— Он запрет замок, как только вы уйдете, — отозвалась тетя Салли, и голос у нее был торжествующий.

— Вовсе нет. Ты будешь вести себя разумно, и он тоже будет, — сказала Джинни.

Льюис Хикс в этом усомнился, но не сказал ничего.

На кухне ее отец встал им навстречу из-за пластикового стола,

— Правда — она правда и есть, — произнес он. И всем видом своим показал, что эти слова его — последние.

— Не так все просто, — словно отвечая самому себе, сказал Льюис и задумчиво кивнул. Он тут же спохватился, что высказался в духе либералов и, стало быть, опять кругом не прав.

Старик, прищурив кремневые глаза, ткнул в его сторону пальцем:

— Это ты так говоришь, парень. А представь, что был у тебя дом и какая-то женщина в нем поселилась и все вверх дном перевернула. У нее, говорит, есть полное право жить, как она желает. А как же я, интересно знать? Я седьмой десяток здесь живу по-своему, налоги плачу, законы соблюдаю, ложь и дурь гоню вон, и вот пожалуйте, оттого, что ей под старость немного не пофартило, я должен всю свою жизнь переиначить, прямо хоть глаза утром не открывай.

Джинни уже была на пороге, ей теперь не меньше, чем Льюису, хотелось поскорее отсюда убраться.

— Не так это все мрачно на самом деле, ты ведь знаешь, — бросила она через плечо.

— Ничего я такого не знаю. Она мне все печенки проела. Глупа как пробка. Сидели мы вот тут за столом, читали в газете, как одна женщина в Шафтсбери лазила в чужие дома, вещи воровала, а Салли на это, что бы ты думаешь, говорит? Общество, видишь ли, виновато. То есть мы с тобой. Это мы с тобой воры! Бедность — она, понятно, не сахар, кто спорит, но Салли как примется рассуждать, мне ужин в глотку не лезет, а от этого сплю я плохо, понятно? Мне ведь работать надо. Когда человеку утром чуть свет вставать коров доить, совсем это не полезно лежать по ночам без сна, мучиться.

Джинни уже держалась за ручку двери.

— Ну что ж, — вздохнул Льюис и неопределенно кивнул тестю, воздерживаясь высказывать собственное мнение.

— А теперь еще она тут забастовку объявила, — продолжал старик. — Только и всего. Пусть тогда убирается, откуда приехала, и весь мой сказ.

— Отец! Ей ведь некуда деваться, — сказала Джинни.

Старик промолчал, только пожевал губами в праведном гневе.

Джинни отпустила ручку двери и повернулась к нему лицом. При этом руки ее сами собой уже открывали сумку.

— Может быть, пусть она поживет немного у нас? — предложила она, запустив руку в сумку.

Льюис еле заметно поморщился.

Она это отлично видела, но притворилась, будто не видит. Зажав губами сигарету, прикурила, выпустила дым.

— Мы могли бы приютить ее ненадолго, миленький, хотя бы пока надумаем что-нибудь получше.

Он представил себе, как старуха поселится у них, будет толкаться вместе с Джинни в их крохотной кухоньке, где двум комарам не разминуться, спать в гостиной на кушетке, понасовав повсюду свои чемоданы, а то, может, и стелить тюфяк на столе в столовой. Вслух он только заметил, неуверенно подняв брови:

— Дом-то маленький.

— Как-нибудь устроимся.

У Джинни тряслись руки. Он не видел, чтобы у нее так тряслись руки, с того дня, как к ним приходили инспекторы из опекунского совета. Он проговорил, будто подумал вслух:

— Вещи ее нам некуда будет поставить, это уж точно. Может, разве чемодан-другой...

Тетя Салли крикнула сверху (она, верно, отперла дверь и подслушивала):

— Нет уж, где я лишняя, туда я не поеду!

— Думаешь, здесь ты не лишняя? — сразу откликнулся отец Джинни.

У Джинни глаза наполнились слезами, сигарета, поднесенная ко рту, так и прыгала в руке.

— И черт с вами обоими, — в сердцах сказала она. — Пошли, Льюис!

— Джинни, — с упреком пробормотал он.

Но она уже распахнула дверь. Холодный воздух ворвался в кухню. Льюис кивнул тестю, как бы извиняясь за все, прощально махнул левой рукой и тоже вышел. Но когда он попытался, тоже левой рукой, закрыть за собой дверь — Джинни уже села в машину и, торопя его, включила фары, — оказалось, что тесть стоит у порога и придерживает дверь с другой стороны. Льюис смущенно кивнул, отпустил ручку и заспешил к машине. Старик крикнул ему вдогонку:

— Вы не волнуйтесь! Я тут наведу порядок!

В голосе у него прозвучала такая решимость, что Льюис, как ни торопился, поневоле задержал шаги и с тревогой оглянулся. Он еще раз посмотрел на тестя, махнул ему все той же левой рукой и пошел к Джинни, которая сидела за рулем и, будто печная труба, изрыгала клубы дыма.

Салли Пейдж Эббот сидела в кровати и прислушивалась. Она ждала, когда ее брат наконец уляжется и заснет. Но тишина в доме все не наступала. Только-только смолкнут все звуки и она уж подумает, что брат угомонился и скоро она сможет спуститься украдкой в кухню за едой — ей совсем немножко нужно, только чтобы не начался понос, — как он уже снова что-то там делает, возится и топает, левой-правой, левой-правой, подымается по лестнице, дыша как паровоз, можно подумать, тяжести перетаскивает. Бог его знает, чем он занимается. Ее подмывало отодвинуть задвижку, приоткрыть дверь и подглядеть, но разве можно быть уверенной, что он не наблюдает за нею откуда-нибудь или не подслушивает? А она твердо и определенно решила, что ни в чем, ни на грош ему не уступит, не доставит ему такого удовольствия. Он без конца топал по коридору мимо ее двери, левой-правой, левой-правой, хотя коридор никуда не вел, а кончался чуланом, примыкавшим к ее комнате, и слепой стеной, на которой от близости дымохода растрескалась штукатурка. Слышно было, как он кряхтит, а по временам принимается еле слышно, как бы настороженно, насвистывать — он так насвистывал обычно, когда делал что-то, отчасти сопряженное с опасностью, например чинил электропроводку. Он провозился там не меньше часа после ухода Джинни и этого ее мужа, как, бишь, его зовут (она наморщила лоб, вспоминая его имя — оно, разумеется, было известно ей не хуже, чем ее собственное, но на языке, вот притча, вертелось только одно — «мистер Нуль»). В доме теперь вроде было тихо, и она уже начинала думать, что брат угомонился или ушел. Потом он прошаркал мимо по коридору и с лестницы громко сказал: «Дверь не заперта, Салли, ежели хочешь знать». Она услышала, что он зашел в ванную, долго не выходил оттуда, потом раздался шум спущенной воды — очень громкий в безмолвном доме, — медленные шаги вниз по лестнице, дверь внизу со скрипом закрылась, и — тишина, только хрюкала свинья за домом да в спальне тикали часы.

Салли села повыше, прислушалась, свесив на сторону длинный нос, будто орлиный клюв. По-прежнему не слышно было ни звука, но за дверью в коридоре брат почему-то оставил включенным свет. Такой сквалыга, и чтобы лег спать, позабыв погасить свет? Нет уж. Она улыбнулась и стала ждать. Вот уже вторую ночь подряд, оповестили ее ониксовые часы с колоннами, она не спит за полночь. А чувствует себя лучше некуда по своим годам: бодро, и сна ни в одном глазу. Она нетерпеливо шлепала раскрытой книжкой по одеялу, взбудораженная — не до чтения. «Вот видишь, Горас, до чего дошло», — вслух сказала она, хотя сама не знала, какой смысл вкладывала в эти слова; она вообще не отдавала себе отчет, что произнесла их, — просто сон вынырнул на поверхность ее сознания и тут же, не замеченный ею, канул обратно.

Наконец она решила, что, пожалуй, брат все-таки спит. Наверно, сидел все это время, караулил, когда она попробует потихоньку пробраться на кухню — хотел голодом принудить ее к повиновению, как все тираны с древних времен, — и сам не заметил, как задремал. Теперь она спокойно может сходить на кухню и...

Да, конечно, это на него похоже: засада. Он бедному Ричарду засады устраивал, она помнит. Исподтишка следил за мальчиком и ловил на месте, чуть тот провинится. Не подсыплет корм коровам, как бывает с мальчишками, когда на дворе пятнадцать ниже нуля, а по радио играет Армстронг, и вдруг на тебе! — из-за столба выходит Джеймс Л. Пейдж собственной персоной и, как Ангел Мщения, указует перстом на плохо выполненную работу. Или Ричард поздно вернется домой со свидания с дочкой Флиннов и попытается, разувшись, неслышно пробраться к себе в комнату, а Джеймс Л. Пейдж тут как тут, поджидает его, будто шериф. «У тебя часы не остановились, Ричард?»

Правда, Ричард был склонен темнить и скрытничать, и его россказням недоставало прямоты, как выражался Горас. Правда и то, что Ария обращалась с ним чересчур уж мягко, разбаловала мальчишку до последней степени. Но ведь, как опять же правильно говорил Горас — а Ричард был его любимцем, — в сравнении с Джеймсом Л. Пейджем всем недостает прямоты. «Включая господа бога, — добавлял Горас, — иначе он дал бы нам завет свой не на таком замысловатом языке, как древнееврейский». Горас всегда ужасно сердился, когда слышал про то, как Джеймс подстерегает мальчика; он, конечно, понимал, что не имеет права вмешиваться в воспитание племянника, но с трудом заставлял себя молчать и не высказывать зятю своего отношения.

Салли смотрела в раскрытую книгу, будто читала, но взгляд ее проникал далеко за печатные строки и видел зло, которое Джеймс причинил Ричарду. Она, конечно, не хочет сказать — упаси ее бог! — будто на Джеймсе лежит ответственность за то, что натворил бедный мальчик: напился и повесился. Точно так же можно было бы сказать, что виновата эта слезливая дурочка Ария, всю жизнь безответная, как курица, и к тому же дурнушка — Блэкмеры все собой дурны, но таких простачков, как была бедняжка Ария, даже среди них встретишь не часто. Салли-то ее, конечно, любила и радовалась, что она принесла Джеймсу счастье. Она покачала головой, вспомнив, с какой гордостью — и недоверчивостью — родители выслушали известие о помолвке Джеймса и дочери Блэкмеров. Отец, так тот вообще не поверил. Он, как всегда, ничего не сказал, только посмотрел на дядю Айру, и тот тоже, как всегда, не произнес ни слова — два сапога пара, отец и дядя Айра, оба с кремнистыми отблесками в глазах, бородатые и молчаливые, как две бутылки, понятно, когда не за работой, — а потом отец все-таки высказался, пробурчал, качая головой, будто ему рассказывали про метель в июле: «Будет врать-то». А мать поинтересовалась: «Сколько ей лет, этой Арии?» И, узнав, которая это из блэкмеровских дочек, больше уже ничего не говорила. Ясно было, что и она тоже поверит в их брак, когда увидит обручальные кольца. Но Блэкмеры знали, чего хотели. Когда дочь — дурнушка и дурочка, приходится брать в зятья Пейджа, а то, может, и африканца какого-нибудь. И после не слишком долгой помолвки они купили для молодых дом, тот самый домик через дорогу и чуть под гору отсюда, который достался Ричарду, а Джеймс его потом спьяну спалил неизвестно зачем, даже не ради страховки.

Бедный Ричард! Золотой был мальчик, вот только Джеймс от него все время чего-то хотел. Собой хорош и вдобавок такой понятливый и милый — только не при отце, к сожалению; Джеймс, наверно, лучше бы к нему относился, если бы позволил себе узнать его поближе. Ричарда все любили. Маленькая Джинни перед ним преклонялась, она потому и приемыша своего переименовала на Ричарда, хотя Льюис и возражал. В этом деле Салли приняла сторону Льюиса Хикса, чуть не единственный раз в жизни. Действительно, ну что это такое — менять мальчику имя с Джона на Ричарда, когда ему уже шесть лет? Что-то противоестественное, дурная примета. Да все так считали, кроме Вирджинии. У нее с отцом произошел по этому поводу страшный скандал, так рассказывали тетке Салли в Арлингтоне. Соседка слышала крики. Подробностей она не знала или, как все вермонтские молчуны, не стала передавать. Ничего удивительного, конечно, что Джеймс был недоволен. Он умирать будет, не признается, но ведь он Ричарда не выносил, это знают все. Винил его, помимо прочего, и в смерти второго сына: лестницу у амбара оставил тогда Ричард. (Сам Ричард винил себя за это еще больше. Горас один раз завел было с ним об этом разговор, думая убедить его, утешить, но куда там, и пытаться было нечего. Ричард любил свою вину, так ей объяснил Горас. Единственный отцовский урок, который мальчик до конца усвоил.) Но неприятности между ними начались задолго до смерти маленького Итена. Джеймс словно бы невзлюбил первенца с колыбели. «Не будь плаксой» — других слов у него для малыша не было.

Салли в задумчивости смахнула со страницы кофейные крошки. Она вспомнила, как они однажды все вместе отправились кататься на санях. Было очень холодно. Ричарду только исполнилось семь, а Джинни еще не родилась, Ария ходила беременная ею — «как амбар», с гордостью говорил Джеймс Пейдж. Стоял мороз, градусов, может, десять. Даже снег под ногами скрипел. Лошади летели под гору, большие сани, беззвучно скользя, неслись вперед, и бедненький Ричард, притулившийся между нею и Горасом, даже с головой укутанный одеялом, совсем окоченел. Они с Горасом тоже замерзли, но у них хватало ума помалкивать. А Ричард стал просить: «Мамочка, я хочу домой! Мне холодно!» Джеймс едва повернул голову — он был тогда могучий такой, крепкий мужчина, лицо на ледяном ветру раскраснелось, задубело, только ему, здоровяку такому, что с гуся вода, — и прикрикнул через плечо: «А ну не будь плаксой! Дуй на руки!»

Кроткая Ария ему говорит:

— Я тоже замерзла, Джеймс. Давай правда поворачивать обратно.

— Черт! — Он потянулся назад и похлопал ее по колену — он ее постоянно шлепал, прижимал, гладил и лапал, видно, она не так уж плоха была в постели, хотя по ней в жизни не скажешь. — Ну что ты за него всегда заступаешься? Я вон, когда был в его возрасте...

Салли покосилась на Гораса — у того от холода лицо побелело, как брюква, и пошло пятнами, очки словно примерзли к коже. Шарф он обмотал вокруг шеи несколько раз, шерстяную шапочку надвинул как можно ниже, но это все были вещи магазинные, покупные и не особенно теплые, не то что у Джеймса: ярко-красные, домашней вязки; понятно, что с Гораса было уже давно довольно этих январских забав, хотя он и не собирался в этом признаваться. Он сидел молча, крепко сжав губы, и смотрел перед собой в затылок Джеймсу. Но тут отозвался, как бы в шутку:

— Лично я, когда был в его возрасте, едва не умер от пневмонии!

— Милый, правда холодно, — проворковала Ария и тронула рукавицей Джеймса за руку.

— Черт! — снова крикнул он, но свесился из саней далеко влево и прикрикнул на лошадей: «Хо!» Лошади тут же завернули обратно.

Потом в доме, помнится ей — или это было уже в другой раз? — Ричард хныкал, а его посадили ножками в ведро со снеговой водой, чтобы не было ознобышей, и мать растирала ему спину, ерошила волосы, и гладила, как собачку, и гнусавила ему свои дурацкие песенки (это Салли так считала, а спросить Гораса, так Ария пела, будто ангел небесный), и вдруг Джеймс сказал, как бы в шутку, но глаза у него были злые:

— Я в его возрасте помогал дяде Айре по снегу растягивать к лету проволоку вдоль оград. И если плакал, что у меня ноги замерзли, дядя Айра только говорил: «Ничего, скоро они совсем отвердеют и перестанут болеть».

Горас сказал (только Салли и, может быть, еще Ария понимали, как он сердит):

— Если не ошибаюсь, он в конце концов застрелился, ваш дядя Айра.

— Не потому, что ноги у него замерзли, — отрезал Джеймс.

Припомнив все это, Салли ясно осознала, что вредный нрав был у ее брата издавна. Она как-то запамятовала. А ведь он прямо дикарь настоящий, у него и чары в кармане — палочка, змеиная голова. Мальчиком-то он был не такой, хотя задатки, наверно, и тогда имелись. Она за ручку водила его в церковь и в школу, такой он был робкий и застенчивый, защищала от больших мальчишек; а позже дразнила и подбадривала, чтобы он к девушке хоть подошел. Это дядя Айра на него так повлиял. Очень он был странный человек, их дядя Айра. Даже и не совсем человек — от него и запах шел звериный, будто его мать медведь повалил. Она такая была, что и поверить можно, Лия Старк, праправнучка знаменитого генерала. «Парень!» — только, бывало, и скажет вполголоса дядя Айра, и маленький Джеймс прямо так и подскакивал. Других слов у старика словно бы и не было.

Салли потрясла головой, как будто это были не воспоминания, а сны и хотелось от них проснуться. Во всем доме по-прежнему ни звука. Ясно, что он уснул — спит себе, как бревно в трясине, уж она-то знает своего братца. Там она его и найдет, за кухонным столом, где он в засаде сидит, хоть обойди вокруг него, хоть рождественский обед стряпай — он и не почует. Она положила книжку на белый плетеный столик и спустила ноги с кровати. У двери постояла еще, послушала. Ни звука. Открыла дверь в коридор — и замерла. На площадке лестницы, нацеленный прямо на нее, с потолка свисал старый Джеймсов дробовик, а вокруг со всех сторон перепутанной паутиной, будто пьяный паук наплел, к взведенному курку шли натянутые веревочки. Шагни она неосторожно за дверь, зацепись ногой, и Джеймсов дробовик отстрелил бы ей голову. У нее болезненно заколотилось сердце, она с трудом глотнула воздух, прижала сложенные ладони к груди. Нет, не может быть! Да он еще хуже, чем этот жуткий капитан из книжки! Она подержалась за косяк, пока пройдет головокружение, осторожно переступила обратно, напоследок еще раз долгим взглядом, с отвращением, будто на угрей мистера Нуля, посмотрела в коридор и тихонько закрыла дверь. «Он сошел с ума, Горас», — произнесла она вслух и только теперь осознала, что это, по-видимому, так и есть.

Память о Горасе, на этот раз наяву, повлияла на ее настроение. Ее муж, такой тонкий и до нелепости добрый человек, прославившийся на всю округу своим врачеванием без боли, человек культурный, который заводил у себя в приемной пластинки, когда музыкальной трансляции еще и на свете не существовало, и читал только умные, серьезные книги! Его образ возник перед Салли с такой наглядностью — его образ и горькое сознание, что этого человека, сделавшего в мире так много добра, уже нет в живых, — что она вдруг не смогла больше ни о чем другом думать, кроме обиды и ужасной мести. Ей представилось, как Горас перебирает у себя за столом пластинки, склонив лысую голову, поблескивающую в свете лампы, будто головка младенца, покрытая нежным первым пушком, мягкие губы его поджаты, на подбородке темнеет ямка; как, выбрав себе пластинку по настроению, он осторожно ставит ее на диск и поднимает на лоб очки в черной оправе одним рассеянным, легким толчком среднего пальца безупречно чистой правой руки — и так стоит несколько секунд, глядя себе под ноги, на лохматый половичок, засунув кончики пухлых пальцев в карманы жилета и с упоением вслушиваясь в первые такты, а потом большими шагами — он всегда так ходил, хотя был низенький и полный, — отходит к книжной полке, вытаскивает себе на вечер книгу и с этой дорогой добычей усаживается за мраморный чайный столик, где его дожидается вечерний чай и она, Салли Пейдж Эббот, с вязаньем — тогда еще не старая, еще красавица. Он никогда не носил синих и зеленых цветов, только коричневые, в тон скудных остатков каштановых волос вокруг лысины: темных оттенков, как свежевспаханная земля на горном склоне, или более светлых, но тоже теплых, как дубовые листья осенью. Кофе он пил со сливками и с сахаром — три кусочка, курил табак, который у него хранился в желтом янтарном стаканчике под медной крышкой. Имел смешную детскую привычку, читая газету, отрывать и жевать катышки бумаги, но Салли не вмешивалась, пусть. Плакал над кинофильмами, знал наизусть массу стихов, часами работал у себя в садике. Сенсуалист — так он однажды с улыбкой назвал себя Джеймсу. Ему и невдомек было, что ее брат Джеймс его презирает.

У Салли было такое чувство, что дух ее мужа находится где-то рядом и с грустью и неодобрением видит бурлящую в ее сердце злобу. Но что есть, то есть, против правды не пойдешь, а правда та, что ей легче обернуть вспять Ниагарский водопад, чем высечь в своем сердце хоть искру тепла к брату. Со сжатыми зубами, с кремнистым блеском в глазах, несмотря на слезы, лелея в глубине души убийственные планы — как будто ее брат Джеймс был один виноват и в крушении всех ценностей, и в подходе «Воинственного», и в гибели и упадке по всей вселенной, — она опять воспользовалась судном, потом вывернула его за окно и, слишком распаленная, чтобы даже помыслить о сне, частично обратила свое внимание к книге. Как можно было понять, там, где возобновлялся рассказ, «Воинственный» еще не настиг ее друзей на «Необузданном».

Салли Эббот подняла было взгляд от книги, почувствовав, как что-то зашевелилось в глубине ее сознания. Но тут же заторопилась читать дальше.

— Ага! — вскрикнула Салли Эббот и, несмотря на дробовик за дверью, рассмеялась. Как долго это от нее ускользало. Роман-то про капитализм. Про всех этих набожных, самодовольных, драчливых «настоящих американцев», которые застолбили свою собственность и, сколько ни провозглашают на словах: «Шлите ко мне своих бедных» (или что там возглашает статуя Свободы?), на самом деле ни с кем не желают делиться. Капитан Кулак — это вылитый ее брат Джеймс. Вот почему она с таким удовольствием про него читает. Вообразил, будто он — настоящая американская косточка: час проработал — получай плату, наступить на себя не позволю и semper fidelis[4]! А на самом деле? Кто он такой, если честно и прямо сказать?

Она опять рассмеялась. На самом деле он жалкий, озлобленный, драчливый контрабандист, который живет крохами плутократической мечты, а завистники загоняют его все глубже в яму. Ее смех прозвучал безумно даже на ее собственный слух, но ей это, пожалуй, скорее понравилось. Капитан Кулак даже разговаривал как ее брат Джеймс: «Паразиты! Стервятники! Они желают, чтобы им принадлежал весь мир, а работать — увольте!» Словно это сам Джеймс Пейдж говорит про Салли Пейдж Эббот, которая поселилась у него в доме и вот теперь бастует. Грубые насильники, и тот и другой; и оба совершенно полоумные.

Она протерла краем простыни стекла очков, подышала на них, опять протерла и вернулась к своему роману, спеша скорее читать дальше и с улыбкой размышляя о том, действительно ли так было задумано, как ей теперь открылось.