркестра. Прошли последние ряды длинной колонны янычар, и под желтым стягом проследовал еще один блестящий отряд роскошно одетых воинов — тюрбаны у них были украшены страусовыми перьями. Особенно выделялся среди них могучий седой великан с багровым от жары лицом; перед ним несли два красных бунчука, и древки этих хвостатых стягов сверкали золотом.

Гергей содрогнулся, будто ему бросили за ворот ледяшку.

— Это султан!

— Да нет, — махнул рукой Тулипан. — Это только янычар-ага. А люди в пестрых одеждах вокруг него — яя-баши.

— Что это еще за яя-баши, черт бы их драл?

— Янычарские офицеры.

Далее следовали сверкающими шеренгами воины с позолоченными алебардами. Среди них веером на серых скакунах ехали два молодых человека. Лица их выражали безмятежный покой.

— Сыновья султана, — почтительно объяснил Тулипан, — Мохамед и Селим. — Но тут же добавил: — Чтоб их джинны унесли.

Сыновья султана оба были молоды и смуглы, но внешне совершенно не похожи друг на друга. Однако по всему было видно, что они под стать друг дружке.

— Глядите-ка, вон едет Яхья Оглу Мохамед!

— Знаменитый паша?

— Да.

Вслед за сыновьями султана мелкой рысцой трусил седобородый паша с величественным видом. На голове у него белел огромный тюрбан. Перед ним несли семь бунчуков.

— Отец Юмурджака, — сказал Тулипан.

— Не может быть!

— Правда. Только что проехал и другой его сын — Арслан-бей.

— А что за имя — Юмурджак?

— Это прозвище.

Тулипан улыбнулся, сорвал травинку и от скуки начал ее жевать.

Подъехали ратники в устрашающе высоких тюрбанах и с золотыми и серебряными булавами в руках. Юношу охватил трепет. Он почувствовал, что сейчас проедет султан.

— Всемогущий боже, покровитель венгров, — взмолился он, — не покинь ты нас!

Перед ним все смешалось: золотое, серебряное оружие, сверкающие кунтуши. Он даже руки прижал к глазам и закрыл их на минуту, чтобы потом лучше видеть.

Тулипан толкнул его в бок.

— Смотрите, смотрите! — Голос его задрожал. — Вон он едет…

— Который?

— А тот, перед кем кружится дервиш.

По дороге ехал одинокий всадник в простом сером кунтуше. Перед ним быстро кружился дервиш. На голове дервиша торчал колпак из верблюжьей шерсти вышиной в полтора локтя. Руки его были раскинуты: одна поднята к небу, другая опущена к земле. Он кружился не останавливаясь, а юбка его раздувалась колоколом.

— Кружащийся дервиш, — пояснил Тулипан.

— Как же ни у него, ни у коня голова не закружится?

— Они привыкли.

А конь дервиша и в самом деле ступал вольно и непринужденно. По обе стороны от всадника ехало еще шесть дервишей в белых юбках. Они ждали, когда наступит их черед заменить кружащегося дервиша.

— Эти семь дервишей кружатся перед султаном от Константинополя и так будут кружиться до самой Буды! — крикнул Тулипан в самое ухо школяру, так как грохот труб, рожков, барабанов и медных тарелок мешал им разговаривать.

Султан сидел на чистокровном арабском гнедом коне. Позади ехали два полуголых сарацина и защищали его саженными опахалами из павлиньих перьев от жгучих лучей солнца. В ущелье было душно, и султан дышал тою же пылью и так же раскраснелся от жары, как самый ободранный его солдат.

Когда султан проезжал мимо скалы, можно было разглядеть, что под кунтушом у него алый атласный доломан, такого же цвета шаровары, а на голове зеленый тюрбан. Лицо у него худое, щеки впалые. Под длинным, тонким вислым носом — жидкие седые усы. Курчавая седая борода коротко подстрижена. Глаза навыкате.

Только Гергей собрался разглядеть его получше, как громыхнуло: тррах! Казалось, и небо и земля сотряслись от грома. Скала дрогнула.

Кони шарахнулись. Султан упал на шею своего коня… Музыка оборвалась. Поднялась невообразимая суматоха. С неба градом посыпался песок, обломки камней, клочья растерзанных людских тел, осколки оружия и капли крови. Кругом смятение и крики, обращенные к войскам, уже проходившим по долине.

— Мы погибли! — воскликнул Гергей и, всплеснув руками, устремил к долине полные ужаса глаза.

Там взвился к небу черный столб дыма.

Воздух сразу пропитался тяжелым запахом пороха.

— Что случилось? — спросил обомлевший от ужаса Тулипан.

Голова Гергея поникла.

— Горе! Янычар-агу приняли за султана!

4

Вслед за взрывом на мгновение наступила мертвая тишина: и люди и кони точно окаменели. Музыка, трубный вой, шум, конский топот, бряцанье оружия смолкли одновременно, словно в этот миг онемела вся вселенная.

Но мгновение спустя крики и брань тысяч людей слились в неистовый ураган звуков. Турецкая рать заметалась, как встревоженный муравейник. Люди устремились туда, где взвился огненный столб.

Вся земля была устлана мертвыми телами и ранеными.

Поднялся переполох и в дальних шеренгах. Там люди не могли понять, что случилось — выстрелила ли пушка венгерских войск, притаившихся в засаде, или взорвалась в обозе телега с порохом.

Но янычары сообразили, что на дороге подложили мину и что покушались на них. Как вспугнутый осиный рой, рассыпались они по лесу в поисках неприятеля.

Но в лесу не нашли никого, кроме священника, школяра и Тулипана.

Священника поддерживали под руки два янычара. Казалось, насильственно поставили на ноги труп. Глаза его были закрыты, на губах выступила кровавая пена. Оттого что он прятался в дупле трухлявого дерева, вся его одежда была словно осыпана опилками. Взрывом повалило дерево, и отца Габора выбросило из дупла.

Султан велел привести к себе всех троих.

Он сошел с коня. Вместо стула солдаты поставили на землю большой медный барабан. За неимением ковра один из старших офицеров покрыл его своим синим шелковым кафтаном.

Но султан не сел.

— Кто вы такие? — спросил он Тулипана, глядя на него в упор.

И по лицу и по оковам султан признал в нем попавшего в рабство турка.

— Я раб, — ответил Тулипан, стоя на коленях. — Видишь сам, отец правоверных: вот они, оковы на моих ногах. Не то я был бы уже янычаром. Зовут меня Тулипан. Я прах твоих высочайших ног.

— А кто этот щенок?

Гергей, сбитый с толку всем происшедшим, стоял, уставившись на султана. Он впервые видел перед собой карие глаза, размалеванное лицо и горбатый нос владыки миллионов людей, который лишь случайно не взлетел в турецкий рай.

— Приемный сын Балинта Терека, — ответил Тулипан подобострастно.

— Энингского пса?[20]

— Его самого, ваше величество.

Султан бросил взгляд на священника.

— А это кто?

Священника держали под руки два янычара. Голова его низко свесилась, струившаяся изо рта кровь залила ему грудь. Нельзя было понять, в беспамятстве он или умер.

Тулипан взглянул на священника.

Один из старших офицеров схватил отца Габора сзади за волосы и вздернул его голову, чтобы Тулипану было виднее.

С подбородка полумертвого человека капала кровь. Грудь его часто вздымалась.

— Этот проклятый мне неизвестен, — ответил Тулипан.

— А школяр тоже не знает его?

Гергей замотал головой.

Султан кинул взгляд на юношу, потом снова обернулся к Тулипану.

— Что это был за взрыв?

— Ваше величество, — ответил Тулипан, — мы вот с этим школяром собирали в лесу грибы. А как услыхали музыку, поспешили сюда. Я, недостойный прах твоих ног, ждал только, чтобы ты проехал, и хотел крикнуть: «Освободите меня!»

— Стало быть, ты ничего не знаешь?

— Пусть не ведать мне блаженства в раю правоверных, коли я вру!

— Снимите с него кандалы, — приказал султан. — И наденьте их щенку на ноги. — Потом он взглянул на священника: — А этого пса пусть лекари возьмут на свое попечение. От него надо добиться признания.

Султан снова сел на коня. Сыновья присоединились к нему, и в сопровождении бостанджи[21] и разных начальников он поскакал к месту взрыва.

Пока на Гергея надевали кандалы, он видел, как отца Габора уложили на землю и поливали ему шею и грудь водой из бурдюка. Так смывали с него кровь.

Какой-то турок с серьезным лицом, одетый в пепельно-серый кафтан, приподнимал иногда ему веки и внимательно всматривался в глаза.

Тем временем Гергею сковали ноги и отвели его к пленникам.

Юноша был бледен и смотрел застывшими глазами, точно восковая кукла.

Четверть часа спустя Тулипан оказался возле него. Он был в синей янычарской одежде, на голове у него торчал белый колпак с болтающейся кистью, на ногах были красные башмаки.

Потрясая кулаками, он яростно орал на Гергея:

— Вот когда ты мне в руки попался, собачий сын!

Тулипан оттолкнул от Гергея янычара, сопровождавшего его, и сказал:

— Это мой раб! То я был его рабом, а теперь он будет моим рабом. Аллах могуч и справедлив!

Янычар кивнул головой и подпустил Тулипана к Гергею.

Юноша, побледнев как полотно, уставился на Тулипана. Неужто Тулипан и правда переменился в душе?

5

Потом Гергей попал в толпу запыленных и усталых детей-невольников. С двух сторон их сопровождали янычары, сзади громыхал обоз с пушками. Одна из пушек была громадная: ее тащили пятьдесят пар волов. За пушками шел отряд топчу[22] в красных коротких кунтушах. Позади них вели множество навьюченных верблюдов.

Солнце палило нещадно, зной мучил и невольников и войско. Белая пыль на дороге накалилась. Какой-то восьмилетний мальчик через каждые десять шагов жалобно просил:

— Дайте воды!.. Воды!..

Гергей грустно сказал Тулипану:

— Дайте ему воды.

— Нету, — ответил Тулипан по-венгерски и таким тоном, словно они беседовали в доме Цецеи. — Фляга на скале осталась.

— Слышишь, братик, нету, — сказал Гергей, обернувшись к мальчику. — Было бы у них, они бы дали. Ты уж потерпи как-нибудь до вечера.

Чтобы легче было идти, Гергей то одной, то другой рукой поддерживал кандалы, но они как будто становились все тяжелее, и под вечер ему казалось, что он тащит на себе непомерный груз.

Маленькие пленники к этому времени уже сидели — кто на пушках, кто на верблюдах. Их посадил туда топчу, так как дети падали от усталости.

— Далеко еще до стоянки? — спросил Гергей солдата, шагавшего по правую руку от него.

Услышав из уст Гергея турецкую речь, солдат выпучил глаза от удивления.

— Нет.

Турок был молодой круглолицый великан. Из рваной кожаной безрукавки высовывались голые руки. Что за руки! Другой охотно согласился бы иметь такие ляжки. За грязный красный платок, которым он был подпоясан, были засунуты два кончара. Рукоятка одного кончара была из оленьего рога, другого — из желтой кости бычьей ноги; на ней сохранился двойной нарост, каким его вылепила природа. Но главным оружием турка была длинная пика с заржавленным острием. Ее он тащил на плече. Турок был из солдат-наемников, которые шли в поход просто за добычей. Командовали этими наемниками все кому не лень, но подчинялись они только до тех пор, пока не набьют суму. Сума у этого великана была под стать ему, но пока еще тощая. Она болталась у него за спиной. Очевидно, парень сам кое-как сшил ее из воловьей шкуры, на которой уцелело даже тавро в виде разделенного на четыре части круга величиной с ладонь. От парня отвратительно пахло потом и сыромятной кожей.

— Ты турок? — спросил он Гергея.

— Нет! — гордо ответил юноша. — Я не принадлежу к народу, который ходит на грабежи.

Великан либо не понял оскорбительного замечания, либо не отличался особой чувствительностью. Он по-прежнему шел размеренным, крупным шагом.

Гергей окинул великана удивленным взглядом с ног до головы, и больше всего поразили его огромные постолы турка. Постолы были протертые и рваные. Белая дорожная пыль попадала в них спереди и точно выстрелом выхлопывалась через дыру сзади.

— Грамоте знаешь? — спросил турок минут пятнадцать спустя.

— Знаю, — ответил Гергей.

— И писать умеешь?

— Умею.

— А турком стать хочешь?

— Нет…

Турок покачал головой.

— Жаль.

— Почему?

— Сулейман-паша тоже был венгром. Он умел и читать и писать. А сейчас он паша.

— И сражается против своей отчизны?

— Он сражается за правую веру.

— Если уж он считает правой веру ту, которую провозгласил ваш пророк, то хотя бы шел сражаться в другие края.

— Он сражается там, где аллах велел.

Разговор прекратился.

Великан задумался и молча зашагал по дороге, выхлопывая пыль из своих дырявых постолов.

6

Завечерело. На небе появились звезды. А как только дорога повернула на холм, стало казаться, будто темное поле, слившееся с темным небом, тоже усыпано красными звездами. На восточном крае его, выделяясь из всех остальных и почти соприкасаясь друг с другом, сверкали пять крупных алых звезд.

— Прибыли, — сказал великан и, довольный, почесал себе бок.

Но еще минут пятнадцать они, спотыкаясь, шли по пашне и пастбищу, по буграм и жнивью.

Времени на поиски не пришлось терять. Каждый отряд тут же нашел свое место, каждый человек — свою палатку. Красные звезды оказались кострами, на которых дымилась в котлах баранина с луком, а крупные алые звезды — четырьмя огромными восковыми факелами, которые пылали перед высоким шатром султана; пятая звезда была большим золотым шаром с полумесяцем, сверкавшим в сиянии факелов на верхушке шатра.

У края поля, засеянного подсолнухами, топчу-баши засвистел в свою дудку. Все остановились.

На этом месте шатры заворачивали полукругом. Невольников загнали на середину полукруга.

Великан посмотрел в сторону поля и пашен и пошел нарвать подсолнухов. Гергей повалился на траву.

Возле него сновали и шумели солдаты, ревели хором верблюды. Кое-кто из турок развязывал вьюки, другие толклись вокруг котлов. В лагере царили суета и сутолока.

Гергей искал глазами Тулипана, но увидел его только на мгновение. С ним беседовал какой-то янычар. Тулипан что-то доказывал, пожимая плечами, а потом прошел вместе с этим янычаром к шатру свекольного цвета. Ему, очевидно, выделили место в одном из янычарских шатров.

Но что, если Тулипану пришлось уйти только потому, что он захотел сторожить невольников? Ведь тогда они оба станут рабами. А что же будет дальше?

Мысль эта камнем легла Гергею на грудь.

Стражников всех сменили. Их заменили шатерники — незнакомые люди, не обращавшие на Гергея никакого внимания.

В лагере появились и верблюды-водовозы.

— Суджу! Суджу! — слышались отовсюду крики водоносов.

Солдаты пили дунайскую воду из глиняных сосудов, из рогов, из шапок или из оловянных стаканов.

Гергею тоже хотелось пить. Примяв донышко своей шапки, он подставил ее, и турок-водонос налил ему из бурдюка воды.

Вода была тепловатая, мутная, однако он пил ее жадно. Затем вспомнил о мальчике, который по дороге все плакал и просил пить. Гергей оглянулся, заметил во мгле пушки и неподалеку от них пасущихся волов. Возле пушек сидели и лежали топчу. Ребенка он не нашел.

Выпив еще воды, Гергей выплеснул остаток и снова надел шапку на голову.

— Дома-то мы пьем воду получше этой, правда? — обратился он к стражнику, долговязому бритому асабу, по-видимому желая расположить его к себе.

— Молчи, песий сын! — заорал в ответ асаб и угрожающе замахнулся на Гергея пикой.

Закованному в кандалы юноше стало вовсе не по себе, и он почти обрадовался, увидев Юмурджака. Держа в руке обнаженную саблю, тот разводил караульных.

— Юмурджак! — крикнул Гергей, будто приветствуя старого друга, так ему было тяжело от мучительного чувства одиночества.

Турок обернулся. Откуда его зовут? Из толпы невольников? Он удивленно взглянул на Гергея.

— Кто ты такой?

Юноша встал.

— Я раб, — ответил он удрученно. — Я только хотел спросить… Как же случилось, что вы живы?

— А почему бы мне не жить? — ответил турок, вздернув плечами. — Почему бы мне не быть в живых?

По тем движениям, которые он делал, вкладывая саблю в ножны, видно было, что левая рука у него искалечена. Казалось, будто он когда-то давно схватил щепотку соли, а теперь не может разжать пальцы. От Юмурджака несло таким же отвратительным запахом пота, как и от великана.

— А я слышал, будто вас повесили.

— Меня?

— Да, вас. Девять лет назад один священник в Мечекском лесу.

При слове «священник» турок широко раскрыл глаза.

— А где этот священник? Ты что-нибудь знаешь о нем? Где он живет? — спросил турок, схватив Гергея за грудь.

— А вы что-нибудь плохое хотите сделать ему? — пролепетал юноша.

— Да нет, — ответил турок уже более мягко. — Хочу поблагодарить его за то, что пощадил меня. — И он положил руку на плечо Гергею. — Так где же этот священник?

— А вы разве тогда не поблагодарили его? — спросил Гергей.

— Все произошло так внезапно, — развел руками Юмурджак, — тогда не до благодарностей было. Я думал, он шутит.

— Так он, вместо того чтобы повесить, отпустил вас?

— Да, по-христиански. Тогда я этого не понял. А с тех пор узнал, что христианская вера велит прощать.

— А вы сделали бы ему добро?

— Сделал бы. Я не люблю оставаться в долгу. И деньги привык возвращать, и за добро платить добром.

— Что ж, священник этот здесь, — доверчиво сказал Гергей.

— Здесь? В лагере?

— Да, здесь, в лагере. Он пленник султана. Его обвиняют во взрыве на мечекской дороге.

Юмурджак отшатнулся. Взгляд его застыл, как у змеи, готовой ринуться на жертву.

— Откуда ты знаешь этого священника?

— А мы живем с ним по соседству, — осторожно ответил Гергей.

— Священник не показывал тебе кольцо?

— Может, и показывал.

— Турецкое кольцо. На нем полумесяц и звезды.

Гергей замотал головой.

— Возможно, он кому другому и показывал, а мне нет, — сказал он и сунул руку в карман.

Юмурджак почесал подбородок. Длинное страусовое перо на его колпаке заколыхалось. Он повернулся и отошел.

Караульные по очереди приветствовали его. И только по движению их пик видно было, где он проходил.

Гергей снова остался в одиночестве. Он присел на траву. Невольникам принесли суп в котле и раздали грубые деревянные ложки. Турок, принесший еду, стоял, почесываясь, возле рабов, пока они ели, а если кто-нибудь шепотом обращался к соседу, давал обоим изрядный пинок.

— Прочь, песье племя!

Гергей тоже отведал супу. Это была мучнистая болтушка — бурда без единой жиринки, без соли, обычная еда невольников в турецком лагере. И утром и вечером одно и то же.

Юноша отложил ложку и, отвернувшись от котла, прилег на траву. Другие рабы тоже кончили есть, ложились и засыпали.

Не спал только Гергей. Слезы заволакивали ему глаза и стекали по лицу.

Луна поднялась уже от края неба на полтора копья, осветила золотые шары и конские хвосты бунчуков над шатрами, острия пик и пушки.

Каждый раз, когда долговязый часовой проходил мимо Гергея, он окидывал юношу взглядом.

Гергея это пугало, и он вздохнул с облегчением, увидев, что к нему опять приближается широкоплечая фигура великана.

Парень обирал ртом семечки с подсолнуха, как это делают обычно свиньи. Он не был в карауле, не нес никакого наряда и мог шататься где ему вздумается.

— Шатерники нас опередили, — пожаловался он долговязому солдату. — Едва один подсолнух нашел.

— А может, неверные постарались все убрать, — ответил асаб угрюмо. — Это ведь такой народ! Только прослышат, что турки идут, и все убирают с поля — поспело или не поспело.

Караульный продолжал шагать возле невольников, иногда останавливаясь и почесывая себе бок или ляжку.

Великан съел все семечки и надкусил даже сердцевину подсолнуха, но выплюнул ее.

— Тебе не дали поесть? — спросил его Гергей.

— Пока еще нет, — ответил турок. — Сперва кормят янычар. Я ведь впервой в походе.

— А кем ты был раньше?

— Пастухом. Стадо слонов пас в Тегеране.

— Как тебя зовут?

— Хасаном.

Рядом с ними на траве сидел янычар. Он держал в руке кусок вареной грудинки и ел, срезая с кости мясо.

Янычар заговорил:

— Мы его просто Хайваном зовем, потому что он скотина.

— Почему скотина? — спросил Гергей.

— Потому что ему всегда снится, будто он янычар-паша, — ответил янычар, бросив кость за спину.

7

Гергей вытянулся на траве, положив руку под голову.

От усталости у него слипались глаза, но спать он не мог. В голове вертелась одна неотвязная мысль: как освободиться?

Он с неудовольствием заметил, что Хайван вернулся и, чавкая, снова примостился возле него. Парню, видно, досталась баранья ножка из какого-нибудь котла.

— Неверный, — окликнул Хайван юношу, пнув его в колено, — если ты голоден, я и тебе принесу.

— Спасибо, — ответил Гергей. — Я не голоден.

— Ты не ел с тех пор, как мы схватили тебя?

— Говорю тебе, что я не голоден.

Великану, очевидно, непривычно было слышать, что кто-то не голоден. Он покачал головой.

— А я всегда голоден, — и продолжал чавкать.

Чтобы не слышать запаха Хайвана, Гергей отвернулся, опустив голову на руки, и уставился на луну. Багровый ее круг все выше поднимался с востока над шатрами. Голова караульного, стоявшего шагах в тридцати от них, наполовину прикрыла лунный диск, и силуэт этого турка напоминал тень епископа в высокой шапке. Пика его казалась подставкой луны.

— Не спи, — тихо сказал Хайван. — Я тебе кое-что сказать хочу.

— Успеешь и завтра.

— Нет, мне нужно сегодня.

— Тогда говори живей.

— Подожди малость, пока луна ярче засияет.

На одной стороне полукруга, куда их согнали, началось движение. От группы вооруженных караульных отделились шесть теней.

Это были новые невольники — пятеро мужчин и одна женщина.

Мужчины с виду казались знатными особами. Женщина куталась в большой темный платок. Лица ее не было видно. Она плакала.

— Пустите меня к султану! — заревел по-венгерски один из мужчин глубоким, медвежьим басом. — Я не немец! Немец — собака, а я человек. Меня трогать не положено. Турок теперь не враг венгру. Как вы смеете трогать меня!

Но солдаты не понимали, что говорит венгр, и, как только он останавливался, подталкивали его в спину.

Возле Гергея была маленькая лужайка. Туда привели вновь прибывших.

Заметив, что никто его не слушает, венгр стал ворчать себе под нос:

— Хоть бы бог покарал этих свиней басурман! Смеют еще говорить, что они друзья венграм. Холера бы забрала таких друзей! Дурак тот был, кто первый им поверил. А еще глупее тот, кто позвал их. Чтобы они провалились вместе со своим жуликом султаном!

Женщину увели туда, где стояли волы да буйволы, которые тащили пушки. Тщетно она кричала и отбивалась — ее уволокли силой. Четверо мужчин молча сидели на траве. Это были немецкие солдаты. На груди одного блестел панцирь. Голова его была не покрыта, длинные волосы взъерошены.

Гергей обернулся к венгру и спросил:

— Откуда эти немцы? Из-под Буды бежали?

— Наверно, — нехотя ответил венгр. — Я встретился с ними только здесь, в винограднике… Воду тут дают? Пить хочется.

Только теперь рассмотрел Гергей, что венгр, говоривший густым басом, был худенький, низкорослый человек с круглой бородой.

Он сидел среди остальных в одной сорочке.

— Ночью вряд ли дадут, — ответил Гергей. — А как вы попали в рабство?

— Я в погребе прятался, червяк их заешь. Эти ослы меня, наверно, за лазутчика принимают. Какой я, к черту, лазутчик! Я честный чеботарь и до смерти рад, когда не вижу турок, не то что еще за ними подглядывать. Ух, гады поганые!

— А вы сами-то из Буды?

— Конечно, из Буды. Лучше б я там и сидел!

— А вы знаете Петера Цецеи?

— Старика с деревянной ногой? Как не знать! У него и рука одна деревянная.

— А что он поделывает?

— Что поделывает? Сражается.

— Сражается?

— Да еще как! Велел привязать себя к седлу и вместе с господином Балинтом бросился на немцев.

— С одной-то рукой?

— С одной. Налетел на них, точно молодой воин. Я его видел, когда отряд возвращался. Господин Балинт повел Цецеи к королеве.

— Балинт Терек?

— Он самый. Вот человек! Видно, он вскормлен на драконьем молоке. Каждый день возвращался забрызганный по самые плечи вражеской кровью. Но уж лучше бы он не только немцев, а и басурман колошматил!

— Ничего дурного со стариком Цецеи не случилось?

— Как же, случилось! — Чеботарь засмеялся. — В битве ему деревянную руку отхватили.

— А дочку его вы знаете? — робко спросил Гергей.

— Знаю, конечно. Две недели назад я сшил ей желтые башмачки. Изящные, низенькие, с золотой бахромой. Теперь барышни такие носят, конечно те, что побогаче.

— Красивая девушка, правда?

Сапожник пожал плечами.

— Ничего, хорошенькая. — Он замолчал на миг и дернул себя за ус. — Чтоб господь покарал этих басурман! — сказал он вдруг изменившимся голосом. — Ментик-то мой они вернут? Верхнюю рубаху не жаль. Стащили ее с меня, да бог с ней. Но вот ментик…

— А когда вы уехали из Буды? — продолжал допытываться Гергей.

— Три дня назад удрал. Только лучше б не удирал. Хуже, чем здесь, мне бы и там не было. А турки все же сущие собаки. В Нандорфехерваре они поклялись, что никого не тронут, а весь народ в крепости изрубили. Так ведь?

— Неужто вы думаете, что и Буда попадет в их руки?

— Наверняка попадет.

— Почему же наверняка?

— А потому, что уже больше недели турецкие духи служат в нашем храме свою мессу.

— Что такое? Что вы говорите?

— Верно, верно… В храме Богородицы каждую полночь зажигаются огни и слышится «Иллаллах»: турки орут, кричат, славят своего бога.

— Этого быть не может!

— Ей-богу, правда! Вот так же было и в Нандорфехерваре. Там тоже каждую ночь слышалось из храма турецкое пение, а через неделю турки взяли крепость.

Гергей вздрогнул.

— Это все пустяки, суеверие.

— Уж как хотите, но я сам видел и своими ушами слышал. Иначе разве я ушел бы из крепости!

— Так вы потому и удрали?

— Конечно! Семью свою я еще перед усобицей с немцами отправил в Шопрон, к бабушке. Поехать с ними не мог — жалко было хорошие заработки оставить. Вы же, барич, знаете, как только господа дворяне приезжают в Буду, они первым делом заказывают себе новые башмаки. И господину Балинту Тереку я тогда сшил башмаки. Его милости господину Вербеци[23] тоже. И еще его милости господину Перени.

Не успел сапожник закончить свой рассказ, как Хайван схватил его за шиворот, приподнял, точно котенка, и отшвырнул шагов на десять от Гергея.

Сапожник со стоном упал на траву. На его месте устроился Хайван.

— Ты сказал, что умеешь и читать и писать. Так вот я покажу тебе кое-что.

Он вытер обе пятерни о шаровары и снял со спины белую торбу из воловьей шкуры, еще раз вытер пальцы и, порывшись в торбе, вытащил из нее связку сложенных листиков пергамента.

— Погляди, — сказал он, — это я нашел на груди одного мертвого дервиша под власяницей. Дервиш помер от какой-то раны в пояснице. Его не то пикой прокололи, не то пулей хребет перебили. Но это не важно. Были у него и деньги: тридцать шесть золотых. Они тоже здесь у меня, в сумке. Так вот, если ты скажешь мне, что тут написано, я дам тебе один золотой. А не скажешь — так стукну по башке, что ты сдохнешь!

Луна ярко сияла. Вокруг все спали. Сапожник тоже клубком свернулся на траве; быть может, и он заснул.

Гергей развернул связку бумаг. Это были листки пергамента величиной с ладонь; на них виднелись какие-то значки, квадраты, пятиугольники и шестиугольники.

— Я плохо вижу, — сказал юноша, — очень мелко написано.

Турок поднялся, выхватил из костра горящую ветку толщиной в руку и поднял ее над юношей.

Гергей внимательно и мрачно разглядывал чертежи и письмена. Пламя почти обжигало ему лицо, но он этого не замечал.

Вдруг юноша вскинул голову и спросил:

— Ты показывал кому-нибудь эти листки?

— Показывать-то показывал, да никто в них не разобрался.

Ветка погасла. Турок бросил ее на землю.

— Деньги твои мне не нужны, — сказал Гергей. — Кулака твоего я не боюсь. Я невольник султана, и если ты меня ударишь, тебе перед ним придется держать ответ. Но раз ты просишь объяснить, что написано на этих листках, позволь и тебя кое о чем попросить.

— О чем же?

— Эти бумаги дороги тебе, ибо они принадлежали священному дервишу. Счастье твое, что ты показал их мне. Турок отнял бы их у тебя. Я же готов тебе все разъяснить, но только при условии, что ты пойдешь к священнику, который нынче в полдень устроил взрыв. Впрочем, он, может, тут ни при чем и оказался у дороги совсем случайно.

— Нет, это он сделал, наверняка он!

— Ну, да все равно, один черт! Ты посмотри — жив он или помер.

Турок взялся за подбородок и задумчиво посмотрел на Гергея.

— А пока ты сходишь туда, я пересмотрю твои бумажки, — уговаривал его Гергей. — Теперь уже и горящая ветка не нужна. Луна и без того ярко светит.

И он снова углубился в чертежи.

Это были нарисованные свинцовым карандашом чертежи венгерских крепостей. Кое-что стерлось. На одном чертеже Гергею бросились в глаза значки Х и О. Внизу на листке дано было на латыни объяснение: Х — самое уязвимое место крепости; О — место, самое подходящее для подкопа. Кое-где от значка О шла стрелка, в других местах ее не было.

Гергей в отчаянии встряхнул головой. В руках его оказались рисунки какого-то лазутчика, планы более тридцати венгерских крепостей.

Что ж теперь делать?

Украсть? Невозможно.

Сжечь? Турок задушит.

Бледный от волнения, Гергей держал в руке бумажки, потом вынул из кармана поддевки заостренный кусочек свинца, зачеркнул на всех чертежах значки О и Х и расставил их по другим местам.

Вот и все, что он мог сделать.

Так как турок все не возвращался, Гергей долго разглядывал последний чертеж. На нем была изображена Эгерская крепость в виде лягушки с перебитыми лапками. Рисунок привлек внимание юноши, потому что он заметил там четыре подземных хода, а между ними — залы и четырехугольное водохранилище. Что за причудливое сооружение! Казалось, его строители рассчитывали продолжать битву и под землей. Если и там не удастся одолеть врага, они отступят из крепости подземными ходами, а преследователи погибнут в водохранилище.

Гергей поднял глаза, посмотрел, не идет ли турок.

Турок уже приближался, двигаясь высокой, огромной тенью мимо пушек, и при этом почесывался, засунув руку под мышку.

Гергей быстро скатал в шарик последний чертеж, сунул его в карман поддевки, пальцем проделал в кармане дыру и спустил в нее шарик за подкладку. Затем снова склонился над разложенными чертежами.

— Священник еще жив, — сказал турок, присев на корточки, — но, говорят, до утра не протянет.

— Ты видел его?

— Видел. Все лекари сидят вокруг шатра. А священник лежит на подушках и хрипит, как издыхающий конь.

Гергей прикрыл глаза рукой.

Турок уставился на него, как тигр на свою жертву.

— Ты, может, сообщник его?

— А что, если и сообщник? Счастье твое в моих руках!

Турок захлопал глазами, но вдруг присмирел.

— А эти бумаги приносят счастье?

— Не бумаги, а их тайна. Но только турку! — сказал Гергей, возвращая Хайвану листки пергамента.

— Так говори же! — прошептал великан, глядя на него алчными глазами. — Я исполнил твое желание.

— Ты должен еще освободить меня.

— Ишь ты, чего захотел!

— Но ведь для тебя дорога эта тайна?

— А я у кого-нибудь другого узнаю.

— Не узнаешь. Турок отнимет у тебя листки. А христианин? Когда ты еще найдешь христианина, который знает и турецкий язык и латынь! И кому ты можешь оказать такую услугу, что взамен он отомкнет тебе замок счастья!

Турок схватил юношу за горло.

— Задушу, если не скажешь!

— А я всем расскажу, что у тебя священная реликвия дервиша.

Но больше он не мог проронить ни слова — турок точно тисками сдавил ему горло.

У юноши занялось дыхание.

Но турок вовсе не собирался его душить. Какой прок, если он задушит школяра! Может, с ним и счастье свое погубишь. А Хайван пошел на войну не для того, чтобы сложить голову. Как и любой солдат, он мечтал выйти в большие господа.

— Ладно, я успею убить тебя, если ты на меня беду навлечешь. Но как мне освободить-то тебя?

Гергей еще не отдышался и не мог говорить.

— Прежде всего, — ответил он наконец со стоном, — перепили мне кандалы.

Великан презрительно улыбнулся, потом осмотрелся по сторонам и большой красной рукой потянулся к кандалам. Дважды нажал — и с одной ноги Гергея цепь с тихим звоном упала в траву.

— А дальше? — спросил турок. Глаза его горели.

— Достань мне колпак и плащ сипахи.

— Это уже труднее.

— Сними с кого-нибудь из спящих.

Турок почесал шею.

— И это еще не все, — продолжал Гергей. — Ты должен раздобыть для меня коня и какое-нибудь оружие. Все равно какое.

— Если ничего не найду, отдам тебе свой кончар — вот этот, что поменьше.

— Ладно.

Турок оглянулся. Кругом все спят, только караульные безмолвно, как тени, шагают взад и вперед.

Долговязый янычар стоял в двадцати шагах от них. Воткнув пику в землю, он опирался на нее.

— Погоди, — сказал великан.

Он встал и поплелся к проходу между палатками.

8

Гергей прилег на траву и прикинулся спящим. Но заснуть он себе не позволял, хотя и был очень утомлен. То и дело он поглядывал на небо — следил, не встретится ли луна с похожей на плот серой тучей, которая лениво плыла в вышине. (Если туча затянет луну — землю покроет благоприятный мрак.) Искоса Гергей разглядывал грубого, долговязого янычара. Шея у него была длинная, как у орла-стервятника. Он стоял, опершись на пику, и, очевидно, спал — усталые солдаты спят и стоя.

Ночь была мягкая, воздух трепетал от тихого храпа тысяч людей. Казалось, будто сама земля мурлычет, как кошка. Только изредка раздавались окрики караульных да слышно было, как с хрустом жуют траву кони, пасущиеся на лугу.

Постепенно сон начал одолевать и Гергея. От усталости и тревоги он тоже задремал (приговоренные всегда спят накануне казни). Но он не хотел поддаваться дремоте и даже радовался комару, который кружился вокруг его носа и все зудел, будто тоненько пиликал на крошечной скрипке. Наконец Гергей отогнал его, продолжая, однако, бороться со сном, сразившим весь лагерь. Боролся, боролся, но в конце концов глаза его смежились.

И во сне он увидел себя в старом замке Шомодьской крепости, в классной комнате вместе с сыновьями Балинта Терека.

Все трое сидят за длинным некрашеным дубовым столом. Напротив них, склонившись над большой книгой, переплетенной в телячью кожу, сидит отец Габор. Слева — окно с частым свинцовым переплетом. Сквозь круглые стеклышки заглядывает солнце и бросает свои лучи на угол стола. На стене — две большие карты. На одной изображена Венгрия, на другой — три части света. (В те времена ученые еще не наносили на карты землю Колумба. Тогда еще только-только разнеслась весть о том, что португальцы нашли какую-то доселе неведомую часть света. Но правда это, нет ли — никто не знал. Австралия же не снилась еще и Колумбу.)

На карте Венгрии крепости изображались в виде палаток, а леса — в виде разбросанных деревьев. Это были хорошие карты. В них легко разбирался и тот, кто не умел читать. А в те времена даже среди господ, имевших родовые гербы, многие не знали грамоты. Да и к чему им была грамота? На то существовали писцы, они в случае надобности могли написать письмо и прочесть послание, полученное господином.

Отец Габор поднял голову и заговорил:

«С нынешнего дня мы не будем больше учить ни синтаксис, ни географию, ни историю, ни ботанику — начнем заниматься только турецким и немецким языками. А по химии будем знакомиться только с изготовлением пороха».

Янчи Терек обмакнул в чернильницу гусиное перо.

«Учитель, зачем нам понапрасну тратить время на турецкий язык? Ведь мы можем объясняться с любым невольником-турком. А от немцев наш батюшка отвернулся».

Десятилетний Фери, встряхнув головой, откинул назад свои длинные каштановые волосы и сказал:

«И химия тоже ни к чему! У батюшки столько пороху, что до скончания света хватит».

«Погоди, сударик! — улыбнулся отец Габор. — Ты ведь еще и читать прилично не умеешь. Вчера тоже вместо Цицерон прочел Кикерон».

В дверях вдруг появилась богатырская фигура Балинта Терека. На нем был синий бархатный доломан, завещанный ему в предсмертный час королем Яношем, у пояса — легкая кривая сабля. Ее он надевал обычно только в торжественных случаях.

«Гости приехали, — сказал он священнику. — Мальчики, наденьте праздничное платье и выйдите во двор».

На дворе стоял большой венский кованый рыдван. Возле него хлопотал немец со слугой. Они вытаскивали из рыдвана сверкающие панцири, передавали их невольникам-туркам, а те развешивали их на кольях.

Возле рыдвана стоял хозяин замка в обществе четырех знатных господ. Мальчиков представили им. Один из приезжих — невысокий смуглый молодой человек с коротким носом и огненными глазами — поднял маленького Фери Терека и поцеловал его.

«Ты помнишь, кто я такой?»

«Дядя Миклош», — ответил мальчик.

«А как моя фамилия?»

Ферко задумчиво смотрел на мягкую черную бородку дяди Миклоша.

Вместо Фери ответил Янош:

«Зирини».

«Ах ты! Не Зирини, — поправил отец, — а Зрини!»[24]

Все это было давным-давно и только во сне снится иногда. Но во сне все повторяется так же, как было наяву.

И дальше Гергей видит все, что произошло в тот день.

По кольям были развешаны шесть нагрудников. Господа взяли ружья и выстрелили в них. Пуля пробила один нагрудник. Его вернули венскому торговцу. Остальные панцири получили от выстрелов только вмятины; их купили и поделили меж собой.

Тем временем завечерело. Все сели за ужин. Во главе стола сидела жена Терека, а на другом конце — сам хозяин. За ужином гости старались выяснить познания мальчиков. Особенно много вопросов задавали они по Библии и катехизису.

Балинт Терек слушал некоторое время эти благочестивые вопросы, ласково улыбаясь, потом встряхнул головой.

«Вы думаете, мои сыновья только катехизис учат? Расскажи-ка, Янчи, как отливают пушку?»

«А какого веса, батюшка?»

«Весом в тысячу фунтов, черт побери!»

«Для отливки пушки в тысячу фунтов, — встав, начал мальчик, — требуется девятьсот фунтов меди и сто фунтов свинца, но в случае нужды пушку можно отлить и из колоколов, а тогда свинца нужно только половину. Когда материал уже заготовлен, мы выкапываем такую глубокую яму, какой величины собираемся отлить пушку. Прежде всего скатываем стержень из липкой и чистой глины. Глину предварительно перемешиваем с паклей, в середину стержня вставляем железную палку…»

«А железная палка зачем?» — спросил Балинт Терек.

«Чтобы глина держалась, иначе она упадет или стержень покривится».

Глядя на отца умными глазенками, Янчи продолжал:

«Глину вымешиваем натвердо, паклю подбавляем к ней по надобности. Когда все готово, глиняный стержень устанавливают на дно ямы, посередине, и проверяют, чтобы он стоял ровно. Затем таким же способом из очищенной и раскатанной глины изготавливают стенки формы для ствола, тщательно укладывая глину вокруг стержня. Между стержнем и стенками формы повсюду должен быть просвет в пять пальцев. Но если у нас больше меди, то и пушка может быть толще. Когда все готово, форму снаружи обкладывают камнями и железными подпорками, по бокам в две ямы накладывают по десяти саженей дров, а на дрова медь. Потом…»

«Ты про что-то забыл…»

«Про свинец», — подсказал Фери. Глазки его смотрели настороженно.

«Да ведь я сейчас и хочу сказать про свинец! — запальчиво ответил Янчи. — Свинец кладут кусочками. Потом день и ночь жгут дрова, покуда медь не начнет плавиться…»

«А ты не сказал, какого размера должна быть печь», — снова подсказал младший брат.

«Большая и толстостенная. У кого голова на плечах, сам знает».

Гости засмеялись, а Янчи, покраснев, сел на свое место.

«Ну погоди, — проворчал он, сверкнув глазами, — мы еще с тобой посчитаемся!»

«Ладно, — сказал отец. — Если ты чего не знаешь, брат доскажет. Скажи, Ферко, что он упустил?»

«Что упустил? — переспросил малыш, передернув плечами. — Когда пушка остыла, ее вытаскивают из земли…»

«Ну да! — торжествующе сказал Янчи. — А обточка? А зачистка? А три пробных выстрела?»

Фери залился краской.

Если бы гости не схватили их и не начали целовать, мальчики подрались бы тут же за столом.

«Забавнее всего, — сказал Балинт Терек, рассмеявшись, — что они оба забыли про запальное отверстие».

Потом речь зашла о разных делах, о турках, о немцах. Вдруг заговорили о Гергее.

«Из него выйдет отменный человек, — сказал Балинт Терек, указав на Гергея. При этом он улыбался так, точно хвалился какой-нибудь лошадкой. — Голова у него — огонь, только вот руки еще слабоваты».

«Эх, — заметил Зрини, махнув рукой, — дело не в силе рук, а в силе души, в отваге. Одна борзая сотню зайцев загоняет!»

Ужин подходил к концу. На столе остались только серебряные кубки.

«Дети, попрощайтесь с гостями и ступайте под крылышко матери», — приказал Балинт Терек.

«А разве дядя Шебек не будет петь?» — спросил малышка Фери.

Невысокий, обросший бородой человечек с кротким лицом зашевелился и взглянул на Балинта Терека.

«Добрый Тиноди[25], — сказал Зрини, ласково посмотрев на него, — правда, спел бы ты нам что-нибудь хорошее».

Шебештьен Тиноди встал и, пройдя в угол зала, снял с гвоздя лютню.

«Ладно, — согласился отец, — так уж и быть, прослушайте одну песенку, а потом протрубим отбой».

Тиноди слегка отодвинулся от стола и пробежал пальцами по пяти струнам лютни.

«О чем же вам спеть?»

«Спой свою новую песню, которую сложил на той неделе».

«Мохачскую?»

«Да. Если, конечно, мои гости не выскажут иного желания».

«Нет-нет! — ответили гости. — Послушаем самую новую».

Все притихли. Слуги сняли нагар с восковых свечей, горевших на столе, и примостились у дверей.

Тиноди еще раз пробежал пальцами по струнам. Отхлебнул глоток из стоявшего перед ним серебряного кубка и запел мягким, глубоким голосом:

О бедах Венгрии я буду петь сейчас.

Земля под Мохачем вся кровью налилась,

Погибли тысячи — цвет нации как раз! —

И молодой король погиб в тот скорбный час!

Пел Тиноди совсем необычно — скорее рассказывал, чем пел. Одну строчку споет до конца, а вторую просто договорит, мелодию же предоставляет вести самой лютне. Иногда же запоет только конец последней строки.

Уставится глазами куда-то вдаль, и песня льется вольно, как будто в зале он сидит один и поет для себя.

Стихи у него совсем простые и, как заметил однажды отец Габор, при чтении порой даже кажутся грубоватыми, но когда они исходят из его уст, то становятся прекрасными и трогают сердца, точно в его устах слова приобретают какое-то особое значение. Стоит Тиноди сказать «траур» — и перед взором слушателей все покрывается мраком. Промолвит «битва» — у всех перед глазами возникает кровавая сеча. Только произнесет «бог» — и каждый видит божественное сияние.

Гости сидели, опершись локтями о стол, но после первой же строфы закрыли руками глаза. Затуманились и глаза Балинта Терека. В Мохаче он бился бок о бок с королем, был в числе его телохранителей. Из отважных участников Мохачской битвы остались в живых только четыре тысячи человек. В Венгрии царило уныние, чувство бессилия и смертной тоски, будто вся страна покрыта гробовым покровом.

Тиноди пел о Мохачской битве, и все скорбно внимали ему. Когда он пел о героических схватках, глаза у слушателей загорались; когда же он поминал знакомые имена погибших — все плакали.

Наконец Тиноди подошел к заключительной строфе. То было уже не пение, а скорее протяжный вздох.

Там, возле Мохача, заброшены поля,

Огромней кладбища не ведает земля,

Как будто весь народ там саваном покрыт.

Быть может, сам творец его не воскресит.

Зрини хлопнул рукой по своей сабле.

«Воскресит!»

И, вскочив, поднял правую руку.

«Други, принесем священную клятву отдать всю нашу жизнь, все наши помыслы возрождению отчизны! Поклянемся не спать на мягком ложе, пока в нашей отчизне хоть одну пядь земли турок будет именовать своей!»

«А немец? — горестно спросил Балинт Терек и откинулся на стуле. — Неужто двадцать четыре тысячи венгров опять сложат голову для того, чтобы немец властвовал над нами? Не нам, а псам они указ! Во сто раз лучше честный басурманин, нежели лживый, коварный немец!»

«Твой тесть тоже немец! — вспыхнув, крикнул Зрини. — Немец все-таки христианин».

Старик тесть замахал рукой, желая их успокоить.

«Во-первых, я не немец. Дунай тоже не немецкая река, когда течет по Венгрии. Правильнее всего будет, если венгр не станет воевать еще по меньшей мере лет пятьдесят. Прежде чем сражаться, нам надо плодиться и множиться».

«Благодарю покорно! — стукнув по столу, воскликнул Зрини. — Я не желаю пятьдесят лет валяться в постели!»

Он поднялся из-за стола, и сабля его зазвенела…

Этот звон и пробудил Гергея — он открыл глаза, но с изумлением обнаружил, что сидит вовсе не за столом Балинта Терека, а лежит под звездным небом, и перед ним стоит не Зрини, а широкоплечий турок.

Это был Хайван. Он тронул Гергея за ногу, желая разбудить его.

— Вот тебе одежда! — сказал он, бросив юноше плащ и тюрбан. — А коня мы раздобудем по пути.

Гергей накинул на себя плащ сипахи и напялил на голову высокий тюрбан. Все было ему немного велико, но Гергей радовался больше, чем если бы ему подарили венгерское платье, сшитое из бархата и тонкого сукна.

Великан нагнулся, нажал разок-другой и сбил кандалы со второй ноги школяра, потом пошел впереди него по направлению к северу.

Плащ был длинен Гергею, пришлось его подвязать. Юноша торопливо зашагал рядом с великаном.

В шатрах и перед шатрами все спали. Некоторые шатры, украшенные медными шарами и конскими хвостами, охранялись стражами, но и стражи забылись сном.

Казалось, лагерь растянулся до края света и весь мир заставлен шатрами.

Они попали в огромное верблюжье стадо. Шатров в этом месте было уже меньше. Люди спали повсюду, лежа прямо на траве.

Хайван остановился у шатра, залатанного кусками синего холста.

— Старик! — крикнул он. — Вставай!

Из палатки вылез лысый старичок с длинной седой бородой. Он вышел босой и в рубахе до колен.

— Что такое? — спросил он, широко раскрыв глаза от удивления. — Это ты, Хайван?

— Я. Неделю назад я торговал у тебя этого серого коня. — Он указал на огромную и нескладную серую лошадь, которая паслась среди верблюдов. — Отдашь, как уговорились?

— И ради этого ты разбудил меня? Бери своего серого и плати двадцать курушей[26], как я и сказал.

Турок вытащил из пояса серебро. Сперва он сосчитал деньги, перебирая монеты на одной ладони, потом на другой, и наконец отсчитал их в ладонь барышника.

— Шпоры тоже нужны, — сказал по-турецки Гергей, пока торговец отвязывал лошадь.

— А в придачу дай мне пару шпор, — заявил старику Хайван.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.