2

К полудню галопом примчался слуга.

— Идут! — крикнул он еще издали. — Страх, какая огромная рать идет! Идут, идут, как волны! Тысячи верблюдов и повозок. Несколько всадников уже проскакали вперед по дороге.

Священник обернулся к школяру.

— Что ж, тогда поедем обедать к твоему приемному отцу.

— К господину Цецеи?

— Да.

Школяр удивленно взглянул на священника. Видимо, удивился и слуга.

Священник улыбнулся.

— Мы пришли на день раньше. Не понимаешь? Это же только квартирмейстеры. Они едут впереди и ставят лагерь, разбивают шатры, чтобы к приходу турецкой рати в Мохач ей был готов и ужин и кров.

— Что ж, тогда поедем к господину Цецеи! — весело сказал Гергей.

Они спешились у речки и как следует вымылись. Юноша нарвал букет полевых цветов.

— Для кого это, Герге?

— Для моей жены, — улыбнулся юноша.

— Для жены?

— А это мы так называем маленькую Эву Цецеи. Ведь она будет моей женой. Мы с ней выросли вместе, потом ее отец усыновил меня. И когда бы я ни приехал к ним, они всегда говорят: «Поцелуй Эву».

— Надеюсь, ты делал это охотно?

— Еще бы! Ведь личико у нее как белая гвоздика.

— Но из этого еще не следует, что ты должен считать ее своей женой.

— Отец Балинт сказал, что Эву предназначили мне в жены. Так Цецеи и в завещании распорядился, и за дочкой он отдаст мне деревню в приданое.

— Стало быть, старый священник выдал тебе тайну.

— Нет. Он только предупредил, чтобы я был достоин своего счастья.

— А ты будешь счастлив с этой девушкой?

Юноша улыбнулся.

— Вы, учитель, как посмотрите на нее, так больше и не станете спрашивать, буду ли я счастлив с ней.

Конь Гергея загарцевал и ринулся вперед.

— Она такая девушка, такая… — сказал юноша, осадив коня, — ну, совсем как белая кошечка!

Священник, усмехнувшись, пожал плечами.

Они въехали в лесную чащу. Пришлось спешиться. Гергей пошел впереди. Он знал, что за чащобой укрывается деревушка.

Только они съехали вниз, в долину, как из домиков выбежали несколько женщин.

— Герге! Ну да, Герге приехал! — радостно восклицали они.

Гергей махал шапкой, кланяясь налево и направо.

— Добрый день, тетя Юци! Добрый день, тетя Панни!

— А господ-то нет дома! — крикнула одна из женщин.

Гергей понурился, осадил коня.

— Что вы сказали, тетушка?

— Нет их. Уехали.

— Куда же?

— В Буду.

Гергей обомлел.

— Все уехали?

Глупая детская мечта! Он надеялся, что ему ответят: «Нет, барышня осталась дома». А ведь можно было знать заранее, что скажут совсем другое.

— Конечно, все. И даже священник наш уехал с ними.

— А когда?

— После дня святого Дердя.

— Но в доме-то есть кто-нибудь?

— Турок.

Гергей, расстроенный, обернулся к священнику.

— Они уехали в Буду. Монах Дердь уже давно подарил им свой дом в Буде… Но я не понимаю, как они мне-то ничего не сказали: ведь я был здесь на масленице.

— Так где же мы пообедаем?

— Турок здесь.

— Какой турок?

— Цецеевский турок: Тулипан. Он у них здесь ведает всем… Но вот мы и у кладбища. Дозвольте мне зайти на минутку.

За домом виднелось кладбище, окруженное кустами сирени. Оно занимало не больше места, чем сама усадьба. Кругом одни лишь деревянные кресты, да и то сколоченные кое-как из не очищенных от коры веток. Имени нет ни на одном.

Юноша поручил коня слуге, а сам торопливо пошел на кладбище. Остановился у покосившегося деревянного креста, положил на могилу полевые цветы и преклонил колени.

Священник тоже сошел с коня, опустился на колени рядом с мальчиком и, подняв глаза к небу, начал громко молиться:

— Владыка живых и мертвых, воззри на нас с высот небес, упокой в селениях праведных душу доброй матери, чей тленный прах лежит здесь, пошли счастье сироте, преклонившему колени у ее могилы. Аминь!

Он прижал к себе мальчика и поцеловал.

Барский дом стоял почти напротив кладбища. Полная, румяная женщина уже распахнула ворота и, глядя на приезжих, приветливо улыбалась им.

— Добрый день, тетушка Тулипан! — сказал ей Гергей. — А где же ваш муж?

Ведь открывать ворота входило в обязанности Тулипана.

— Он пьян, — ответила женщина, стыдясь и досадуя.

— Правда пьян?

— Он вечно пьян. Куда ни спрячь ключ от погреба, все равно найдет. Нынче положила под валек — и там нашел.

— А вы бы, тетушка Тулипан, не прятали ключ. Пил бы он вволю — так столько бы не пил.

— Какое там! Ведь он пьет без удержу. Пьет и пьет, а работать не хочет, проклятый!

И в самом деле, на циновке под тутовым деревом сидел смуглый человек в крестьянской одежде. Около него стоял зеленый обливной кувшин с вином. Пьянчуга не допился еще до того, чтобы у него можно было отнять кувшин. Угощал он вином и сынишку — шестилетнего босоногого мальчика, такого же черноглазого, как и отец. Только у Тулипана глаза всегда словно улыбались каким-то тайным проказам.

Это был тот самый турок, которого Цецеи помиловал, услышав, что он умеет играть в шахматы. Впоследствии, правда, выяснилось, что играть с Тулипаном нет смысла, но для работы по дому он пригодился. Особенно хорошо умел он стряпать, ибо отец его служил поваром у какого-то паши. Женщинам турок полюбился за то, что научил их готовить плов, береки[15] и варить шербет. Они частенько шутили и дурачились с ним. А Цецеи турок полюбился за то, что вырезал ему деревянную руку, да еще такую, у которой были и пальцы. Натяни на нее перчатку — и никто не скажет, что рука деревянная. Приладив эту руку, старик прежде всего попытался стрелять из лука. Он велел притащить с чердака огромный лук, и ему удалось деревянной рукой натянуть тетиву. Тогда он назначил турка своим слугой.

Как раз в ту пору у одной молодицы погиб муж. Турок сдружился с нею, потом взял в жены, предварительно, конечно, крестившись. И стал Тулипан таким добрым венгром, будто и родился на венгерской земле.

Увидев Гергея и священника, он встал и по-турецки скрестил руки на груди. Попытался даже поклониться. Но, побоявшись, что вместо поклона свалится и расквасит себе нос, он в знак почтения лишь покачнулся.

— Эх, Тулипан, — укоризненно сказал Гергей, — все пьешь и пьешь?

— Моя пить должен, — ответил Тулипан серьезно, и только в глазах у него блеснул лукавый огонек. — Ой, двадцать пять лет турок быть — и не пить! Такой горе надо запить!

— Но если ты пьян, так кто же нам сварит обед?

— Жена сварит, — сказал Тулипан и ткнул большим пальцем в сторону жены. — Она состряпает и лапшу с творогом. Уж куда лучше!

— Но мы хотим плова!

— И плов сготовит. Она умеет.

— А где же барин?

— В Буде. Письмо пришел. Туда наша господин поехала. Дом получила. Красивый барышня наш сидит в доме, как роза в садике.

Школяр обернулся к священнику.

— Что же станется с ними, если турки возьмут Буду?

— Э-э! — вскинулся священник. — Этому не бывать! Скорей вся страна погибнет, чем Будайская крепость падет. Никакому врагу еще не удавалось ее занять.

Но так как Гергей по-прежнему смотрел на него с тревогой, он добавил:

— Страну охраняет народ, а Будайскую крепость — сам господь бог!

Тулипан отпер двери дома. Из комнат пахнуло пряным запахом лаванды. Турок распахнул и окна.

Священник вошел. Взгляд его остановился на развешанных по стенам портретах.

— Это и есть Цецеи? — указал он на портрет воина в шлеме.

— Да, — ответил Гергей, — только теперь уж волосы у него не черные, а седые.

— А эта косоглазая женщина?

— Его жена. Не знаю, была ли она косоглазой, когда с нее портрет писали, но только теперь она не косит.

— Угрюмая, должно быть, женщина.

— Нет. Скорее веселая. Я ее матушкой зову.

Юноша, чувствовавший себя как дома, предложил священнику стул и, весь сияя, показывал ему ветхую мебель.

— Поглядите, учитель: вот здесь всегда сидит Вицушка, когда шьет. Ногу ставит на эту скамеечку. Отсюда она смотрит в окно на закат, и тогда тень от ее головки падает на эту стену. Эту картину нарисовала она сама. Плакучая ива и могила, а бабочек я нарисовал. А вот на этом стуле она сидит обычно так: локотком обопрется на стол, голову склонит набок и улыбается, да так шаловливо, как еще свет не видывал.

— Ладно, ладно, — ответил священник устало. — Сын мой, поторопи их с обедом.

3

Легли они поздно вечером.

Священник сказал, что должен написать несколько писем, а поэтому не ляжет в одной комнате с Гергеем. Гергей тоже взял бумагу, чернильницу и примостился возле сальной свечки. Сперва он нарисовал на бумаге красивую незабудку, потом написал своей кошечке, как он был удручен, не застав никого в доме, и спросил, почему не известили его об отъезде; если же известили, то письмо, очевидно, затерялось.

В те времена на венгерской земле почты не было. Переписывались друг с другом только знатные люди. Тот, кто хотел послать письмо из Буды, скажем, в Эреглак, должен был позаботиться и о доставке своей грамотки.

Затем Гергея одолел сон, и он растянулся на лавке, покрытой волчьей шкурой.

Не замычи на рассвете корова под окном, он, может быть, не проснулся бы до позднего утра.

Гергей уже отвык от этого — ни в Шомодьваре, ни в Сигетваре, ни в других поместьях Балинта Терека коровы под окном не мычали. Гергея вместе с хозяйскими детьми будили всегда слуги, а после завтрака их уже ждал в саду священник с книжкой.

Школяр сел в постели и протер глаза. Вспомнил, что нынче ему предстоит необычный урок: надо отправить в рай турецкого султана. Он встал и постучался в дверь соседней комнаты.

— Учитель! Светает. Поедемте!

Ответа нет. В комнате темно.

Юноша откинул одну ставню, затем отворил окно, затянутое промасленным полотном.

Постель священника была пуста.

На столе белело несколько писем.

Гергей с удивлением оглянулся.

— Что такое? — пробормотал он. — Постель не тронута…

Он поспешно вышел из комнаты. Во дворе тетушка Тулипан, босая и в одной нижней юбке, выгоняла из хлева свинью.

— Тетушка Тулипан, где отец Габор?

— Да еще в полночь ушел, как только луна поднялась.

— И Янош с ним?

— Нет, Янош здесь. Священник пошел один, пешком.

Гергей вернулся в комнату в полном смятении. Догадываясь о замысле учителя, он бросился к столу.

Одно письмо лежало незапечатанным. Обращение было написано решительным почерком, крупными буквами:

«Мой милый сын Гергей!»

Это ему. Юноша подошел с письмом к окну. Казалось, будто чернила еще не совсем просохли на бумаге.

Гергей читал:

Гергей, окаменев, смотрел на письмо.

Смерть?.. Это слово еще непонятно пятнадцатилетнему юноше. Гергею представлялось только одно: у него на глазах турецкого султана взрывом разносит на куски, и в дыму, в пламени клочья его тела взлетают в воздух.

Юноша сунул в карман мешочек с кольцом, письмо и вышел. Поспешными шагами направился через двор к Тулипанам.

— Тулипан! — окликнул он турка, который лежал, развалившись под навесом. Затем продолжал по-турецки: — Сохранилась у вас турецкая одежда?

— Нет, — ответил Тулипан, — жена сшила из нее себе и детям поддевки.

— И чалмы нет?

— Из нее жена рубашонок нашила детям. Чалма-то была из тонкого полотна.

Школяр сердито шагал взад и вперед под навесом.

— Что ж мне делать? Посоветуйте! Нынче здесь по дороге пройдет турецкое войско вместе с султаном. А мне хочется поглядеть на султана.

— На султана?

— Ну да.

— Это можно.

Глаза Гергея засверкали.

— Правда? А как же?

— Возле самой дороги стоит скала. И даже не одна, а две — друг против друга. Заберитесь на вершину, прикройте голову ветками — и увидите всю рать.

— Тогда, Тулипан, одевайтесь скорей и пойдемте со мной. Жена пусть соберет нам еды в торбу. Можете взять с собой и флягу.

При слове «фляга» Тулипан оживился. Быстро накинув на себя одежду, он весело крикнул в сторону амбара:

— Юлишка, голубушка, иди скорей сюда, мой месяц ясный!

Жена его кормила птицу. Она бросила курам последнюю горсть зерна и повернулась.

— Что еще вам нужно?

— Флягу, жемчужина моя! — Тулипан посмеивался, то и дело поднимая брови. — Фляжечку, смарагд мой бесценный!

— А может, молнию в глотку? До сих пор хоть с обеда только напивались, а теперь уж ни свет ни заря начинаете?

— Ну, ну, ягненочек мой, моя стамбульская конфетка, это не для меня, а для барича.

— Барич не пьет вина.

— Верно, не пью, — замотал головой Гергей, улыбаясь, — но нам сейчас надо уходить, и, может быть, мы задержимся до вечера, так мне не хочется, чтобы Тулипан томился от жажды.

— Уходите? А куда же вы пойдете, барич?

— Хотим, тетушка Юли, на турецкую рать поглядеть. Она пройдет сегодня по мечекской дороге.

Жена Тулипана была ошеломлена.

— На турецкую рать?.. Барич, дорогой, да не ходите вы туда!

— Нет, пойдем. Я должен ее увидеть.

— Ой, дорогой мой барич, на какую же опасность вы идете! Ишь надумали что!

— Нечего тут долго рассуждать! — сказал Гергей с нетерпением. — Мы просим вина, а советы оставь при себе.

Он топнул ногой, и тетушка Тулипан мигом побежала в дом. Вскоре она вернулась с надутым лицом.

— Мне все одно, идите, барич, куда вздумается, я вам не указчица. А Тулипан останется дома, его я не пущу.

— Нет, так дело не пойдет, — сказал Тулипан.

— Вы останетесь дома, поняли?

— Тулипан должен пойти со мной, — сказал Гергей. В голосе его послышалось нетерпение.

— Провизию ваш слуга донесет. Для чего ж и слуга, как не служить?

Янош и сам был в раздумье. Он уже перекинул через плечо мешки и поил коней.

Тулипан, заметив беспокойство жены, гордо выпрямился.

— Я, душенька моя, пойду. Провалиться мне на этом месте, коли не пойду! Вино ты и так даешь раз в год по обещанию, да еще и упрашивать приходится. Нехорошая ты женщина!

Тетушка Тулипан даже в лице переменилась.

— Ведь турки угонят вас, коли увидят!

— Ну и что ж?

— И вы покинете меня и своих малых детишек, красавцев этаких. О, боже милостивый!

— Так ты же не даешь мне вина. А в прошлый четверг еще и побила.

— Дам, муженек, вина, дам сколько захотите, только не покидайте меня, душа моя!

И она расплакалась.

— Ладно, но помни свое обещание. Барич — свидетель. Я только провожу его и вернусь. Но чтоб потом вино мне было!

— Всегда теперь будет!

— А дашь вина вволю, я и пьяным не буду никогда. Потому и напиваюсь, что думаю: вот завтра она не даст…

Тетушка Тулипан понемногу успокоилась. Собрала еду. Проводила мужа до ворот со слезами на глазах и смотрела на него с такой тревогой, что Тулипан растаял от радости.

Янош проводил их до лесной чащи. Там они спешились. Слуга повел коней обратно в деревню, а Тулипан с Гергеем дальше пошли пешком.

Скала, на которую они взобрались, и по сей день благополучно стоит у дороги. Она раз в пять выше человеческого роста. С вершины ее виден был весь большак до той дикой груши, где спрятался отец Габор.

Турок наломал с деревьев охапку густолиственных веток и устроил заграждение. Им было видно все, а снизу никто даже заподозрить не мог, что на скале прячутся люди.

— Давай и тут понатыкаем веток, — предложил Гергей. — С северной стороны.

— Зачем?

— А если султан проедет, мы повернемся в ту сторону и будем смотреть ему вслед.

Всходило солнце. Роса алмазами осыпала лес. Заиграли на своих свирелях дрозды, заворковали горлицы. Вдруг вдали, со стороны Печа, в клубах пыли появились первые всадники.

Длинное облако пыли растянулось по всей дороге до самого города. Но вот в нем замелькало наконец знамя цвета красного перца. За ним еще два знамени, потом пять и еще много знамен и флагов. Позади знаменщиков скакали на арабских конях солдаты в высоких тюрбанах. Кони низкорослые, так что ноги иных всадников почти касались земли.

— Гуребы, — объяснял Тулипан, — они всегда едут впереди. Это не настоящие турки.

— А кто же?

— Арабы, персы, египтяне — всякий сброд.

Оно и заметно. Даже одежда у них была разношерстная. На голове у одного сверкал шлем с огромным медным гребнем. Нос у гуреба был отрезан. Видно, что этот вояка уже побывал в Венгрии!

Второй полк — загорелые люди в синих шароварах — выступал под белыми стягами с зеленой полосой. Судя по лицам, ночью все они вдоволь наелись и напились.

— Это улуфеджи, — сказал Тулипан, — наемники. Войсковая охрана. Они сопровождают и воинскую казну. Видите пузатого дядьку с разбитым лбом, на груди у него большие медные пуговицы?

— Вижу.

— Его зовут Турна — по-венгерски «журавль». Да только вернее было бы прозвать его свиньей.

— А почему?

— Я видел однажды, как он ежа съел, — сказал Тулипан и сплюнул.

Затем проскакал новый полк, под желтым стягом. Оружие всадников сверкало еще ярче, чем у остальных. У коня одного аги грудь была защищена серебряной кольчугой.

— Это силяхтары[16], — сказал Тулипан, — тоже наемники. Эх, мерзавцы, висельники! Прослужил я у вас два года! — И он засмеялся.

Затем под красным флагом проследовали сипахи[17], вооруженные луками и колчанами. Офицеры их были в панцирях, на поясах у них висели широкие кривые сабли. Вслед за сипахами проскакали татары в островерхих колпаках. Жирные лица, кожаные доломаны, деревянные седла.

— Тысяча… две тысячи… пять тысяч… десять тысяч… — считал Гергей.

— Да будет вам считать-то! — махнул рукой Тулипан. — Их двадцать тысяч наберется.

— До чего же некрасивый, скуластый народ!

— Турки их тоже терпеть не могут. Они ведь конскими головами питаются.

— Конскими головами?

— Голов, может, на всех и не хватит, но одна непременно лежит на середине стола.

— Вареная или жареная?

— Будь она вареной или жареной, еще куда ни шло, а то ведь сырая. Эти псы даже новорожденных не щадят. Они вырезают у людей желчный пузырь.

— Не рассказывайте такие ужасы!

— А если это на самом деле так? Они, видите ли, считают, что если утомленному коню намазать десны человеческой желчью, то у него всю усталость как рукой снимет и он сразу наберется сил.

Гергей, смотревший сквозь ветки, с ужасом отпрянул.

— Видеть их не хочу! — сказал он. — Разве это люди?

Но Тулипан продолжал смотреть.

— Едет нишанджи-бей! — произнес он минут пятнадцать спустя. — Это он проставляет на грамотах с печатью вензель падишаха.

Гергей глянул вниз и увидел длинноусого важного турка с щучьей физиономией. Он ехал между солдатами, кичливо восседая на низкорослой лошадке.

Затем проследовал дефтердар — седой, сгорбленный араб, казначей султана. За ними, окруженный воинами, скакал всадник в длинном желтом кунтуше и высоком белом колпаке. Это был казаскер — главный военный судья. Позади них ехали чазнегиры — главные стольники — и отряд телохранителей. Все они блестели золотом.

Послышались звуки турецких оркестров. Прошли различные полки. Под звуки рогов и щелканье чинч проскакали придворные охотники. У каждого грива коня выкрашена в красный цвет, на руке сидит сокол. За охотниками конюшие прогнали султанский табун горячих, гарцующих коней. Иные были даже оседланы Вели их солаки[18] и янычары.

Вслед за конюшими на дороге показались всадники, державшие высокие древки с конскими хвостами. Это проезжали триста капыджи, все в одинаковых белых шапках, расшитых золотом. На родине капыджи охраняли дворец султана.

Сквозь завесу пыли забелели длинные ряды янычар. Их белые колпаки с длинными, свисающими назад верхушками смешались вскоре с красными колпаками и синими суконными одеяниями офицеров. Колпаки янычар были украшены спереди ложками.

— А султан еще далеко? — спросил Гергей.

— Должно быть, далеко — ведь янычар десять тысяч, — рассуждал Тулипан. — За ними следуют чауши[19] и разная придворная знать.

— Что ж, тогда отодвинемся назад и закусим.

С юга их закрывал от глаз выступ скалы, а с севера им было видно, как по отлогому склону спускается в долину несметное войско.

— Мы еще и выспаться успеем, — сказал Тулипан и развязал суму.

Из нее, звеня, выпали цепи.

— Это еще что? — удивился Гергей.

Тулипан зашевелил бровями и рассмеялся.

— Мои добрые друзья. Без них я никогда и шагу не делаю из деревни.

И, заметив недоумение на лице Гергея, он пояснил:

— Это мои кандалы. Как выхожу из села, сразу надеваю их на одну ногу. Тогда мне и турок нипочем. Вместо того чтобы схватить, он еще и освободит меня. А ночью я сам освобожусь от него. Теперь как раз время их нацепить. Вот и ключи. Суньте их себе в карман. Если с нами что-нибудь стрясется — скажем, что мы из челяди Балинта Терека. Я невольник, а вы — школяр. Балинт Терек — сторонник турок, так что строго с нами не обойдутся. А ночью я вас освобожу, и мы улизнем домой.

— У вас, как я посмотрю, башка на плечах догадливая.

— Еще бы! Я когда трезвый, даже жену свою перехитрю. А у нее ума палата. Только уж языкаста больно.

Они вытащили из сумы свежий каравай темного хлеба, ветчину, сало и несколько стручков зеленого перца. Гергей налег на ветчину. Тулипан взял себе сало, густо посыпал его солью и паприкой.

— Вот если б это турки увидели! — сказал он, кивнув головой с сторону войска.

— Тогда что?

— Вино турок любит, — сказал Тулипан, улыбнувшись, — но сало ненавидит так же, как венгры — крысятину.

Гергей засмеялся.

— А ведь если б они знали, до чего вкусное кушанье сало с паприкой! — Тулипан то и дело шевелил бровями. — Правда, Мохамед, кажется, сала никогда не пробовал.

— Значит, лучше быть венгром, чем турком?

— Да уж куда лучше. Это только дуракам не ясно.

Он разгладил шелковистые черные усы и, отхлебнув из фляги, протянул ее Гергею.

Гергей замотал головой.

— Быть может, попозже выпью. — Он вынул из кармана мешочек. — Знакомо ли вам, Тулипан, это кольцо?

— Нет. Но стоит оно, как погляжу, не меньше мраморных хором. А эти мелкие камешки — алмазы?

— Да.

— Стало быть, на них полезно смотреть. Я слышал, что алмаз очищает глаза.

— А вот это вы можете прочесть?

— Конечно. Я был янычаром, но только меня выгнали, потому что однажды в Нише я сала наелся. В янычарской школе нас учили читать, да все только Коран.

И он прочел:

— «Ила массалах ла хакк вела куввет ил а биллах эл али эл азим». А значит это вот что: «Да свершится воля аллаха, ибо нет правды и силы, кроме высочайшего и могущественнейшего аллаха». — Он одобрительно кивнул головой: — Так и есть. Не будь на то воля господня, я тоже не стал бы венгром.

Оба умолкли и задумались. Первым заговорил Тулипан:

— Вот увидите султана — он славный человек. Народ его одет пестро, а сам он надевает пышные одежды только на праздник или для приема гостей. За султаном проследует целый лес флагов да бунчуков на золотых древках. Потом прошествует вся придворная знать: чухадар — иначе говоря, спальник, дюльбендар — хранитель верхней одежды султана, рикябдар — стремянный. Потом двадцать старших придворных: чамашир-баши, — хранитель белья, бербер-баши — главный брадобрей, ибрыктар-баши — держатель тазика для умывания, пешкирджи-баши — держатель полотенца, шербеджи-баши — главный виночерпий, софраджи-баши — накрыватель стола…

— Да бросьте, Тулипан!

— Дайте досказать! Еще есть тирмукджи-баши — он стрижет всемилостивейшие ногти султана.

— Не ногти, а когти, и, видно, плохо их стрижет. А что еще за отряд там едет?

— Сотня трубачей. Трубы у них висят на золотых цепях. А за трубачами двести литавристов, двести барабанщиков, сотня чинчистов и дударей…

— Должно быть, султан туговат на ухо, если с утра до вечера выдерживает такой грохот.

— Да, грохот адский, и стихает он только во время привала. Но туркам это нужно, особенно в бою. Нет музыки — турок в бой не пойдет.

— А правда, что янычар воспитывают из христианских мальчиков?

— Не всех, меньше половины. Впрочем, не знаю. Одно несомненно: что лучшими янычарами становятся похищенные мальчики. У них ни отца, ни матери, и они почитают за честь пасть в бою.

— А кто же идет за музыкантами?

— Так, всякое отребье: канатные плясуны, фокусники, знахари, торговцы разной мелочью, подстерегающие военную добычу. Дальше вы увидите целый отряд водоносов. Позади них плетутся пятьсот верблюдов с бурдюками на спине. Но вода в бурдюках тепловатая.

— И все?

— Нет! В самом хвосте тащится еще целый караван — сотня телег с ободранными цыганами, а за ними плетутся собаки. Они питаются отбросами. Но эти подоспеют сюда только завтра или послезавтра.

— А дальше?

Тулипан пожал плечами.

— Дальше летят коршуны.

— Ягнятники?

— Разные летят: и орлы, и воронье. За каждым отрядом по небу летит черное полчище птиц. Порой их больше, чем людей.

Полуденное солнце жарко припекало. Гергей скинул камзол. Они снова оперлись локтями о край скалы и, просунув головы между веток, смотрели на проходивших внизу янычар в белых колпаках.

Тулипан многих называл по имени.

— Вон тот черномазый учился вместе со мной в школе. Он в грудь ранен, и от раны осталась такая большая яма, что детский кулак влезет. А тот все потом обливается — видите, и сейчас на минуту снял тюрбан. В персидскую войну он убил не меньше сотни людей. А на нем царапины одной не найдешь, если, конечно, с тех пор не заработал. А вот этот худой мозгляк славится тем, что ловко мечет кинжалы; за двадцать пять шагов попадает в грудь противнику. Зовут его Тяпкен. Таких, впрочем, как он, немало. В янычарской школе есть заросший травой вал. Там учатся метать кинжалы. Некоторые кидают кинжал по две тысячи раз на дню.