1

Она добрых пять минут стучалась в заднюю дверь отцовского дома, вокруг столпились куры, но в доме никто не отзывался. На ее памяти эту дверь вообще никогда не запирали. Она начинала тревожиться.

Льюис стоял позади возле пузатого безмолвного «шевроле» — он выключил зажигание — и, понурясь, разглядывал золотистые и красные кленовые листья, осыпавшие двор.

— Зря он не сгреб их, — заметил он, обращаясь главным образом к самому себе. Замечание было глупое, ее так и подмывало сказать ему это. Деревья еще далеко не оголились; если отец сейчас сгребет листья, завтра же нападают новые. Да и вообще в деревне листьев не убирают. Их и так ветром снесет до первого снегопада. Но откуда знать это Льюису, выросшему в вылизанном Северном Беннингтоне в вылизанном домике за вылизанным палисадничком всего в четырех кварталах от бывшего дома тети Салли? И она решила промолчать, только упрямее выпятила подбородок и, задрав голову, сердито посмотрела на узкое Саллино окно. Потом еще сильнее забарабанила в дверь и крикнула:

— Тетя Салли, ты у себя?

Но ответа опять не получила. Она оглянулась на Дикки.

Мальчик стоял, спрятав руки в карманы и так низко надвинув на лоб козырек темно-синей фуражки, что смотреть перед собой мог, только запрокинув голову. Он разглядывал кусты под тети Саллиным окном. Лицо у него было озабоченное.

— Кто-то ходил в уборную на кусты, — сказал он.

— Ради бога, Дикки, — отмахнулась Вирджиния.

Но Льюису оттуда, где он стоял, тоже было кое-что видно. Он отошел от машины, встал за спиной у Дикки, присмотрелся к кустам, потом поднял глаза на окно тети Салли.

— Вот так так, — потянул он.

— Что там такое? — спросила Джинни.

Льюис вполрта усмехнулся, но тут же принял серьезный вид. И ответил рассудительно:

— Похоже, она горшок свой в окно выплескивает.

— Да что ты мелешь?

Она отступила от двери, подошла посмотреть. Сначала ей бросились в глаза вроде бы цветы на кустах сирени, хотя листья уже совсем пожухли, побурели, кое-где зарделись. И все-таки на ветках белели какие-то цветы, и Джинни, не вполне осознав смысл сказанного Льюисом, хотя и ясно слышала его слова, двинулась вперед, распугав кур, и вдруг в лицо ей ударила вонь. Желудок у нее подвело, потянуло рвать, она судорожно прикрыла ладонями нос и рот и попятилась. Потерянная, рассерженная, она снова посмотрела на теткино окно; Льюису и Дикки ее лицо со стороны даже вдруг показалось совсем незнакомым: глаза навыкате, набряклость, адреналиновая краснота — вот-вот заискрит. В страхе оба внутренне съежились, но виду не показали. Теперь, несмотря на отблески заката на стеклах, Джинни ясно разглядела в окне тетю Салли: стоит себе, смотрит, и хоть бы что. Джинни набрала в грудь воздуху и в совершенном неистовстве заорала:

— Да тетя же Салли!

Льюис теперь тоже ее разглядел. Принимая сторону жены в безотчетной надежде оградить себя от ее гнева, он подхватил:

— Тетя Салли, смотрите, что вы наделали!

И показал на кусты.

Но она молчала и глядела на них сквозь алеющее закатным светом стекло с убийственным спокойствием безумицы.

Лицо Джинни вдруг вспыхнуло жарче прежнего. Льюис это заметил, поглядывая исподтишка на жену, но понять, в чем дело, не мог, и мальчик тоже. Она и сама не понимала, что с ней, только чувствовала, как к ее ярости прибавилось еще и унижение. Ведь родня-то это ее, и оттого, что Льюис стоит, такой терпеливый, и никого не осуждает, ее только сильнее жгло стыдом.

— Тетя Салли, ты почему не отвечаешь, а? — крикнула она, бледнея от злости, и вдруг, прикрыв ладонями лицо, бурно разрыдалась. Льюис стоял, беспомощно переводя взгляд с Джинни то на тетю Салли, то на кусты сирени, заляпанные коричневыми потеками и увешанные грязными обрывками косметических бумажных салфеток. И тут окно распахнулось, в нем появилась тетя Салли в халате и с какой-то книжицей в руке и крикнула сверху вниз:

— Если ты хочешь видеть отца, так он коров доит!

— Я так и думал, что сейчас время дойки, — проговорил Льюис наполовину себе под нос. Но жена услышала и ответила ему взглядом, полным такой испепеляющей ярости, что сердце у него так и екнуло.

— Ах, думал? Так чего ж молчал?

Он не понял, чем вдруг так рассердил жену.

— Прости, пожалуйста, — голос его дрогнул. — Конечно, надо было сказать тебе.

— Тьфу, господи! — Она повернулась к ним спиной и пошла в коровник. У Льюиса подогнулись колени, он взял за руку Дикки и потащился следом.

Задний двор отлого спускался от дома к бурому кирпичному коровнику на фундаменте из грубо тесанных каменных плит, за коровником белели старые утлые ульи, а посреди двора росло одно-единственное дерево — вековой пекан, листья с него почти облетели, и сквозь корявые голые ветки открывался во всем великолепии алый закат над горой и дальний выгон на склоне. И как ни тяжело было у Льюиса на душе, а может быть, как раз потому, что на душе у него было тяжело, всю эту красоту он заметил и осознал. Увидел, что трава и камни на горных лугах в закатном свете вдруг одухотворились и лучились, словно заряженные извечной мистической силой, для которой имя существует разве, может быть, в древнеиндийском или шумерском языках, а лесистые склоны, еще час назад расцвеченные всеми красками: кроваво-красные, винно-красные, розовые, багряные, со смелыми мазками оранжевого, и ярко-желтые, и тускло-коричневые, и лиловые, Джинни сказала бы — «кричащие», если б это было на картине, да еще там и сям в темно-зеленых и сизо-дымчатых пятнах сосняка, — теперь были сплошь залиты небесным сиянием и алели, преображенные. Льюис Хикс увидел и осознал, что в этом фантастическом свете обрели иной облик даже сельскохозяйственные машины: старая желтая кукурузорезка с задранным верхом стала как бы более обычного самой собой — отчетливой, окончательной, как надгробье, и то же самое произошло с большим кейсовским тягачом, и с облупленным, некрашеным прицепом, и с красным как вареный рак початкосрывателем, и с серым маленьким трактором под квадратным выгоревшим козырьком. Льюис не смог бы выразить словами своих чувств, он только ощутил себя еще несчастнее прежнего. Что-то он делает не так, и с ним тоже как-то не так поступают. На пересечении двух реальностей: красоты заката и непонятного гнева Вирджинии, непонятного даже теперь, когда он осознал свои ошибки и ее правоту, — ему вдруг мучительно захотелось полностью переделать свою жизнь, захотелось свободы и одновременно — или это одно и то же? — смерти. Должно быть, такое бывает со всеми мужьями, подумал он. И с эльфами тоже. И с медведями. И со всеми женами, должно быть. Удивительное дело, неужели ни для кого нет исключений? Даже вот для него — уж на что он в стороне от мира, здесь, в Вермонте, на заднем дворе фермы? Неужели даже скотина испытывает горькие минуты? Или, например, кузнечики?

Дикки спросил:

— Чего это она так разозлилась?

И Льюис даже не заметил, как ему полегчало. Душа его вернулась обратно, камнем упав с небес — горы взметнулись ей навстречу океанскими валами, — и он снова очутился на земле, во времени и пространстве, снова стал обыкновенным незаметным человеком, ведущим за руку сына, не бестелесным вселенским плачем, а серьезным трезвым отцом и мужем со своими заботами и необязательными обязанностями. В багажнике старого «шевроле» он привез скребок и циклю.

— Расстроилась, — объяснил он сыну. — Ты не бойся.

Они вошли в калитку, Льюис взял Дикки на руки и зашагал по скотному двору, осторожно, хоть башмаки на нем были и не ахти, ступая с камня на камень, с кустика травы на кустик травы, перешагивая лужи, грязь и коровьи лепешки. Джинни, опередив их, уже скрылась за дверью коровника. Слышно было, как чухает компрессор доильной установки.

Джинни, после того что она увидела, была теперь всей душой на стороне отца. Его она нашла между двумя голштинками, он прилаживал ремни доилки.

— Здравствуй, па, — произнесла она у него за спиной.

Старик вздрогнул от неожиданности, улыбнулся, обрадованный дочери, но сохранил суровое выражение лица.

— Здравствуй, здравствуй, Джинни.

— Я стучалась в дом, стучалась. Дверь заперта.

Собственно, это был вопрос, но старик не счел нужным его заметить.

— Зима уже на пороге, — сказал он. — Ну-ну, милка. — Он нагнулся, чтобы надеть доильные стаканы.

— Ты видел, что с сиренью? — спросила Джинни. Она стояла, сложив под грудью руки, крепко обхватив пальцами локти: потому что курить у отца в коровнике было запрещено.

— Вроде бы нет, — ответил он и, подняв продолговатое лицо, взглянул на дочь. Она молчала, и он кончил прилаживать стаканы, отмахнулся от мухи, потом кряхтя выпрямился, ухватясь за острый коровий мосол. Приняв относительно вертикальное положение — но все еще согбенный, так что Джинни с болью заметила, что отец ее уже стар, — он переступил назад через дымящийся сток и пошел по проходу, аккуратно ставя рыжие башмаки, чтобы не поскользнуться в навозе или на мокрой извести. Свободные ремни, снятые с коровы, он повесил себе на шею. Джинни шмыгнула носом, пряча слезы. Отец был человек крепкий, он целую жизнь поднимал и переносил тяжести, но вон как он усох, обветренная, задубелая кожа обвисла, и кости выступили, будто у оголодавшей скотины, в особенности позвонки на шее и череп — он стал в последнее время неприятно выпуклый, как у зародыша, — и суставы пальцев, и запястья. — Так что там с нею? — спросил он. — С сиренью?

— Тетя Салли выплескивает горшок в окно, — ответила она и вдруг, рывком подняв руки к лицу, зарыдала. Плечи затряслись, голос прервался. Старик стоял перед ней, свесив шишковатые руки, растерянный, не зная, как быть. Он не расслышал, что она сказала, вернее, не уверен был, что расслышал правильно, и перед лицом ее внезапного горя — она словно оплакивала чью-то гибель — ему оставалось только стоять беспомощно и надеяться на дальнейшие разъяснения. А Джинни рыдала взахлеб, и разобрать, что она говорит, становилось все труднее. — Прямо на сирень, всякому с дороги видно, понимаешь? Кто ни пройдет мимо, может заглянуть и... — Разрыдалась еще пуще и больше ничего не могла произнести, только сдавила ладонями лицо и задохнулась, ловя ртом воздух. Так она, бывало, плакала девочкой; он вспомнил, как отшлепал ее один раз под веревкой, на которой сушилось белье, лет семь ей тогда было, может, восемь, отшлепал не сильно, а как раз по заслугам, но она так отчаянно рыдала, что сердце у него сжалось от боли, он обнял ее и поцеловал в щеку, — вот и теперь он потянулся неловко обнять ее, поднял к ее плечам негнущиеся, сухие руки, но куда уж тут, Джинни теперь взрослая, а он старый, скрюченный от резей в животе. Ему вспомнилось, как она рыдала, когда упал с крыши сарая маленький Итен, его меньшенький, упал, сломал шею и умер семи лет от роду.

— Джинни, ну чего ты? — спросил он плачущую дочь. — Не разберу, что ты говоришь, голубка. Ну что такое случилось? — Тут он заметил, что по проходу коровника к ним бредут Льюис и Дикки, осторожно ступая между коровьих лепешек, точно рыбаки, по камешкам перебирающиеся через речку. — Льюис! — крикнул он зятю. — Что случилось?

Они шли, и из окон на их лица проливались странно алые отсветы тревожного закатного неба. Льюис вел Дикки за руку.

— Да вот тетя Салли, — ответил Льюис, подходя. — Похоже, она пользуется судном и опорожняет его прямо в окно.

У старика захолонуло сердце: по-ихнему получится, что виноват, конечно, он.

Льюис остановился в трех-четырех шагах, по-прежнему держа за руку сына и сам похожий на беспомощного маленького мальчика. Он грустными глазами поглядывал на Джинни. А Джеймс поджал губы и, похлопывая дочь по полным плечам, только и нашелся что пробормотать:

— Ну будет, будет, голубка. Успокойся, родная.

Уже давно пора было переставлять доильные аппараты, он знал, что, если не сделает этого вот сейчас, стаканы, того и гляди, полетят от коровьего копыта прямо на двор.

— Мне, голубка, надо переставить доилки, — вслух сказал он. Джинни кивнула, звучно глотнув и наконец сдержав рыдания. Он еще два-три раза похлопал ее по плечам и отошел к гернсейской корове, которая стояла по очереди следующей. Надел на корову свободные ремни, пригнувшись, отключил и снял доильные стаканы у ее соседки и, с полной доилкой осторожно переступив через канавку, слил молоко в ведро. Немного дальше, у беленого деревянного столба, сидели бдительные коты, с виду такие мягкие, домашние, как диванные подушки, а вздумаешь погладить, того и гляди, останешься без пальца. Джеймс прошел к столбу, плеснул им молока в перевернутую мятую крышку от старого десятигаллонового бидона, потом, все так же скрючившись в три погибели, вернулся обратно, чтобы приладить стаканы той корове, на которую надел ремни.

Джинни, немного успокоившись, прошла по проходу и остановилась напротив отца. Она еще не совсем перестала плакать, но говорить уже могла. Льюис и Дикки тоже подошли поближе. Джинни сказала:

— Как она могла? Наверно, это старческое слабоумие.

— Может, и так, — подтвердил Льюис. — Мой дед, как состарился, разгуливал вокруг дома в чем мать родила.

— Не представляю себе, что делать? — закинув голову и все еще всхлипывая, сказала Джинни. — Мы же не можем поместить ее в лечебницу: это стоит бешеных денег.

Джеймс отлично понимал, что настало время ему вмешаться в разговор, однако сумел выдавить из себя только одну фразу:

— По-моему, не стоит еще пока беспокоиться... ну, насчет того, что Салли впала в слабоумие.

— Тогда, значит, рехнулась, — сказала Джинни. — Еще того хуже.

Она, кажется, готова была снова заплакать. Льюис покачал головой в ответ на какие-то свои мысли. Мальчик тянулся назад, он повис на отцовой руке и длинной соломиной дразнил котов.

Джеймс, как смог, распрямил спину, перешагнул через сток и пошел к ним, на ходу вешая себе на шею ремни доилки. Хоть он и знать ее сейчас не хотел, эту ведьму, свою сестрицу, однако не в его обычаях было мириться с ошибочными утверждениями.

— Едва ли доктор сочтет, что она рехнулась, — сказал он.

— Ну, не знаю, — неопределенно возразил Льюис. — Все-таки это ненормально — выливать горшки в окно, да еще со стороны улицы.

— Небось не могла в уборную пройти, — так же неопределенно предположил Джеймс и, переступив обратно через сток, стал вешать ремни на следующую в ряду корову. — Ну-у, не балуй!

Джинни резко обернулась.

— Ты что, опять ее запер?

Он прижался лбом к теплому коровьему животу.

— Вовсе нет. Просто позаботился, чтобы она не передумала, раз уж с утра решила не выходить. Методом убеждения.

Они ждали, но он больше ничего не прибавил, и в конце концов Джинни спросила:

— Папа, ты что там натворил?

Вот так, опять он кругом не прав. Что ни делается, за все его винят.

— Пошли бы сами и посмотрели, — проворчал он в ответ. Скулы у него напряглись, голос от негодования и обиды зазвучал тоньше. Его приверженность к немногословной истине не выдержала и рухнула под тяжестью проявленной к нему несправедливости, словно стена старого сеновала. — Посмотрите своими глазами, увидите, лгу я или нет. Вы что думаете, я ей голову отрубил, что ли? Вот и ступайте взгляните. Только как же это понимать, скажите вы мне? Салли в моем доме может делать все, что ей заблагорассудится, а я, стоит мне только слово против сказать, уже и преступник? До каких же это пор? Все равно как террористы. Они могут стрелять по полицейским, будто по белкам на дереве, и ни один черт слова не скажет, но стоит какому-нибудь правительству расстрелять пяток террористов, которых суд судил и к смерти приговорил, и сразу же из каждой подворотни и из самой преисподней писем не оберешься. Итальянцы, например. Попробуй напиши книгу, чтобы там была правда про мафию: что им человека пристрелить — раз плюнуть, они и Джона Ф. Кеннеди убили, а страна пусть катится, им дела нет, — оглянуться не успеешь, они тебя — в суд, что, мол, ты оскорбил Итальянскую лигу, представил, будто среди них есть люди нечестные. — Он включил доильную машину, она размеренно зачухала, и он снова переступил через сток. — Всю мою жизнь я, как мог, старался быть справедливым, ты знаешь, вы оба знаете, и Салли тоже; не стерпел только чертова этого ее телевизора. В нем корень зла. «Пусть бы она смотрела его у себя в комнате», — скажете вы, а я вам скажу, что нет, невозможно это. Я бы все равно все слышал и знал бы, какую мерзость и грязь изрыгает он у меня в доме. Вы бы еще сказали, что пусть люди убивают малых детей, только у себя в комнате. Скажете, это другое дело? У меня охоты спорить нет. Но мое мнение такое, что это одно и то же. Я две недели сидел по вечерам и смотрел его — без предубеждения, как присяжный на суде. Я даже готов признать, что видел две или три передачи более или менее безвредные. Но в целом утверждаю, что это грязь и порок: убийцы, насильники, наркоманы, волосатики, лошади, полицейские. Плеваться устаешь. Женщины с микрофоном чуть не голые, руки эдак томно тянут, зубищи свои блестящие скалят и поют песни — уж такие дурацкие, глупее не придумаешь, все больше про постель. Викторины, когда у них там люди из кожи лезут, чтобы только получить деньги. Последние известия — с одного на другое перескакивают, ну прямо цирк какой-то. И бестолковщина, как в брошюре про укрепление здоровья. Преспокойно рассуждают о провале Америки, об упадке религии и семьи, будто все уже кончено. Толкуют, что гомосексуалисты — такие же нормальные люди, как и мы с вами. — Голос у него вдруг пресекся, и он замолчал.

Джинни, потрясенная, смотрела на отца, сострадая ему всем сердцем. Она за всю жизнь впервые слышала от него такую длинную речь, ей впервые открылась вся его беспомощность и накопившаяся ярость. Даже Дикки что-то понял, он стоял у стены с виноватым видом, будто лично был за все в ответе. А Льюис, вдруг мелькнуло у нее при взгляде на мужа, наверное, понимал всегда. Она так и осталась стоять с открытым ртом, глядя на дергающуюся отцову щеку, глядя, как он бредет мимо нее, скрюченный, злой как черт, глотая слезы, и несет ведро с молоком в холодильную камеру, и она словно бы почувствовала через него, каково это, когда ты стар, когда тебе неуютно живется, когда жизнь тебя обманула и скрутила в баранку и осточертела тебе до смерти. Словно вдруг опомнившись, она пошла за ним и сказала ему в спину:

— Па, я была не права.

— Ясно, не права, — бросил он ей через плечо.

— Послушай, — торопясь проговорила она, — давай я тебе ужинать приготовлю.

Обычно он ходил медленно, но сейчас ей чуть не бегом пришлось бежать за ним вдогонку. Сгорбившись и отклонившись в сторону, в противовес полному ведру молока, он шел вперед скоро и ровно, как накренившийся одним колесом в борозде трактор. Можно подумать, что тащит целую тонну. А в складках щек блестели влажные следы слез, добавляя ему злости.

— Не станешь ты мне ужин готовить, — отозвался он, — как увидишь, что я там сделал.

— Ты ее не тронул, отец? — Но даже это она теперь спросила, не укоряя.

— Да нет, что ты.

— Я приготовлю ужин.

Они теперь подымались по ступенькам. Лестница была узкая, Джинни пришлось отстать.

— Не надо, я не хочу, — ответил он. Немного молока выплеснулось из ведра, и сразу же побурело на ступеньке. Он толкнул дверь. В холодильной камере горел яркий свет, чистота, порядок, в ледяном воздухе запах каких-то сильно действующих моющих препаратов. Он сдвинул крышку с молочного бака из нержавеющей стали, обеими руками поднял ведро и вылил молоко.

— Не хочешь, чтобы я приготовила ужин?

— Нечестно получится, — пояснил он. — Даст мне преимущество.

— Да ты о чем?

Он сузил глаза, блеснувшие в слепяще ярком свете ламп холодной, льдистой синевой.

— Мы воюем брюхо против брюха, понятно? — Он мельком ухмыльнулся, хотя был по-прежнему зол и несчастен. — Салли там у себя объявила голодовку, хочет доказать, если сумеет, что мне без нее не прожить, хочет меня за горло взять, наподобие того, как профсоюзы держат нанимателей. Ну что ж, очень хорошо. Посмотрим, кто в ком нуждается! Только, могу вас уверить, я ее, вашу тетку Салли, пересижу, это уж точно, если она, конечно, не вздумает мошенничать. И для верности, чтобы знать, что она ночью не проберется ко мне на кухню воровать пищу, будто крыса в амбаре, и тем нарушит уговор, я принимаю свои особые меры, чтобы уж она наверняка сидела невылазно у себя в комнате, раз уж она провозгласила такое свое намерение.

— Вы что, так и уговорились обо всем этом? — спросила Джинни.

— Не на словах, — ответил он. — Но мы с Салли не первый год друг друга знаем. — Он завинтил крышку бака и потопал к двери. Как раз в эту минуту на пороге появились Льюис и Дикки. Он отступил в сторону, чтобы дать им пройти, и они тоже отступили, чтобы дать пройти ему. — Ну, идите, — распорядился он, и они послушно вошли.

Джинни продолжала:

— Отец, ведь если я приготовлю тебе ужин, только скорее все разрешится. Она увидит, что и без нее найдется кому за тобой ухаживать.

Он мгновение стоял молча, слегка повернув к ней голову.

— Ты намерена кормить меня постоянно, пока у меня хватит упрямства жить на ферме?

Она покраснела.

— Нет, конечно. Ты ведь сам знаешь, как это далеко.

Она уже вытаскивала сигареты; в холодильной камере курить разрешалось, здесь нечему гореть.

— Ну, а тогда это нечестно. Нет уж, я ее сам одолею, вот увидишь!

Он пошел вниз в полутьму, к чуханью доильных аппаратов и океанскому рокоту коровьих жующих челюстей. И не сказал больше ни слова.

— Вот упрямый старик, — произнес Льюис, обращаясь к лампе под потолком.

— Отец, — позвала Джинни. — Дай мне ключ от дома!

Старик остановился, поставил ведро и, придерживая левой рукой штанину ниже кармана, правой выудил из него ключ.

Снаружи, к их удивлению, было уже темно. Вызвездило. Наверху в доме свет был только в одном окне: у тети Салли. Из-под ног шарахнулась курица, задрала голову и проговорила что-то непонятное.

Тетя Салли сидела у себя в комнате уже два дня и две ночи и не имела, как думала Джинни, маковой росинки во рту, а вот поди ж ты, не смирялась. Наоборот, еще больше заупрямилась и даже не отвечала, когда ее окликали. Иногда, чтобы позлить, тихонько напевала. Отец может говорить что хочет, но все-таки тут определенно признаки старческого слабоумия. Разве нормально она себя ведет? Да и он, надо сказать, тоже. Поднявшись на несколько ступенек, Джинни боковым зрением заметила западню, и была так потрясена, что чуть не упала. Упала бы, наверное, если бы Льюис, поднимаясь следом, не успел протянуть руку и поддержать ее.

— Льюис, это надо снять! — сказала она.

Он тогда поджал губы и посмотрел снизу вверх, не вполне с ней соглашаясь.

— Главное, чтобы Дикки сюда не зашел, — не забыла она распорядиться. — Он не должен этого видеть.

Все так же поджав губы и теребя сбоку пальцем ус, Льюис задрал голову, разглядывая ружье, потом медленно повернулся и пошел вниз. Она услышала, как он в гостиной разговаривает с Дикки, наверно, велит ему достать кубики и заняться игрой.

— Тетя Салли, — строго позвала она. — Имей в виду, мне эти твои детские капризы вот как надоели! — Прислушалась. Ответа не было. И добавила, справедливости ради: — И папины тоже. Вы оба ведете себя, как умалишенные. Тетя Салли, ты будешь отвечать или нет?

Ответа не было.

Снизу на лестницу заглянул Льюис.

— Детка, — окликнул он Джинни, — я, пожалуй, схожу принесу инструменты из машины.

— Какие еще инструменты?

— Я бы тут начал соскребать краску.

— Что-что?

— Сейчас вернусь.

— Льюис, надо снять это ружье!

Но он уже ушел. А когда через три минуты возвратился с ящиком, в котором у него лежали скребки и наждак, баночки, бутылочки, тряпки, отвертка, молоток и шпатель, она решила пока не возобновлять разговора о ружье. Неправильно, конечно, она это понимала и сама почти верила, что чуть погодя к нему вернется, но пока что решила отложить. Тетя Салли по-прежнему не отвечала, и это Вирджинию Хикс совершенно выводило из себя, как, бывало, подростком она выходила из себя, когда корова не умела найти проход в заборе и никак было ее не загнать домой. Ей бы добраться до старухи, она бы сейчас невесть что с ней сделала! Но это было не все. Память о давешних горестно-злобных излияниях отца была еще слишком свежа у Джинни в сердце, и справедливо или не справедливо, но из них двоих ее сочувствие всецело принадлежало ему, тут и спорить было не о чем.

Джинни услышала, как отворилась со скрипом и снова затворилась задняя дверь: отец, медленно ступая, вернулся из коровника. Прислушалась с новым наплывом жалости: сейчас он прошаркает на кухню, выльет из ведерка молоко для дома в белый фарфоровый кувшин и поставит в холодильник. Но ничего нельзя было расслышать — все звуки заглушал скрежет Льюисова скребка, сдирающего сухую белую эмалевую краску до самой древесины. Он уже приступил к резному багету, снимая слой старой краски широкими, по видимости непринужденными движениями.

— Зачем ты это делаешь, Льюис? — спросила она.

Он притворился, будто не слышит.

Она не стала настаивать.

— Тетя Салли! — крикнула она и постучала в стенку, осторожно, чтобы не зацепить веревки. — Тетя Салли, если мы снимем эту штуковину, ты выйдешь ужинать?

Прислушалась, глядя на тлеющий кончик сигареты. Ответа не было.

— И не выходи, пожалуйста, мне-то какое дело! — крикнула Джинни.

Льюис, не оборачиваясь, проговорил громко, чтобы было слышно сквозь скрежет его скребка:

— Ишь какая хитрая, не хочет с нами разговаривать. Пусть, мол, нас совесть помучает.

Так и вышло. Тетя Салли молчала, не снисходя до оправданий, и тогда Джинни стала мысленно сама подыскивать их за нее. Отцовская ненависть к телевидению была ей понятна. Он принадлежал к другому миру и к другому времени, чем все они и даже тетка Салли, и ненависть, которую он питал ко всему, что считал дрянью, была в глазах Джинни, в общем-то, вполне естественной и нормальной, хотя сама Джинни и любила смотреть телевизор. То, что отец сказал, витийствуя и негодуя, было не лишено правды. Один раз, когда их телевизор сломался и два месяца пробыл в ремонте, а потом его привезли и включили, она поначалу несколько дней смотрела на него совершенно новыми глазами. И обратила внимание, как назойливо веселы те передачи, которые считаются развлекательными, и как утомительно серьезны детективы; как целый день подряд по всем программам показывают одно и то же: лодки, лодки или же, наоборот, мотоциклы, мотоциклы, словно все сочинил один недоумок или один десятилетний мальчик. В течение вечера можно увидеть, как правило, три разные передачи, в которых совершаются абсолютно одинаковые убийства: человека топят в ванне или, скажем, переезжают бульдозером; или три передачи, в которых девушке угрожают городские ведьмы; или три передачи, в которых кто-нибудь произносит дословно одну и ту же реплику: «Уолтер! Здесь что-то произошло!» или «Бесполезно: она мертва»; в шести передачах кто-нибудь обязательно говорит: «Подожди, не стреляй» — и, наверное, в двадцати: «Бросьте то, что держите, и медленно повернитесь». (Интересно, говорят ли это хоть когда-нибудь в действительной жизни?) И коммерческие рекламы не лучше — надоедливые как мухи, повторяются иногда по многу раз за вечер, под конец уже стоит только тебе опять увидеть знакомый водопад, или лошадь, или снегоход, или замедленно взметнувшиеся локоны какой-то красотки, и прямо оторопь берет, волосы дыбом, как у кота. И понятно, почему отец считает их мерзостью: ведь это растление малолетних — делают из детей маленьких расчетливых проституток с младенческими улыбками на губах, привлекают покупателей для туалетного мыла, или зубной пасты, или синтетического апельсинового сока, показывая, как пятилетние бутузы играют в футбол. Если подумать, так и вправду получается преступление против добронравия и благопристойности. Человек всю жизнь при виде белой деревенской церкви или хорошенького щеночка или котеночка обязательно должен думать о каком-то зубном эликсире.

Но все равно глупо из-за этого расстраиваться. Джинни ни за что не согласилась бы лишиться своего цветного телевизора. Может, оно и правда, как в журналах пишут, что в больших городах, в трущобах или в пригородах, где дети богатых людей все поголовно наркоманы, — что там есть люди, которые ведут себя так, как показывают в телепередачах. Это, конечно, плохо, но они с Льюисом не станут стрелять горящими спичками человеку в глаз, оттого что видели такое по телевизору. Для них все это безобидные выдумки, пустяки, чушь какая-то, вроде цилиндрической картошки. После утомительного дня она и Льюис устраивались полулежа в креслах, он — с бутылкой имбирного пива, она — с сигаретами и кофе, пригасят свет и отдыхают, не думая о неоплаченных счетах, которые все как-то не убывают в стопке на кухонном столе, и о делах по дому, которых всегда остается выше головы, сколько ни выкладывайся, и расслабятся, блаженно погружаясь в волны звуков и изображений — на час, на два, а то и на три, порой задремывая и пробуждаясь, когда музыка становилась зловещей или особенно слащавой, и успевая увидеть, как кто-то — кто такой и как звать, они проморгали, — крича, срывается в пропасть, или гибнет под колесами поезда, или целует умопомрачительную красотку в губы и в шею. Это просто такой образ жизни, не больше. Но и не меньше. И если тебя лишают того, к чему ты привык — как отец высокомерно лишил тетку Салли, — то это очень тяжело. А для тети Салли, надо признать, в особенности. Для нее телевизор, можно сказать, последняя нить, связывающая ее с жизнью — с той жизнью, какой она жила в Северном Беннингтоне. Там у них по временам бывали даже концерты. (Отец Джинни никогда в жизни не был на концерте.) Жители Северного Беннингтона пользовались всеми последними достижениями цивилизации. В доме у тети Салли и дяди Гораса Джинни впервые увидела оберточную фольгу, и пластмассовые блюда, и первую посудомоечную машину, и первый консервированный обед. Переселиться к отцу Джинни для тетки Салли было, наверно, как попасть в темное средневековье. Расстрелять ее телевизор — это все равно что запереть ее в мрачном подземелье.

Снизу донеслись запахи стряпни: отец жарил что-то на свином сале.

— Пожалуй, пойду загляну, что папа делает, — вслух произнесла Джинни. А потом: — Ты не думаешь, что надо снять это ружье, пока не дошло до беды?

— Ничего не случится, — ответил Льюис, не отрываясь от работы. — Он даже курков не взвел.

Она закинула голову и посмотрела на висящее ружье, но в это время к дому подъехала машина.

— Скорей сними его, Льюис, — шепнула она мужу. — Кто-то приехал!

2

Эстелл Паркс жила в Северном Беннингтоне дверь в дверь с Салли и Горасом Эбботами. Она много лет проработала в школе учительницей английского языка, одинокая женщина с сердитой старухой матерью на руках — их фамилия тогда была Моулдс, — спокойно и добродушно посвящая себя другим и пользуясь любовью учеников и даже злобной старушенции, своей матери, которая больше, кажется, никого на свете не любила. И была Эстелл при этом довольна жизнью, точно птичка на заборе, и с виду она тоже определенно напоминала птицу. Правда, она страдала когда-то головными болями, и еще у нее была повышенная кислотность, от которой она принимала бромосельтерские порошки, и ее в конце концов стали мучить страшные кошмары, типичные для злоупотребляющих бромистыми препаратами, но доктор Фелпс — он и теперь был ее лечащим врачом, хотя давно уже оставил практику, и Саллиным тоже, — распознал причину и сменил ей лекарство, и тогда кошмары прекратились. Конечно, хватало у нее в жизни и своих горестей и разочарований. Она была красивая женщина, хотя чужому человеку это, может быть, и не сразу бросалось в глаза, так как нос у нее был длинноват, а подбородка почти что совсем не было; но рано или поздно нельзя было не заметить, какая она бодрая, неунывающая, какой у нее приветливый и светлый взгляд, какой славный, мягкий характер, и не признать ее красивее всякой красавицы. Она всегда следила за своей внешностью, не урывками, а строго и добросовестно, потому что так была приучена и считала это правильным, и всегда старательно душилась — даже, пожалуй, немного слишком крепко и цветочно — и так же заботилась, чтобы все было красиво и хорошо пахло у нее в доме, который она — с помощью матери, пока старушка была жива, — содержала в безупречной чистоте. Там были темные панели; немного жидконогая, но со вкусом подобранная старинная мебель; на маленьких темных картинах — английские пейзажи и птицы: птиц она любила, они жили у нее и в клетках и все носили классические имена — Ифигения, Орест, Андромаха; на спинках и подлокотниках кресел лежали вышитые салфеточки; над парадным и в окне ванной были цветные стекла; в прихожей и у лестницы — зеркала с бордюрами из матовых лилий. Спала она на высокой бронзовой кровати, закрытой розовым в цветочек покрывалом.

Эстелл была, как сказал бы посторонний человек, типичная героиня определенного рода романов. Она и сама это знала. Во всем городе никто не прочел столько романов. Добрая половина книг в фонде беннингтонской бесплатной библиотеки носила голубой экслибрис Эстелл Стерлинг Моулдс. Но проницательный взгляд Эстелл видел, как мелочен и несправедлив подобный стереотип.

У нее были, как и полагается по стереотипу, свои несчастные увлечения. Был, например, когда-то давно один молодой человек в Олбенском учительском колледже, который она кончала. (Ее занятиями руководил знаменитый профессор Уильям Лайонс Фелпс, их беннингтонскому доктору не родственник, насколько ей известно.) Роман — разумеется, не в современном смысле — был нежный и трогательный, они читали друг другу стихи, вместе играли в спектакле, но кончилось все не по-романному, без надрыва. Он выбрал другую, покрасивее, это была подруга Эстелл, а она проплакала полночи — и все. И он вовсе не был особенно хорош собой. В этом заключалась ошибка романного стереотипа. Умников и красавцев разбирали самые хорошенькие и самые умные из девушек, таким, как она, доставались мужчины второго сорта. Может быть, среди девушек ее типа — остроносых, с маленьким подбородком и заметно выступающими зубами — были такие, которые тратили пламя своих сердец на недоступные объекты; их, бесспорно, можно пожалеть. Но Эстелл вовсе не принадлежала к их числу. Она всегда хорошо относилась к людям, всю жизнь была очень общительна, но сдержанность составляла ее существо — даже в самого прекрасного в мире мужчину она никогда бы не влюбилась первая. И она преспокойно обходилась второсортными, проникалась расположением, когда выказывали расположение к ней, и всегда приземлялась на ноги, как выразился бы романист, когда к ней охладевали. Со временем эта склонность проникаться расположением прошла. А жизнь продолжалась и в отличие от романной героини, которую она напоминала, Эстелл была счастлива. Ей нравилось учить. Она любила литературу и своих учеников, но и деньги, которые зарабатывала, тоже. За годы работы, поскольку ей не на кого было тратиться, кроме самой себя и матери, пока та была жива, она достигла изрядной свободы в средствах, как выразился бы Генри Джеймс, и могла себе позволить поездки в Италию и в Англию.

«Как вам не скучно, — спрашивали у нее, — год за годом преподавать все те же стихи?» А Эстелл смеялась удивленно. «Но ведь ученики-то каждый год новые!» — отвечала она и снова смеялась, потому что дело было даже не в этом. Одни и те же стихи раскрывались для нее с каждым десятилетием все глубже, с новых сторон — она уже учила детей своих бывших учеников и узнавала их лица, как мать узнает в сыне своего отца. Один раз белокурый пятнадцатилетний мальчик сказал, что будет учить наизусть «Стихи, сочиненные в нескольких милях от Тинтернского аббатства» Вордсворта, и при этом ее пронзило какое-то странное ощущение — то ли дурное предчувствие, то ли явление ложной памяти, не определишь, — но потом, недели две спустя, когда он декламировал, она вдруг отчетливо услышала голос его отца, своего давнего ученика, и, закрыв ладонями лицо, заплакала счастливыми слезами, прислушиваясь к трогательной иронии прекрасных строк, и ей хотелось рассмеяться или расплакаться вслух от любви к летучему Времени.

Так прошли годы. Она плавала со своей давней подругой Рут Томас, библиотекаршей, на лайнере «Либерте» в Европу, и они провели месяц во Флоренции и месяц на острове Рай в домике по соседству со старым жилищем Генри Джеймса, что стоит у ограды деревенского кладбища. Испытала немало горя: смерть друзей, их родителей, их детей, несчастья учеников — и множество разочарований; но все-таки жизнь была к ней милостива. Она вставила себе новые зубы, исправила прикус и продолжала работать, преподавать, читать книги и путешествовать, поддерживая близкие отношения со всеми, кого любила, и постепенно, сама того не подозревая, стала и вправду красивой. Поняла она это только тогда, когда Феррис Паркс, профессор математики в Беннингтонском колледже и вдовец, которого она до этого часто встречала на концертах — он немного напоминал ей Грегори Пека, — в один прекрасный вечер пригласил ее пообедать. Она покраснела, будто маков цвет, — так он ей, во всяком случае, потом рассказывал. Последовал, выражаясь в духе дурных романов, «вихрь ухаживания» — и они поженились. Они прожили в браке восемь лет, счастливейших в ее жизни, играли с друзьями в бридж, пили херес с Горасом и Салли Эббот, во время каникул ездили в Европу или в Японию. А потом, возвращаясь зимним вечером из города, Феррис погиб на перевале в автомобильной катастрофе. Жизнь ее угрожающе покачнулась. Может быть, если бы не Горас и Салли, она бы не пережила потери.

Все это происходило, разумеется, много лет назад. Теперь Эстелл была старуха. Восемьдесят три года.

Она еще раз, твердо, но не повелительно, постучала в дверь Джеймса Пейджа. Из-под крыльца на нее, склонив голову набок, смотрела курица.

3

— Здравствуй, Джеймс, — с улыбкой сказала Эстелл. Она вытянула шею и заглянула в кухню. — Да ты, я вижу, ужинаешь? Прости, ради бога.

— Нет, кончил уже, — ответил он. И посторонился, пропуская ее в дверь.

Его дочь Вирджиния открыла дверь с лестницы и вошла в кухню. На ней лица не было.

— А-а, Вирджиния. Здравствуй, здравствуй, — сказала Эстелл.

— Эстелл? Вот мило, что заехали. — Она вымученно улыбнулась.

Эстелл приветливо улыбнулась в ответ, хотя она, конечно, не настолько выжила из ума, чтобы не понять, что у них в доме что-то неладно. Тяжело опираясь на две палки, она проковыляла с порога на середину кухни, и Джеймс теперь смог закрыть за ней дверь.

— Ох, до чего же у вас хорошо, тепло, — проговорила Эстелл. — На дворе такой холод.

— Знаю, — буркнул Джеймс. — Был.

Она взглянула на него искоса и снова улыбнулась.

— А Салли дома, Джеймс?

— Сейчас я ей скажу, — поспешила отозваться чуть не со стоном Вирджиния и бросилась обратно к лестнице.

Эстелл медленно, тяжело упирая в пол резиновые наконечники палок двинулась к кухонному столу. Джеймс провожал ее, неловко протянув руку, но так и не коснувшись ее локтя. Вид у него, она сразу заметила, был сумрачнее некуда. Она обернулась к нему с улыбкой.

— Тетя Салли! — позвала Вирджиния с нижней ступеньки. — Спустись, пожалуйста. К тебе гости.

До Эстелл донесся сверху невнятный мужской голос. Но Вирджиния, что-то отвечая, закрыла за собой дверь из кухни.

Джеймс принес для Эстелл стул с высокой спинкой. Она сцепила загнутыми ручками свои темные палки, прислонила к столу и медленно опустилась на стул.

— Вот так, — поощряюще пробормотал Джеймс. — Эдак оно будет лучше.

Руками в перчатках она ощупала позади себя сиденье, уперлась и потихоньку, с бьющимся сердцем, откинулась на спинку.

— Уфф!

Ну, все в порядке. Она улыбнулась. Джеймс придвинул ее, словно на каталке, поближе к столу.

— О господи! — вздохнула она и засмеялась.

Он обошел угол стола и взял свою тарелку и стакан.

— Тебя племянник привез? — спросил он.

— Да, внучатый племянник, — ответила она. — Теренс.

Джеймс, хмурясь, разглядывал стакан и тарелку.

— Не дело это, что он там в машине дожидается.

Он отнес тарелку и стакан в раковину и пустил воду. Нагнувшись, стал мыть, вернее, полоскать под горячей струей, скрючившись, а Эстелл с задумчивой улыбкой смотрела ему в спину, крест-накрест перечеркнутую серыми подтяжками.

— Ты насчет Теренса не беспокойся, Джеймс. У него там радио есть, ты же знаешь. — Она прислушалась к невнятному разговору за закрытой дверью. — Салли что, больна?

— Нет, просто дурь напала, — ответил он.

И не столько эти его слова и тон, которым они были сказаны, сколько сама его поза — так, бывало, перед ней стоял какой-нибудь ее старшеклассник, негодуя на несправедливости и придирки, — побудила ее переспросить участливо:

— Она что же, на тебя рассердилась, Джеймс?

— Забастовку объявила, вот что. — Он поставил тарелку, стакан и ножик с вилкой в сушилку возле раковины. — Заперлась у себя в комнате. Что ты на это скажешь? — Он повернулся и посмотрел на нее, ну прямо рассерженный осел. Эстелл только улыбнулась растерянно, и тогда он достал из кармана рубахи трубку и табак в ярко-красной фольге и неловкими, будто деревянными пальцами набил полную чашечку. Эстелл сняла перчатки, тактично давая ему этим понять, что она сама займется его делами, и пусть он лучше не спорит. Пальцы у нее были маленькие, скрюченные, но еще двигались, действовали, даже за фортепиано, хотя уже далеко не так, как когда-то. Джеймс подошел к столу. Согнутый в пояснице. Старый.

— Бедная Салли, — сказала она, вспомнив, что он сделал с ее телевизором. — И Джеймс тоже бедный. Давно это она бастует?

— Две ночи и два дня.

Эстелл округлила глаза:

— Надо же.

В эту минуту распахнулась дверь с лестницы, и выглянула Вирджиния с притворной улыбкой на лице. Улыбка тут же пропала.

— Отец? — только и произнесла Вирджиния. И метнула виноватый взгляд на Эстелл.

— Она спросила про Салли, и я ей сказал. А что, неправильно сделал?

— Не надо стыдиться, Джинни, — поспешила успокоить ее Эстелл. — Такие вещи бывают. Ты не должна винить своего отца. И тетю Салли тоже. Этому я научилась, работая в школе: искать виноватых — бесполезная трата времени. Как ни поверни, все равно кто-то останется обижен. И по-своему справедливо. Это уж непременно. — Она улыбнулась Вирджинии, потом Джеймсу. — Так что давайте уговоримся, что виноватых нет, и попробуем все уладить.

Джинни неуверенно — не то обиженно, не то сокрушенно — шагнула от порога.

— Это все хорошо на словах, — сказал Джеймс. — Со школьниками, может, оно так и надо. Но тут у тебя ничего не выйдет, вот увидишь.

Он раскурил трубку.

— Джеймс, ну что ты говоришь? — с укором, будто огорчившему ее любимому ученику, произнесла Эстелл.

— Папа, пойми ты наконец, — простонала Вирджиния.

Старик ничего не ответил, узкогубый рот его был плотно сжат, из трубки взлетали клубы дыма.

На лестнице послышались шаги — кто-то спускался вниз, — за спиной у Джинни появился Льюис и, обойдя жену, подошел к столу.

— Добрый вечер, Льюис, — приветливо сказала Эстелл. Мальчики Хиксы всегда были ее любимцами. Это они чинили ей забор, малярничали, подстригали у нее газон.

Льюис кивнул:

— Добрый вечер, миссис Паркс. — И двумя пальцами потеребил ус.

— Надо же, какая неприятность, — покачала головой Эстелл.

— Да, мэм, — согласился Льюис. Он вопросительно взглянул на Джинни, но она хмуро смотрела в стол — или на спокойно сложенные, в коричневых пятнах руки Эстелл? — он даже не мог сделать ей знак, что ружье снято. Она словно передоверила все Эстелл, хотя по ней и незаметно было, чтобы она особенно надеялась на чей-то успех там, где у нее самой ничего не вышло. Понурившись, Льюис искоса взглянул на Джеймса: старик стоял все так же — вредный, упрямый, точно седовласый козел.

А Эстелл спрашивала:

— Ну так почему же ты говоришь, что ничего не выйдет, Джеймс?

Вопрос ее прозвучал мягко, и, хотя было очевидно, что она намерена тут распоряжаться, так же очевидно было, что она готова внимательно и непредубежденно выслушать, что он ей ответит.

Старик, по-видимому, колебался, отвечать или нет. Прищурившись, он затянулся дымом и вдруг выговорил:

— Потому, что она первая начала, вот почему. Хорошо вам говорить, что виноватых нет, но Салли знала правила, когда сюда вселялась, а соблюдать не захотела. Хорошо вам говорить: начнем прямо отсюда, где стоим, словно бы ничего раньше и не было. На самом-то деле было. Я ей как на ладони ясно правила изложил, а она их соблюдать не пожелала.

— Я тебя вполне понимаю, — сказала Эстелл. Она потянулась через стол, словно хотела сочувственно к нему прикоснуться, хотя он стоял слишком далеко и руки убрал, одну спрятал в карман, другую держал у рта, сжимая трубку. — Только ведь никому из нас не нравится соблюдать правила, которые не мы устанавливали, — добавила она.

Он не ответил — не потому, что ему нечего было ответить, это Эстелл Паркс понимала. Мы же все живем, подчиняясь законам, которые нам даны, начиная хотя бы с закона всемирного тяготения. Но все равно он не прав, только не стоит сейчас об этом спорить.

— Мы знаем, что тебе было нелегко, Джеймс, — сказала она.

Джинни вдруг выпалила, покраснев и на минуту подняв взгляд на Эстелл:

— Для папы это было ужасно!

Глаза ее наполнили слезы. Припомнилась отцовская тирада в коровнике и открывшаяся ей пустота и горечь его жизни, его негодование против наступившего, как ему казалось, всеобщего вырождения.

— Я знаю, тетя Салли любила смотреть телевизор, но нужно ведь и папу понять. Он столько лет работал и жил по своим убеждениям, и...

— Ну конечно, — согласилась Эстелл. Ей это как будто все было еще понятнее, чем Вирджинии. — Может быть, если я поговорю с Салли...

— Она не хочет разговаривать, — выпалил Льюис и тут же, спохватившись, умолк и стал теребить ус.

— Не хочет разговаривать? — повторила Эстелл без тени осуждения в голосе, а просто с интересом.

Джинни неохотно подтвердила, сердясь на Льюиса:

— Мы к ней обращаемся, а она не отвечает. Видно, обиделась.

Эстелл выпрямила спину.

— Господи, надо же. — И стала с трудом выбираться из кресла. Льюис, с озабоченным видом, не раздумывая, подошел и стал сбоку и чуть позади, готовый помочь.

— Тебе не подняться по лестнице, — сказал, как отрезал, Джеймс.

— Ну, это мы посмотрим, — с напряжением произнесла Эстелл. — Спасибо, Льюис. — Она ласково, чуть рассеянно ему улыбнулась, уже стоя и разбирая палки. Она была в пальто и шляпке, но, видимо, забыла об этом. — Джинни, будь так добра, подойди ко мне с этой стороны. Вот так, хорошо. Поддерживай меня немного, вот-вот, спасибо. А ты, Льюис, здесь. — И они спохватиться не успели, как уже поднимались бок о бок с Эстелл по ступенькам, а Эстелл Паркс сосредоточенно улыбалась и руководила их действиями, медленно и трудно взбираясь вверх к дверям тети Салли и на ходу, заранее, окликая ее:

— Ау! Ау! Салли!

Достигнув верхнего этажа (ружья и бечевок капкана уже не было, остались только дырки от гвоздей в стене), Эстелл крикнула приветливее прежнего:

— Салли! Ты тут?

Все замерли.

— Салли?

В ответ молчание. Эстелл перед закрытой дверью — крохотная, усохшая, скрюченная старушка в синем пальто и шляпке — оглянулась на Джинни, поджав губы, и вдруг с озорной улыбкой громко сказала:

— Ну, все равно, я здесь побуду, поговорю с ней немного, чтобы ей не так скучно было. Пусть знает, что у нее, бедняжки, есть друзья. — Она снова повернулась к двери. — Можно мне войти, Салли? — Дернула ручку, улыбаясь, будто радуясь, покачала головой и задумалась, наморщив брови. — М-да, — произнесла она, обращаясь к закрытой двери.

Джинни предложила:

— Может быть, пусть Льюис принесет вам стул, Эстелл?

— Отличная мысль. Пожалуйста, Льюис.

Льюис сбежал по лестнице. И через минуту вернулся с одним из кухонных стульев. Усадил Эстелл.

— Знаешь, Салли, — громко сказала Эстелл, — ты меня удивляешь!

Джинни и Льюис затаили дыхание. Эстелл оглянулась, глаза ее улыбались. Кивком отпустила их от себя. Льюис присел над своим ящиком с инструментами, размышляя, уместно ли будет сейчас продолжать работу. Джинни попятилась к лестнице, постояла еще минуту и пошла вниз. Когда она уже открывала дверь на кухню, сверху вдруг послышался тонкий голос тети Салли:

— Это ты, Эстелл? Я, видно, вздремнула.

Джинни покачала головой, драматически возвела глаза к потолку и закрыла за собой дверь на кухню. Ни слова не сказав отцу, она прошла через кухню в гостиную посмотреть, что делает Дикки. Мальчик крепко спал перед камином, а в руках у него и вокруг на полу пестрели пластмассовые кубики — зеленые, желтые, красные.

4

Добрых полчаса Эстелл старалась, как только могла, образумить свою подругу, но безуспешно. Хоть бейся головой об стену. Оба они, и Джеймс и Салли, были упрямыми идеалистами, а спорить с упрямыми идеалистами дело безнадежное — это она усвоила за годы учительства. «М-да», — повторяла она, качая головой и посматривая на Льюиса, который сдирал краску с двери в ванную. Он мрачно кивал головой и продолжал работу. Это он верно придумал, конечно. Просто быть поблизости на случай, если рано или поздно понадобишься.

Она опять сказала, обращаясь к запертой двери:

— Салли, почему бы тебе не выйти и не поужинать по крайней мере? Ты бы тогда, может быть, взглянула на все иначе.

— Тебе хорошо говорить, Эстелл, — ответила старуха из-за двери, — но есть такие вещи, которые невозможно ни простить, ни забыть. Если положение становится просто невыносимым, разве это правильно — покориться и махнуть на все рукой? Слишком часто и слишком давно у нас в стране так поступают.

Эстелл вздохнула.

— Ну Салли, голубушка, при чем тут еще страна?

Голос Салли зазвучал выспренне:

— Не обманывай себя, Эстелл. Страна тут очень даже при чем. У одних есть, у других нету, в этом-то все и дело. Джеймс раньше меня в этом доме живет — вот и весь его сказ, поэтому, когда я сюда переехала, я уже должна была ему беспрекословно подчиняться. Пусть даже это меня и убивает.

— Ну Салли, честное слово!

— И не говори мне: «Салли, честное слово!», Эстелл. Это правда, ты сама знаешь. А если по справедливости, так это вообще должен быть мой дом. Старшая-то я. У нас в стране все достается мужчинам, испокон веку так было. Мы — словно негры. Я этому мальчишке пеленки меняла, таскала его на закорках, учила его шнурки завязывать, за ручку водила в школу, один раз даже спасла от бешеного быка — и вот мне награда! У него есть собственные взгляды, не спорю, он в своем праве их иметь. Но ведь и у меня есть свои взгляды, и нельзя же так разрешать противоречия — гонять старую женщину горящей головней и запирать ее в спальне!

— Да что ты, Салли? Не может быть! — всплеснула руками Эстелл, просто чтобы выразить сочувствие. На самом-то деле обвинение звучало вполне правдоподобно. Она все это представила себе ясно, как на картинке, и не сумела сдержать улыбку.

— Именно, что так, — подтвердила Салли. — И еще хуже того. Угрожал мне ружьем. Он ведь пьет, ты знаешь.

— Нет! — возразила Эстелл. Вот это уж едва ли, уже много лет как не слышно было, чтобы он пил. Но неважно! Важно, что сама Салли в это верит. Эстелл оглянулась на Льюиса: что он по этому поводу думает? Он покачал головой, отрицая все начисто, но промолчал, продолжая работать скребком. Он ободрал уже весь косяк и половину двери.

Салли не унималась:

— Нельзя мириться с тиранией. Если враг не идет на уступки, ничего не поделаешь, надо стоять на своем, и будь что будет.

— О господи, — вздохнула Эстелл. Ей не нравилось направление, которое принимал разговор. Не то чтобы она не верила в принципы. Нет, без принципов жизнь вообще не имеет смысла — опрятность, пунктуальность, готовность выслушать другую сторону... Но эта дорога была ею слишком уж исхожена. Что она заводит в тупик, давно не осталось и тени сомнения. — Все это, конечно, верно, — сказала она. — Но надо, знаешь ли, и создавать условия, чтобы наш противник мог пойти на уступки. У каждого из нас есть своя гордость. Надо сообразовываться со здравым смыслом и поступать с другими, знаешь ли, так, как хочется, чтобы с тобой поступали.

Старая голова ее дрожала, шишковатые руки недвижно лежали на коленях, и, едва только выговорив это, Эстелл уже поняла, что ее доводы бессильны, хотя и справедливы. Голос Салли зазвучал еще убежденнее, чем прежде:

— Вот пусть Джеймс и сообразуется со здравым смыслом! У кого сила, тот и должен проявлять разум. Как Соединенные Штаты после второй мировой войны. Когда Германия и Япония безоговорочно капитулировали, мы протянули им руку помощи, помогли подняться на ноги, раз мы великая нация и образец для всего мира, и теперь Германия и Япония — вполне пристойные и благополучные государства. Так и надо чтобы было. Так по-христиански. Но Джеймс, конечно, иначе считает — куда там! Он — как Соединенные Штаты после войны во Вьетнаме, скуп и чуть не лопается от обид и угрызнений. Жалкого гроша не отдаст. Вот увидишь, что из этого выйдет! Попомни мои слова! Вьетнам обратится в другую сторону, и Африка тоже, и бог знает кто еще, и вместо рынков и полезных конкурентов мы получим свиней в гостиной.

— Салли, ради всего святого, о чем ты толкуешь? Как можно сравнивать бедного Джеймса и правительство Соединенных Штатов?

— Вот увидишь! — повторила Салли.

Как давно они ни дружили, но Эстелл до сих пор не сознавала, что Салли — с чудинкой, не меньше, чем ее брат Джеймс. Может быть, это только теперь на нее нашло, с тех пор как она переехала к брату, на родительскую ферму, а может, всегда в ней было и теперь только вышло наружу. Когда они в давние времена играли вместе в бридж, Салли и Горас и Эстелл с Феррисом, у них бывали интереснейшие разговоры о политике, образовании, религии — обо всем на свете, вернее, обо всем, что принято было обсуждать в приличном обществе; но о политике говорили главным образом мужчины. Салли если уж принимала чью-то сторону, то, надо признать, стояла твердо; однажды она, помнится, изумила их: вошла в раж, даже карты швырнула — но обычно в присутствии Ферриса и Гораса до этого не доходило. Феррис, красивый, элегантный, сразу начинал шутить, лишь только разговор принимал чересчур серьезный оборот, Горас же обладал очаровательным, почти комичным даром понимать и разделять оба противоборствующих мнения в споре.

А Салли продолжала все горячее:

— Люди думают, что можно эксплуатировать, эксплуатировать без конца, а развивающиеся страны должны терпеть, потому что что же им еще остается делать, но поверь мне, это ошибка! По телевизору показывали одну передачу, так волосы дыбом вставали. Я не точно помню, как они там рассуждают — хотя все было ясно, как дважды два — четыре, но кое-что могу повторить. — Тон у нее изменился, стал догматичным и чуть-чуть обиженным. Эстелл открыла было рот, чтобы возразить, но передумала и промолчала, продолжая с недоумением слушать свою подругу. — Горстка плутократов из стран третьего и четвертого мира, — рассуждала Салли, — единственных там людей, у которых есть деньги, не нуждается ни в чем, кроме предметов роскоши и бомб, и они закупают все в странах первого мира по чудовищным ценам, от этого бедные в развивающихся странах становятся все беднее и беднее и работают все тяжелее, а так как их страны закупают бомбы, то их жизнь делается все опаснее. — Эстелл взглянула на Льюиса: он стоял наклонив голову и слушал невозмутимо, как кот. Скрипучий старческий голос из-за двери звучал все выше: — Положение в развивающихся странах становится взрывоопасным, поэтому плутократы все больше забирают власть в свои руки, отменяют конституционное правление и так далее, потому что им нужно поддерживать порядок и обеспечивать свою безопасность, и они все сильнее угнетают бедняков и все больше закупают за границей, так что создается положение, когда уже, кажется, ничем не разорвать порочный... — она запнулась, подыскивая слово, — порочную спираль. Но плутократы упускают из виду два решающих фактора.

— Ай да Салли! Я и не подозревала, что ты так во всем этом разбираешься, — заметила Эстелл.

— Два решающих фактора, — повторила Салли.

— Салли Эббот, тебе бы быть учительницей, — сказала Эстелл. — Льюис, ты только послушай! Ты не знал, что Салли у нас знаток всех этих дел?

— Тете Салли палец в рот не клади, я всегда говорил, — отозвался Льюис.

— Два фактора, — воинственно повторила в третий раз Салли.

Эстелл вздохнула и покорилась. Поучающий голос за дверью звучал словно бы из разных точек — должно быть, Салли расхаживала по комнате, загнув два пальца в счет двух решающих факторов. Льюис слушал, опустив руку со скребком, весь — внимание.

— Во-первых, как правильно говорит Уолтер Кронкайт, они забывают, какой потрясающей силой обладает «идея свободы». Раз услышав про свободу, люди опять, как в тысяча семьсот семьдесят шестом году, ни на что другое уже не согласны, они пойдут на смерть. Идею свободы не одолеют ни сила, ни богатство — это я сама могу вам подтвердить!

— По-вашему, значит... — вмешался было Льюис.

Но ее уже было не остановить.

— А второе, что упускают из виду плутократы, — это природа армий. Плутократы создают могущественные армии для защиты своих интересов, но армия — их худший враг. Люди в армии обучаются дисциплине, и еще готовности умереть за правое дело. Они там получают кое-какое образование — во всяком случае, получше, чем могли бы рассчитывать у себя в деревне. Это уж точно. Большое скопление молодых людей в одном месте служит естественным... ну, этим... бродильным чаном для идей, таких, как идея свободы или народоправия, и оглянуться не успеешь, а уже, как это было в России, или в Танзании, или в Португалии, — пуф-ф-ф! Революция! — заря реальности и правды! — и все началось с армии. Можете сказать Джеймсу Пейджу и ему подобным, чтобы они об этом немного задумались! — Заскрипела кровать — должно быть, Салли села.

— Тетя Салли, — позвал было Льюис, но тут же передумал и только покачал головой, теребя ус.

Эстелл, вздернув брови, молча смотрела на дверь спальни, лицо ее выражало огорчение, голова тряслась. Интересно, видел ли Горас бедняжку Салли в таком состоянии, думалось ей. Навряд ли. Такие мысли не занимают женщину в счастливые времена. «Надо же», — пробормотала Эстелл себе под нос. В чем бы ни состояла правда касательно Джеймса и Соединенных Штатов или же касательно Салли и революционных армий (и всего прочего), в этом доме правда была та, что Салли необходимо выманить из комнаты, покуда дело не приняло уж совсем скверный оборот. Необходимо восстановить атмосферу мира и сотрудничества, иначе все усилия бесполезны. Вот если бы сейчас здесь была Рут Томас! Рут всегда умела найти к человеку подход. Она читала смешные стишки, рассказывала анекдоты, принося с собой всюду, где ни появлялась, столько тепла и доброжелательства, что поневоле забывались все обиды. Эстелл взглянула на часы. Господи, всего только без четверти восемь! При этом Эстелл вдруг вспомнила, что ее внучатый племянник Теренс все еще сидит на улице в машине.

— Ах ты господи! — вслух произнесла она. — Салли! — обратилась она к подруге. — По-моему, все-таки нехорошо запираться от друзей.

— Знаю, Эстелл, — ответила та. — Но что же мне еще остается? Я иногда думаю, — ее голос зазвучал слегка театрально и еще жалобнее прежнего, будто она декламировала Шекспира или Теннисона, — я иногда думаю, что все мы как бы персонажи в книге. Словно наша жизнь вся заранее расписана от начала до конца, так что, даже если конец и хороший, все равно он для нас оказывается отравлен.

Эстелл вытаращила глаза от изумления.

— Салли Эббот, да что это с тобой? В жизни не слышала я такой глупости! — Она оглянулась на Льюиса. У нее созрело решение. — Льюис, милый, помоги-ка мне спуститься. Мне нужно позвонить по телефону.

Он посмотрел на нее с тревогой, но тут же положил скребок и подошел помочь.

5

Джеймс Пейдж смотрел в окно кухни, весь кипя негодованием.

— Что за черт?

Он скрутил в трубку октябрьский номер «Сатердей ивнинг пост» и держал его в руке, как оружие, очки у него перекосились и сползли на самый кончик носа.

— Гости приехали! — взволнованно крикнул из комнаты Дикки.

Было четверть девятого. Передний двор Пейджа был залит светом, словно пустырь перед площадью большого осеннего базара, и так же забит автомобилями — на взгляд Джеймса, во всяком случае.

— Господи! Ведь надо поставить какао варить, — всполошилась Вирджиния, влетев в кухню с сигаретой в руке. Она успела взбить волосы, подмазать губы и запудрить темные полукруги под глазами. Сделав два шага к полке с кастрюлями, она, однако, спохватилась, сигарета в руке дрогнула. — Нет, лучше побегу их встречу. — На самом деле она подумала про сирень под окнами и решила, что, выйдя навстречу гостям, может быть, сумеет отвлечь их и никто ничего не заметит.

— Хотелось бы мне знать, что тут происходит? — угрюмо спросил у нее отец.

— Папа, ради бога, успокойся. — Она уже распахнула дверь и замахала рукой, приглашая: — Эй! Эй! Сюда! Идите все сюда!

По лестнице спустился Льюис, весь обсыпанный хлопьями старой краски.

— Смотри-ка, к нам, кажется, кто-то приехал, — проговорил он, и вид у него при этом был виноватый.

Эстелл Паркс, опираясь на палки, выглянула из гостиной — уже без шляпки и пальто — и протянула:

— Интересно, кто бы это мог быть?

— Уж ты-то знаешь, не прикидывайся, старая ворона, — побелев от злости, сказал Джеймс Пейдж. — Сама же их всех по телефону созвала.

— Что ты, Джеймс! — с упреком ответила она и тут же, будто вдруг вспомнила: — И ведь верно, я созвала.

— Ну, знаете ли!.. — Он замахнулся свернутым в трубку журналом, но, словно не найдя, куда бить, бессильно опустил его снова. Трубка его громко треснула: он перекусил черенок. Джеймс сплюнул и спрятал трубку в нагрудный карман.

— Сюда, сюда! Ау! — кричала Вирджиния. Она уже спустилась с крыльца и манила гостей прочь от сиреневых кустов. Автомобильные фары были все выключены, двор наполняли звуки шагов и веселые голоса. Джеймс различил басистый валлийский смех Эда Томаса.

Вытянув шею и кривя узкие губы, Джеймс негромко спросил Эстелл:

— Ты что это тут такое затеяла, а?

— Да вы не нервничайте, отец, — мягко сказал Льюис, разглядывая при этом не тестя, а замазанную отдушину в стене, где раньше проходила железная труба. — Она отлично придумала, напрасно вы так. Устроим маленькую вечеринку, только и всего, попоем немного, поговорим о том о сем, может, немного поспорим о политике, — он ухмыльнулся, — поедим чего-нибудь, по всему дому запах пойдет. И кто знает, может, тетя Салли вдруг надумает да прямо к нам и спустится.

— Это индейское средство, — улыбаясь, пояснила Эстелл. Улыбка ее была пленительна: ласковая и чуть виноватая, и Джеймс на минуту растерялся. — Когда у ирокеза заводился солитер, их врач сначала морил больного голодом, а потом раскрывал ему челюсти, вставлял распорку и ставил перед ним чашку с хлебовом. Глядишь, глист и выскакивал.

Джеймс широко раскрыл глаза.

— Дьявол меня забодай! — Он шлепнул журналом о колено. — Салли вам не глист! Если она что делает, значит, у нее есть причина.

Руки у него дрожали от унижения — так решили и Эстелл, и Льюис и сразу пожалели о своей затее. Но в действительности дело обстояло сложнее, чем они думали. Его, конечно, возмутило, что они относятся к его сестре — как бы она вызывающе себя ни вела, — словно к какому-то безмозглому животному, которое можно, поманив сахаром, заставить прыгать сквозь горящее кольцо. Но что в самом деле разобрало Джеймса Пейджа, так это улыбка Эстелл. Его, старого дурака, вдруг на миг так и потянуло к ней, и сердце екнуло и затрепыхалось в груди, будто у мальчишки. Он дрогнул, растерялся. Дрогнул метафизически, хотя сам Джеймс Пейдж такого слова никогда бы не употребил. Они оба были стары и безобразны, и что его тело сохранило способность испытывать подобное волнение, когда пора для него давно уже миновала, показалось Джеймсу Пейджу издевательством, жестокой насмешкой небес.

— Ты уж прости, Джеймс, — сказала Эстелл. И вот поди ж ты, его опять как окатило. Но прислушаться к себе и задуматься над этим он толком не успел: в кухню уже входили гости, и маленький Дикки держал перед ними распахнутую дверь, улыбаясь от уха до уха, словно вдруг наступило Рождество.

— А ты что не спишь, малявка? — спросила Рут Томас, урожденная Джером, взъерошила ему волосы и смешно скосила глаза. Потом, как балерина, сделала пируэт, повернувшись всем своим грузным трехсотфунтовым телом, и раскинула руки, как бы обнимая всех. — Счастливой осени вам всем! — Изящно, словно актриса на сцене, она поднесла к губам пухлые, в старческих пятнах пальцы и послала воздушный поцелуй. От локтя до плеча руки у нее были невообразимо жирные. Рут Томас была в общепринятом смысле слова сумасшедшая. У нее, несмотря на возраст, был замечательно мелодичный музыкальный голос, такого замечательного голоса не слышал мир, понаторевший в противоречиях. Звонкий, чистый, он был словно создан природой для сладостных песнопений. И она действительно много лет пела красивым бархатистым контральто в хоре беннингтонской конгрегационалистской церкви, а сколько раз выступала с сольными концертами в Маккулохском культурном центре, этого никто из ныне живущих уж и не помнил точно, включая и ее самое. Но в то же время она много лет работала старшим библиотекарем в бесплатной Библиотеке Джона Г. Маккулоха, и из-за этого, а может, по другой какой причине, но ее голос приобрел не слишком приятное, деланное, сиплое звучание, как бы интеллигентное и при этом по-женски обольстительное, во всяком случае, призывное, если, конечно, это было не в насмешку над собеседниками, или над собой, или еще бог весть над чем. Когда она говорила, или пела, или делала одновременно и то и другое, голос у нее звучал как мощное незаглушаемое фортепиано, играющее на левой, «тихой», педали. Поговорить она любила — говорила не смолкая, и смех у нее был трубный.

Ее тело, даже теперь, в семьдесят шесть лет, было столь же достойно удивления, как и голос. Шаг ее утратил былую упругость с тех пор, как она один раз поскользнулась на мохнатом половике и сломала бедро — оно у нее теперь было на спице, и она сильно хромала; ее толстые ноги в серых чулках слегка прогибались назад, так что, стоя во весь рост, она немного напоминала оленя, который забрел в сад и, встав на дыбы, тянется за яблоками. Но в остальном ее движения были сама грация. Несмотря на толщину, она могла, если бы захотела, быть воплощением элегантности — то есть изящной и элегантной толстой женщиной, — но уж очень ей нравилось паясничать (и за это одни ее любили, другие недолюбливали): она могла забавно изобразить королеву Викторию, а могла и отколоть коленце-другое в дешевом стиле старых мюзик-холлов. Эту склонность в ней тоже умерила многолетняя работа в библиотеке, да так оно, видимо, и к лучшему. Она научилась сдерживаться и по многу часов подряд не допускать никаких выходок, если не считать комически преувеличенной игры в чопорность. Только озорно сверкнет ярко-голубыми глазами да еще при случае скорчит забавную рожу. Например, читатель в библиотеке скажет с возмущением: «Эта книга — глупая!» — будто с кого же и спрашивать за книгу, как не с миссис Томас. «Глупая?» — только и переспросит сокрушенно Рут, и сама не успеет себя одернуть, даже если б и хотела, а уже зубы у нее, вернее, вставные челюсти начинают выпирать, а глаза сходятся к переносице. У беннингтонских детей это в течение многих лет обеспечивало ей почти единодушное горячее поклонение. И еще она мастерски жестикулировала: могла по-еврейски пожать плечами, по-итальянски вскинуть кверху ладонь: «Эй, земляк!», или ткнуть в спину и перекрестить, как глупый тренер перед матчем.

Спору нет, из-за Рут Томас нередко получались неловкости. «Рут, тебе место на сцене», — сказала ей как-то Эстелл. «Или где-нибудь еще», — сухо добавил Феррис. Но при всем том она была доброй, сердечной и милой и очень любила книги, хотя вкусы у нее были своеобразные. Говорила, что любит Чосера, а читала его бог весть когда, да еще на современном английском языке; Вильяма Шекспира всегда именовала полностью, с легким британским акцентом; и, как она часто повторяла, для нее что Мильтон, что газовая камера — разницы почти никакой.

— Джеймс! — произнесла она теперь, наклоняясь к нему (она была огромного роста). — У тебя вид пса, наглотавшегося гвоздей.

Он попятился. От нее сильно пахло шоколадно-молочным напитком «овалтайн».

Кухня была уже набита до отказа. Вслед за Рут Томас, обнимая ее за талию, вошел ее муж Эд Томас, краснолицый, белоголовый восьмидесятилетний валлиец с сигарой в зубах. Он казался много старше жены — она-то волосы красила. Был он богатый фермер, дородностью не уступал жене, а ростом едва доставал ей до плеча.

— Добрый вечер, Джеймс! — проговорил он. — Добрый вечер, Эстелл! Здорово, Льюис, Дикки! Привет, привет!

Он выхватил изо рта незажженную сигару и этой же рукой стянул с головы шляпу. За ним вошел его восемнадцатилетний внук Девитт Томас с гитарой, а за Девиттом — Роджер, примерно одного возраста с Дикки. Оба мальчика Томасы были темно-рыжие и веснушчатые.

— Вот, захватил с собой ребят, Эстелл, — сказал Томас. На звуке «л» он слегка причмокивал, ударяя языком в зубы. — Витт из колледжа домой на уикенд приехал. — Он обратился к внуку: — Помнишь Эстелл? — Девитт, высокий парень, вежливо и скромно поклонился, придерживая гитару. — А ты, Роджер, — продолжал Эд Томас, — сними шапку и поздоровайся.

Рут тем временем разговорилась с Вирджинией, которая только что появилась на кухне.

— Можно посмотреть твою гитару? — спросил Дикки.

Девитт Томас в ответ подмигнул ему и стал пробираться в комнату. Дикки пошел за ним, бросив опасливый взгляд на отца. Следом неуверенно потянулся и Роджер.

— Ну, пропади я совсем! — произнес Джеймс Пейдж, но в сердцах или с удовольствием — трудно было сказать.

— Это ты, Рут? — послышался сверху голос Салли Эббот.

А в кухню тем временем вошел преподобный Лейн Уокер, ведя под руку какого-то никому не знакомого мексиканца с неприятным выражением лица и с кошачьими усами, толстого и, как показалось Джеймсу Пейджу, неестественно и безобразно коротконогого. На мексиканце был коричневато-зеленый костюм, делавший его похожим на лягушку, и ослепительно начищенные широкие штиблеты — как у абортмахера, подумал Джеймс. Лейн Уокер был мужчина еще молодой, лет тридцати — тридцати пяти. Салли Эббот была его прихожанкой в Северном Беннингтоне. Такой скромный, интеллигентный человек, жена у него лошадница — даже за продуктами в магазин ходит в галифе и с хлыстом на запястье — и трое приемных детей, вьетнамцы. Преподобный Уокер брил голову, будто недавно из заключения, а под подбородком — не на подбородке, а именно под — носил бороду пучком; то ли козел, то ли какой-нибудь гном из ирландских сказок.

— Я пригласила Лейна, — объяснила Рут, наклонясь к Эстелл. Потом указала на мексиканца, широким жестом как бы включая его в общий круг: — А это отец... — Она скорчила быструю гримасу. — Надо же, какая глупость! Забыла, как вас зовут! — И бросила на него кокетливый взгляд. Мексиканец с улыбкой попятился.

Лейн Уокер, улыбаясь, подвел мексиканца за локоть поближе к Джеймсу и с поклоном произнес:

— Мистер Пейдж, позвольте представить вам моего давнего друга: отец Рейф Хернандес.

— Отец, стало быть, — нелюбезно буркнул Джеймс, даже не пытаясь скрыть своей нелюбви к иностранцам. Не дождется он, чтобы ему тут руку пожимали. Но мексиканец, к его досаде, и не протянул ему руки.

— Можно просто Рейф, — сказал он маслянистым, негромким, по-кошачьи вкрадчивым голосом. И повел черными узкими глазами в сторону окна, будто примериваясь его украсть. — Ваша ферма так красиво расположена.

— Как это вы углядели в темноте? — отозвался Джеймс.

— Джеймс, — укоризненно произнесла Эстелл.

Джеймс ядовито улыбнулся, довольный, что его нелюбезность кем-то замечена.

— Вы, верно, из этих новомодных патеров, — продолжал он. И провел пальцем слева направо себе по горлу, намекая на отсутствие круглого воротника и в то же время как бы изображая нож у горла.

— Иногда я его ношу, а иногда нет, — ответил неуязвимый патер.

Лейн Уокер сказал:

— Мы с Рейфом вместе принимали участие в марше протеста. — И улыбнулся мексиканцу.

Мексиканец кивнул:

— В Сэлме.

— Это ты, Рут? — опять крикнула сверху Салли Эббот.

Вирджиния уже стояла у плиты и ставила кипятить молоко для какао. А на пороге появился, опираясь на палочку, доктор Фелпс.

— Дома кто-нибудь?

— Входите, входите! — крикнула Рут Томас. — И дверь за собой закройте.

— Добрый вечер, доктор! — Эд Томас величаво взмахнул сигарой. — Это кто там с вами, не Марджи?

Из-за двери робко выглянула внучка доктора, Марджи. У нее были длинные белокурые волосы и робкие, как бы выгоревшие глаза. Лицо доктора Фелпса рдело еще ярче, чем у Эда Томаса, а волосы были белоснежные, мелко курчавые. Когда его внучка очутилась за порогом — она словно плыла в своем длиннополом сером пальто, как щепочка по воде, — доктор Фелпс потянулся назад, чтобы захлопнуть дверь.

— Погодите, не закрывайте! — крикнул мексиканец и захихикал на японский манер.

На пороге, смущенно улыбаясь, стоял внучатый племянник Эстелл, Теренс, совершенно посиневший от холода.

— Теренс! — всполошилась Эстелл. — Господи ты боже мой! Входи, дитя мое, входи скорее! — Она, ужасаясь, объяснила Рут: — Он все это время просидел там. Я про него просто забыла!

— Я слушал концерт по радио, — улыбаясь в пол, сказал Теренс.

— Да, да, верно, — подтвердила Рут Томас, подходя к двери в гостиную. — Бостонский оркестр играл. И кто же выиграл?

Эстелл объяснила преподобному Уокеру:

— Теренс — валторнист. Прекрасный музыкант.

— Валторнист? — весело подхватил доктор Фелпс, откинув назад голову, будто фехтовальщик. — А Марджи у нас флейтистка. Вы, дети, знакомы?

И он и она несмело улыбнулись. Они играли в одном школьном оркестре и в одном духовом квинтете.

— Ты захватила с собой флейту, Марджи? — спросил доктор Фелпс. Он был прирожденный организатор и к тому же страстный меломан.

— Она в машине, — ответила внучка. Шепотом.

— Прекрасно, мы сейчас устроим концерт! Здесь я видел еще Девитта с гитарой. Джеймс, мы сделаем из вашего дома концертный зал! — Доктор, сияя, обернулся к Джеймсу. Но Джеймса не было.

— Джеймс! — позвала Эстелл.

— Ну разве это не безобразие? — весело вознегодовал доктор Фелпс, вздергивая кустистые белые брови и засовывая большие пальцы в жилетные карманы.

— Это вы, доктор Фелпс? — крикнула сверху Салли Эббот.

— Да куда же это он мог подеваться? — недоуменно сказала Рут.

В суматохе никто не слышал, как завелся мотор пикапа, и вдруг все увидели в окно задние огни, стремительно удаляющиеся по дороге.

— Вот аспид! — воскликнула Рут Томас и состроила гримасу.

6

Для Салли Эббот это был мучительный соблазн — на что они и рассчитывали. Вспомнилось сразу столько приятных вечеров. Ей наверху слышны были звуки музыки — Эстелл, как обычно, играла на пианино, Томасы, Эстелл и доктор Фелпс дружно пели хором: «Откуда ты знаешь, спросили ме-ня-а-а!» — божественно пахло горячим какао и коричными тостами, а в кухне разговаривали: преподобный Уокер с кем-то из молодежи и, кажется, хоть она и неуверена, был еще кто-то незнакомый. Обычно она ни за что на свете не пропустила бы такого сборища и теперь почти готова была поверить, что с ее стороны большая глупость оставаться вдали от гостей. Она припала ухом к дверной щели, не зная, как ей поступить, старая ее голова немного тряслась, губы были поджаты, сердце билось неспокойно. Если случится пожар, подумалось ей, они взломают ее дверь, и в каком же тогда виде они ее застанут! На всякий случай лучше все-таки причесаться, надеть тот халат, что понаряднее, и новые шлепанцы.

Когда она перестилала постель, взбивая подушку и думая про себя: «Надо куда-то убрать яблочные огрызки», на лестнице вдруг послышались шаги — подымался кто-то молодой, легкий, вероятно Льюис. Человек прошел мимо ее двери, зашел в ванную, заперся, потом послышался шум спущенной воды. Когда он вышел, Салли позвала:

— Это ты, Льюис?

Шаги замерли, потом нерешительно приблизились к ее двери.

— Это Рейф Хернандес, мэм, — произнес чей-то вежливый и явно смущенный голос. — А вы, должно быть, миссис Эббот?

Салли посмотрела на свою дверь с обидой и упреком, попробовала заглянуть в щелку, но потом спохватилась и сказала:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответил Хернандес еще вежливее, чем раньше. У него был легкий иностранный акцент. — Не могу ли я чем-нибудь быть вам полезен?

Она хихикнула.

— Я подумала на вас, что это мой племянник Льюис.

— Да? А, ну конечно. Ха-ха! Бывает.

У нее колотилось сердце. Как нужно держаться, когда знакомишься подобным образом, она совершенно себе не представляла. И Хернандес, по-видимому, тоже. Он просто стоял там, и все. Она наклонилась к замочной скважине: может быть, так удастся его увидеть? Но нет, не видно. Она выпрямилась, взволнованно пригладила волосы.

— Хернандес, — произнесла вслух. — Это латинское имя. — Она засмеялась, выказывая вежливый интерес. — Вы тут в гостях?

— О да, я гощу у преподобного Лейна Уокера. Мы с ним когда-то знали друг друга, много лет назад. — И, помолчав, добавил — растерялся, наверное, хотя по голосу и не скажешь: — Он о вас мне часто говорил.

— Ах, как это любезно с вашей стороны! — Она опять засмеялась.

— Рад с вами познакомиться.

Она представила себе, как он кланяется ее двери. При этом она сама, надо сказать, тоже приветливо поклонилась.

— Я также, поверьте. Вы в первый раз в Вермонте?

— Да, в первый. Должен признать, что здесь действительно очень красиво, недаром это все говорят.

— Нам нравится.

Он молчал, наверняка все еще улыбаясь и кланяясь ее двери.

Салли заскорузлыми старческими пальцами теребила воротник халата, подыскивая, что бы такое еще сказать. У них всегда Горас вел разговоры с новыми знакомыми, а она только очаровательно улыбалась, полагаясь на свою выигрышную наружность, и убегала приготовить чай. Какой гостеприимный был у них дом, пока был жив Горас. У него был особый дар общения. Это все говорили. Всегда оказывалось, что он или только что прочел интересную книгу, или слышал что-то забавное у себя в зубоврачебном кабинете, или имел общих знакомых с гостем. «Питтсбург! — бывало, он скажет. — У меня двоюродный брат в Питтсбурге. Мебельное дело». Она сказала:

— А где ваш родной дом, мистер Хернандес?

— Да, пожалуй, в Мехико, но я давно уже там не живу. Теперь у меня приход в Таксоне.

На минуту она растерялась: у нее ни в том ни в другом городе не было никого знакомых.

— Так вы священнослужитель?

Он как-то странно засмеялся.

— Да, носитель духовного сана.

— Вот как, — сказала она. — Интересно! — Она придвинула лицо к двери. — Надеюсь, вы не сталкивались с расовыми предрассудками?

— О нет, — ответил он и засмеялся. — Совершенно не сталкивался.

Она улыбнулась и кивнула, ей было приятно это слышать, и все-таки мало ли что мог отмочить ее злосчастный брат Джеймс.

— Мы здесь, в Вермонте, люди отсталые, — призналась она. — А все потому, что у нас промышленность не развита, так говорил мой покойный муж. Никто у нас не селится, и мы никого знать не знаем. Я думаю, это вполне естественное чувство — страх перед чужими, перед «чужаками», как здесь говорят.

— Вполне естественное, да, да.

— Я всегда говорила, что вот мы, если мы белые, обычно представляем себе, что здоровенные парни-негры насилуют бедных невинных белых девушек. А задумываемся ли мы о том, как страшно должно быть черной девушке на улице, где полно белых?

— Да, это верно. Им может быть очень страшно. Но с другой стороны...

Она обрадованно кивнула за дверью:

— Недалек тот час, когда со всем этим, слава тебе господи, у нас будет покончено.

— Да, да, несомненно. Надеюсь, что не очень скоро.

Она вскинула голову. Что он, смеется над нею?

— Не очень скоро?

— Индивидуальные различия, культурные различия... — Она представила себе, как он задумчиво развел руками. — Это все так прекрасно. Очень жаль будет, когда они исчезнут.

— Да, да. Оно, конечно, так. — Она энергично закивала. (Как трудно вести серьезный разговор через закрытую дверь! Вот тебе урок на будущее.) Салли сказала: — Они удивительно колоритны, эти нацменьшинства. Что бы мы делали без наших итальянцев и евреев и без цветных с их красивой, необычной речью? — Она засмеялась. И краем глаза заметила свое смеющееся отражение в зеркале над конторкой.

— Вот именно, — радостно подхватил мистер Хернандес. — Или без наших неразговорчивых жителей Новой Англии. — И продекламировал врастяжку, высоким голосом, подражая Роберту Фросту: — «Когда-то я уже это слышал, как ветер хозяйничает на крыше» — Он засмеялся, довольный своим исполнением. — Жаль было бы, если бы их речь исчезла.

Салли не перестала улыбаться, но почувствовала не которое недоумение. Она никогда не считала себя представительницей колоритного нацменьшинства Ее предки поселились здесь раньше Айвзов и Дьюи, даже раньше Алленов.

А мексиканец продолжал, как видно не подозревая о ее оскорбленных чувствах:

— Но вы правы, в конце концов все это пропадет. Жирные, ленивые мексиканцы, цветные с их удивительным чувством ритма и с их красочной речью, сообразительные евреи в ермолках, неразговорчивые, прижимистые новоанглийские фермеры...

— Ну, кое-что, наверно, и останется, — осторожно заметила Салли.

— Да, бесспорно. — Он явно не хотел ей перечить, но она чувствовала себя все неуверенней, растерянней. Будто обрадовавшись, что ему напомнили, Хернандес продолжал: — По мере того как будет возрастать число браков между черными и жителями Новой Англии, среди негров станет все больше упрямцев, а в Новой Англии обнаружится заметное падение нравов.

У нее начали дрожать руки. Сомнения не оставалось; это выпад против нее! Но что она такого сделала? За что? А ведь он еще и патер. Что же это за патер такой, скажите на милость? Им же полагается быть кроткими, доброжелательными.

Она сказала:

— Боюсь, я не вполне вас поняла, отец.

В его смешке ей явно послышалась враждебность.

— Значит, это я виноват, — сказал он. — Простите. Языковой барьер.

Сердце у нее громко колотилось, горели щеки. Она уже почти готова была отпереть дверь и своими глазами посмотреть на него, выяснить, в чем, собственно, тут дело. Но еще не успела окончательно решиться, как на лестнице послышались тяжелые шаги — кто-то поднимался очень медленно, с величайшим трудом. Она догадалась, что это ее подруга Рут Томас.

— Это ты, Рут? — крикнула Салли.

— Здравствуй, Салли! — весело отозвалась та и тут же обратилась к Хернандесу: — Отец Рейф, вы нам нужны. Нечего вам тут стоять и судачить с упрямой старухой. У нас не хватает мужских голосов.

Она, должно быть, уже поднялась на последнюю ступеньку.

— Да, да, конечно, — голос его, на слух Салли, прозвучал с прежней жизнерадостностью, совсем не враждебно. — Мы тут очень интересно поговорили, давно уже мне не случалось вести таких интересных разговоров.

Он как бы извинялся перед Салли.

— С вашей стороны очень любезно, отец, — сказала Салли, — что постояли, посудачили с упрямой старухой.

Главным образом для Рут она сделала сердитое ударение на слове «упрямой».

— Чепуха, — весело ответил он. — Упрямой? Человеческий род весь упрям. Благодаря этому мы и выжили.

— Салли, а почему бы и тебе не спуститься к нам? — позвала ее Рут.

Салли замялась, в сотый раз подумав: не уступить ли? Но не успела она принять окончательное решение, как Рут уже махнула на нее рукой.

— Поступай как знаешь, — сказала ее подруга и прошла в ванную. Слышно было, как она заперла за собой дверь.

— Всего доброго, миссис Эббот, очень приятно было с вами познакомиться, — сказал ей мексиканец и легкими шагами спустился по лестнице.

А когда следом и Рут, ни слова не сказав, спустилась в кухню и прикрыла за собой нижнюю дверь, Салли с горестным выражением на лице села на край кровати и так сидела, ломая пальцы и страдая от сознания своей вины, и от несправедливого к себе отношения, и от горькой, горькой обиды. Она снова и снова спрашивала себя: что же, собственно, случилось? Что она такого сделала? Она могла бы легко догадаться — хотя и не догадалась, — что ее брат нарочно оскорбил патера. Это бы ее не удивило. Но у нее в голове беспорядочно перемешались негодование и сожаление, вполне обоснованные доводы в свою защиту и довольно убедительные, хотя и несправедливые, укоры собственной совести. Этот патер — он же ее не знает, а говорит так гладко, так самоуверенно, — ведь он не знает, сколько они с Горасом сделали в свое время для бедных и угнетенных... Да она до последнего дня, уже трепеща и понимая, что все потеряно, продолжала платить взносы на иностранные миссии. Он не знает, что она всегда с интересом и сочувствием слушала все, что люди рассказывали о трагических событиях в черных церквах, и очень не одобряла проявления расовых предрассудков в Бостоне. И все-таки она чувствовала, что каким-то образом виновата, что, сама не ведая того, жестоко оскорбила, задела в патере Хернандесе человеческое достоинство и полностью заслужила его вражду.

Ее горестное смятение все росло, наступало на нее, как холодный, невидимый пришелец извне. Стены комнаты гудели и дрожали от музыки и разговоров внизу — хотя теперь, при закрытой нижней двери, она не разбирала ни слова, — под освещенными окнами машины на переднем дворе отсвечивали стеклами и металлом и напоминали ей о том, сколько, бывало, машин собиралось в рождественский вечер у беннингтонской церкви или на школьном дворе, когда устраивался концерт силами учащихся. И от этого на душе у нее сделалось еще тяжелее. Она с натугой подняла ноги на кровать и откинулась на подушку. Закрыла плотно глаза.

Какая мука. Ужасно, что вот так опять и опять приходится мучиться всю жизнь, сколько ни учись уму-разуму, будь ты хоть сама воплощенная порядочность. Горас один раз сказал ей, ну прямо как по-писаному и оживленно так, хотя мысль-то была не из веселых (они как раз немного повздорили): «Мы, люди, все так жалки. Мечты мечтами, а ведь мы отлично понимаем, что только и имеем в этой жизни что друг друга. Обидно смотреть, как мы воюем против собственного же блага». Горас любил такие высказывания. А ей становилось страшно. Иногда, лежа подле него в постели и остро чувствуя, что во всей вселенной у нее нет никого-никого, один Горас, она, бывало, вдруг так разволнуется, и не надо бы, а она разбудит его, только чтобы он сказал ей что-нибудь. Вот если бы у них были дети... Ей вспомнилось очень ясно, как сейчас, это ощущение: лежишь на спине и словно безостановочно падаешь, летишь вниз, к смерти, как бы чувствуешь падение Земли в пространстве, всем существом прислушиваясь к свисту ветра, к потрескиванию безмолвного падающего дома. Чтобы остановить падение, удержаться, она прикасалась к локтю мужа в шерстяной пижаме, но это не помогало, и с возрастающей тревогой она начинала сознавать, что проигрывает древнейшую битву, которую мы ведем с рождения, протягивая руки, дрыгая ногами и, наконец, подымаясь в рост. Она с усилием стряхивала с себя испуг, выныривая навстречу обыденному, прижималась лицом к мужнину плечу, будила его; и как только Горас просыпался, ей сразу загадочным образом становилось покойно, легко на душе...

Салли заморгала и опомнилась. Приподнялась на локте, потом, чтобы совсем разогнать неприятные воспоминания, спустила ноги с кровати, нащупала пол. И снова увидела машины во дворе и услышала, как веселятся внизу. Она ощутила дурноту и какую-то таинственную опасность и почему-то уверилась, что кругом не права.

— А нам ничего другого не остается, — со слезами на глазах произнесла она вслух, обращаясь к призраку.

И тут отчетливо, будто рядом, прозвучало ее имя:

— Салли!

Она чуть с ума не сошла. Почему-то она была совершенно убеждена, что это голос Гораса, хотя и сознавала, конечно, невозможность такого предположения. Спит она, что ли? Но затем она убедилась, что это был голос Дикки, потому что он опять раздался из-за двери:

— Тетя Салли!

— Это ты, Дикки? — отозвалась она.

— Тетя Салли, — сказал мальчик, — я принес тебе какао и коричных тостов.

— Как это мило, детка, с твоей стороны! — сказала она и окончательно почувствовала себя при этом преступницей. Сделала шаг к двери, комкая платочек и кусая губу.

Помолчав, Дикки сказал:

— Прости, что я себя плохо вел.

— Что ты, Дикки! — удивилась она. — Уж ты-то не сделал ничего дурного.

Сострадание к ребенку подтолкнуло ее вплотную к двери, но, уже взявшись за ручку, она опять остановилась.

— Я рассказал про дедушку, — признался мальчик.

Салли недоуменно посмотрела на дверь. Вот странно: как это у него получается, что виноват во всем он? Но все равно, она детей понимала, хотя у нее и не было своих.

— Дикки, — ласково проговорила она, — ни малейшей твоей вины тут нет, и если твой дедушка Джеймс... — Она не договорила, устояв от соблазна объяснить ребенку, кто тут истинный виновник, и тем осложнить ему жизнь. — Милый мой, даже не думай, ты совершенно ни в чем не виноват. Совершенно.

Дикки, все еще не до конца убежденный, спросил:

— Тогда, значит, можно дать тебе какао и коричных тостов?

Подумать только, в каком она оказалась положении! Сердце у нее разрывалось между сочувствием и принципом. Конечно, обрекать невинное дитя на страдания очень дурно, ведь у маленького Дикки и в мыслях нет подчинить ее ослиной воле брата. Она представила себе, как он стоит там за дверью и смотрит в пол, только для того, чтобы спрятать умоляющие глаза; стоит, виноватый неизвестно в чем, как его бедный дядя Ричард всегда чувствовал себя виноватым, как она сама недавно чувствовала себя виноватой перед мексиканским патером. Разве можно огорчать ребенка? Но все-таки унижение, которому она должна подвергнуться, слишком велико. Они там внизу развлекаются, даже ее самые близкие и давние друзья, будто все ее терзания — это пустяки, и ждут от нее, чтобы она уступила тирании Джеймса, как испокон веку слабые уступали сильным, как и сами бы они уступили (вдруг с горечью подумала Салли), признали извечное рабство женщин и детей. Они, безусловно, думают, что с ее стороны чистейшая глупость вот так упираться; и в глубине души она их понимала. «Уступи! Не устраивай скандала!» — это всемирный закон. Как часто она и сама руководствовалась им, даже с дорогим Горасом. Но рано или поздно доходишь до предела, и оказывается, что дальше уступать ты не в состоянии. Разве они могут понять, каково это, когда живешь в одном доме с маньяком? Все равно рано или поздно ничего другого не останется, как только подняться на бой — или убить себя. На глазах у Салли выступили слезы. Уступить, покориться — дело нехитрое. Вот сейчас она может выйти к ним, и они поднимут шум, начнут хвалить ее и ахать, будто она не сдалась, а одержала бог весть какую победу. Они и в самом деле сочтут это ее победой, победой над самой собой, над своим «неразумием». А она в ответ будет скромно улыбаться: как, мол, она глупо себя вела, и вообще, какой смешной случай, и так это и останется смешным случаем, его будут потом рассказывать ей в осуждение, зато она сможет сейчас шутить и развлекаться с ними вместе и даже присоединиться к их хору и к их веселой болтовне, и ей все простят. О да! Это она ясно себе представляет. Джеймс, гордый своей победой, похвалит ее за упорство и, может быть, даже на какое-то время станет обращаться с ней не так безобразно, может быть, даже скрепя сердце согласится, чтобы она завела телевизор. Но все-таки, как ни клади, а она будет побита: знай свое место, слабый пол, стряпай, убирай и держи свое мнение при себе; и когда Джеймс будет не в духе, она должна будет закрывать глаза на все его глупости, и распинаться перед ним, и лебезить, как восточная рабыня, а люди еще будут ее высмеивать и презирать — как бедную жену этого Шербрука до сих пор вон высмеивают, есть ведь и такие анекдоты, где над ней потешаются, — и сочувствие достанется не ей, полоумной старухе, а умному Джеймсу. Картина такого жестокого и несправедливого унижения оказалась убедительнее, чем образ обиженного ребенка за дверью, и Салли ласково ответила:

— Это очень мило с твоей стороны, Дикки, но я нисколько не голодна. Будь добр, снеси это все обратно.

— Тетя Салли...

— Ступай, ступай, дружок.

Он промямлил еще что-то — она не разобрала — и послушно пошел назад к лестнице.

— Спасибо тебе, мой дорогой! — крикнула Салли ему вдогонку.

Она скрестила руки на груди, охваченная чувством вины, но и победным торжеством. Она не права? Ну и ладно, пожалуйста, готова рассчитаться на том свете.

Как раз в эту минуту дверь дернуло сквозняком, Салли взглянула в окно: ветки деревьев раскачивались, вскидывали листву. Неведомо откуда нежданно-негаданно прилетел ветер. Загудело на разные голоса у нее над головой, и она, хоть и понимала, что это просто ветер хозяйничает на чердаке, ощутила наплыв той же суеверной тревоги, какую часто испытывала по ночам, лежа в своей одинокой постели и глядя в темноту, или раньше, лежа рядом с Горасом — теперь-то от него уже не приходится ждать защиты. Она подошла к белому плетеному столику, взяла в руки книжку. Постояла минуту в нерешительности, вглядываясь в ночь за окном, прислушиваясь к шуму голосов, проникающему к ней сквозь стены дома, которому они сообщали жизнь, и к стону ветра в черной пустоте снаружи. Кажется, уже много времени прошло, как Джеймс уехал из дому на своем пикапе. На минуту ей представился брат в детстве: голова втянута в плечи, губы надуты, держится за ее руку. Ониксовые часы на конторке показывали без четверти одиннадцать. Она не помнит, чтобы он когда-нибудь так поздно ложился спать.

И тут по коже у нее от страха побежали мурашки. Она заметила, что внизу у почтового ящика неподвижно стоит какой-то старый, древний старик в долгополом балахоне, с длинной бородой, как у раввина. Стоит на ветру и смотрит на дом. У Салли в груди больно подпрыгнуло сердце, она пригнулась ближе к окну: нет, все стоит, недвижный как статуя, иноземный. Она сняла свои очки в голубой оправе, протерла стекла лацканом халата, быстро надела и снова выглянула в окно. Никого. Что это было? Обман зрения? Или кто-то готовится праздновать канун Дня всех святых? Ее слабые глаза перебегали от машины к машине, от тени к тени. Старик исчез с лица земли.

Внизу под ней — хотя сначала ей почудилось, что где-то далеко, — заиграли на валторне.

7

— Все-таки как-то нехорошо, — сказала Эстелл. — Бедная Салли сидит наверху и страдает, Джеймс разозлился и укатил невесть куда, а мы тут развлекаемся.

Она хотела сказать, что надо бы что-то сделать, раз выманить Салли из спальни им не удалось.

Но никто не пожелал понять ее намека: может быть, он получился слишком тонкий, а может быть, со вздохом подумала она, ей только того и надо было на самом деле и она сказала это не всерьез, а просто для очистки совести — нельзя же портить вечер. Вечер, надо признать, вышел на славу. Да и разве не приятно, когда вокруг тебя милые друзья: Рут, огромная и ослепительная, как никогда, а ведь, пожалуй, тоже уже сказываются годы, стоит ей немного переутомиться; муж Рут и доктор Фелпс вон смеются оглушительно и бьют один другого по плечу, видно, вспоминают что-то веселое; и симпатичный рыжий внук Томасов Девитт, он сидит на корточках у стены и, тихонько подыгрывая себе на гитаре, поет печальные песни двум мальчикам; а в задней комнате, где у Джеймса спальня, племянник Эстелл Теренс и внучка доктора Фелпса Марджи разыгрывают дуэты на валторне и флейте. Как ей жалко, что ее Феррис не может сейчас все это видеть!

Эстелл только что отошла от пианино. Она теперь уже тоже легко утомлялась — они ведь все не молоденькие, — и ей трудно было долго сидеть на табурете. Она устроилась на кушетке, обложила себя подушками, а обе палки прислонила к колену. Рядом с ней на кушетке сидел мексиканский патер, источая приятный запах одеколона, а слева против нее, у камина, расположился в кресле Лейн Уокер.

— Страдание всегда украшает вечеринки, — с улыбкой сказал ей Лейн. У него была привычка выражаться загадочно, хитро и при этом заговорщицки делиться с собеседником улыбкой авгура. Собеседнику отчасти даже лестно, Эстелл не спорит: приятно ведь, когда к тебе обращаются как к лицу осведомленному, — но, по правде сказать, она обычно понятия не имела, на что он намекает. Круглое личико херувима и эта борода метелкой под подбородком делали его похожим на гнома, и Эстелл вполне могла бы поверить, что в его словах содержится какое-нибудь озорство — ничего богохульного, разумеется, или атеистического, потому что его горячая любовь к своему пастырству так же бросалась в глаза, как и небесно-голубой вечно изумленный взор, но все-таки что-нибудь невообразимое, неожиданное — будто к исходу Дня всех святых чучела с тыквенными головами повскакали со своих мест на верандах, оказалось, что это не чучела, а живые переодетые дети, и они, проказничая, побежали вдоль по улице. Даже его речи к ученикам воскресных классов вызывали у нее легкое недоумение, хотя дети как будто бы принимали их как должное. И то же самое его проведи. Он любил возводить хитрые, веселые здания из логики и библейских и литературных цитат — не проповеди, а, можно сказать, стихи в прозе — и вдруг под занавес возвращался в лихом вираже к чему-нибудь сказанному вначале, так что у тебя прямо сердце замирало от восторга, будто он тебе открыл удивительные тайны, а спросишь себя потом, и оказывается: ничего-то ты не понял в его речах. К счастью, сегодня здесь Рейф Хернандес, он поможет.

— Да, это верно замечено! — засмеялся Хернандес. — Оно должно бы наводить на людей тоску. — Он любезно наклонился к Эстелл — запах одеколона усилился — и стал объяснять ей, будто она только что подошла и не слышала начала разговора: — Но оказывается, страдание обладает свойством усугублять удовольствие, при условии, конечно, что это чье-то чужое страдание и не слишком сильное. — Улыбаясь, он стал похож на индейца: глаза черные, зубы сверкают; и во всем его облике проступило что-то женственное или, во всяком случае, немужественное, Эстелл всегда это замечала в католических священниках. От этого она вдруг прониклась к нему еще большей симпатией. Впрочем, надо признать, если бы он оказался каким-нибудь сверхмужчиной, просто даже гориллой в пиджаке, от этого она бы тоже могла вдруг проникнуться к нему еще большей симпатией. — Страдание нас радует, в небольших дозах, понятно, — безмятежно продолжал он. — Я это заметил в Сэлме, во время забастовок сезонников. Страдание будоражит, обостряет чувства. И потом, ведь только через него определяется счастье.

— Неужто? — нервно рассмеялась Эстелл. Если Лейн Уокер имел в виду это, тогда, конечно, она его поняла. Недаром она столько лет читала с детьми оды Джона Китса. Да им самим, Лейну Уокеру и Рейфу Хернандесу, в свое время объясняла, поди, смысл Китсовых строк какая-нибудь учительница вроде Эстелл. Но она продолжала строить из себя удивленную дурочку — ради разговора и чтобы удостовериться, что Лейн не подразумевает ничего другого.

Патер ласково улыбался — эдакий жирный добрый кот, одаренный человеческим умом, может быть, древний зверь-покровитель.

— Циник скажет, что нас радует страдание других. Наверно, бывает и так, но, как правило, дело обстоит гораздо проще. Мы осознаем свое благополучие только в сравнении. Потому-то гостям и бывает так хорошо, когда их сводит под одной крышей несчастье.

Эд Томас подтвердил с другого конца комнаты:

— Я лично больше всего люблю праздновать амбарные пожары! — И картинно вытянул руку с сигарой в ожидании неизбежного вопроса.

— Праздновать амбарные пожары? — переспросил Хернандес.

— Вот именно! — На взгляд Эстелл, он что-то уж очень разгорячился. Она покосилась на доктора Фелпса: тот явно следил за своим другом с профессиональным вниманием. Сигара у Эда не курилась; кажется, он за весь вечер ни разу не закурил. — Мы празднуем амбарные пожары, — нараспев пояснил Эд Томас. — Сгорит амбар у какого-нибудь бедолаги, и мы тут же у него собираемся, вот как сейчас. Верно, Рут? — И, требуя подтверждения, он ткнул сигарой в ту сторону, где сидела его жена.

Рут тряхнула головой, засмеялась.

— Это такая дичь! — радостно подхватила она. Оба мальчика, сидевшие у стены рядом с Девиттом, смотрели на нее с улыбкой. И свой рассказ она предназначила не только для патера Хернандеса, но и для них. — Когда у кого-нибудь загорается амбар, фермеры со всей округи, за многие мили, несутся на помощь, чтобы сделать все возможное и погасить пожар, спасти имущество — с помощью Добровольной пожарной дружины, — а когда все уже позади, так или иначе, мы все отправляемся к кому-нибудь из соседей или собираемся прямо в доме у бедного погорельца и сидим распиваем какао с коричными тостами. И получается праздник, встреча старых друзей.

— Как это странно, — сказал мексиканец, улыбаясь одними губами.

— Не потому, что мы бесчувственные, — стал объяснять ему Эд Томас, еще шире растягивая в ухмылке рот, еще больше багровея лицом и жадно глотая воздух. — Мы это делаем для пострадавшего в первую голову, верно, Рут?

Она благодушно тряхнула головой:

— Такая дичь!

Он тоже тряхнул головой, в точности как жена, крякнул, довольный.

— Ну что ж, разные люди поступают по-разному, — сказал патер, по-видимому, им в оправдание. Он сложил на коленях мягкие ладони, в раскосых глазах светилось недостижимое превосходство кошачьего божества.

Эстелл улыбнулась и сказала, прощая патера:

— Конечно, вы совершенно правильно заметили, отец, жизнь так хрупка. Вот только что мы были счастливы и на диво здоровы, и дети наши все были в порядке, и мы не ждали от жизни ничего худого, и вдруг один какой-нибудь кошмарный несчастный случай, и мы видим, какова она жизнь на самом деле, и жмемся один к другому, охваченные страхом.

— Слушайте, слушайте! — весело крикнул доктор Фелпс, видно, хотел обратить ее слова в шутку. Все рассмеялись, поняв его замысел. Но смех прозвучал и замер, и в комнате стало неестественно тихо, весь дом затаился, старый и бестелесный, как пожелтелые кружевные занавеси на окнах, зыбкий, как тени от камина, и немой, как могила, — только из спальни доносилось пение валторны и флейты. Эстелл повернула голову, заслушалась. Дети играют, как настоящие музыканты, подумалось ей. В здешних краях музыка с каждым поколением достигает все больших высот. Ее Теренс учится в Вильямстауне у Андрэ Шпейера, который много лет играл за первым пультом с Дмитрием Митропулосом — у нее есть его пластинки, и один раз она была на концерте, когда он выступал с Беннингтонским симфоническим оркестром. Его игра пробирала до костей, плотная и верная, как золотая чаша, полная воздуха и света, как любовь воспаряющая! Когда он начинал играть, казалось, будто один из инструментов в оркестре вдруг ожил, поднялся, окрыленный. Ее Теренс, может быть, тоже когда-нибудь будет так играть. Он и теперь, в свои шестнадцать лет, прекрасно владеет инструментом. Но все дети в здешних краях, поправилась мысленно Эстелл, словно кто-нибудь мог подслушать ее мысли и обидеться, — все дети в наши дни могут учиться у первоклассных учителей, у музыкантов из Олбенского, Беркширского или даже из Вермонтского оркестров. Зачем стране так много хороших музыкантов? А летом еще устраивают музыкальные лагеря и съезды по соседству отсюда: в Тэнглвуде, Кинхейвене, Интерлокене, Марльборо.

У нее защемило сердце, она не сразу поняла почему. Ну да, конечно, она вспомнила, как они слушали с Феррисом пластинки на своем проигрывателе и музыка возносилась над ними, как арка готического окна. Они присутствовали на мессе в соборе Парижской богоматери, когда были во Франции. Вышли после службы — час поздний, Сена течет плавно, играя отражением огней, как чистый, светлый хор. Теперь бы Эстелл не узнала Парижа, так ей рассказывали. И Париж тоже не узнал бы Эстелл Моулдс Паркс.

Внезапно, врасплох подкатило неприятное воспоминание: Феррис швырнул в Сену сигарету, и Эстелл страшно разозлилась. И это все, больше ничего не было? Она от злости слова выговорить не могла. Может быть, он что-то сказал? Оскорбил ее, заставил ревновать? А у Ферриса лицо стало цвета слоновой кости — он и вообще был бледный — и верхняя губа вздернулась, словно в оскале. Так они и шли, будто два смертельных врага, — в полной тишине, только шаги отдаются гулко, как в подземелье. Какие же они были дураки! Какие дети! Над собором Парижской богоматери высилась огромная ночь, грозная и пустая, как взгляд химеры — свирепого глазастого чудища, которое пожирает маленького зверька, а он пожирает его. Шум и свет на паперти, где шла торговля сувенирами, и живыми птицами, и фруктами, и святыми мощами, казались удаленными и мрачными — балаганное видение ада. Эстелл вспомнила освещенные шпили собора в угольно-черном небе и представила себе, как идет вдоль набережной над Сеной одна-одинешенька.

Очнувшись, она с удивлением услышала, как Рут декламирует, будто в ответ на ее мысли:

Да, сказала себе Эстелл. Она, подобно старому королю, как его там зовут, верила, что в жизни не может быть ничего худого. Она и раньше была счастлива — или так ей казалось, — но тут явился Феррис, красивый и преуспевающий, и она могла ездить с ним во Францию и Германию, в Японию и Мексику, и оказалось, что мир ослепителен и благословен и, самое главное — если они будут верны друг другу, — не страшен. Она вспомнила, как шла по огромному синтоистскому храму в Киото. Внутри почти никого не было. Их японский друг, профессор Кайоко Кодама, ученый, с которым Феррис познакомился в Йеле, тихим, робким голосом рассказывал им о синтоизме: что в нем есть легенды, но нет теологии (теперь это любимая религия молодежи), что во время молитвы бьют в ладоши, чтобы привлечь внимание божества, но в действительности, как он считал, идея тут другая, гораздо глубже и древнее, что-то такое, связанное с электромагнетическими силами, со старинными теориями работы организма, дошедшими до нас, например, в иглоукалывании. Профессор Кодама со слезами на глазах говорил о щедрости американского народа к побежденным японцам. Он не мог тогда знать (Эстелл вспомнила возмущенную речь Салли Эббот), не мог знать, как не по-дружески поступят американцы со своими союзниками во Вьетнаме. «Он очень хрупок, этот мир, — говорил профессор Кодама, — стоит чуть потревожить сон божества...» Он снял очки и, кротко улыбаясь, опять вытер слезы. И только вот сию минуту Эстелл пришло в голову, что он, должно быть, имел в виду какое-то свое личное горе. Профессор Кодама! — мысленно крикнула она, сочувствуя ему, но и моля о помощи, как путеводного духа. Вдруг она поняла, что валторна с флейтой в соседней комнате больше не играют, замолчали, наверное, уж минут десять назад. Из кухни вошла Вирджиния, держа поднос с печеными яблоками.

— Смотрите-ка! — крикнул доктор Фелпс. — Во славу пресвятой Вирджинии! — И приветственно поднял чашку, расплескивая какао. Все засмеялись и тоже подняли чашки, крича «ура!», и Эстелл вместе со всеми, хотя мысли ее были далеко. Она сознавала, что мальчики ушли на кухню и кричат оттуда пронзительными голосами, а Девитт им отвечает; что собака подобострастно засеменила навстречу Вирджинии, вымаливая себе подачку с желтого пластикового подноса, — но на самом деле она вспоминала кадры из кинофильма, который смотрела с Феррисом в Японии, про летчиков-камикадзе, совсем еще юных благочестивых буддистов. Вспоминала, как прекрасно они улыбались и махали рукой в кожаной перчатке, а потом поднимались в воздух на заре, чтобы умереть за императора и за все, что они любили в этом трагическом, хрупком мире. На шее у них развевались белые шарфы. «Стоит чуть потревожить сон божества...» Салли и Горас Эббот спасли ей жизнь, когда умер Феррис. Если сказать вслух, получится глупо, но это правда. Неплохо было бы сейчас, когда она стала мудрее, поговорить с молодым профессором Кодамой.

Принимая из рук Вирджинии белое фарфоровое блюдце с трещинкой, Эстелл на мгновение встретилась с ней взглядом. И сразу же опустила глаза на коричневое горячее яблоко с пастилой наверху и блестящую серебряную ложечку рядом. «Ах, Вирджиния!» — только проговорила она и потянула блюдце к себе, вдыхая яблочный аромат. Какой-то миг печеное яблоко и желтые от никотина пальцы Вирджинии, еще придерживающие блюдце, заполняли все ее поле зрения, были для нее — весь мир.

8

ПРОПОВЕДЬ ПЕРЕД ЗАКРЫТОЙ ДВЕРЬЮ

Лейн Уокер, проходя наверху мимо старухиной двери, сказал:

— Миссис Эббот, пойдемте, помогите нам вырезать тыквенные рожи.

— Преподобный Уокер, — почти робко отозвалась старуха, — вы верите в духов?

— Ну в некотором роде да, — ответил он. — Во-первых, верю в Святого Духа. — С улыбкой, выражающей не насмешку, а удовольствие от игры, он жестом картежника, кидающего карту, выбросил руку с вытянутым для счета указательным пальцем.

Старуха из-за закрытой двери сказала, и голос ее прозвучал ближе:

— По-моему, я видела духа.

— Что ж, сейчас для него самое время, — сказал он и, приподняв руку, задумался, какого еще он мог бы назвать ей духа, в которого верит и может засчитать вторым. — Потому-то и надо понаставить побольше тыквенных чучел. Духи все и разбегутся.

Он подмигнул Льюису Хиксу, который соскребал краску с двери чулана рядом со спальней Салли Эббот. Льюис чуть слышно хмыкнул и облизнул губы: со священниками он чувствовал себя неловко, а этот тем более сумасшедший — так по крайней мере считал Льюис.

— Вы думаете, я шучу, а я говорю серьезно, преподобный, — сказала Салли Эббот.

Он по ее голосу отлично понял, что она говорит серьезно. Но на дворе, пыхтя и отдуваясь, как дракон, гудел сильный ветер, дрожали окна и что-то время от времени ударяло в стену дома — тут не так-то легко принимать с должной серьезностью страхи Салли Эббот.

— Тем более надо спешить понарезать тыквенных рож. — Он сразу же спохватился, что сказал что-то недостаточно доброе, и захотел поправиться: — Вот что. Вы отоприте дверь, я войду, и мы с вами об этом подробно поговорим.

Минутное молчание. Потом Салли Эббот ответила:

— Нет, это было бы неправильно. Я знаю, вам всем это кажется пустяком...

— Напротив. Оттого-то мы и съехались. — И добавил, хотя сразу же понял, что поторопился напрасно: — Мы должны разобраться в этом как разумные люди, а не как бешеные обезьяны.

Опять стало тихо. Потом отдалившийся голос Салли произнес:

— Я лично не считаю себя бешеной обезьяной.

Льюис посмотрел на него так, словно и он, как родственник, чувствует себя оскорбленным.

— Я вовсе не то хотел сказать. — Лейн Уокер пожал плечами. — Прошу меня простить. Я ведь не то имел в виду. — Он беспомощно улыбнулся Льюису. Льюис в ответ только повел плечом, вежливо, но не примиренно, и возобновил работу.

— Можете не извиняться, — гордо произнесла Салли из глубины комнаты. — Мой брат Джеймс придерживается точно такого же мнения. Женщины вообще не люди, они не далеко ушли от животных предков.

— Миссис Эббот, — просительно произнес пастор и простер руки к двери, — ведь вы же не думаете, что я... — Его природный оптимизм быстро иссякал, на Льюиса Хикса он теперь намеренно не смотрел. Два противника сразу — это чересчур.

— Кто как считает, — холодно и снисходительно произнесла Салли Эббот. — Каждый должен держаться своих мнений.

Несмотря на то, что Лейн Уокер был небольшого роста и благодушен по природе, один из избранных, как сказал бы Жан Кальвин — утром, едва раскрыв глаза, разбуженный к жизни первыми же шорохами дня (птицами, своей шумной троицей детишек, женой, спозаранку начинающей уроки верховой езды), он сразу вскакивал с постели, горя нетерпением тут же взяться за тысячу неотложных дел: сколько книг надо прочитать и писем отправить, сколько навестить прихожан и составить проповедей (сочинение проповедей было его любимым занятием, и он делал это мастерски), — но все же и он перед лицом неизбежности умел признать себя побежденным.

— Миссис Эббот, — сказал он, — начнем сначала. — И любезным, приветливым тоном начал: — Мы с мальчиками вырезаем тыквенные фонари, миссис Эббот. Не согласитесь ли вы нам помочь?

— Обезьяны не умеют вырезать фонари, — отозвалась старуха.

С протянутой в знак доброй воли рукой он еще подождал за дверью, потом обратил круглое лицо к Льюису Хиксу — тот стоял к нему спиной и, как ни разгоралось внизу всеобщее веселье, как ни выл, как ни налетал ночной ветер снаружи, знай себе работал скребком, сдирая старую краску. Маленький пастор округлил и без того круглые голубые глаза, словно вдруг вспомнил что-то, быть может, что он сказочное существо, и потеребил двумя пальцами редкую, кудельками, как у гнома, бородку. Повернувшись снова к двери, он немного театрально, озорно запрокинул голову и выставил смешную плоскую ступню, будто отрешился от смертных людей с их неурядицами, но готов, так и быть, если человечество захочет внять, дать ему на прощание последний ценный совет.

— Миссис Эббот, — торжественно произнес он, — вы несправедливы к обезьянам.

Салли только хмыкнула за дверью. По правде сказать, она была озадачена и просто не нашлась, что ответить.

— Вы, по-видимому, думаете, как и многие, что люди произошли от обезьян и сохранили в той или иной степени их черты. Но на самом деле это не так. Обезьяны произошли от людей.

Скребок Льюиса Хикса на минуту остановился и тут же снова задвигался, как заводной. Но по затылку Льюиса было видно, что он слушает во все уши.

— Хорошо известно, — напыщенно продолжал Лейн Уокер, постепенно впадая в проповеднический тон, но пока еще не всерьез, пока еще это было веселое подражание, — хорошо известно, что предки человека, с одной стороны, и обезьяны — с другой, разделились более тридцати пяти миллионов лет назад. Тем не менее легко доказать, что человек от обезьян не произошел. Правильнее будет утверждать, напротив, что обезьяны ведут свое происхождение от предков человека. Разница эта принципиальная, имеющая большое моральное значение. Человек примитивно организован, обезьяны, человекообразные и мартышки всякие, узко специализированы. У нас, например, самые примитивные зубы среди всех двуногих без перьев, если не считать «Платонова человека», как Диоген именует ощипанную птицу. Мы не обзавелись великолепными грозными клыками, как у шимпанзе или гориллы, и их огромными, как ножи, резцами. Они нам оказались не нужны. По-видимому, мы уже научились рубить камнями и отпугивать врагов палками. — Он заложил руки за спину и, нагнувшись к двери, продолжал вполголоса, словно делясь с дверью доверительными сведениями: — Или взять руки и ноги. Несколько миллионов лет назад у гиббонов были руки и ноги равной длины, примерно как у нас теперь. Но потом у обезьян — особенно у гиббонов — развились длинные руки и короткие ноги, чтобы удобнее было качаться на ветках деревьев. А нам это не понадобилось. Мы к этому времени уже отважились спуститься с деревьев и с помощью дубин и камней и своих хитрых маленьких голов храбро завоевывали новые жизненные пространства. Не думайте, что я все это выдумал, миссис Эббот. Это все данные палеонтологии — прочтите хотя бы Бьорна Куртена. Если люди ищут в науке моральный урок, следует разобраться сначала в том, что говорит наука.

Скребок Льюиса Хикса опять смолк, на этот раз и голова его немного повернулась. Он бросил взгляд на маленького пастора. И если он ожидал увидеть на лице того строгое выражение под стать этим строгим речам, то был, вероятно, горько разочарован: Лейн Уокер ухмылялся во весь рот.

Салли Эббот начала было что-то говорить — опять про духов, — но передумала и замолчала. Пастор, все так же заложив руки за спину, отвернулся от ее двери и пошел к лестнице, дойдя, сделал поворот кругом и зашагал обратно — Льюис Хикс следил за ним с недоумением, — прошагал мимо комнаты Салли Эббот, снова повернулся на месте и опять двинулся к лестнице, — ну просто тигр, мечущийся в клетке.

— Каков же, — произнес он, по-ораторски подняв в воздух правую руку и шевеля пальцами, — каков же настоящий урок, который можно почерпнуть из рассмотрения эволюции? То есть чему она нас учит, если речь идет о социальном угнетении вообще и о роли женщины в частности?

Тут Льюис Хикс окончательно опустил руку со скребком, отвернулся от своей работы и стал слушать.

Пастор, не обращая на него внимания, кивнул, будто вопрос этот задал не он сам, а кто-то другой.

— Хороший вопрос, — сказал он, не сбавляя шага. — Во-первых, надо учесть, что естественный отбор все еще является действенным фактором человеческой эволюции. Естественный отбор через дифференциальное вымирание сейчас играет не менее, если не более важную роль, чем когда-либо прежде. Взглянем на драматическую историю краснокожего, белого и черного человека.

Пока пастор развивал свою мысль, увлекаясь все больше и больше, наверх поднялся Девитт. Пастор даже не взглянул на него, поглощенный рассуждениями, с которыми он обращался к запертой двери. Девитт ухмыльнулся, кивнул Льюису Хиксу, потер сбоку нос — такая у него была привычка, — зашел в ванную и запер за собой дверь.

— Когда в Америку прибыл белый человек, — продолжал Лейн Уокер, — естественный отбор чуть было совсем не извел на земле краснокожего. Печень североамериканского индейца не знала воздействия алкоголя. Вино, сидр, мед, пульке, саке, виски были известны на планете почти повсеместно многие сотни лет, и, хотя они смертельный яд, образовалась панхроматическая человеческая раса, способная воспринимать радости алкоголя и при этом не гибнуть. А индеец — нет! Его печень и мозг безумствовали и содрогались, и, если он даже и способен был совладать с этим феноменом психологически, все равно бихевиористически он был беспомощен. «Исчезающий американец» исчез, держа виски в одной руке и ружье в другой, и благодаря виски правая рука, как говорится в Писании, не знала, что делает левая, и так он и утонул в оловянной кружке, только пятки сверкнули. Можете почитать в книгах по истории: не кавалерия Соединенных Штатов побила непобедимых апашей, это сделал обозный фургон! Огненная водица! Однако пути господни неисповедимы. Краснокожий, умирая, отомстил: одной рукой, не ведавшей, что она делает, он успел подарить белому табак!

Дверь ванной распахнулась, как раз когда преподобный Уокер, расхаживая из стороны в сторону, подходил к ней; он успел отскочить, рассеянно поклонился Девитту, повернулся на одном каблуке и пошел обратно. Девитт, рослый, сутулый, начал было спускаться по лестнице, но на первой же ступеньке остановился, держась рукой за стойку, и со смущенной широкой улыбкой на рыжем, веснушчатом лице прислушался.

— Американские индейцы, — пастор поднял указательный палец, — курили табак сотни лет. У них выработались необходимые для этого легкие, и химические процессы в организме, и социальные установления. Белые же люди — а также и черные и азиаты, — не имея такой защиты, вскоре столкнулись с тем (и сталкиваются сейчас), что каждого десятого из их числа уносит рак легких, сердечные болезни и бог весть что еще. Тут можно было бы привести для сравнения — но я не буду, — что происходит, когда опиум, гашиш и прочее — вещества, относительно безобидные на Востоке, — обретают популярность среди молодых американцев. Тем, у кого достанет ума, и твердости, и душевного благополучия, чтобы противостоять этим всесильным ядам, отравляющим тело, и отвергнуть их все полностью или же пользоваться ими умеренно, — именно этим людям и предстоит переделать будущий мир, воздействуя на него самым прямым образом: им будет принадлежать единственная здоровая линия в генофонде.

Он сделал остановку — в речи и в хождении — и выпрямился.

— Теперь возьмем самый интересный генетический случай — черного!

— Неужто он интереснее, чем бедный мексиканец? — с притворным негодованием воскликнул, поднимаясь по лестнице, Рейф Хернандес.

— Вы опоздали, — вскидывая руку, как полисмен на перекрестке, провозгласил Лейн Уокер. — И, как прибывшие с опозданием, не имеете никаких прав. Поэтому я лишаю вас слова.

Патер ткнул себя в грудь и, сделав страшные глаза, возразил:

— Я? Да я тут раньше Колумба!

— В таком случае вам даруется одно-единственное право: можете идти и помочиться.

Патер довольно рассмеялся, отвесил ему поясной поклон и в притворной спешке ринулся в ванную.

— Ну, знаете ли, преподобный! — произнесла Салли Эббот, но слышно было, что она не столько возмущена, сколько удивлена.

— Итак, мы говорили, — продолжал он, краснея, — про черных. — Тут он оборвал свою речь и, пригнувшись к двери, заметил: — Вопрос этот очень серьезный, сами понимаете. Не тема для домашнего балагана. Мы говорили о том, какой моральный урок можно извлечь из науки, этого серьезнейшего человеческого поприща, уступающего, пожалуй, одной только королеве Теологии. Прошу вашего полного внимания. — Не оборачиваясь, он махнул рукой в сторону ванной, откуда доносились некие звуки.

— Тс-с-с! — грозно приказал Лейн Уокер. Но звуки не прекратились.

— Черный, — снова начал он и замолчал, заведя глаза к потолку и словно выглядывая там кого-то. Льюис Хикс тоже посмотрел вверх, но тут же опустил голову.

А пастор, спохватившись, продолжал:

— С генетической точки зрения одной из самых поразительных черт у представителей черной расы являются серповидные клетки. В минувшие времена, как вы знаете, одна четверть всего негритянского населения вымирала от анемии в результате серповидного разрушения кровяных телец, одна четверть вообще не имела серповидных клеток и вымирала в Центральной Африке от малярии, а оставшаяся половина была здорова и брала на себя продолжение рода. Довольно неэкономно, если считать на человеческие жизни, но система работала. Теперь посмотрим, что же получается, когда угроза малярии пропадает, поскольку дело обстоит именно так, ведь теперь малярию лечат. — Он помолчал, пригнувшись к двери, словно ждал от нее ответа, и, словно получив ответ, воскликнул: — Совершенно верно! — Он снова заходил по коридору. — Так называемый «плохой ген» начинает пропадать. За каких-нибудь несколько поколений — вы только подумайте! — черная раса начала терять свой особенный, больше уже не нужный, но все еще иногда смертельный ген. Короче говоря, ненужные приспособления имеют тенденцию исчезать. Хотя полностью не исчезают никогда — обстоятельство важное, мы к нему еще вернемся. Далее. В настоящее время у ученых есть все основания надеяться, что серповидная анемия будет побеждена, подобно тому как уже ныне найдены методы исцеления других наследственных болезней и недочетов. Диабетики, скажем, могут теперь благодаря инсулину жить нормальной жизнью; близорукость компенсируют очки; глухие могут пользоваться слуховыми аппаратами. Иными словами, мы опять отключили естественный отбор, изобретя орудия. Какой же моральный урок следует из этого удивительного обстоятельства? — Он посмотрел прямо на Льюиса. Он почти указывал на него пальцем. — Только давайте поймем как следует, о чем идет речь. Всякий раз, когда мы изобретаем новое орудие, от колеса до экстракта витамина С, мы тем самым уклоняемся от телесной эволюции. Чем совершеннее здание, тем прихотливее и неприспособленнее его обитатели.

Льюис виновато потеребил ус. На другом конце коридора приоткрылась дверь ванной, высунул голову патер, огляделся. Потом вышел, на ходу проверяя, хорошо ли застегнуты брюки, поправил манжеты, сложил ладони, будто на молитве, и встал, улыбаясь, выжидая. На него даже не посмотрели.

— Моральный урок тот, братья и сестры, — произнес пастор — он был совершенно поглощен собственными рассуждениями и даже не замечал, что по лестнице, поддерживаемая Вирджинией Хикс и доктором Фелпсом, подымается Эстелл Паркс («Что это здесь? — одышливо спрашивает Эстелл. — Мы, кажется, что-то пропустили? Да он проповедь говорит!» — И глаза ее зажглись), — моральный урок тот, что передовые сегодня могут завтра стать отсталыми, а отсталые вдруг оказаться впереди, или, выражаясь словами великого религиозного поэта Джерарда Мэнли Хопкинса, «безостановочен труд Природы». Мы, самые примитивные из приматов, оказались победителями наших более совершенных братьев. Благодаря странному дару обходить сложности — благодаря раздутым мозгам, владению орудиями и нашей атавистической злобе — мы теперь запираем их в клетки и вживляем им в головы пластины для нашего развлечения и образования! Учтите, кстати, ту важную роль, которую до сих пор играет в нашем прогрессе злоба. Если бы решающими критериями были ум и чуткость, этой планетой правили бы киты! А как же, спросите вы меня, проблема полов? — ибо, будучи животными хитрыми, вы помните, о чем я вначале обещал говорить.

— Проблема полов? — переспросила Эстелл на пороге ванной. Вирджиния подняла палец к губам и замахала на нее. Эстелл переступила порог, закрыла за собой дверь.

— Друзья мои, — говорил пастор, — у всех животных, практикующих разделение труда, как это уже много столетий происходит среди особей нашего рода — я подразумеваю единый, единственный и неделимый род человеческий, — самки, как правило, мелких размеров, быстры на ногу и быстры умом и к тому же очень эмоциональны, а самцы по большей части крупные, немного тугодумы (вспомним самцов гориллы, орангутана), поскольку в сельских трудах и на войне, не говоря уж об охоте, определенные преимущества тупость дает — прошу прощения у джентльменов. Какой самец, если он мало-мальски сообразителен, поддастся на уловки хитрой маленькой самки, заставляющей его таскать каменные глыбы и класть стену для укрытия ее детенышей? Какой хитроумный Одиссей встанет, точно крепостная башня, против троянцев, тупо защищая свое генетическое наследие, как это сделал исполин и тугодум Аякс? — По лицу Уокера скользнула растерянность, вероятно просто показная. — Хотя, впрочем, род Одиссея тоже продолжился, Одиссей в отличие от Аякса, покуролесив по белу свету, в конце концов вернулся к жене. Гм-гм.

Он поджал губы, потянул себя за бородку, густые вразлет брови опустились на самые глаза. Прихожане с интересом слушали. В коридоре набилось столько народу, что ему стало негде расхаживать. В углу лестничной площадки стоял Девитт, рядом с ним Вирджиния и доктор Фелпс, на ступеньках оба мальчика с выпотрошенными тыквами в руках, ближе к ванной Льюис Хикс и патер Хернандес, за запертой дверью Салли Эббот, и еще была Эстелл Паркс, она как раз выходила из ванной комнаты, опираясь на две палки.

А пастор поднял палец и улыбнулся, делая вид, что вдруг нашел путь к разгадке этой истории с Аяксом и Одиссеем.

— Посмотрим с другой стороны, — сказал он. — Что примитивнее: широкий набор возможностей в икс-хромосоме или широкий набор возможностей в игрек-хромосоме? В те времена, когда оружием неандертальцев была дубина, а наши предки пользовались копьями и дротиками, череп, толстостенный, как хоккейный шлем, представлял собой ценное преимущество неандертальца, воюющего с неандертальцем, а для Homo sapiens, который должен был уклоняться от копья своего собрата, гораздо ценней был череп легкий, быстро поворачивающийся в стороны и свободно раздвигающийся, чтобы вместить больше мозгов. Но времена меняются, льды заставляют человека сняться с насиженных мест. С каким изумлением, должно быть, разглядывал могучий, бесстрашный неандерталец первого встретившегося ему легковесного, подвижного Homo sapiens. «Уф-ф!» — печально произнес этот Аякс среди людей, когда его исполинское, как танк, тело легко пронзил летучий дротик, и, виновато махнув на прощание рукой небесам, этот огромный зверь сошел со сцены.

Итак, времена меняются — таков первый урок в нашем учебнике, в первой книге Господа, в «Книге Природы», как назвал ее Фома Аквинский. Сегодня каменные глыбы легко перетаскивает ловкое маленькое существо, умеющее нажимать кнопки, особям с самыми быстрыми реакциями покоряются фортепиано, пишущая машинка и турбореактивный самолет. «Ага! — скажете вы. — Он проповедует матриархат». Но нет. Как мы видели на примере серповидных клеток, даже когда свойства выходят из употребления, Природа скрупулезно хранит все запчасти. Мы несем в себе, в своем генетическом потенциале, все, что имеем со времен, когда плавали рыбами в Девонском море. Всякий мужчина — отчасти и женщина, всякая женщина имеет и мужские свойства, всякая примесь к генофонду — на благо! Естественный отбор в этом постоянно развивающемся мире не делает мелочных различий между передовым и отсталым. Одним словом...

Пастор величественно вскинул правую руку и опять обратился к двери, за которой стояла Салли Эббот:

— Одним словом, миссис Эббот, обезьяны, во всяком случае самые примитивные обезьяны, вполне могут вырезать — и вырезают — тыквенные фонари!

С этими словами он обернулся к своим слушателям, столпившимся в коридоре и на лестнице, поклонился, приветливо улыбнулся и произнес:

— Аминь.

— Amen, amen, — произнес и мексиканский патер и начертал в воздухе знак. Жест его был плавнее, чем полет бабочки в солнечном луче, и, благосклонно улыбаясь, жирный, как будда, и легкий, как воздушный шар, он произнес нараспев: — Ite, missa est. — И потом, уже другим голосом: — Deo gratias![6]

— Благослови вас бог, преподобный! — раздался голос Салли Эббот из-за двери, и слышно было, что она глубоко растрогана. — Да исчезнут с лица земли все эти ужасные предрассудки!

— Стало быть, вы выйдете из своей комнаты? — торжествуя, спросил Лейн Уокер.

— Нет, конечно, — ответила она. — С какой стати?

Снизу послышался голос Эда Томаса:

— Эге, вон они, оказывается, где все! Выходит, я прозевал что-то интересное?

9

Пока его двоюродная бабка Эстелл вспоминала собор Парижской богоматери, Теренс Паркс стоял в комнате старика и крутил в руках свою валторну, вытряхивая слюну. Он был очень застенчивый юноша, застенчивее свет не видывал, может быть, еще застенчивее даже, чем девочка, которая сидела напротив на старой, продавленной кровати и обеими руками держала у себя на коленях флейту. Она, Марджи Фелпс, не отрываясь глядела в пол, и прямые серебристо-белокурые волосы, мягкие как лен, свешивались у нее по обе стороны головы. Лицо ее выражало серьезность, но и готовность к улыбке — стоило бы ему только захотеть. Одета она была в буро-зеленое платье, длинное и (хотя этого он знать не мог) дорогое, на ногах полосатые носки-гольф и модные тупоносые туфли. Что же до Теренса, то у него волосы были каштановые и ниже уха завивались, на носу очки, без которых он был совершенно беспомощен, а подбородок маленький. У него не было — так он сам, во всяком случае, считал — ни единой выигрышной черты, даже чувства юмора. Поэтому одевался он с неизменной тщательностью: рубахи темно-синие, всегда аккуратно заправленные, черные брюки, черные ботинки, ремень. Он вставил назад, мундштук и взглянул на Марджи. Он уже давно был горячо и мучительно в нее влюблен, хотя, понятно, не говорил об этом ни ей и никому другому. Он жил со своей тайной мукой, как единственный марсианин на свете. Марджи будто знала, когда он на нее взглянет, и точно в это же мгновение подняла глаза. И сразу же оба, залившись краской, уставились в пол.

Теренс бережно положил валторну на стул и подошел к окну над изножьем кровати. Выглянул: на воле разбушевался ветер, волоча по небу большие облака — это стая волков, сверкая серебряными зубами, гналась за луной и вот пожрала ее, повергнув большой пекан, и сарай, и весь задний двор в темноту. Он услышал как будто бы металлический лязг открываемых и закрываемых ворот.

— Дождь еще не пошел? — почти беззвучно спросила Марджи.

Она робко подошла к нему, Теренс подвинулся, и они встали рядом.

Ее рука на подоконнике была бела до голубизны. Как ему хотелось сейчас дотронуться до нее. В большой комнате у них за спиной, за полуоткрытой дверью, слышался смех и разговор взрослых, и Девитт Томас, пощипывая струны гитары, по-прежнему пел. Слов было не разобрать. Он опять посмотрел на ее руку, потом сбоку на ее лицо, потом поскорее снова в ночь за окно.

— Мне страшно, когда идет дождь, — сказала она. Она почти не повернула головы, но он почувствовал, что она на него смотрит.

Снова появилась луна, черные облака неслись мимо, словно увлекаемые наводнением. Теренс будто нечаянно положил руку на подоконник рядом с ее рукой. Прислушался, не войдет ли кто, только теперь вдруг испуганно сообразив, что слева дверь ведет к черному ходу и можно было бы выйти незаметно от всех. Через двор медленно, как во сне, проплыло что-то белое.

— Что это такое? — вздрогнув, спросила она и положила руку поверх его руки. Голова ее склонилась, и сквозь бурю, бушевавшую у него в груди, он уловил запах ее волос.

— Наверно, мешок из-под удобрения.

— Что? — переспросила она.

Он повторил, на этот раз не так беззвучно. Она не отнимала руку, хотя прикосновение было такое легкое, чуть что — улетит. Мысли его вихрились, сердце бешено колотилось. Он прижался лбом к стеклу, притворяясь, будто следит за полетом белого призрака. И снова ощутил запах ее волос и ее дыхание — теплый яблочный дух.

Что до внучки доктора Фелпса Марджи, то сердце у нее в груди громко бухало, голова кружилась; она боялась упасть в обморок. Школьная подруга Дженнифер уже давно сообщила ей, что Терри Паркс в нее влюблен, и она сразу поверила, хотя это казалось чудом. Когда он играл на своей валторне в школьном или городском оркестре, у нее делалась гусиная кожа, а когда в квинтете их партии перекликались, она краснела. Сегодня, когда он оказался у Пейджей, это было как подтверждение чуда, и когда взрослые предложили им поиграть дуэты и выслали в другую комнату, чтобы музыка не мешала им разговаривать...

Новое облако, еще больше прежних, заглатывало луну. Вой ветра вызывал у нее и страх, и восторг. На дворе четко вырисовывалось здание амбара. То, белое, что летало по двору — мешок из-под удобрений, это верно, — повисло теперь на заборе и стало серым, как кость, безжизненным.

Он пошевелил пальцами, взял ее руку в свою. Она чуть не задохнулась. Кажется, кто-то идет?

— Ребятишки, хотите печеных яблок? — спросила с порога Вирджиния.

Они разжали руки и торопливо обернулись, перепуганные и смущенные.

— Я поставлю тут на тумбочке, — сказала Вирджиния с улыбкой. Она, должно быть, ничего не заметила. — Вы такую красивую музыку играете вдвоем, — сказала она, опять улыбнулась и махнула им сигаретой.

Ни он ни она ничего не ответили. У них кружились головы. Оба с улыбкой смотрели в пол. Вирджиния ушла.

Что-то с силой ударилось в стену, наверное, ветром обломало ветку, но стекла не посыпались, дом не заходил ходуном, вообще ничего не случилось. Они посмеялись собственным страхам. И так, смеясь, подошли к тумбочке.

— М-м-м, печеные яблочки, — тихо протянула Марджи. Она взяла одно блюдце и чинно села на край кровати, очи долу. Теренс подошел и сел рядом.

— Послушаем ветер, — сказал он. Ночь выла и гудела, как сбесившийся оркестр, дисгармоничный, бессмысленный и грозный, но Марджи было хорошо и впервые в жизни нисколько не страшно — разве только немного, потому что он рядом. Она будто ненароком положила руку на покрывало. В соседней комнате разговаривали, смеялись. Потом сверху слышен был какой-то спор. Она, улыбаясь, посмотрела на Теренса. Он тоже улыбнулся и осторожно, бережно накрыл ее руку своей.

10

Вирджиния курила и составляла в раковину посуду. Гости в комнате разбирали пальто, и при мысли, что они сейчас уедут, а отца все нет, у нее от тревоги перехватывало дыхание. Наверное, из-за этой тревоги ей вспомнился Ричард. Она вообще часто думала о нем, хотя его пятнадцать лет как не было в живых. Всякое горе, и неприятность, и забота приводили ей на ум его, и это было странно, потому что он вовсе не был в жизни таким уж мучеником, а если и был — ведь вот он покончил с собой, — то она об этом прежде не подозревала. Он был просто как святой, вроде Льюиса. Она улыбнулась и чуть-чуть покраснела, вспомнив, как он один раз застал их. Они заглянули к нему, дом был открыт, а Ричард куда-то отлучился — ей было лет восемнадцать, — и они решили посидеть на кушетке, подождать его. Сели рядом, и где одно, там другое — так у них с Льюисом тогда обстояли дела, — словом, когда брат вошел, а они и не слышали, как он подъехал, они лежали на кушетке, а Ричард сначала в полутьме их и не заметил, а потом увидел, весь залился краской, будто это он сам провинился. «Здорово», — говорит, и шасть в кухню. Они лежат, смех их разбирает, что тут будешь делать? Хотели было улизнуть потихоньку. И не то чтобы боялись, что он будет на них кричать — Ричард ни на кого в жизни голоса не повысил, только один раз на тетку Салли, когда она что-то такое сказала про их мать. Ну, они привели себя в порядок — да, ей как раз стукнуло восемнадцать, потому что Ричарду было двадцать пять, последний год его жизни, — и вышли к нему на кухню. Он сидит со стаканом виски, читает газету. Поглядел на них, улыбнулся. «А я и не знал, — говорит, — что вы помолвлены. Хотите выпить?»

— Мама, мне хочется пить, — сказал Дикки у нее под боком. Так и не очнувшись от своих дум, Вирджиния взяла с сушилки только что вымытую чашку, налила в нее холодной воды и протянула ребенку.

— Что надо сказать?

— Спасибо, — ответил он и поднес чашку ко рту. Сделал один глоток, остальное выплеснул. Она вздохнула.

Ей вспомнилось, как один раз — ей было тогда лет пять — Ричард вздумал напугать ее пчелой. Он-то знал, что это трутень, не жалится, он был меньше и темнее обычных пчел — отец разрешал Ричарду возиться с ульями, — но она думала, что ужалит, и, понятно, испугалась. Завизжала, заголосила, а Ричард переполошился, схватил ее за руку. «Ты что, Джинни! Это же трутень, он не ужалит!» — чтобы только отец не услышал. Посадил трутня ей на локоть: «Вот видишь? Видишь?» И тут из-за коровника, широкоплечий и грозный, с молочным шлангом в руке, — отец. «О господи», — только охнул Ричард и сразу в слезы. А она тогда не поняла, что из-за нее он опять вышел виноват. Он постоянно оказывался виноват, хотя и не делал ничего дурного; отец почему-то придирался к нему всю жизнь.

«Так», — сказал отец. «Это трутень», — начал было Ричард и замолчал. Она видела его перед собой, как сейчас: долговязый, нескладный двенадцатилетний мальчик волосы золотятся на солнце, лицо багровое от досады и стыда — его еще не ударили, а он уже плачет. Все ее детство отец, кажется, бил его чуть не каждый день. «Виселица по нем плачет», — говорил отец и пускал в ход ремень, или палку, или молочный шланг. Она теперь знала, что так злило отца в Ричарде. Он был робок — в точности как и сам отец в детстве, по словам тетки Салли: боялся коров, лошадей, даже петухов; боялся незнакомых людей; боялся холода и грома; боялся духов и кошмаров; боялся в первую голову, что кто-нибудь из них умрет или что отец помешается, как один их сосед, и перестреляет их всех из ружья. Может быть, если бы отец это понял...

Но у брата было удивительное чувство юмора, даже по отношению к себе. Он знал, что он трус, и обращал это в шутку. Если он вздрагивал из-за чего-нибудь, то уж прямо чуть не подпрыгивал и всем лицом выражал комический ужас, так что и не поймешь, вправду ли он испугался или валяет дурака; а когда просил у матери ключи от машины — у их доброй, ласковой матери, которую даже мыши не боялись, — то весь съеживался и прятал голову, будто от страха, что она его сейчас ударит, и она смеялась и ловила его руки. Один раз он нарядился в ужасный маскарадный костюм: нацепил бороду и длинные седые волосы — белый лошадиный хвост, надел долгополое черное пальто, в котором ходил дядя Айра, безумный брат отца, а в руках — топор, вымазанный красной краской. И когда перед маскарадом зашел показаться матери и увидел себя в зеркале, то сам прямо вздрогнул. Даже отец и тот все-таки ему улыбнулся, но сказал только одно: «Смотри не забудь потом вычистить топор!» Потрясающий человек ее отец! Рассказать — не поверят. А ведь все это не со зла. Что бы там ни думали дядя Горас и тетя Салли, но мама-то понимала правду: «Он любит этого мальчика больше жизни. Оттого так и бесится».

Джинни посмотрела на часы. Где все-таки он так долго пропадает?

— Ну, Джинни, — сказал у нее за спиной доктор Фелпс, — нам, пожалуй, пора сматывать удочки.

Джинни, вздохнув, потянулась за полотенцем и вытерла руки.

11

Когда Эд Томас собрался наверх, в ванную, все уже дружно спускались по лестнице ему навстречу, и ему пришлось посторониться. У Саллиной двери стоял Льюис Хикс и соскребал старую краску.

— А-а, Льюис, — сказал Эд, — ты что же не спустился с остальными? — Он ткнул через плечо обрубком большого пальца. — Эдак ты всю вечеринку пропустишь, приятель. Теперь уже гости скоро расходиться начнут, это я тебе точно могу сказать. Ступай повеселись, пока не поздно.

— Да мне вот тут нужно с дверьми управиться, — ответил Льюис, минуту поразмыслив. — Гости — не гости, а уж раз приехал, так не хочется бросать на полдороге.

— Вот это разговор, друг! — похвалил Эд Томас и рассмеялся. — Скажи-ка, а что у вас тут было? — Он опять ткнул через плечо обрубком большого пальца.

— Толковали про женщин и обезьян.

— Шутили, стало быть? — спросил Эд, сощурившись и приоткрыв рот.

— Да нет, — не прекращая работы, отозвался Льюис.

Эд Томас наклонил голову, прищелкнул языком.

— Про женщин и обезьян, — повторил он. — Надо же. Он вошел в ванную и, пока мочился, чувствуя, как в груди становится пусто и звонко, будто от страха, и боль, примериваясь, выглядывает наружу февральским хорьком, о чем-то крепко задумался. Потом застегнул брюки, вымыл руки и лицо, оглядел себя в овальном зеркале — на линялой рабочей рубахе, как всегда, не хватает пуговиц, послетали, и верхняя и нижняя, под нажимом могучего брюха, но все равно он парень хоть куда, как говорит его жена Рут (волосы белее сахара, щеки и нос багровые), — и вышел обратно в коридор.

— Ей-богу, Льюис, ты работник, каких мало!

— Благодарю вас, мистер Томас, — ответил Льюис. — Я всегда стараюсь как могу.

— Вот именно. Я и заметил. В наши дни хорошего работника поди сыщи.

Льюис кивнул, обчищая скребок от налипших хлопьев старой краски:

— Это верно. Поневоле задумаешься: почему так? Гордости, что ли, у людей больше нету?

— Ни малейшей гордости. Позор, да и только. — Валлиец запрокинул голову и, сцепив под брюхом пальцы, поинтересовался: — Эта стена у дома Пег Эллис, что возле церкви в Старом Беннингтоне, — твоя работа?

— Да, я клал. Нынче летом, — ответил Льюис. И добавил, извиняясь: — По книжке пришлось работать. Каменная кладка для меня дело непривычное.

Эд Томас восхищенно покачал головой. И осторожно, как рыбак, у которого клюнуло, сделал следующий шаг. Опершись на перила лестницы, он стал разглядывать ошкуренную дверь в ванную. Нигде ни задоринки, ни пятнышка старой краски. У других на такую работу ушел бы не один день. Но только не у Льюиса, это Эд сразу понял, когда увидел, как тот орудует скребком.

— У тебя, я думаю, работы всегда по горло, у такого-то работника?

Льюис опять кивнул, но добавил:

— Миллионером с нее не станешь, я так думаю. — Он переминался с ноги на ногу, в опущенной руке праздно болтался скребок. Льюис вообще не умел бездельничать, особенно если что-то его беспокоило. Тесть уехал куда-то и до сих пор не вернулся. А время, по его карманным часам, — двадцать пять минут двенадцатого. Гости внизу, как слышно, уже расходятся. Многие, спускаясь после проповеди, попрощались с Льюисом.

Эд Томас ткнул пальцем Льюису в грудь. И взглянул ему в глаза — сначала в голубой, потом в карий.

— Думаю тебя напрямик спросить, Льюис. Хочешь работать у меня?

— У вас, мистер Томас? — Льюис смущенно улыбнулся и провел указательным пальцем левой руки по краю Саллиной двери. Надо уговорить ее, чтобы открыла, мелькнуло у него в голове, а то туда не пролезешь скребком. Поднял палец, испачканный пылью, и негромко, будто обращаясь к своему пальцу, ответил: — Нет, сэр, пожалуй, я не смогу.

Эд Томас приоткрыл рот. Не обязательно от удивления. Он вообще часто забывал закрыть рот.

— Это почему же?

— Да вот много дел у меня на очереди, — ответил Льюис. — Не могу же я подвести своих заказчиков. — Он снова заработал скребком. В дальнейшие объяснения он пускаться не собирался. Известно было, что Эд Томас не любит раскошеливаться. Старается по возможности вообще не заплатить. Оно, может, и понятно. У фермера жизнь нелегкая в наши дни. Но лучше держаться от таких подальше. Льюис прислушался к голосам из кухни. Уже прощаются, определил он. Эду Томасу тоже пора, сделал бы одолжение. Он опять повел скребком по филенке. Лезвие наткнулось на что-то — старый гвоздь. Вынул из кармана складной нож.

Но Эд стоял твердо, привалился к перилам, губы поджал, дышит часто, брови свел. И вдруг выпалил:

— Я не просто на поденку тебя приглашаю, Льюис. Хочу, чтобы ты у меня был человеком номер один.

Он сунул руку в нагрудный карман, вынул сигару, начал уже сдирать целлофановую обертку, но потом, видно вспомнив что-то неприятное, только покачал головой и так и оставил сигару в целлофане.

— Предложение заманчивое, не спорю, — сказал Льюис. — Только какой из меня фермер. Я в городе вырос. — Он улыбнулся.

— Кой черт, да я бы тебе объяснил, что надо делать, Льюис. Ты еще молодой. И вот что еще я тебе скажу: в молочном хозяйстве самый ценный человек — это чтоб был мастер на все руки: электрик, плотник, каменщик, водопроводчик, ветеринар, счетовод.

Льюис покачал головой.

— Меня коровы кусают, мистер Томас.

— Глупости, — фыркнул Эд Томас. — Коровы не кусаются. Боднуть она может, копытом заехать, а чтобы укусить, такого, сколько живу на свете, никогда не видел.

— А меня вот кусали. И именно коровы. Стоит мне подойти, и она меня обязательно укусит.

— Ну так я научу тебя, как с ними обращаться. Ты ее ударь промеж ноздрей.

Льюис покачал головой.

— Я ценю ваше предложение, мистер Томас. Да только все равно, спасибо, нет, сэр. А что же сын ваш?

— Не потянет, — деловито ответил Эд. — Чолли ферму на дух не выносит. И мальцы его то же самое. Хотя они, когда приедут к деду в гости, глядишь, и помогут кое в чем, особенно Девитт. Ну, а мой-то, Чолли, он и в гости приедет, а все равно не поможет, если правду тебе сказать. У него же хорошая служба в Бостоне, охота ему была штиблеты марать. — Он засмеялся. — Чолли какую работу любит? Газончик подстричь, цыплят на угольях для гостей изжарить. А ты, Льюис, ты же вермонтец. Ты бы небось помер от такой жизни.

— Оно, может, и так, — согласился Льюис. — Но все равно, я — как Чолли. Тоже не фермер.

— Ты же еще не пробовал.

Льюис вдруг оскалился, как те тыквенные рожи, что вырезают ребята. Эд Томас в эту минуту был как две капли похож на того типа, который продал ему старый «шевроле».

— Я и цианистого калия еще не пробовал.

Валлиец рассмеялся. Видно, понял, что Льюис не просто так отнекивается. Он оторвался от перил.

— Ладно, ты, однако, подумай еще. — Сделал два шага по ступеням, держась левой рукой за стойку. В двери ванной и Саллиной комнаты вдруг звучно ударил порыв сквозняка — буря на дворе разыгрывалась все больше с каждой минутой, — и Эд остановился, будто это дребезжание дверей было обращено к нему лично, задрал голову и сказал Льюису: — По правде сказать, ты мне уж очень бы нужен, Льюис. Надо мне кончать с этой фермой, иначе мне каюк. — Лицо его было серьезно, румянец гуще обычного. Он ткнул себя в грудь сигарой в целлофановой обертке. — Моторчик барахлит. Доктор Фелпс тебе скажет. — Улыбнулся рассеянно, тряхнул головой. — Полдня проработаю — и, понимаешь, чтоб ему, приходится идти домой ложиться. Словом, так: работа по хозяйству — мешки ворочать, канавы вычищать, — все это мне больше не под силу. Доктор меня спрашивает: «У вас боли в груди, Эд?» — «Нет, сэр, — говорю, — просто неприятное ощущение». — «И насколько же неприятное»? — «Ну, — я говорю, — болью я бы это не назвал». А док Фелпс посмотрел на меня и говорит: «Люди по-разному понимают, что такое боль, Эд». — «Как я понимаю боль, док, это когда тебя прямо с кресла подбрасывает». — «Ну так я назову ваше неприятное ощущение болью, Эд. И вот что я вам скажу, — говорит, — придет зима, и вы тогда это ваше кресло сможете вовсе выбросить». Так оно в точности и выходит. На дворе еще только октябрь, а проклятущий мотор сидеть мне не дает. Если я не брошу работу на ферме, значит, мне конец, это точно. — И улыбнулся смущенно: вот ведь получается неудобство какое.

Льюис прикусил губу, лицо его напряглось.

— Ну, а работники ваши, Эд?

Тот покачал головой:

— Куда им. Сам знаешь, кого приходится нанимать.

Они не глядели в глаза друг другу.

— Можно ее продать, — сказал Льюис.

Старый валлиец поглядел вниз, под лестницу.

— Угу. Это можно. — И медленно закивал головой.

Льюис тронул его за рукав:

— Мы еще об этом потолкуем, Эд.

Эд Томас вскинул голову, встретился взглядом с этими странными — один голубой, другой карий — глазами, кивнул. И, машинально взмахнув незажженной сигарой, тяжело опираясь на перила, с привычной ухмылкой зашагал вниз.

12

— Совершенства не бывает! — провозгласила Рут Томас. На кухонном столе перед нею ухмылялись две только что вырезанные тыквенные рожи, зубы как пилы, глаза раскосые, пустые, зияют чернотой. Рут свирепо ткнула длинным пальцем в грудь Дикки. Он со смехом попятился поближе к Роджеру. — Вы слышали стихи про опоссума? — спросила она мальчиков. Лицо у нее было веселое, под глазами темные мешки. Мальчики отрицательно мотнули головами, хотя Роджер, ее внук, тысячу раз их слышал.

— Да, да, Рут, — радостно подхватила Эстелл. — Прочитай-ка нам про опоссума!

Рут выпрямилась во весь свой гренадерский рост, заслонив стоявшего у нее за спиной и смущенно улыбающегося Девитта, и, слегка подражая в манере ораторам прошлого века, стала декламировать перед собравшимися:

Слушатели от души хохотали, как всякий раз, когда декламировала Рут Томас. И как всегда, потребовали от нее еще стихов. Рут Томас была явление в искусстве особое, уже почти исчезнувшее на земле: «деревенский чтец» — так назвал это в своей книге профессор Вильям Лайонс Фелпс, учитель Эстелл Паркс, «эквивалент исполнителю народных песен». Они черпают свой репертуар где придется, наши деревенские чтецы, из календарей, альманахов, реклам, из провинциальных газет и альбомов своих тетушек, а бывает, что и из устаревших школьных учебников или из завалявшегося номера «Сатердей ивнинг пост». Случается, конечно, что деревенский чтец и сам сочинит стишок-другой, но этому обстоятельству его аудитория не придает особого значения, так что он обычно свое творчество не афиширует. Некоторые стихи в репертуаре деревенских чтецов хрестоматийны, их исполняют все, и принадлежат они перу таких известных поэтов, как Юджин Филд или Генри Уодсворт Лонгфелло, к которым, как пишет профессор Фелпс, «литературная публика относится с презрением — и, быть может, напрасно, приходит нам в голову, когда мы слушаем деревенских чтецов».

Рут Томас, во всяком случае по мнению Эстелл, умела декламировать стихи, как мало кто в наше упадочное время. Правда, она любила строить гримасы — выпучит глаза, сложит губы бантиком — и читать на разные голоса от разных персонажей, и в этом сказывалось дурное влияние театральщины, бродвейских постановок. Но все равно, читала она превосходно и сегодня имела почти такой же успех, как и в прежние времена.

«Самое полноценное воздействие оказывает такое искусство, — пишет профессор Фелпс, — которое принимается, как оно есть, а до качества его никому дела нет, — искусство умеренно хорошее, без надрывной претензии на величие, которая только плодит несостоявшиеся шедевры и подрывает достоинство просто хороших произведений, наполняя мир обломками и гулом вавилонского многоязычия». Эти слова Эстелл часто цитировала ученикам и один раз привела даже на школьном педагогическом совете, забыла уже, по какому поводу. Она и теперь, через столько лет, стоило ей услышать чтение Рут, неизменно вспоминала Вильяма Лайонса Фелпса. Вспоминала с готовностью, даже, может быть, нарочно вызывала в памяти его образ. Так было слушать приятнее.

— Прочтите еще, — попросила Вирджиния. — Про кошку и собаку прочтите.

— Ага, хороший стишок, — сказал внук Томасов Девитт и покраснел как маков цвет.

— «Кошка и Собака»! — объявила Рут Томас.

Лейн Уокер подтолкнул локтем своего друга-мексиканца:

— Вы послушайте, послушайте.

— Прислушайтесь внимательно, — одновременно с ним порекомендовал доктор Фелпс. — Превосходная вещь.

Рут выпрямилась — но тут же вышла из роли, чтобы сообщить:

— Я это один раз читала в Маккулоховском центре. Джон Маккулох слышал где-то, не помню где, как я читала, и пригласил меня устроить вроде вечер поэзии. — Она злорадно засмеялась. — Он мне потом сказал: «Такие стихи я на слух не воспринимаю».

Все развеселились. Внучка доктора Фелпса улыбнулась внучатому племяннику Эстелл, который стоял с нею рядом, и оба покраснели. («Ага», — сказала себе Эстелл.)

А Рут опять выпрямилась, набрала полную грудь воздуха:

Рут кончила. Все молчали. Потом Эд Томас, краснолицый и тучный, наполовину в шутку подтвердил:

— Точно. Мне тоже требуется глазами почитать.

— Миссис Томас, — еле слышно попросила юная Марджи Фелпс, — прочитайте про медведя.

— Про медведя, про медведя! — весело подхватили все.

Без всякой причины по лицу Рут Томас заструились слезы, но она объявила: «Медведь!» — и вскинула голову еще величественнее, чем раньше.

Эстелл прошептала, тревожно разглядывая лицо подруги:

— Слушай, слушай, Льюис. Это прелесть.

Вдруг оказалось, что уже очень поздно. Это уже и раньше заметили, оттого и столпились в кухне одетые, но теперь вдруг все сразу осознали, что подошел последний срок. Вирджиния Хикс почувствовала, что очень волнуется: отца до сих пор нет! Но она ничего не могла сделать — только разве закурить еще одну сигарету, втянуть дым через запекшееся горло в запекшиеся легкие и бросить взгляд на Льюиса, но и он ничем не мог ей помочь, хотя, она знала, тревожился тоже. Если с отцом произошел несчастный случай, им позвонят из полиции или из больницы — если, понятно, его найдут. Она представила себе такие несчастные случаи, когда все происходит бесшумно, никто и не услышит: пикап, оскальзываясь, беззвучно скатывается с дороги в овраг или, тихо перекувырнувшись через ограждение серпантина, проваливается с горы вниз.

— Ну-с, — сердечно говорит доктор Фелпс, — спасибо вам, я лично провел чудесный вечер. И моя Марджи, если не ошибаюсь, тоже. — Он подмигнул, и девочка залилась краской. — Пошли, пора, птичка, — позвал он ее, такой смешной, краснолицый, на шее намотан кругами длинный зеленый шарф, и конец болтается за спиной — похоже на смешного человечка с поздравительной рождественской открытки.

Марджи что-то шепнула Теренсу — может быть, просто «до свидания» — и пошла за дедом.

— Двинемся и мы, ребята, — обратился Эд Томас к внукам. Внуки были готовы. Тогда он обнял за плечи Рут и повел к двери.

— Льюис, мой мальчик, — бросил он через плечо словно бы невзначай, — не забудь, ладно?

— Да, сэр, — ответил Льюис; он помогал Эстелл подняться со стула.

— Не навещайте нас, навестим мы вас! — со смехом пропел Эд Томас.

Доктор Фелпс распахнул дверь, и сразу же, оттолкнув его, со двора в кухню бешеным конем ворвался ветер.

— Господи Иисусе! — вскрикнул доктор.

Ветер ли тут повлиял или что-то более темное, но все вдруг примолкли, застыли, словно возглас старого доктора был и в самом деле молитвой.

— Зима на носу, — только и сказал Льюис Хикс. Остальные молчали.

— А ну убирайся, проказник! — в шутку приказала Рут Томас ветру. — Успеешь нарезвиться в праздники.

Но никто не засмеялся. Она стояла на пороге, высоко закинув голову, величавая, похожая на друида.

В наступившем молчании откуда-то из-под горы, не далее чем в полумиле от них, раздался словно бы взрыв бомбы.

— Что это? — шепотом спросила Эстелл.

Вирджиния, каменея лицом, опустила ладонь на плечо Дикки.

— Кто-то, похоже, не управился с поворотом, — сказал Льюис в темноту ночи.

Оба священника уже бежали через двор к своей машине.

Салли Эббот у себя в комнате не услышала взрыва — или, если и услышала, не обратила внимания. Она только заметила, что в доме стало тихо, всего несколько голосов доносилось еще из кухни. Разобрать, кто это и что они говорят, она не могла. Постояла, вслушиваясь, у двери, потом, когда стали отъезжать машины, подошла поглядеть в окно.

— Удирают со всех ног, — вслух сказала она.

Вернулась к двери, прислушалась: теперь говорили еще тише, совсем не слышно. Салли уселась на краю кровати. На душе у нее было тревожно, руки-ноги дрожали — из-за ветра, наверное, как он воет! Посмотрела на часы: первый час!

Надо заснуть, она это понимала. Но о сне не могло быть и речи. Взгляд ее упал на книжонку в бумажном переплете, и, поколебавшись, Салли взяла ее в руки. Открыла на том месте, где кончила читать. Но на раскрытой странице ей с прежней отчетливостью увиделся тот незваный призрачный гость, который тогда стоял у почтового ящика. Она с трудом подняла на кровать ноги и откинулась на спину; надо было только поправить подушку. Достать до подушки было нелегко, но она справилась, опустила на мягкое голову и, держа перед собой книжку, закрыла глаза. И снова ей привиделся тот призрак, но уже не так отчетливо, теперь с ним смешался голос Лейна Уокера и ощущение полного коридора народу, и, главное, неловкость от того, что мексиканец мог принять ее за расистку. Она открыла глаза — все в комнате стало вдруг четким и твердым, все встало на свои места. Салли заглянула в книжку и сама не заметила, как сразу же опять погрузилась в чтение.

1

Джеймс Пейдж, со стиснутыми зубами, задыхаясь от ярости, вылетел на своем пикапе — мимо стоявших у него во дворе машин, чуть не передавив собственных кур, — и покатил по шоссе под гору. С правой стороны у него стекло было приспущено, оно вообще до конца не поднималось, и ледяной ветер резал ему бок. Завтра не то еще будет, холод идет собачий. Джеймс чуял в воздухе перемену в погоде: резкий завтрашний ветер, вероятно, и дождь, который посбивает с деревьев последнюю листву, и побуреют луга, и коровы станут понуро жаться к воротам хлева. Время ставить скотину, как говорил дядя Айра. Может быть, завтра или через неделю, а может статься, что и через месяц — вермонтские погоды капризны, не предугадаешь, — выглянет он утром в окно, а поля побелели, и колоду с водой на дворе затянет тонкая корочка льда. Конец былому приволью.

Освещенные окна его дома уже больше не отражались в переднем зеркале. Здесь, где он сейчас едет, лет двадцать пять — тридцать назад была ферма Джерома — крепкий домина, крепкие службы; ничего теперь нет, все сгорело дотла. Над воротами у них красовалась черно-белая вывеска: «Стойла для лошадей — один доллар в день за место, сено и овес».

Старший сын Джеймса, Ричард, было время, у них работал. Теперь все заросло бурьяном, мощные стебли блестели, как серые кости, в лучах фар. Бывало, старый Джером — как его по имени, Джеймс что-то сейчас не припомнит — торговал яблоками. Стоит себе двухколесная тележка на обочине, кто хотел купить меру или мешок, должен был погудеть из своей машины. Воровства тогда не было.

А вот дом Крофордов. Джеймс вспомнил, как Крофорды возили бревна: безносый фордовский грузовик на толстых скатах с цепями, а сзади прицеп на полозьях; за один завоз — тысяча футов теса. Вспомнил лесопилки, шлепанье приводных ремней, вой больших паровых пил, и запах свежей древесины, и горы опилок — он играл возле них с дружками, пока отец и дядя разгружали бревна. Зимой опилки смерзались. Ему вспомнились лохматые лошадки, все в инее — зимы, что ли, тогда были студенее? — вспомнились железнодорожные платформы и целые составы неошкуренных бревен.

Он поравнялся с усадьбой Рейнольдсов; в доме, понятно, давно спят, у двери, как два уснувших стража, два обмякших всехсвятских чучела с незажженными тыквенными головами. Рейнольдсы у себя во время оно разводили овец, порода называлась «дорсетская рогатая». Котились не весной, а в сентябре, и такие лохматые были ягнята, просто диво. Когда-то Вермонт славился овцеводством. Все демократы разорили. По теплой погоде Джеймс ездил с отцом и дядей — оба долгобородые, остроглазые, молчаливые — помогать на стрижке овец, и он ясно помнит, как удивился, когда лет семи от роду впервые увидел, что шерсть сходит с овцы целым покровом, будто мягкая белая шуба. Один раз несколько этих «дорсетских рогатых» угодило под колеса поезда на линии Беннингтон—Ратленд. Он помнит, как смотрел на железнодорожное полотно из кабины грузовика, отец не пустил его выйти. Дядя вылез и обернулся вокруг себя на пятке, чтобы отвести зло. А соседи ходили среди убитых и околевающих овец — везде лужи крови, клочья шерсти и громкое блеяние — и нагибались или стояли позировали перед фотоаппаратом. Люди тогда любили сниматься: у разбитой машины, на разливе реки, над застреленным медведем... Когда у Дженнингсов случился пожар, это еще в двадцатых годах, соседи, как узнали, что у кого-то есть аппарат, все сбежались и стали группой на крыльце, хотя сзади из высоких окон и дверей уже вырывалось пламя.

То был совсем другой мир; нет его больше и никогда не будет. Мало кто теперь уже и помнит. Мир, забытый так прочно, что теперь люди со смехом говорят про «доброе старое время», считают, будто тогда только и было что горе да муки, суеверие и фанатизм, будто все хорошее, твердое и надежное, честное, и человечное, и несокрушимое, как гора, было не более чем обман для дураков. Пигмеи всегда норовят подрубить ноги титанам — и, уж конечно, ради высших целей, ради своих фанфаронских идеалов. Как, например, Бэрр и власти штата Нью-Йорк, когда они воевали с Итеном Алленом. «Есть боги долин, — сказал тогда Итен Аллен, — а есть боги гор», — и посмотрел на них с вызовом. Он не боялся потягаться хоть со всеми штатами, если бы они вздумали отнять у него землю. Но пигмеи одолевают титанов, что верно, то верно. Джеймс Пейдж читал чью-то заметку в газете, что неправильно, мол, в карикатурах изображать Америку в виде дяди Сэма, ведь Америка — это котел для варки нового сплава, а дядя Сэм — белый и мужского пола. Господи ты боже мой! Сейчас нельзя сказать «ниггер» или «полак», а вот БАСП[8] — пожалуйста. Можете напечатать хоть в газете «Нью-Йорк таймс». Прогресс, называется. Посмотрел бы Джеймс на этого чернявого мексиканского паписта, если бы тому надо было толкать под пилу бревна до десяти часов кряду на жгучем морозе, как приходилось белым англосаксонского происхождения и протестантского вероисповедания во времена Джеймсова отца, когда еврейско-ирландско-итальянские политиканы вместе с японцами и мексиканцами и эта их ослиная партия столичных шаркунов, будь она проклята, еще не погубили лесную промышленность, а за ней и железные дороги и, наконец, фермерство. Было время, когда для человека работа была делом гордости, смастерит он тебе оконную раму или колесо, и можешь рассчитывать, что это тебе надолго. Теперь не то. А почему? Потому что никому теперь ни до чего дела нет, ни на вот столечко, — поэтому. Теперь есть профсоюзы, и с ними даже бороться нельзя — противозаконно. Как бы плохо человек ни работал, его нельзя выгнать, разве уж он убьет кого-нибудь. Только и думают что про выслугу лет да прибавку к зарплате. И правильно делают, ведь, если человек, случаем, работает на совесть, какой ему от этого прок? Какой смысл мастерить на совесть иглы для шприцов одноразового пользования — теперь же в больницах других не бывает. Какой смысл в мастерстве и профессиональной чести, если делаешь штампованные пластмассовые миски? Вот и получается, что купит человек себе новый стул, и должен садиться на него с оглядкой, купит грузовик, так надо его сначала опробовать в стороне от дороги. Поди теперь сыщи хорошего работника на ферму или мальчика в продуктовую лавку. Все ученики в город переехали, вступили в профсоюзы или стоят в очередях за пособиями для безработных. А что им остается? Работа на совесть в этой стране не просто отмерла — ее убили, прикончили пулей в лоб, как медведя в сахароварке. Взять, например, стеклодувное дело. Загублено, сведено под корень забастовками, сами же союзы изничтожили своих рабочих, и никто не мог этому воспрепятствовать. Или взять уголь... Профсоюзы и столичные политики, дурацкие требования и нелепые постановления — все это вместе привело к тому, что у человека в этой стране осталось одно неотторжимое право — право на пособие по безработице. Но нечего, если ты не американец, пальцем тыкать — сами все знаем.

Он снова представил себе того жирного чернявого мексиканца — как он стоял посреди кухни и озирался, словно приценивался. Старик еще крепче стиснул зубы и сжал пальцы на баранке пикапа. По совести он сознавал: с мексиканца какой уж спрос, откуда ему знать, что он попирает ногами. Это Эстелл во всем виновата, и Салли, и Рут Томас. Но в теперешнем состоянии ему было не до тонкостей. Не доверяет он мексиканцам, и все; и вид у них какой-то не такой, и запах, и разговор... Утверждать этого вслух он бы не стал, на самом-то деле он таким взглядам не сторонник и первый готов признать, что все люди созданы равными, как записано в Декларации независимости, но если одно из его собственных неотъемлемых прав — это право бороться за счастье, то нечего тогда от него требовать, чтобы те, кто с ним, конечно, равноправен, но кого вот он лично, например, презирает и терпеть не может и знает точно, что это люди ленивые, нечистоплотные и низкого морального уровня, — нельзя требовать, одним словом, чтобы мексиканцы находились у него на кухне. Кухня-то ему, по-настоящему, больше не принадлежит, вот в чем все дело, как не принадлежит теперь завод тому человеку, который, надрываясь и рискуя всем, его возводил. Честный и справедливый доход больше не входит в американский образ жизни, и честный, уважающий себя труд тоже. Страну захватили узурпаторы, и даже не американские узурпаторы или там несчастные белоручки-евреи, а какие-то, будь они прокляты, чернявые арабы.

Он думал, что сядет в пикап и уедет и это его успокоит. А получилось так, что досада и обида его все росли. Щеки у него дергались, колени дрожали, даже дышать сделалось трудно. Он ощущал собственную беспомощность, как и все в наши дни, но для него это была главным образом беспомощность физическая. То-то и обидно, что он чувствовал себя молодым человеком, заточенным в дряхлое, умирающее тело. Для самого себя он был живой, красивый мужчина в расцвете сил, а вовсе не пустоглазый, белый, бестелесный призрак, на мгновение молитвенно заглянувший ему в душу из ветрового стекла. Точно попугай в отеле «Арлингтон-хаус»: кругом стены рушатся в пламени, а он из клетки ругательства орет.

Дорога вдруг вырвалась из леса, внизу замерцали огни поселка, и Джеймс отчетливо вспомнил — хотя не вспоминал уже многие годы, — каким был поселок в его детстве, до электричества. От фермы на перевал, где открывался вид на долину, ехать на лошадях было неблизко. И этого зрелища ждали — и он сам, и Салли, и мать с отцом, и дядя Айра, — и, когда оно наконец представало их взорам, это было как заслуженная награда, как жалованье за месяц труда или как свадьба. Огни в те годы были не белые, а желтые. Только зимой, когда блестели под луной снега, можно было различить отдельные дома и сараи и квадратную колокольню с четырехгранным новоанглийским шпилем. У реки тогда стояла бумажная фабрика — она потом сгорела дотла, он еще мальчишкой был. Вся панорама походила на цветную открытку, или на картинку бабушки Мозес, или на задний план полотен Нормана Рокуэлла, он ведь многие годы жил по соседству, в Арлингтоне. Джеймс Пейдж даже знал его, только в лицо, понятнее дело. Да его все знали. А теперь первое, что бросалось в глаза, как переедешь перевал, — это кричащий яично-желтый знак бензостанции «Шелл» и холодная, ослепительная, как молния среди гробниц, белизна вокруг. Он засмотрелся и едва успел вывернуть баранку над обрывом. Сердце сильно колотилось. Он сбавил газ.

Возле «Укромного уголка» Мертона он поставил машину где обычно, на задах, носом к мусорной топке. Вытянул на всякий случай аварийный тормоз и вылез из кабины. Машин на заднем дворе стояло немного, из них две незнакомые: американская, не новая, лет пяти-шести, с нью-йоркским номером, и другая — белая, роскошная, заграничная. Джеймс отхаркался, сплюнул и едва не попал в иностранную машину — сплюнул не чисто, а как старый человек, который слишком много курит, — и побрел, болезненно перегнувшись в пояснице, по засыпанному шлаком двору к лучившейся зеленым светом двери. На задний двор выходило два окна, оба с неоновыми вывесками, на одной — «Бэлантайн», на другой — «Шлитц». Он переступил порог и остановился, чтобы привыкнуть к полутьме и к шуму голосов.

Как только глаза его приспособились, он сразу же различил приезжих. Целая компания, заняли большой стол рядом с тем, за которым обычно сидел он сам с приятелями, возле стойки, — и взрослые и дети, и такие все чужеродные в «Укромном уголке» Мертона, ну будто египтяне какие-нибудь. Раньше всего он заметил женщин: одна черная, другая рыжая, обе молодые, а может, и не очень, но лощеные и самоуверенные, разговаривают и смеются, будто они тут хозяева, но не громко, а эдак мягко, вполголоса, в общем шуме даже не разберешь, что они говорят. У обеих прекрасные зубы и блестящие волосы, печать богатства на всем облике, и дети с ними такие же, беленький мальчик-подросток и девочка, видно, что сестра, а через стол — малыш в высоком стульчике. Взрослые пили всякие там мартини, и дочка Мертона Эмили несла им салаты. Сбились с дороги, решил он. Он бы их счел ньюйоркцами, выехавшими на природу, да только у заграничной машины был здешний, вермонтский номер. Должно быть, из колледжа, подумал Джеймс, ехали по шоссе и свернули к первому же заведению, где можно поужинать.

Тут он увидел своих и пошел к их кабинке. Сэм Фрост, Билл Партридж, Генри Стампчерч. Были тут и еще знакомые, за столиками, и в кабинках, и на табуретах у стойки фермеры и местные дорожные рабочие, ребята Ранцона, занятые на перевозке негромоздких грузов, были и женщины, все больше без мужчин, склочницы, скандалистки и воровки. Одна лет пятидесяти, темноглазая, по имени Би, еще одна — Лори, смотрит из угла пустыми выгоревшими глазами. Обходя подальше приезжую компанию за соседним столом, Джеймс бросил взгляд на их мужчин. Их было трое. Занятные, надо сказать. Один, самый тихоня, одет как гангстер, в тусклом, загробном свете «Укромного уголка» его пиджак отливал чуть ли не розовым. У него были смешные ушки, вроде как обезьяньи, и короткая черная бородка. На втором оказались сапоги и расстегнутая у ворота кожаная рубаха, этот был круглолицый и до неестественности красивый, точно киногерой: волосы черные как смоль, смуглое лицо, черные глаза. Говорил с акцентом. У третьего на голове жиденькая с проседью гривка до плеч, а грудь метет большая седая борода. Красное лицо его обрюзгло, под глазами чернеют мешки, хотя лет ему, должно быть, не так уж много, пятьдесят, не больше. Одет как бродяга: костюм старый, весь в дырах и махрах. Вся троица на людей непохожа, но этот, третий, чуднее всех. Длинная, почти белая борода, можно подумать, накладная, и вздернутый, острый носик, больше подходящий для женщины, — ни дать ни взять гном-переросток. В руках он держал трубку, размахивал ею, указывал туда-сюда и говорил чуть громче остальных, верно под действием нескольких мартини.

Джеймс Пейдж решительно выбросил приезжих из головы и протолкался к кабинке, где сидели его друзья.

— Смотри-ка, что нам кошка из помойки притащила, — улыбаясь, тонким голосом пропищал Сэм Фрост.

Билл Партридж, в шляпе, сказал:

— Мы думали, ты нынче не приедешь, Джеймс.

Голос у него как шкрябка.

— Приехал вот.

— Прихвати пивка, да садись расправь усталые кости, — пригласил Генри Стампчерч.

Джеймс с трудом обернулся и поймал взгляд Эмили. Та сразу кивнула, даже не дав себе труда улыбнуться ему. Она совсем с ног сбилась — надо вот отнести сначала еще поднос с пирожками ребятам Ранцона у музыкального автомата. Джеймс снял фуражку, вытащил из одного кармана трубку, из другого — табак и сел напротив Сэма, потеснив Генри Стампчерча. Отсюда ему видна была стойка и стол приезжих.

— Не похолодало еще на дворе? — спросил Сэм со своей всегдашней дурацкой ухмылкой: это у него такая привычка дурная, вроде тика, так считает Джеймс Пейдж, что ни скажет — непременно с подхихикиванием, спроси у него, какое сегодня число, он ответит: «Двадцать девятое октября», сам подмигнет и ткнет тебя в бок локтем, словно эта дата означает что-то неприличное. Но Джеймсу не привыкать, да и мало кто, кажется, обращает теперь внимание на эту его привычку. Сэм ведь не со зла так.

— Да нет еще, не особенно, — ответил Джеймс и рассеянно кивнул Мертону за стойкой, который заметил его и приподнял руку, как бы отдавая честь, — приветствие, которое они все привезли с войны.

Мертон был крупный мужчина — волосы ежиком, серая рубаха, подтяжки. Он облокотился о стойку в дальнем темном конце, где пили пиво четверо молодчиков из города, тоже постоянные клиенты. Там, в углу, у него был включен телевизор, только без звука. Джеймс набил трубку. Он столько лет доил коров, и вот теперь пальцы у него не гнулись, не слушались, роняли на стол черные табачные крошки.

— Пока еще не особенно, — повторил он задумчиво, сгребая табачные крошки левой ладонью в правую. — Вот к утру будет холод так холод. И дождя надо ждать. Свиньи солому жуют.

Подошла Эмили с «бэлантайном». Джеймс пригнулся, пошарил в заднем кармане брюк — пальцы совсем бесчувственные — и вытащил бумажник.

— Ну, а у вас как делишки? — спросила Эмили и торопливо обтерла тряпкой стол. Ей уже тридцать, волосы красит. Бедра могучие, крутые, как у хорошего жеребца, а остальное все мелкое.

— Лучше некуда, Эмили. — Он отсчитал лишних пятнадцать центов. — Возьми вот себе.

— Спасибочки, — сказала она и улыбнулась.

Он заметил, что приезжий с длинной бородой смотрит прямо на него.

Билл Партридж сказал:

— Слышал, у тебя там наверху неприятности?

Джеймс налил себе пива. Когда белая шапка пены над стаканом осела, он поставил бутылку и переспросил:

— Так вот прямо и слышал?

Партридж поднес ко рту свою старую трубку — ей и новой-то в любой аптеке один цент цена, а он курит ее пятнадцать лет, отравляет воздух да зря табак переводит. Нос у Партриджа длинный и тонкий, вредный нос, черноватый, как у большой макаки в зоопарке. Да и глаза, если подумать, так тоже какие-то мартышечьи. А голос — то ли дверь скрипит, то ли пила пилит.

— Я что, Джеймс, я ведь как слыхал, так и повторяю, — заскрипел он. — Вроде бы твоя сестра-старушка приболела?

— Вести на крыльях летают, — отозвался старый Джеймс, вытянул руку с полным стаканом, словно приветствуя сидящего напротив Сэма Фроста, и выпил.

— Уличил, Джеймс, уличил, — с веселым добродушным смешком признался Сэм Фрост, и старику ничего не оставалось, как тут же на месте простить приятеля. — Что ж, оно так, пожалуй, и было, хозяюшка моя ненароком услыхала кое-что по телефону, ну, а я, пожалуй, мог и разболтать.

— Бывает... — Джеймс обвел глазами помещение. Приезжие ели отбивные на косточке. За следующим столиком сидели трое местных парней, поглядывали на приезжих и улыбались. Старику были хорошо знакомы лица парней, он мог бы, наверно, если понадобится, вспомнить и имена. Один толстяк, темноволосый, давно не стриженный. Этот к исходу вечера непременно упьется, хотя пьет он всегда одно только пиво. Он без конца попадает в каталажку, то за одно, то за другое — за пение главным образом или за то, что лезет отсыпаться в чужие машины. Этот безвредный, как девушка. Другой, с ним рядом, — долговязый, лицо рябое, телефонным мастером работает. А третий с ними — это мальчишка Грэхемов, плечистый, белокурый. Маленьким пробрался один раз с дружками в запертую конюшню, и искалечили они старую слепую лошадь. Едва не угодили за это дело в исправительное заведение. Вредное семя этот Грэхем. Вон как смотрит. Про таких раньше говорили, что веревка по ним плачет.

Джеймс опять отпил глоток. Мимо прошла Эмили, и Генри Стампчерч поднял один палец в знак того, что заказывает всем еще по одной. Она кивнула и побежала дальше.

— Эдак подумаешь, к чему только мир идет, — сказал Билл Партридж и прикусил мундштук трубки кривыми коричневыми зубами.

— Она уже вышла из комнаты? — с улыбкой спросил Сэм и в ответ на Джеймсов недоуменный взгляд пояснил: — Сестрица твоя.

Теперь Джеймс понял.

— Нет еще, — ответил он. — Она вроде как бастует, можно сказать. — И пососал свои вставные зубы.

Билл Партридж так к нему и подался:

— Ну да?

Старик кивнул и опять поднял стакан.

Билл Партридж чиркнул спичкой и поднес огонь к трубке. Язычок пламени отразился у него в глазах.

— Никто бы тебя не осудил, если бы ты вышвырнул ее прочь из дому, — проговорил он. — Это как старый Джуда Шербрук в тот раз, когда его жена вздумала крутить с органистом. Взял да и запер от нее двери, оставил нагишом на морозе. — Билл осклабился. — Вот бы поглядеть!

— Или еще другой был случай, когда он застал ее в курятнике с художником, — сказал Сэм Фрост и засмеялся. И все остальные засмеялись тоже. Только Джеймс Пейдж сидел молча. А они трое процитировали в один голос: «И это у тебя называется искусством, женщина?» Про старого Джуду Шербрука и его юную жену ходили сотни всяких анекдотов. Была ли в них хоть малая доля правды, бог весть. Кто только их не рассказывал, иногда даже женщины, имеющие вполне определенную дурную славу, вроде этих Би и Лори, которые сидели у стойки полупьяные и пустоглазые, как всехсвятские чучела. В некоторых анекдотах голая молодая жена — иначе как нагишом она вообще нигде не упоминается — выступала своего рода героиней изворотливости: то она ускользает из-под мужнего орлиного ока в объятия конюха, который якобы учит ее верховой езде, то изменяет ему с целым струнным квартетом, пока старик думает, что она упражняется на фортепьянах. В других историях симпатии на стороне богатого старика: он заставляет ее провести целую ночь с голым пастором на колокольне конгрегационалистской церкви, это в январскую-то стужу, — и поделом им; или он устраивает так, что она нагишом в товарном вагоне приезжает в Ратленд из Северного Беннингтона, где она предавалась блуду. Взять Джеймса Пейджа, так он всем этим россказням нисколько не верил и решительно не одобрял, когда люди их друг другу передавали. Но сейчас, словно они были истинной правдой, он до глубины души разделял негодование старого Джуды.

— Значит, Салли бастует, — сказал Билл Партридж и выпустил дым изо рта. — Что эта женщина о себе воображает, хотел бы я знать?

Стампчерч наклонил голову в ожидании ответа. Генри — он, конечно, глуповат, сроду так — примесь валлийской крови. Но сердце у него большое, как вся округа за окном, и если уж он что понял, то всегда рассудит по справедливости, что твой судья. Джеймс Пейдж вдруг осознал, что хотел бы услышать мнение Стампчерча.

— Ну, по-Саллиному выходит, — стал объяснять он, — что в этом деле есть две стороны. Она считает, раз я пустил ее жить к себе в дом, то она имеет право жить, как ей вздумается.

— Неправильно, — сказал Генри.

— Уж не знаю, — проговорил Джеймс.

Он опустил глаза, подлил себе еще пива. Ему пришло в голову, что пиво хорошо от запоров, и он обернулся, глазами ища в наполненном зале Эмили, но ее не было видно. Неважно, вспомнил он, Генри ведь уже заказал пива на всех. А вино, может, и того лучше? Он задумчиво продолжал:

— Нельзя сказать, чтобы Салли сама была виновата в собственной бедности. И теперь, когда живет со мной, она вообще-то свою работу выполняет. Может, мне бы погибче надо быть, не знаю. Заварилось все с телевизора. Если бы не тот случай... — Он посмотрел на Генри.

— Слышали мы, — ввернул Сэм Фрост и так хмыкнул, что прямо чуть не подпрыгнул.

Джеймс сказал сурово, как проповедник:

— Я этот телевизор, чтоб ему пусто было, на дух не переношу.

— И правильно делаешь, — уже без смеха отозвался Сэм Фрост.

— Но может, если б я уступил немного, она бы тоже мне могла уступить. — Он пожевал губами. В его памяти опять прозвучали слова жены: «Ах, Джеймс, Джеймс». Как она при этом выглядела, когда так говорила, он представить себе сейчас не мог. Среди всего этого смеха и говора он даже и голос не уверен был, что вспоминает правильно. Он помнил сани для перевозки камней, сколоченные его дедом, когда ему, Джеймсу, было четыре года; помнил каждый проблеск, каждый язычок белого пламени, и как небо возвышалось, синее и спокойное, когда горела силосная башня, а ему было девять лет; помнил каждую половицу и бочку, каждый кирпич их домашней сахароварни, когда ему было десять, а вот лицо жены от его памяти ускользало.

— Женщинам доверять нельзя, — многозначительно произнес Билл Партридж.

— Особливо твоей сестрице, — добавил Сэм Фрост и подмигнул.

— Вы о чем это? — не понял Джеймс.

Подошла Эмили, принесла всем по бутылке. И спросила, сгребая со стола монеты:

— Еще, может, какие будут заказы?

Джеймс, с запинкой, сказал:

— Почем станет бутылка вина?

Она недоуменно вытаращила глаза:

— Вам карту вин принести?

— Карта мне не нужна, я хочу знать цену.

— Есть три доллара бутылка, если желаете, — ответила Эмили. — «Тейлор». Вам красного?

— Беру, — сказал он чуть ли не сердито, потрясенный дороговизной. — Красного. — Он обвел взглядом остальных: — Кто-нибудь хочет стаканчик?

Они заулыбались смущенно, пожали плечами, покачали головами. Как говорящие лошади, которых он видел один раз в детстве во время каких-то выборов. Ему только теперь пришло в голову усомниться, что лошади были действительно говорящие. Ясно, нет, подумал он и теперь, спустя шестьдесят лет, ощутил себя одураченным.

— Тогда мне одному, — распорядился он. Эмили отошла, и он вполголоса объяснил, пригнувшись над столом: — Запор у меня. — И строго посмотрел перед собой.

По ногам у него потянул сквозняк и завихрился вокруг — кто-то вошел или вышел. Джеймс оглянулся на дверь. На пороге стояли две студентки. Здешние, беннингтонские, — их всегда за версту угадаешь. Обычно они держатся в тени Антониевой горы: проводят время в «Деревенском трактире» и крутят романы с монтерами. Девушки стояли и хлопали глазами, привыкали к полутьме, одна пухленькая, в сером пальто с шарфом и в темно-зеленом берете, веки тяжелые, толстые губы — еврейка; другая высокая, хорошенькая, только какая-то полая, будто пустой ящик. Стоит, что твоя красотка с журнальной обложки или с рекламы готового платья, одну ножку выставила, стройную, как у лани, руки в карманах длинного коричневого кожаного жакета. Джеймс с усилием отвел глаза, пожевал губами, пососал свои вставные зубы.

— Ну и ну, — сказал Сэм Фрост и подмигнул.

Тут одна из девушек у него за спиной что-то сказала, гораздо ближе, чем можно было ожидать, и Джеймс опять немного повернул голову. Они подошли к столику, где сидели приезжие, и теперь здоровались. Высокая протягивала ручку седобородому, а чернявый их знакомил. «Я все ваши книги прочла», — говорила девушка. Бородач вскочил, едва не опрокинул стул, по-шутовски ухватил ее ручку обеими лапами. Все стали знакомиться. Тот, со смешными ушами, оказался тоже писателем. Тут подошла Эмили с вином и плеснула на донышко Джеймсу в стакан. Он знаком показал, чтобы наливала полный, и двинул к ней по столу три доллара и двадцать пять центов. Сэм Партридж что-то ворчал про «перемены к худшему», но Джеймс не слушал. Он прислушивался, навострив уши, точно пес, к разговору за столиком у приезжих и к голосам беннингтонских студенток, вычленяя их из общего шума.

Студентки теперь протиснулись мимо приезжих к тому столику, за которым сидели трое здешних парней. Голос пухленькой спросил:

— Вы, ребята, не потеснитесь?

Темноволосый парень — Элберт, вот как его зовут, вспомнил старик, — отозвался:

— Что, медведь, что ли, в лесу покакал?

Джеймс отхлебнул вина. Вкус оказался лучше, чем он ожидал, и напоминал что-то давнее и очень для него важное, но что именно — он никак не мог в памяти ухватить. Отхлебнул еще — и со зла на весь свет, на утрату своего прошлого опрокинул и осушил стакан до дна.

— Хорошее вино? — спросил Генри. Он сидел, держась за край столешницы, выставив вперед квадратное, лупоглазое лицо, словно первый раз в жизни видел, как человек пьет вино.

— Хочешь попробовать?

Генри вскинул руки, как бы оттолкнулся ладонями.

Пухленькая студентка спросила:

— А какие у вас интересы?

Джеймс Пейдж опять повернул голову и посмотрел. Она разговаривала с молодым Грэхемом. Пальто она скинула, и молодой Грэхем ее разглядывал.

— Хотите знать? — ухмыляясь, отозвался он.

— Иначе бы не спрашивала.

Высокая вскинула голову и оглядела Элберта.

— Ты что, серьезно? — спросила она.

Приезжие у себя за столиком собирали чеки, готовились уходить.

— Еще по одной! — воскликнул бородач.

Рыжеволосая женщина наклонилась к нему, она улыбалась, но голос у нее, старик чувствовал, хотя и не мог слышать, был как лед.

— А пошла ты... — ответил бородач. Слова ударили привычно, как нож убийцы, и были услышаны во всем зале. Люди повернули головы. Но бородачу, как видно, было наплевать.

Женщина побелела, за столиком замолчали и замерли, как на моментальном снимке. Потом белокурый мальчик тронул ладонью пьяного за плечо и что-то сказал.

Бородач понурился, потер пальцем нос, потом вдруг отодвинул стул и, опираясь одной рукой о спинку, другой о стол, встал во весь рост. Мужчина в розовом пиджаке и со смешными ушами бросился вокруг стола ему на помощь, смеясь, что-то говоря и забавно морщась. Бородач в ответ буркнул что-то извиняющееся.

Джеймс Пейдж подлил себе еще вина и отпил. Ему хотелось разобраться в собственных ощущениях. Чувство было такое, будто он выставлен напоказ, будто «Укромный уголок» перестал почему-то быть надежным убежищем. Джеймс украдкой поглядывал, как они у стойки расплачиваются с Мертоном. На пороге бородач задержался, и Джеймсу показалось, что сейчас он обернется и посмотрит прямо на него; но тот если и собирался оглянуться, то передумал — или забыл с пьяных глаз, чего хотел, — и вышел вон. Джеймс медленно вел за ними глазами — в окно ему было видно, как они тащат бородача к заграничной машине, запихивают на заднее сиденье. Потом расселись остальные, взревел мотор, как у гоночного автомобиля, вспыхнули фары, потом мелькнули задние огни, потом огни американской машины, одна за другой они задом выехали на дорогу и укатили.

2

Происшествие, вроде бы пустяковое, оказало на Джеймса странное действие. Его трое дружков продолжали разговаривать, а он был теперь словно в тысяче миль от них, перебирая в памяти, как это все происходило, упорно ища: что же это его так давит и угнетает? Чернявый был, должно быть, преподаватель, решил он, недаром студентки с ним знакомы, и небось учитель литературы, как Саллина подруга Эстелл, ведь кто-то из них говорил, что двое, которые с ним, бородатый и тот, второй, пишут книги. А может, они все трое пишут. Джеймс Пейдж сам-то был не ахти какой любитель книг, хотя он как-то купил себе одну, когда отвозил Эстелл и Салли на автобусную станцию, — купил, потому что на обложке было написано «бездна юмора»: ему захотелось узнать, правда ли это или опять же пустые слова. Прочитал строчки две с начала, перелистнул страниц сто, заглянул, убедился, что там один секс, и бросил в помои, свиньям. А на обложке утверждалось, что это какой-то там шедевр. Чернявый учитель и оба писателя тоже, наверно, считают, что шедевр. Вот какие книги теперь нравятся людям, вот по каким книгам люди теперь учатся жизни. «Книги, в которых правда жизни» — так они небось скажут, учитель и писатели. Свиное пойло это все, настоящее свиное пойло, вроде телевидения. Эдак знаете до чего можно докатиться.

Вон чернявые бразильцы затеяли снимать порнографический фильм и кончили тем, что вправду убили актрису; и ведь если актерская игра хороша и язык достаточно непотребный, поди докажи, почему это не искусство.

За окнами выла непогода, словно вторила тому, что творилось у Джеймса Пейджа в душе. Вот через двор идут двое полицейских, плащи вздуваются, правой рукой в перчатке они придерживают на головах серые меховые шапки. А позади них торопливо раскачиваются клены и пеканы, туда-сюда, туда-сюда, — черные ветвистые силуэты на фоне гор и неба, заполненного облаками и лунным светом, и листья срываются с них охапками и летят, торопясь и трепеща, через освещенный двор и уносятся летучими мышами дальше во тьму. Полицейские уже у дверей, но тут к ним подошел какой-то толстый человек, закутанный в старый овчинный полушубок. Они стоят втроем и разговаривают.

По старым дедовским часам над стойкой уже двенадцатый час. Он с трудом верил своим глазам. А когда взглянул на бутылку и оказалось, что она более чем наполовину пуста, впечатление еще подтвердилось: да, время переключило скорости или же дало течь и утекает, подобно энергии из Вселенной, так он где-то слышал. От кого именно, он поначалу вспомнить не мог, но потом все-таки вспомнил: от Саллиного пастора! Вот говорят: перемены. Да такого человека в жизни бы не допустили проповедовать в церкви лет еще пятьдесят назад, что — пятьдесят, даже двадцать. Ему бы сидеть в сумасшедшем доме. Проповедники, учителя... Словно сговорились погубить этот мир, устроить крушение на пути, по которому он несется стрелой, точно отцепившаяся железнодорожная платформа под уклон. Джеймс подлил вина в стакан, с тоскою сердца выпил, встал, извинился и, перегнувшись в пояснице, побрел в уборную. Кишечник его по-прежнему был как пробкой заткнут. Джеймс помочился, посидел немного со спущенными брюками, подождал. Потом махнул рукой.

Пробираясь обратно в свою кабину, он вдруг услышал, как женский голос сказал у него за спиной:

— Домой пора, Фред. Допивай. Пора домой.

— Пора домой, — согласился второй голос, мужской, немного знакомый Джеймсу, но чей он, Джеймс сейчас бы не сказал, а оборачиваться не хотелось.

— Ишь ты, как поздно, — проговорил мужской голос.

Билл Партридж шел навстречу Джеймсу в уборную, поравнялись — он кивнул и тронул поле шляпы. Джеймс кивнул в ответ и побрел дальше.

Распахнулась дверь, и в бар вошли двое полицейских. Би и Лори сразу же привычно заулыбались. Один полицейский сказал что-то, и они, все вчетвером, рассмеялись. Полицейский что постарше — Джеймс мог бы вспомнить его фамилию, если бы постарался, — подошел потолковать с Мертоном. Пока они стояли друг против друга, сблизив озабоченные лица, второй, помоложе, пошел вдоль стойки и, праздно свесив руки, остановился так, чтобы видеть телевизор. На экране полицейский держал на руках ребенка. По лицу у него струился пот. Ребенок был черный, полицейский — белый. Камера быстро наезжала, пока не осталось, во весь экран, только два лица. Полицейский у стойки ухмылялся. Кто-то обратился к нему. Он ответил, не отводя глаз от экрана.

Вернулся Партридж. Джеймс встал, чтобы пропустить его на место. Потом, садясь обратно, повернул голову и посмотрел вслед уходящей паре: толстый рыжий молодой парень — Фред... как его? — и с ним жена... Он вдруг вспомнил имя: Сильвия. Сто раз их здесь видел, но вот фамилия никак не вспоминалась. Они ему улыбнулись, он ответил кивком. Потом покачал головой, вылил себе остаток вина и услышал вдруг, что к нему обращается Генри Стампчерч:

— Верно, Джеймс?

— Угу, — ответил он. И, вздрогнув, очнулся от винной мути: — Что-что? — На щеке у него дернулся мускул.

Генри Стампчерч придвинул к нему лицо, подбородок вперед, стесанное темя назад:

— Ежели про хитрости говорить, то не женщин надо приводить в пример, а бобров.

Джеймс в замешательстве посмотрел на него и поднес стакан ко рту.

— Они знаете какие? — Генри, тараща глаза, повернулся к Партриджу. — Ведь они как? Ежели он задумал плотину ставить, а деревья по берегу все срублены, он знаете что сделает? — Генри выпрямился, ожидая ответа, на целую голову возвышаясь над собутыльниками.

— Что же это он такое сделает? — раздраженно спросил Джеймс.

— Канал выроет, вот что. Истинный бог, так. Навалит деревьев, чтоб ему, сучья срежет и эти... как их? — верхушки, значит. А стволы и эти... толстые ветви распилит на бревна по четыре фута длиной — ну, примерно сказать — и пророет канал в два фута шириной и в два глубиной, — он развел ладони на два фута и смерил взглядом, — и, верите ли, сплавит эти бревна вниз, где у него плотине быть, чтоб ему! — И он трахнул кулаком об стол.

— Чтоб ему! — ухмыльнувшись, повторил Партридж.

Джеймс бросил на него быстрый взгляд, раздосадованный его неуместной насмешкой.

Генри покраснел.

— А знаете, — горячась сказал он, — что Джон Джейкоб Астор разбогател на бобрах и чуть не погубил Соединенные Штаты?

— Труха, — буркнул Партридж.

— Вот истинный бог! Наводнения стали, каких свет не видел.

— А потом, — вмешался Сэм Фрост, всовываясь между ними, как судья на ринге, — если про хитрости говорить, то еще есть свиная змея. — Он хихикнул в кулак.

— Свинорылая змея, — поправил Генри Стампчерч.

— Пусть так. — Сэм великодушно отмахнулся пивной бутылкой.

Кто-то запустил музыкальный автомат. Джеймс вытянул шею — выяснить, кому это вздумалось, но Сэм Фрост сказал:

— Слыхал ты про свиную змею?

Джеймс повернулся обратно к нему и поднял стакан. В стакане было пусто. Из-за плеча у него голос Эмили спросил:

— Еще подать?

Он прямо подпрыгнул от неожиданности. И не успел подумать, как уже кивнул. Ладно, вреда не будет. Только полезно.

Мимо них прошлась в танце высокая студентка в паре с молодым Грэхемом. Парень глядел смущенно и с вызовом. Никто больше не танцевал. Здесь вообще не танцевали, это было не принято, не полагалось. Все равно как аплодисменты в церкви. Все присутствующие смотрели на них недовольно, с раздражением, даже сам Мертон из-за кассы. Что ее надоумило пуститься здесь танцевать под звуки музыкального автомата? Кино, что ли, какое? Встали и пошли к выходу парни Ранцона, за ними Сэм и Ленард Пайк. Потом еще и другие стали уходить, хотя и не из-за танца. Пора и ему, подумал Джеймс. Но вино играло с ним странные шутки. Время ускорилось и при этом замедлилось. Он мог бы спокойно сидеть тут и дальше, до бесконечности. Какое-то воспоминание, вполне могло быть, что и неприятное, продолжало задевать его мозг.

— Свинорылая змея, — говорил Сэм Фрост, — она притворщица, каких на свете нет. Что верно, то верно.

Партридж горячо закивал.

— Ее потревожишь, — продолжал Сэм, — она сразу хвост подвернет, голову подымет и шею расплющит — ну в точности кобра. В три раза у нее раздувается шея, мы с хозяюшкой в справочнике смотрели. И зашипит, и головой ударит, только что не ужалит. Ну, а не поверите, что кобра, она тогда гремучей змеей прикинется.

Партридж опять закивал.

— Да это что, — попытался перебить Генри. — Ты возьми обыкновенную лягушку...

Но Сэма уже было не остановить.

— Ежели свинорылая змея видит, что за гремучую ей себя не выдать, она тогда применяет совсем новую тактику. Разинет рот, забьется в конвульсиях, туда-сюда, а потом перекинется на спину, во рту — листья, комки земли, и застыла, посмотришь на нее, поклянешься, что дохлая, неделя, как сдохла.

— Ты возьми обыкновенную лягушку...

— Лягушка что, она только и умеет сидеть да ждать! — как отрезал Билл Партридж.

— Не так-то это мало, — возразил Генри. — Важно, как ждать.

— Но это все ничего, — продолжал Сэм. — Забавно то, что вы можете эту свинорылую змею палкой тыкать, за хвост качать, она все равно будет притворяться, что дохлая. — Он засмеялся. — И только одну она делает оплошку: слишком входит в роль. Если перевернуть ее на брюхо, она — раз, и снова на спину перекатится: дохлые, мол, всегда брюхом кверху лежат.

Все рассмеялись, кроме Джеймса.

— Если про хитрости говорить, — пряча обиду и улыбаясь, в который раз завел свое Генри Стампчерч, — то лучше взять обыкновенную лягушку.

Остальные наклонились, потянулись к нему, точно тени, когда огонь в очаге прогорает, так уважительно, будто к самому мистеру Итену Аллену, но не сказал старый верзила Генри и трех слов, а уж Сэм Фрост полез из кабины, заторопился в уборную.

Высокая студентка с молодым Грэхемом опять проплыли мимо, раскачиваясь в танце. Она толковала ему что-то о живописи: видно, в колледже занималась искусствоведением. Джеймс наклонил голову, подслушивая. В этом деле он и сам как-нибудь разбирается, но имена, которые она называла, были ему незнакомы, и он опять почувствовал себя отставшим от жизни, смешным. А ведь по честности говоря, он мог бы протянуть руку, когда они проплывали мимо, остановить их и сказать этой девушке: «В наших краях художников было полным-полно. С иными я лично был знаком. Моя двоюродная сестра даже позировала мистеру Рокуэллу, и я с ним встречался много раз. Еще я знавал мистера Пелама, ну, что обложки для журнала „Пост“ делал... Их целая компания жила в Арлингтоне в двух-трех кварталах от моей дочери. А еще знаете с кем я был знаком? С Анной Мэри Робертсон Мозес — ну да, она и есть Бабушка Мозес. В Игл-Бридж она жила, на той стороне, где штат Нью-Йорк. Работала у Пег Эллис, убирала у нее в доме. Но если уж говорить о живописцах, была тут одна монашенка, жила в Беннингтоне когда-то давным-давно...»

Все это он мог бы сказать, и, может быть, девушка не стала бы смеяться, а даже расширила бы свои модные серые глаза с притворным почтением: но он только пожевал щеку и сидел помалкивая, тлея глазами.

Теперь телевизор смотрели оба полицейских. На экране тоже были два полицейских, они преследовали большой грузовик. Вдруг взрыв на шоссе, под самым носом у полицейской машины, она буксует, скользит к самому обрыву. Крупным планом лица полицейских. И в это время ни с того ни с сего на экране появились женщина с белозубой улыбкой, желтый кусок мыла, потом две грубые, красные руки и бабочка. Вернулся Сэм Фрост, на ходу застегивая молнию на брюках.

У Джеймса немного кружилась голова. Народу в баре заметно поубавилось. Гул разговоров почти совсем стих, уступив место музыке из автомата. На экране телевизора молодая негритянка принимала душ, и, хотя звука Джеймс не слышал, можно было понять, что она поет что-то про особой марки шампунь. Она, похоже, была нагишом, как жена старого Джуды Шербрука, — хотя изображение кончалось как раз там, где полагалось бы начинаться купальному костюму; то-то, должно быть, такая реклама насильников плодит. А негритянка уже превратилась в бутылку, Джеймс даже вздрогнул. А на экране уже была лошадь и человек с сигаретой. У лошади то ли клещи в ушах, то ли костный шпат. Снизу прошла какая-то надпись, и вот уже, как ни в чем не бывало, снова полицейская машина буксует и скользит, объезжая горящее место, и выбирается обратно на шоссе и несется за грузовиком. Из кабины грузовика высовывается рука с револьвером, и полицейский справа тоже вынул револьвер и прицелился, поддерживая правую руку левой. Выстрел, и сразу же показали, как тот, что в грузовике, шарахается в сторону, и кисть у него отстрелена почти что напрочь, только ошметки болтаются. Местные полицейские у стойки смотрели телевизор и пили кока-колу. Полицейский на экране опять выстрелил, а полицейская машина и грузовик несутся ноздря в ноздрю — у грузовика что-то случилось с правой задней рессорой, — и, когда камера опять заглядывает в кабину, оказывается, что теперь у водителя размозжена голова. Потом вдруг вид сзади, обе машины с разгона врезаются в отвесную скалу, сталкиваются — два одновременных взрыва — конец. И вдруг ты уже смотришь, как какая-то баба поет в микрофон, одетая в одну только прозрачную штуковину наподобие чулка, а на титьках и на интересном месте — блестки,

Эмили налила ему вина в стакан и поставила бутылку на стол. Генри Стампчерч и Сэм Фрост все еще толковали про лягушек, спорили, нужна ли смекалка для того, чтобы просто затаиться и сидеть, пока не придет тебе конец. «Труха», — буркнул Билл Партридж, голос у него был слегка пьяный. Генри сказал: «Шестьдесят четыре года живу на свете, и ни разу...» «Труха», — повторил Билл Партридж. Генри выпил.

Мимо их столика медленно проплыли рябой парень с пухленькой студенткой, танцуя, вернее, лапая друг друга и шаркая ногами. Джеймс Пейдж поднял на них глаза, как раз когда толстушка оторвала голову от груди рябого парня и спросила, робко улыбаясь: «А ты читал такого писателя: Джон Апдайк?»

«Заставь меня, заставь меня!» — пел музыкальный автомат.

Джеймс вспомнил про Салли и про вечеринку у них на горе, и злость вскипела в нем с новой силой. У него утром дела по хозяйству. А как прикажете хозяйничать после бессонной ночи? Может, они воображают, что у него не дом, а «Уоллумсек-отель»? Деньги его, когда ей понадобится, — это она брать может, а как надо просто дать ему возможность работать, не говоря уж — помогать... Он смутно помнил, как ссорился когда-то с женой из-за денег, из-за времени, а позже со своим хмурым, слабохарактерным сыном. Грудь его вдруг перехватило от неожиданно подкравшегося воспоминания: его мальчик — вернее, тогда уже мужчина — висит под серым чердачным стропилом, точно мешок с овсом, такой неживой, будто и не жил никогда. Он много дней, даже месяцев, не мог в это поверить — каких-то несколько резких слов, быстрая, сгоряча, пощечина. Парень, видно, что-то такое натворил, один бог знает — что. Бог и жена Джеймса Ария. Со шлюхами, что ли, связался. А признаться не захотел и обозвал Джеймса гадом, потому и пощечина, да не сильная, а так только, демонстрация гнева. «Несильная» — это тогда Джеймсу казалось; с тех пор-то он кое-что понял, после того как сын своей каменной неподвижностью, своей безоговорочной, намертво окончательной победой ему отомстил. Какой бы осмысленной ни представлялась Джеймсу до той минуты наша жалкая земная жизнь, теперь он убедился воочию, что она лишь слабая попытка самоутверждения, условный уговор двух душ, и каждый может в любую минуту этот контракт порвать. Он вспоминал сына стоящим высоко на возу с сеном — едет и улыбается из-под шляпы, а солнечные блики бегут по лицу, и деревья качают и машут ветками над головой; и видел старик памятью своей окончательную, серую метафизическую недвижность стропил. Он пережил это, как и почему — бог весть. Работал, бродил ночами по склонам горы, будто медведь-шатун, ищущий дверь в подземное царство; какое-то время пил сверх меры; записывал колонки слов, обрывки мыслей, один раз нечто вроде молитвы, изливал, сколько было чего на сердце, в свой фермерский блокнот. Ночью, если засыпал и терял бдительность, — плакал. И просыпался — жена прижимала его к себе.

Старик вслушался в гул голосов. Словно поезд колесами стучит, и все больше у него в голове. Он отвык от вина, уже много лет как отвык, и, оказывается, утратил естественную защиту от его воздействия на тело и, что еще хуже, на дух. Рассеявшись под влиянием вина, он ненароком забрел в прошлое, которое всегда держал на запоре, заглянул и нашел там причину, по которой так старательно от него запирался. Когда-то давно, стоя в сумерках над ручьем, он посмотрел на собственное отражение и произнес пусть мелодраматично, но хладнокровно: «Ты — убийца». Голос прозвучал плоско и тускло и отдался от березовых стволов на том берегу. А дальше вздымались горы, уходя далеко-далеко, в Нью-Хэмпшир, и в сравнении с ними ничтожна была эта ненависть, ничтожна и любовь. «Ах, Джеймс, Джеймс», — услышал он снова в памяти шепот жены. Глаза его наполнились лучащимися слезами печали и гнева, но он тут же опять ее забыл, забыл сразу же все, что было.

Потом опять появилась Эмили, улыбаясь, как в телерекламе, и налила ему вина в стакан. Он отсчитал деньги, она сгребла их и опять улыбнулась. Он сообразил, что выпил слишком много. Чувства его были тупы и переполнены, как старые яблочные корзины. Под ладонью на щеке ощущалась щетина, ясно и вчуже, будто свиная, и вялая, безжизненная плоть. Он взглянул на часы над стойкой, но не различил стрелок, даже туманно. Вытащил свои. Без четверти двенадцать. Быть не может! Его дружки давно бы ушли. Или они из-за него остались по сию пору? Он старательно, осторожно поднял к губам стакан с вином.

— Так что делать-то будешь? — спросил Партридж.

Эмили снова оказалась рядом. Вытерла тряпкой стол и поставила новые бутылки пива. Потом собрала деньги и порожние бутылки и ушла.

— То есть как это что делать? — переспросил он.

— Да с сестрой твоей, — ответил Партридж.

Джеймс осушил стакан. Какая-то серьезная мысль скреблась на краю его сознания.

— Бог его знает, — сказал он и вздохнул. Возле музыкального автомата топтался толстый старик с клочковатой бородкой, нежно обхватив даму — возможно, жену, — и выписывал ногами крохотные загогулины. Джеймс никак не мог вспомнить, кто они такие. Танцуя, они разговаривали про «Челюсти». «Картина — умереть можно», — сказал толстяк.

Генри Стампчерч упер подбородок к кулаки, глаза у него слипались. Когда Джеймс отвернулся, наблюдая за танцующими, Генри, он видел, украдкой взглянул на свои часы. От стойки подошел с бутылкой пива Мертон. Он двумя толстыми пальцами уцепил за спинку стул и втащил к ним в кабину. Сел рядом с Джеймсом.

— Ну как вы здесь, ничего? — спросил он и хмыкнул.

— Мы вас задерживаем, — сказал Сэм.

— Да нет, что вы.

У стойки никого не было. На экране телевизора показывали космический корабль. Потом вместо корабля появился человек с заостренными ушами. Эмили пошла за стойку и, серая, как приведение, налила себе выпить. Она поглядела на часы над головой, сверила с часами у себя на руке, потом подошла к их столику, прихватив по дороге стул. Джеймс торопясь выпил и налил еще.

Неизвестно еще, поможет ли ему вино с запором, но вот с остальным его организмом оно ему наделало дел. Голова тяжелая, как утопленник в пруду. Мочевой пузырь болит. Джеймс поставил стакан, извинился, пролез мимо Мертона и побрел в туалет. Но ничего не вышло, кроме черной воды. Выливаясь, она жгла, будто бензин. Джеймс вымыл руки, стараясь не смотреть в зеркало: оттуда выглядывало лицо старого нищего, сейчас попросит милостыню. Джеймс вернулся за столик.

Разговаривали про Салли; ему бы должно быть интересно, но они говорили, будто посторонние. Его мысли вернулись к учителю и двум писателям, к книге, которую он скормил свиньям, к его упрямой ослице-сестре, голодающей у себя в комнате и во всем на свете винящей брата, и на душе у него стало еще тяжелее: прибавилась жалость к самому себе, и жалость ко всем ним, и к стране, заболевшей из-за какого-то глупого, случайного, слепого недоразумения. За окнами непогода разыгралась не на шутку, выл ветер, начинался дождь. Капли побежали по стеклу, светлея у неоновых огней, а дальше снова темнея. Он опять представил себе, как улыбался тот мексиканец, озирая кухню, прикидывая цену раковины, плиты, стульев, стеклянных дверных ручек, посуды.

Смолк музыкальный автомат, и толстушка с рябым парнем прошли к своему месту, держась за руки. Молодой Грэхем и вторая студентка, повыше и покрасивее, сидели рядышком, плечо к плечу. Ресницы у нее были длинные-длинные.

— Ты ничего, мне нравишься, — сказал молодой Грэхем.

— А знаешь, — сказала девушка, — ты мне тоже нравишься. — Она поглядела на него. — Правда-правда.

Третий парень, с длинной черной шевелюрой, Элберт, вернулся из туалета и направился было обратно к столику, но передумал, остановился в нерешительности, посматривая на товарищей. Потом, изменив направление, побрел к кабине, где сидела компания Джеймса. Он волочил за собою стул.

— М-м-можно м-м-мне к вам? — неразборчиво промямлил он. И, садясь, едва не свалился, хорошо, Эмили его поддержала.

— Элберт, ты пьян, — смеясь, сказала она.

— По-твоему, так я всегда пьян, верно?

Он положил ладонь на ее крутое бедро, но она мягко отвела его руку. И словно в утешение, дала ему отпить из своего стакана — виски у нее там было или еще что понамешано. Джеймс налил себе вина, но не тронул стакан и набил трубку. Эмили, как мать, поила Элберта из своих рук.

— Ты имеешь полное право вышвырнуть ее к чертовой матери! — решительно сказал Билл Партридж.

— Не факт, — ответил Джеймс. Что-то творилось с его зрением. Он прищурил один глаз и посмотрел на Генри Стампчерча, чтобы узнать его мнение, но Генри спал. Мертон пососал из горлышка, потом поставил бутылку. Элберт положил голову на плечо Эмили. Она мягко, со смехом, оттолкнула его, усадила прямо, словно игрушечного, и пошла опустить монету в музыкальный автомат. Заиграла музыка, и оказалось, что это скрипки. Эмили вернулась, допила из своего стакана и ушла за стойку налить себе еще. А вернувшись и снова усевшись с ними, улыбнулась, подвинула стул поближе к Элберту и, взяв его голову в обе ладони, положила к себе на плечо.

Мертон сказал, задумчиво вертя перед глазами бутылку:

— Мало кто стал бы с этим мириться. — И кивнул в подтверждение собственных слов.

— Она свою работу делает, — возразил Джеймс. — Делала, покуда до телевизора не дошло.

Билл Партридж сказал, свирепея:

— Да что ты! Ничего подобного.

— То есть как это? — не понял Джеймс.

— Надувает она тебя, Джеймс, — осторожно сказал Сэм Фрост, пряча глаза. — Сам знаешь. Уже давно.

Джеймс поднял стакан. Он ждал. Ему казалось, что он действительно сам уже давно знал.

— Женщине нельзя доверять, — сказал Билл Партридж. — Вон когда Джуда Шербрук застал жену в теплице...

— То есть как это — надувает? — спросил Джеймс. За спиной у него неприятным звуковым фоном шелестели слова толстухи-студентки: «Но ведь это чувство вполне определенное».

— Скажи ему, — вздохнул Мертон.

— Понимаешь, какое дело, — извиняясь, сказал Сэм Фрост, — моя хозяюшка взяла за моду подслушивать по телефону.

Джеймс отпил вина. Он ждал. Чтобы не расплывалось в глазах, он разглядывал свои пальцы.

Сэм говорил, уставясь в стол:

— Помнишь, ты объявление сдал в «Эконом» насчет помощника по хозяйству?.. Так знаешь, почему к тебе ни одна живая душа не обратилась?

Джеймс все ждал, но тело его наливалось тяжестью, разогревалось злостью.

— Всякий раз, как у тебя звонит телефон, у нас тоже звонок, понимаешь? — объяснял Сэм. — Ну и, само собой, моя хозяйка снимает трубку да слушает. Знаешь какие они, женщины. Так эта язва, твоя сестрица, объявила, что ты обязан соблюдать «рабочее законодательство» и нанимать «по справедливости». И ежели кто не негр или не женщина, так она и слышать об том не желала. — Он покачал головой.

— Быть того не может, — сказал Джеймс. — Салли — женщина справедливая. Сроду была. — Зубы у него лязгнули. Очень даже может быть. На нее похоже. Воспоминание детства так и вспыхнуло у него перед глазами. Старшая сестра Салли вперед него бежит к почтовому ящику, чтобы вытащить письма и прочесть, если там что для него. А эгоистка какая она была! Достанется ей шоколадка, так не поделится, убежит потихоньку в свою комнату, ты и знать ничего не будешь. Он сам никогда в жизни ничего подобного бы не сделал. Человек она или животное? Тошно вспомнить. А врала как! В жизни он не встречал таких вруний. Он прямо сам не верил. И родители не верили. Как она ночью вылезала через окошко к Ральфу Бимену, а позже — к Горасу, а своему братишке Джеймсу Пейджу предлагала монетку, чтобы не проболтался. Он отказывался, возмущенный, и тогда она грозилась сломать ему руку. И он верил этой угрозе — и теперь верит, — но все равно он бы сказал, если бы его прямо спросили, только никто не спрашивал, и он, хоть и стыдно ему было, так и не выдал никому ее секрета. А как она хвостом вертела! Она была красавица тогда, и молодые мужчины толпились вокруг, как псы вокруг суки, которая в поре. И как она пела неприличные песенки в кухне, когда мылась; родители не догадывались, что они неприличные, но он-то знал, она ему растолковала, она дразнила его, как и всех остальных:

Намыливая под мышкой, она поднимала руку и открывала грудь, он глазел, а она косилась и подмигивала. Мать догадывалась, что происходит, и говорила сердито, будто это он виноват — ему было лет пять тогда, может, шесть: «Джеймс, ну-ка вон из кухни, да принеси растопку, чего ждешь!» У старого Джеймса Пейджа горело лицо, и не так из-за предательства сестры, как из-за собственной потрясающей доверчивости. Хорошо еще, он не знал ничего этого, когда загонял ее головней в спальню. А то бы съездил по башке, ей-богу, не иначе.

— Это еще что, — сказал Мертон и выдохнул в бутылку из-под пива.

Сердце у Джеймса больно колотилось.

Стампчерч все спал, навалясь на стол.

Сэм Фрост глубоко вздохнул и сокрушенно воззрился в потолок.

— Моя хозяюшка, — продолжал он, — деньги собирала в фонд республиканской партии. — Он снова вздохнул. — Позвонила тебе, а подошла Салли.

— И что? — У Джеймса задрожали колени.

— Сказала, что дома тебя нет, — упавшим голосом произнес Сэм. — А неправда. Моя слышала, как ты издалека кричал.

— Не могло этого быть, — повторил Джеймс, выпучив глаза.

— Не знаю, может, и не могло. — Сэм опустил голову. — Может, моя ослышалась.

Джеймс Пейдж отвернулся. Его била дрожь, будто электрический ток. Парнишка Грэхем сидел, обняв высокую студентку, ладонь его была у нее под грудью.

— Знаешь, мне по-настоящему чего сейчас хочется? — говорил он.

— Чего? — спросила она.

— По-настоящему-то мне сейчас бы хотелось, — он подвинул вверх ладонь, — хотелось бы...

— Мы принадлежим к разным мирам, мой друг, — сказала она и закрыла глаза.

Билл Партридж раскурил трубку.

— Моя бы сестра учинила надо мной такую штуку, да я бы ее застрелил, — сказал он.

3

Пускаясь в гору домой, Джеймс Пейдж был еще далек от мысли застрелить сестру, хотя и собирался выломать дверь и поучить ее ремнем. Зубы у него клацали, руки-ноги дрожали. Вести пикап было нелегко: он вихлял по дороге из стороны в сторону, освещая фарами бурьян, деревья, заборы то справа, то слева, ветер швырял ему в стекло листья и обломки веток — дождь пока что перестал — и время от времени могучими наскоками толкал машину к обрыву. Джеймс впивался обеими руками в баранку, левая нога на сцеплении, правая, подрагивая, выжимает газ, а один глаз крепко зажмурен, потому что из-за выпитого вина у него не только сделалась изжога и головная боль, но еще и в глазах двоилось. Но как ни трудно ему было править, несся он вверх по дороге так, что самому страшно было. Бетонка уминалась под колесами со скоростью, наверно, девяносто миль в час, и один раз на крутом вираже Джеймс даже вскрикнул от ужаса, но сбрасывать газ не захотел, гонимый злостью, только сплюнул через левое плечо и еще крепче сдавил пальцами руль. Чуть выше Крофордов навстречу невесть откуда с воем вынесся мотоцикл — у старого Джеймса волосы дыбом встали. Он рванул руль, выехал на правую обочину, взметнув колесами листья, точно снежные вихри, едва не врезался в дерево, перенесся через дорогу на левую сторону — мотоцикл, вихляясь, скользя и воя, пронесся мимо, — и старик успел в последнюю минуту вырулить обратно на дорогу, живой и почти невредимый, только своротил фару и помял крыло о столб заграждения. «Сукин сын, сволочь!» — крикнул он, весь дрожа с головы до ног, однако поехал дальше еще быстрее прежнего, будто совсем рехнулся.

А надо ему было внять этому предостережению. В полумиле от дома, на серпантине, он резко крутанул руль, машина не послушалась — бетонка после дождя стала слишком скользкой, — и, будто в рапидной съемке, он увидел приближающиеся столбы ограждения, белые, как старая кость, и, плюя налево, с воплем: «Дерьмо, дерьмо!» — вылетел из кабины, и столбы ограждения раздвинулись, будто занавес. Выбросило ли его силой инерции или взрывом, он так никогда и не узнает, но только очнулся он каким-то образом в развилке дикой яблони; внизу, футах в пятидесяти по склону горы, шумно догорал его пикап, а сам он отделался несколькими ссадинами да ушибами, да кровоточащим носом. Так он и сидел в развилке яблони, чертыхаясь и скуля — снова шел дождь, холодный, как в декабре, — когда приехали Саллин пастор с чернявым мексиканцем и нашли его.

— Господь милосерд, — проговорил пастор, не божась, а выражая твердое убеждение, и посветил ему в глаза фонариком, будто он сова в амбаре. — Чудо.

— Чудо, как бы не так, — отозвался он, плача. — Прошто повежло. — Он пощупал рукой рот и убедился, что потерял зубы.

Патер стоял рядом, свесив руки и поблескивая в свете фонарика черными глазами, и хохотал — хохотал над ним. «Повезло, вы считаете?» — переспросил он. Потом уже, задним числом, Джеймс Пейдж понял, что мексиканец не имел в виду худого. Картина, должно быть, была редкостная: сидит человек под дождем на дереве без ботинок — бог его знает, куда они подевались, — вставные челюсти вылетели, от углов рта тянутся царапины, словно мрачные полосы клоунского грима. Не переставая смеяться, мексиканец протянул к нему руки, как когда-то, больше чем две трети столетия назад, его отец, предлагая помощь. «Я шам», — сердито буркнул Джеймс, но убедился, что сам он слезть не может, и вынужден был воспользоваться предложенной помощью.

Потом, на земле, стоя в носках в ледяной сырости и не утирая слез, так и струившихся по лицу, он посмотрел вниз на догорающую машину, и ему представилось, что вот она, вся его жизнь, прогорает в чадном пламени.

— Чертов пикап, жа него еще даже не выплачено! — провыл он, и колени под ним едва не подогнулись.

— Да что вы, Джеймс, — сказал Саллин пастор. — Этот грузовичок старше меня.

— А я говорю, не выплачено! — чуть не набросился он на пастора.

— Ну и ладно. Зато вы живы, а остальное неважно.

— Неважно? — вопил он. — Ах, неважно? Это мы еще пошмотрим!

Что он при этом подразумевал, эти два слепых глупца даже не догадывались. Поняли только, что от несчастного случая у него произошло временное затмение рассудка, в чем он и сам впоследствии убедился. А он подразумевал, что на душе у него сейчас черно, как в могиле, и на то есть причина: пикап был незастрахован. Всю жизнь он вкалывал как последний раб — и все-таки остался беднее церковной мыши, не мог даже внести страховку за какой-то подержанный пикап; и к тому же он стар, и хвор, и все у него болит; и что раньше придавало его жизни смысл, все теперь утрачено, пропало, будто и не было: своего несчастного первенца он убил и застрелился бы тогда же, если бы не надо было еще заботиться о других; а эти богатые, самодовольные проповедники стоят и смотрят свысока, как прогорает вся его жизнь. Стоят вон в начищенных штиблетиках, в городских пиджаках, оба небось иммигранты — один-то точно, — они живут за счет бога своего выдуманного и едят тук земли и смеются, глядя, как его жизнь прогорает к чертовой матери, а позади них на дороге толпятся зеваки; у него вот жизнь порушена, а им будто балаган: машины с включенными фарами, и синяя мигалка на крыше полицейского автомобиля бросает отсветы вверх по склону, где среди деревьев — кладбище, и могильные камни такие же белесые, как столбы ограждения, которые он своротил, и под каждым камнем останки какого-то бедного страдальца — подумать только! только представить себе! — тысячи, тысячи кладбищ, и в каждой могиле — бедный горемыка, проживший жизнь, полную потерь, предательства, лжи и обманутых надежд...

Подразумевал он при этом, что сестру свою он застрелит.

Мексиканец сказал:

— Дайте-ка я вас перенесу, мистер Пейдж. Здесь круто, а вы босиком.

С дороги крикнул Эд Томас:

— Он не пострадал?

Пастор помахал рукой:

— Все в порядке! Несколько царапин — вот и все!

Мексиканец раскорячился, как огромная лягушка, чтобы Джеймс Пейдж мог взобраться к нему на спину.

— Вше в порядке! — как безумный кричал старик, размахивая дрожащими, бескостными руками, и ненависть синим огнем полыхала у него в глазах. — У меня вше в порядке!

4

Они расступились и жались по стенам кухни, выпучив глаза и разинув рты от страха. Эстелл за столом не смогла подняться, она вскрикнула, и палки ее со стуком упали на пол.

Мексиканец сощурил индейские глаза, только ночная темь проглядывала в узких щелках.

— Мистер Пейдж, — сказал он, — дайте мне ружье.

— Отец, ради бога! — просительно произнесла Джинни.

Он стоял твердо — если не считать дрожи, которая била его, как молотилка, била так сильно, что как бы не спустить курок случайно, не своей волей. Стоял и водил дулом дробовика из стороны в сторону, чтобы не вздумали соваться, а вся кухня была красная, словно глаза ему залило кровью. Дышал он с трудом, через разбитый рот, и крик его звучал, срываясь, как чужой даже на его собственное ухо:

— Вон! Вше убирайтешь! Вон иж моего дома!

— Мистер Пейдж, — проговорил мексиканец и сделал один шаг.

Он вскинул дробовик к плечу и нацелился прямо в мексиканца.

— Жделай еще только шаг, шволочь, я тебе голову ражможжу!

Мексиканец подумал и решил ему поверить.

— Отец, бога ради! — кричала Джинни. — Ты с ума сошел!

Она стояла, обеими руками обхватив Дикки, а мальчик смотрел во все глаза, не мигая.

— Не с ума сошел, — сказала Рут Томас, — а просто напился.

— Не наседайте на него, — распорядился Саллин пастор, раскинув руки, словно хотел его защитить. — Он пережил страшное потрясение. Вот он успокоится, и тогда...

Эд Томас держался рукой за сердце, глотал воздух и стонал.

— Милосердный отец небесный, — сильно дрожа, прошептала Эстелл. — Все я виновата.

— Что здесь такое? — спросила Марджори Фелпс, приоткрывая дверь и подпрыгивая, чтобы лучше видеть.

— Не входи, — бросил ей кто-то.

Льюис Хикс сказал:

— Надо выставить из дому детей. Дикки, выйди на улицу.

— Я без пальто, — заметил Дикки.

— А ну немедленно марш на улицу! — зашипела Джинни и подтолкнула его к порогу. Потом опять обратилась к отцу: — Папа, опомнись, что с тобой?

— Ничего шо мной, понятно? — крикнул он и, забывшись, посмотрел на нее, но тут же снова перевел взгляд на мексиканца — единственного, кого он здесь опасался.

— Надо, чтобы все вышли на улицу, — сказал мексиканец. Он говорил, глядя прямо в глаза Джеймсу, словно хотел увидеть, что у него все-таки на уме. — Уходите все. Поскорее. Мы с Лейном останемся и с ним потолкуем.

— Ни одна шволочь не оштанетшя! Гошти, по домам! — вопил Джеймс.

Льюис Хикс шагнул к нему, и Джеймс сразу направил дробовик в его сторону.

— Я только помогу Эстелл, — сказал Льюис. Он постоял, убедился, что Джеймс его понял, и пошел к столу поднимать Эстелл. Мексиканец пошевелил рукой, и Джеймс рывком перевел на него дуло дробовика. Одновременно левой рукой он, не глядя, сбросил со стола тарелки и тыквы, на всякий случай, чтобы Льюис чего не вздумал.

— Ну, а если мы уйдем, ты положишь ружье? — спросила Рут. Она стояла, выпрямившись во весь рост, и выпученные ее глаза метали молнии.

— Я уже шкажал, что жделаю! — проорал Джеймс — Убью Шалли. — Он повернул голову к лестнице и крикнул наверх: — Шлышала, Шалли? Я тебя убью! — И захохотал, прикидываясь сумасшедшим, так ему, во всяком случае, казалось; кроме него самого, никто не сомневался, что он и вправду обезумел.

— Тогда мы остаемся, — сказала Рут.

На минуту воцарилась тишина. Потом доктор Фелпс проговорил:

— Едва ли это правильно, Рут. Посмотрите на своего мужа.

Она оглянулась и увидела, что Эд держится за сердце и никак не может вздохнуть.

— Боже мой, — прошептала она и снова повернулась к Джеймсу. Лицо ее побелело. — Ты дрянь, — произнесла она с ледяной яростью. — Дрянь! — Никакой дробовик ее бы не остановил, вздумай она сейчас броситься на него. Он мог бы разрядить в нее оба ствола, и все равно она успела бы вырвать ему глотку. Но Рут двинулась не в его сторону, а к Эду. — Девитт! — пронзительно позвала она. — Иди сюда, помоги!

Кухонная дверь распахнулась, потеснив тех, кто жался у порога, и появился Девитт, бледный, как все, и опасливо поглядывающий на Джеймса. Вместе с Рут и доктором Фелпсом он повел Эда из кухни. Остальные тоже потянулись к двери. Джеймс подгонял их, помахивая дробовиком. Скоро на кухне никого не осталось, кроме Лейна Уокера и мексиканца.

— И вы давайте, — распорядился Джеймс. — Вон!

Они стояли в шести футах друг от друга, проповедник у двери, патер возле раковины.

Мексиканец спокойно, рассудительно сказал:

— Как же вы нас застрелите, если мы бросимся на вас одновременно?

— Не брошитешь, — ответил он и улыбнулся. — Потому что я тогда первым жаштрелю тебя, мекшиканеч, и получитшя, что это он, — Джеймс ткнул большим пальцем левой руки в сторону Лейна Уокера, — вше равно что шам тебя подштрелил!

— Ишь старый хитрюга, — пробормотал Лейн Уокер.

Со двора уехала одна машина — повезли Эда Томаса в больницу, а может, торопятся за полицейским. С одним дробовиком против револьверов и винтовок он ничего не сможет. Ему снова представилось, как в телепередаче полицейская пуля размозжила голову водителю грузовика, и ярость, уже было улегшаяся немного, вспыхнула в нем с новой силой.

— Убирайтешь, — приказал он. — Мне некогда.

Лейн Уокер задрал голову и позвал:

— Салли!

Ответа сначала не было, тогда он позвал еще раз, и Салли крикнула:

— Я вас слышу!

— Салли, вы сможете придвинуть к двери кровать, покуда этот маньяк не уймется? Сможете загородить дверь?

Ответа не было.

— Вы меня слышите, Салли?

Она ответила, с небольшим опозданием:

— Да, я вас слышу.

— Сделаете, что я сказал? У него ружье.

Опять никакого ответа.

— Хватит! — рявкнул Джеймс. — Вон отшюда. Шчитаю до пяти. Раз!

Они нерешительно переглянулись.

— Два!

— По-моему, он не шутит, — сказал мексиканец. — А если б и шутил, то, пока досчитает до пяти, заведется всерьез. — Он озирался, словно искал, чем бы швырнуть, но губа у него дрожала, и Джеймс Пейдж в первый раз убедился, что его боятся до смерти.

— Три! — произнес он.

— Что проку? — сказал Лейн Уокер. Он вспотел, как кузнец, и голос его звучал тонко.

— Четыре!

— Ладно! Ладно! — выкрикнул, почти взвизгнул мексиканец. И бросился к двери. Лейн Уокер повернулся на пятке, как баскетболист, ухватил ручку двери, рванул и вылетел впереди мексиканца.

— Пять! — во всю глотку заорал Джеймс Пейдж и со злорадным восторгом безумца выстрелил в верхнюю филенку захлопнувшейся двери.

Наверху, у себя в спальне, Салли пронзительно завизжала.

5

— Так и вышло, Горас, — сказала Салли. — Ты всегда говорил, что так будет. И вот он помешался.

Когда раздался выстрел, она завизжала от страха, но теперь пришла в себя. Кого он там застрелил, она не знала, надеялась, что не Джинни, не Дикки, не Эстелл и не Рут, а вот если этого, как его? — опять, когда старуха попыталась вспомнить, как зовут мужа Джинни, на ум ей пришел только персонаж из книжки, мистер Нуль, — она особенно не возражает. После того как она завизжала при звуке выстрела и тем открыто признала, что полностью сознает убийственные намерения брата, на нее снизошел странный покой, и, если бы кто-нибудь ее видел, когда она приступила к своим приготовлениям — потому что у нее созрел план, — он бы изумился, как она безмятежна, как логично рассуждает, как движется и жестикулирует величаво, будто королева.

Салли Эббот могла с полным основанием утверждать, что никогда не боялась смерти, она только не хотела испытывать боль и теперь радовалась сознанию, что смерть ее — в случае неудачи — будет мгновенной. И если уж ей придется умереть насильственной смертью, то, бесспорно, очень даже хорошо, что свидетелями этому будут ее друзья и родные, которые сидят сейчас под дождем в машинах и, волнуясь, смотрят на ее окно. У нее всегда была в характере — и Горас об этом говорил — отчаянная театральная жилка. Родись она в другое время и в другом месте, из нее вполне могла бы получиться бродвейская актриса. В молодости она была красива и может подтвердить это фотографиями, хотя теперь такая красота и не в моде. Она носила мелкую завивку и платья до полу со стоячим воротом и принуждена была по большей части изображать из себя тихоню, но знала разные фокусы, уж будьте уверены, и умела сделать что надо ручкой, глазами, поворотом головы, голосом. Да она могла бы стать настоящей блудницей, как выражался ее отец, если б только угадала, когда родиться! Теперь она об этом жалела. Когда-то, давным-давно, семнадцати лет, когда соки так и бродили в молодом теле, чуть не до обморока... ну, да что там. Она получила от жизни свое, ничего не скажешь, хотя не столько, сколько могла бы. Ей бы вот сейчас расти, когда девчонка может пойти, куда хочет, и делать, что вздумается! Ведь то, что написано в этой ее книжонке, трудно себе представить, но ведь это все, в общем-то, правда! Сотни людей чуть не каждый божий день курят марихуану, а ей вот не довелось — спасибо еще, что могла иногда выпить хересу! — и сотни принимают участие в оргиях. Она читала в журналах, видела кинофильмы и телепередачи. Есть даже специальные журналы «Для взрослых любителей изыска», — журналы, которые держат под замком в суровом старом Вермонте. И все это прошло от Салли Эббот стороной — такова оказалась жестокая механика вселенной, как написано в этом романчике. Ее тело, когда-то такое прекрасное, что, стоя перед зеркалом у себя в спальне, она испытывала трагическое сожаление, что вынуждена закрывать его одеждой, прятать от мужских глаз, — это некогда прелестное тело теперь усохло и сморщилось до чистого безобразия, никому не нужное, бесполезное. Не то чтобы она осталась недовольна своей жизнью с Горасом, видит бог, не так! Но подумать только, что она ни разу не переспала ни с одним другим мужчиной, кроме единственного случая с молодым Бименом, да и тот — она не удержалась от улыбки — едва ли идет в счет. Она слишком долго тянула — дело было в риге позади коровника, — и он не успел расстегнуться, как тут же весь истек, бедный дурень, и сам страшно смутился и так и не прикоснулся к ней даже, а она лежала вся в поту и едва что не задыхаясь. Ужасное это было время — «золотые прошлые денечки», когда она росла. Возвращаешься из школы с другими девочками и ребятами, и, бывало, увидишь, бык корову покрыл, а то еще корова на корову взгромоздилась, и смотришь в землю, дура дурой, да помалкиваешь — даже если кто из мальчиков отважится отпустить замечание, — зарываешь таланты в землю, держишь свечу свою под сосудом. Можно было бы, конечно, потом наверстать. Ей бы завести любовника ничего не стоило, только захоти. И привлекательные молодые мужчины были: ассистенты Гораса, всякие поставщики, соседи, знакомые, даже красавец Феррис — муж Эстелл. Он не раз на нее поглядывал, можете не сомневаться, и она ему, бывало, улыбнется и закинет голову: не то чтобы прямо «да», но, уж конечно, и не «пошел вон, дурак», — сама прикидывает, примеряется, выжидает, что дальше будет; и в конце концов ради Эстелл — это она себе раньше так объясняла, а вернее, думает она сейчас, поддавшись тиранству тупого мужского шовинизма и отсталых ревнивых женских понятий, — так и не осуществила эту реявшую в воздухе возможность. Теперь такими соображениями никто не смущается — из молодежи, во всяком случае. Ей вспомнилась вечеринка в Сан-Франциско, из книжки. Трудно поверить, а ведь они и вправду бывают, такие вечеринки, то и дело слышишь, по крайней мере в журналах пишут. А может, и всегда они бывали, если уж на то пошло. Взять Древний Рим, Францию, Англию... Она читала что-то такое про одного английского премьер-министра, будто он когда-то давно даже устраивал оргии с мальчиками. И даже президенты Соединенных Штатов, кого ни возьми, может быть кроме Вильсона. Само собой, Гровер Кливленд, и Джон Ф. Кеннеди, и, возможно, Тедди Рузвельт — что-то она в таком духе, помнится, слышала, — а Томас Джефферсон? Ведь у него была любовница-негритянка по имени Салли. Благослови тебя бог, Салли, подумала она, посылая свое благословение через века. И улыбнулась. Ей всегда нравился Джефферсон; они с Горасом один раз были в Монтичелло, и Горас, как обычно, сделал замечательные слайды. Будем надеяться, что Салли Томаса Джефферсона была черная-пречерная, и добрая, и красивая. «Тебе бы это было очень неприятно, Горас? — шепнула она ночным теням и грустно ответила: — Да, очень». Ну и пусть. Жизни, которые она не прожила, любовники и дети, которых она не имела (Горас прошел через первую мировую войну и боялся заводить детей: мир, он считал, для этого слишком мрачное место), успех, которого она не стяжала в качестве актрисы на подмостках или в качестве проститутки в Новом Орлеане (а почему, почему нет? Молодежь права!), — все это упущено ею окончательно и бесповоротно, и нечего теперь сокрушаться. У Гораса были десятки женщин, он ей сам говорил. Проститутки во Франции. Как ей тогда, дурочке, было это больно! А теперь она рада — за него. Может быть, она и тогда уже чувствовала, что это просто несправедливо: у него их было столько, а у нее, кроме Гораса, никого.

Удивительно, вдруг заметила она, столько времени она совершенно не думала о сексе, и вот теперь у нее один секс на уме, совсем как в юности. Будь благодарна этой паршивой книжонке, подумала она. И видит бог, она ей и впрямь благодарна. Что хорошего быть старой перечницей? Она не только умом помолодела — у нее все тело стало моложе, как-то горячее, в высохшей старухе проснулась молодая, цветущая девушка.

Времени у нее было очень мало, но она действовала размеренно, без спешки: поднялась на чердак, долго шарила по стене, нащупывая шнурок выключателя, наконец, ниже, чем предполагала, нашла. Когда зажегся свет, она, все так же не спеша, прошла к ящикам с яблоками. Подняла было тот, в котором оставалось чуть больше половины, но потом передумала и потащила его по полу волоком, доволокла с легким скрипом потихоньку до лестницы и, не суетясь, словно время находилось в руках у некоего невидимого стража, который не позволит Джеймсу сдвинуться с места, покуда она не будет готова, спустила ящик со ступеньки на ступеньку и оттащила к изножью кровати.

Дальше было труднее. Она постояла у двери, прислушиваясь. Он все еще сидел в уборной. Ей слышно было, как он кряхтит, иногда даже стонет — горемыка! Она заметила в зеркале, что улыбается. Возвращаясь к кровати, выглянула в окно. Машины все еще стояли во дворе. «Прекрасно», — сказала она вслух. В некоторых были включены моторы — ее друзья боятся замерзнуть, не иначе. Сеял мелкий, ровный дождь, лишь иногда перемежаемый порывами ветра. Теперь с минуты на минуту может прибыть полиция. Конечно, пусть приедут, думала она, но на самом деле в этом состоянии мистического покоя ей было совершенно все равно, даже наоборот, где-то в глубине души, может быть, хотелось, чтобы они опоздали.

Кровать, по счастью, была на колесиках, хотя и тяжелая, и пол покатый, а половицы на стыках сходились неровно, но все-таки она сумела подкатить ее поближе к порогу, чтобы можно было на нее встать. Подняла на кровать ящик с яблоками, опять прислушалась, потом отперла дверь, приоткрыла до самой кровати и подсунула пару туфель, чтобы не закрывалась. Отошла, поглядела: в самый раз.

Неторопливо, по-прежнему ощущая мистическое спокойствие, она взобралась на кровать. Так и есть, поднять ящик с яблоками с кровати на дверь оказалось очень трудно, почти невозможно — то-то будет дело, если она свалится и сломает шею, мелькнула у нее мысль, — однако каким-то чудом ей это все-таки удалось. Осторожно-осторожно, будто строя высокую башню из кубиков, она установила ящик на дверь и отняла руки. Он встал прочно, придерживаемый верхней закраиной косяка; стоит толкнуть дверь хоть самую малость, и сразу упадет. Она слезла на пол — ящик стоял на месте. Тихонько откатив кровать обратно к стене, она выпрямилась и улыбнулась. В зеркале над конторкой она показалась самой себе определенно молодой.

— Теперь лампу, — сказала она вслух. В окно ей было видно, что машины все еще здесь; полицейские пока не прибыли.

Она придвинула и поставила за дверь плетеный белый столик — Джеймсу он будет не виден, а яблоки, если не обрушатся на него, посыплются сюда, да Джеймс и сам толкнет его со всей силой, когда распахнет дверь. Потом взяла с умывальника керосиновую лампу. Керосину в ней было почти что доверху, фитиль, новенький, белый, торчал из медной горелки, а другим концом опускался в стеклянную чашу. Но, еще не переставив лампу на столик, она вдруг похолодела: сообразила, что ведь спичек-то у нее нету. И сразу от всей ее безмятежности не осталось и следа. Ей представилось с отчетливостью кошмара, как Джеймс целится в нее из дробовика и взгляд у него нечеловеческий. Раздастся громовой удар, вся комната вздрогнет... «О боже милосердный!» — прошептала она. Сердце, как горячая картофелина, трепыхалось у нее в горле. Она поставила лампу, подбежала к комоду. Выдвинула верхний ящик, еще один и еще один. Нет спичек. Огляделась, где бы поискать, вспомнила про конторку. Ну конечно, Джинни здесь иногда ночевала, а у нее наверняка есть спички, минуты не может прожить без своих сигарет.

Она дернула верх конторки. Неужели заперто? С тоской поглядела на замочек, дернула еще раз. Ничего не получилось. Обернулась: кажется, шаги? Но нет, это только показалось, он все еще в уборной. Затих теперь. До сих пор сидит? Она опять дернула верх конторки. Нет, не открывается. Но тут разум ее прояснился, и она отчетливо поняла, что Джинни тоже не смогла бы его открыть и, значит, спички должны быть где-то еще. Она потянула доску из-под столешницы. Доска выдвинулась с легкостью, Салли едва устояла на ногах, и там действительно лежало с десяток спичечных картонок. Схватив одну и даже не задвинув доску, она вернулась к столику, где стояла лампа. Фитиль зажегся с первой спички. Она прикрутила его и поставила лампу на самый край, чтобы при первом же толчке полетела на пол. Потом задрала голову, посмотрела на ящик с яблоками — он недвижно темнел на верху двери, дожидался — и, удовлетворенно кивнув, отошла.

Конечно, она понимала, что ее план сопряжен с опасностью. Но думать об этом себе не позволяла. Если ящик с яблоками свалится на него, то, вероятнее всего, убьет или по меньшей мере пришибет до бесчувствия; но если он успеет поглядеть вверх или если яблоки просыплются мимо, тогда прощай, голубка Салли, и Джеймса ты с собой в могилу не возьмешь. Вот почему ей пришлось прибегнуть к ловушке с огнем и молить бога, чтобы они там внизу заметили пламя и успели прибежать и спасти ее. Могут, конечно, испугаться Джеймсова дробовика и не прийти... Нет, нельзя об этом думать. Она прожила хорошую жизнь, во всяком случае, длинную жизнь. И теперь этот план — ее последняя надежда. Не может он подвести ее, не должен. Он был словно дар небес, не рожденный у нее в мозгу, а снизошедший откуда-то извне, как в книжке план Питера Вагнера поразить врагов с помощью электрических угрей. Понятно, что делала она это, как и Питер Вагнер, не без сожаления. Но в наши дни мир полон насилия, люди прибегают к насилию, не задумываясь ни на минуту. И не она же начала эту войну. Начал все он, своим тиранством, а она как раз согласна бы жить по правилу «живи и другим жить давай». Верно говорил Горас: «Враги на войне, а в мирной жизни друзья». Но пусть даже вообще никто ни в чем не виноват, все равно для нее выбора не было. Она сделает то, что должна сделать, так ей велит ее природа.

Она сидела на краю кровати и прислушивалась. Оттуда, где находился Джеймс, по-прежнему не раздавалось ни звука, ни шороха. Встала, вгляделась в окно, приблизив лицо к самому стеклу. Машины по-прежнему стояли во дворе. Что-то двигалось по дороге; она присмотрелась поверх очков и увидела, что это идут под дождем, держась за руки, юноша и девушка. Она отошла от окна, еще раз осмотрела свою ловушку, потом поняла, что должна воспользоваться судном. Опустила штору и присела. Из нее лило, будто вода, и вонь-то какая, а выплеснуть, вдруг поняла она, некуда, нельзя же в окно, на глазах у всех знакомых. Она стала думать, думала, думала и отнесла судно на чердак.

Оттуда она прихватила себе два яблока, бросила их на кровать. Джеймс все не появлялся. Она постояла, замерев и недоуменно прислушиваясь, но ничего не было слышно, только стучал дождь по чердачной крыше, да выл порывистый ветер, а потом еще где-то вдали возник звук сирены. Она торопливо прошаркала к окну. В первое мгновение ей почудилось, будто возвратился давешний призрак и смотрит на дом, стоя у почтового ящика. Но там никого не было. Сирена выла все громче. Открылась автомобильная дверца, кто-то вышел из машины: это муж Джинни, Нуль. Он отошел к почтовому ящику и там стоит, ждет. На дороге появились огни, и вот уже к воротам на большой скорости подъехала полицейская машина, остановилась, резко затормозив и вся сотрясаясь, и полицейский за рулем высунул голову в окошко. Они о чем-то переговорили с мистером Нулем, ей было не слышно. Но потом полицейская машина въехала во двор и встала рядом с остальными. Сидят, смотрят на дом и ничего не делают.

Ониксовые часы показывали три часа ночи; глядя на циферблат, она поняла, что устала, устала смертельно, но спать не хочет. Вонь из судна проникала к ней даже с чердака, даже сквозь закрытую дверь. Надо было не ящик с яблоками, а это судно установить на двери, чтобы опрокинулось на Джеймса, теперь подумалось ей. И, улыбаясь злорадной улыбкой старой ведьмы, каковой она и была — или, во всяком случае, сейчас себя представляла, — она забралась в постель со своей дрянной книжонкой.

А Джеймс — неведомо для Салли, хотя она и могла бы догадаться, — сидел в уборной и крепко спал. Кишки его оставались неумолимы, как сердце фараона, после небольшого толчка, который привел его сюда; брюки были спущены до лодыжек, дробовик стоял прислоненный к стене.

Во дворе мексиканец, прикрыв от дождя голову газетой, говорил:

— Что вы думаете делать?

Старший полицейский ответил, качая головой:

— Не хотелось бы стрелять и соваться, если он вдруг передумал.

— С другой стороны, — заметил тот, что был помоложе, — когда услышим что-нибудь, вполне может быть уже поздно.

— Это верно, — согласился старший. Но не сдвинулся с места, а только обвел взглядом стоящие машины. — Вы, публика, я думаю, поезжайте-ка лучше домой, чего вам здесь сидеть?

— Я останусь! — крикнула Вирджиния Хикс. — Я его дочь.

— Мы бы тоже остались, если вы не возражаете, — сказал Лейн Уокер. — Я пастор. А мой приятель — католический священник.

— Как хотите, — ответил полицейский.

Второй, тот, что помоложе, писал что-то шариковой ручкой. Блокнот у него был толстый, много листов, стянутых черной резинкой.

Мексиканец заглянул к ним в машину.

— Это вы что, доклад составляете? — спросил он.

Старший усмехнулся.

— Ну нет, — ответил он. — Парнишка пишет книгу.

Салли у себя в комнате читала:

Тут шел пропуск в несколько страниц. Потом роман продолжался:

Дальше опять шел пропуск, страниц в десять-двенадцать. Сокрушенно глядя в книгу, Салли протянула руку к столику за яблоком, совершенно так же, как Джинни в расстройстве тянулась за сигаретой или Ричард в последние годы тянулся за рюмкой. Не то было обидно старухе, что она не узнает приключений доктора Алкахеста. Этот персонаж ей не нравился, она в него не верила — не зная таких слов, она тем не менее воспринимала его как клише из романов ужасов, как разновидность образа ученого безумца, использованную здесь в неких сатирических целях, плохо ей понятных и несимпатичных. А вот судьба его уборщицы Перл ее волновала. И без того многое в ее истории пропало из-за потерянных страниц. Ну как, подумать только, ее могли обвинить в убийстве? Бессмыслица! Конечно, Салли Эббот понимала, что с романа спрос невелик, ведь вся эта книжонка — такая пустячная в сравнении хотя бы с тем, что сейчас происходит у них в доме; но разумными соображениями не удавалось отогнать досаду. Обошлось ли дело у Перл Уилсон или же нет — вот что она хотела бы знать.

Возвращаясь мыслью к прочитанному в надежде найти там разгадку — понимая при этом, что все еще может открыться на последних страницах, но понимая также и то, что, когда в книге такие пропуски, нельзя пренебрегать и малейшим намеком, — она теперь обратила внимание на одну характерную вещь. Перл Уилсон страшилась животного начала, которое в ее представлении смешалось с кинофильмами про африканских дикарей, протыкающих костью переносицу, и с ее жизнью в джунглях гетто, и с любовью. Злой человек, который вломился к ним в квартиру, слился для нее с тем белым мужчиной, который ее изнасиловал, так что в конце концов всякое вторжение извне, даже невинный вопрос: «Как жизнь?» — стало внушать ей ужас. Чем больше Салли думала, перелистывая в подтверждение своей мысли предыдущие страницы, тем хитрее все это получалось. Автор, может быть, даже ничего такого не имел в виду, но это неважно, факт налицо, и Салли сама не заметила, как задумалась. Здесь была какая-то загадка, особенно дразнящая потому, что просочилась она, казалось Салли, из реальной жизни, и, чтобы ее разрешить, ей надо было что-то узнать, постичь некую премудрость, на самом деле уже воспринятую ее смутным подсознанием — а иначе откуда эта странная тоска?

В этом мире нет человека — доказательством тому ее собственная жизнь, — которому, какой бы стальной ни была его воля, не угрожали бы грабежи, насилие, убийство, внезапные удары — неизвестно откуда, неизвестно почему — безмозглой животной природы вещей, в лице ее пьяного братца с ружьем, например. И нет человека, который сам не способен скатиться к животному, вот как эта Перл, задумавшая было присвоить деньги доктора Алкахеста, или как те люди, которых она боялась, занимающиеся воровством или нашептывающие по телефону незнакомым людям разные неприличные слова. Вот из-за этого-то — по этим обеим причинам — и опасно одиночество, раз в тебе есть способность стать и безвинной жертвой, и беспощадным губителем. Надо быть героем-безумцем, вроде старого дядюшки Питера Вагнера с его снегокопателем, чтобы действовать в одиночку, хотя даже и он оказался губителем, правда не из животности. Тогда, может, и Перл героиня? Она тоже действовала в одиночку, в соответствии с высшим известным ей моральным кодексом, который она почерпнула из кинофильмов и книг и определенных понятий о христианской «правильности». Такое поведение ее не спасло — если, конечно, дальше там что-то про это не написано. А какое-нибудь другое геройское поведение могло бы спасти? Для Салли ни вот настолечко не убедителен был ни образ человека из Бюро розыска пропавших лиц, ни образ жирного полицейского комиссара, но все-таки она недаром жила рядом с Джеймсом Л. Пейджем — особого доверия ко всем этим безликим учреждениям, комиссиям, чиновникам у нее не было. Этой Перл лучше бы держаться обыкновенных людей, позвонила бы она для верности Ленарду, поддалась бы обычному в человеческой жизни, той самой животности, от которой она пряталась. Ну почему бы нет?

Салли подняла голову, посмотрела на ящик с яблоками над дверью и нахмурилась. Нет, подумала она. Это все равно как сказать, что ей, Салли Пейдж Эббот, нужно выйти из комнаты, и пусть все, против чего она борется, обратят в шутку на ее же счет, а Джеймс, губитель и насильник, восторжествует. Все равно как признать, что Горас был не прав, поддерживая Ричарда в его бунте против отца. Нет, нет и нет! Но если нельзя уступать, тогда...

Она опустила глаза в книгу, надкусила яблоко и, заглушив беспокойство, решила читать дальше.

1

Несмотря на весьма неудобную позу, Джеймс Пейдж пробудился поздно. Из коровника неслось требовательное мычание недоенных коров. Солнечный свет, сколько его было, серый, как сваренное месяц назад крутое яйцо, просачивался в ванную не горизонтально, а сверху под углом в пятьдесят градусов. Джеймсу было муторно, все болело. Голова раскалывалась. Раны, шишки и царапины саднили, губы так странно ссохлись, что разнять их можно было только вместе с кусками кожи. Сразу, лишь только проснулся, без всякой постепенности перехода от сна к бодрствованию, словно глаза его уже давно открыты, Джеймс увидел раковину, краны, трубы и облупленную серую стену. Все это застыло в противоестественной неподвижности, как будто бы подражая ему самому, как будто бы мир пережил катастрофу, остался цел и теперь отдыхал, не шевелясь, набираясь сил. Зад у Джеймса онемел, шея затекла и ныла, голые, в седой растительности ноги озябли.

Сначала он не мог вспомнить, что вчера было и почему он здесь сидит на вонючем унитазе, не чуя вони своим распухшим, разбитым носом. Но по привычке всей долгой жизни он не мог спокойно слышать мычания коров, квохтанья кур — может быть, опоссум растревожил, их за последние годы вон сколько развелось в Новой Англии, прямо чума. Джеймс заморгал, покрутил головой, левой рукой уперся в стену, правой взялся за раковину и приготовился подняться. И тут он увидел дробовик, пригляделся, воспринимая глазом его тяжесть, удивительное единство линий и предназначения, его два блестящих спусковых крючка, его облупленное деревянное ложе — сколько скунсов и сурков он из этого ружья перестрелял, — и ему вспомнилось, что он наделал. Сердце у него так и замерло. Он не чувствовал ни стыда, ни потрясения, слишком все наболело; то, что он чувствовал, было много горше и обыкновеннее: обыкновенное, безнадежное отчаяние и вместе с ним неискоренимое сознание земледельца, что, как ни тяжело у тебя на душе, как ни отвратителен ты самому себе и как ни возмущаешься смертной несправедливостью жизни, все равно надо вставать и идти доить коров, кормить свиней и лошадей, а там, глядишь, если руки дойдут, и пчел закрывать на зимовку.

Он наклонился вперед, подобрал брюки и постепенно, скрипя больными коленями, встал. Непослушными, онемелыми пальцами застегнул пуговицу на поясе, сцепил крючки, потом медленно, неловко, сверху вниз, и остальные пуговицы просунул в петли. Сделал два шага вперед и, ухватившись обеими руками за раковину, осторожно, чтобы не отошла от стены, тяжело оперся. При этом он скользнул взглядом по зеркалу и вздрогнул: на голове у него торчала сбоку черная грушеподобная шишка, вся, как лопнувший помидор, в лучеобразных трещинах до самого мяса, но бескровных, будто рана давняя, а он только облупил с нее струп. От углов рта шли глубокие царапины, на верхней губе, как усы-щеточка, запеклась кровь. Нос пониже распухшей, черной переносицы был весь в красных жилках, как у заядлого, полумертвого горького пьяницы. «В одну ночь что сделалось с человеком!» — подумал он. Нос, наверно, такой и останется, похоже, что изуродован навсегда. Однако в этом, как потом окажется, он ошибался: не пройдет и недели, как нос примет совершенно нормальный вид. Впрочем, старика его обезображенное лицо почти не расстроило. Слишком глубоко было его отвращение к самому себе, он даже принимал это едва ли не как справедливое возмездие.

А со двора по-прежнему доносилось мычание коров. Он вытянул шею, посмотрел в окно: мир лежал вокруг серый, от роскошного лиственного многоцветья не осталось и следа, только на дубах еще держались коричневые, ломкие скорлупы, да трепетали рыжие перья буков. Луга побурели, как стены коровника, их скупо расцвечивали редкие лиловые пятна репейника. Дождь опять перестал. Джеймс открыл краны, заткнул раковину пробкой, плеснул пригоршнями воду себе на лицо и стал смывать почерневшую, спекшуюся кровь. Отмывшись почти дочиста, потянулся вслепую к вешалке за полотенцем, вытерся. И только взявшись за ручку двери, вспомнил про дробовик. Он поднял его, заломил, вытащил пустую гильзу и нестреляный патрон, сунул к себе в карман и равнодушно поставил ружье обратно к стенке. На минуту у него закружилась голова, пронзила сильная боль. Он даже вскрикнул. На дворе в ответ громче замычали коровы, будто услышали его голос.

Он потер пальцами виски — болеутоляющих средств он, до старости дожил, не употреблял — и, делать нечего, пошел.

Дойдя до лестницы, задержался, запухшими ноздрями уловив какой-то непонятный запах, постоял и, согбенный, немощный, двинулся обратно к сестриным дверям. С порога заглянул в комнату — входить он не собирался, хотя дверь стояла гостеприимно приоткрытая. Запах стал ощутимее: пахло гарью, чем-то неуловимо знакомым, из детства. В приоткрытую дверь видна была Салли, она спала на кровати, положив ладони на какую-то книжицу. Челюсти у нее были во рту, но отстали от десен, верхние зубы выглядывали наискось между сухих, морщинистых губ, точно восковые вурдалачьи клыки, которые так любят надевать дети на осенних маскарадах. И снова он вспомнил Салли девочкой-подростком, как она купалась в кухонной лохани. И кивнул, будто кому-то в ответ.

Потом он заметил, что кто-то — ясное дело, Льюис — соскреб с двери всю краску. Да он и слышал, как скребли. Заметил и огорчился. Не заслужили они со старухой Салли такого внимания. Хотя спасибо Льюису, конечно. Он повел взгляд вверх по двери, любуясь чистой работой зятя, и вдруг, похолодев сердцем, увидал на двери ящик с яблоками. У него на глазах ящик наливался тяжестью — тяжестью ее смертоносного замысла. И несмотря на головную боль, несмотря на тревогу, Джеймс улыбнулся. Он тихонько окликнул свою старую, спящую сестру:

— Шалли!

Но какое там, ее не разбудишь.

Он понял, чем тут пахло: керосином, «противопожарным горючим», которое уже много лет у них в Вермонте, все из-за демократов этих, служило, можно сказать, единственно для обдирания пожарных страховых компаний. На стенах спальни, если приглядеться, заметен был слабый желтый отсвет фитильного пламени. Джеймс еще постоял, потом сплюнул на счастье через левое плечо и осторожно-осторожно просунул голову в приоткрытую дверь. Сердце у него бухнуло, будто кулаком под ребра, когда он увидел лампу. Она почти совсем выгорела, керосина осталось едва на донце серого стеклянного резервуара. Кажется, пусть бы теперь догорела, ведь за целую ночь ничего не случилось. Но он сразу же отогнал эту мысль. Что верно, то верно, боги заботятся о глупцах и детях, но не до бесконечности же, рано ли, поздно ли, но отворачиваются. Он набрал в грудь воздуху, выпрямился — в животе больно кольнуло — и потянулся рукой за дверь. С трудом достав пальцами, подтолкнул лампу с края столика ближе к середине, теперь она устоит, даже если яблоки обрушатся с двери. Потом осторожно, как акробат на проволоке, убрал руку и протиснулся обратно в коридор. И только тогда перевел дух.

А Салли все спала.

Он дошел до лестницы, крепко ухватился левой рукой за перила и стал спускаться. Коровы мычали все настойчивее.

— Шлышу, шлышу, — бормотал он, потирая правой рукой лоб и висок.

Вид кухни заставил его вздрогнуть: на полу битая посуда, вырезанные тыквы, одна мордой кверху скалилась ему навстречу. Он нагнулся было, хотел подобрать черепки и сложить на стол, но потом передумал. Сначала коровы, не то потом хлебнешь горя с маститом. Подошел к задней двери, надел пальто и сапоги, но передумал, решил выйти через парадный ход. Он трижды обернулся влево на пятке и, скрюченный чуть не пополам, перешел через кухню, открыл парадную дверь и выглянул во двор. Полицейская машина все еще стояла в ограде, полицейские спали; рядом была машина Льюиса Хикса, пустая. Остальные разъехались.

Джеймс постоял, собираясь с духом, потом распахнул дверь во всю ширь и вышел. Крыльцо было мокрое — видно, дождь перестал совсем недавно, — и земля пружинила под ногами. Он большими, хлюпающими шагами подошел к полицейской машине и стукнул в окно. Постучал еще раз. Тот, что спал на шоферском месте, открыл глаза и повернул к нему лицо, но не удивленное и вообще без всякого выражения. Старик крикнул:

— Доброе утро!

Полицейский кивнул, потом опустил стекло и, высунув голову, молча посмотрел на Джеймса.

— Доброе утро, — повторил старик.

Полицейский перевел взгляд на дом. Наконец, подчеркнуто ничего не отвечая, взялся за рацию рядом с шоферской баранкой. Тут проснулся тот, что помоложе, изумленно воззрился на Джеймса, потом вздохнул с облегчением.

— Доброе утро, — сказал ему Джеймс.

Тот кивнул.

— Жима на пороге, — произнес Джеймс. Голос его прозвенел высоко и жалобно, отраженный стоящими вокруг деревьями. Он обвел взглядом свой двор. Ветки оголились за одну ночь. Закрыл глаза: сияющая твердь небес в просветах между голыми сучьями все еще отдавалась в голове жгучей болью.

Полицейский за рулем говорил в микрофон рации:

— Тут все в порядке. Мы возвращаемся.

— Вы ражве не арештуете меня? — спросил Джеймс.

Старший полицейский, не выпуская микрофона, посмотрел на него и сказал:

— Ступайте доите своих коров.

Джеймс кивнул и повернул к коровнику.

— Хочу спросить у вас кое-что, — сказал ему в спину полицейский.

Джеймс повернул к нему голову.

Полицейский глядел сурово, но не прямо в глаза.

— С этим вчерашним делом точно покончено? — спросил он.

— Точно, — ответил старик.

Полицейский повесил микрофон рации, не расточая рабочее время на любезности. Несмотря на туманное утро, он взял с приборного щита темные очки, расправил дужки и зацепил за уши.

Джеймсу пришло в голову, что коров можно перестрелять, а потом застрелиться самому — досужая мысль.

— Шпашибо, — произнес он.

Полицейский включил зажигание.

Уже вернувшись в кухню, на пути в коровник, Джеймс вспомнил про машину зятя, все еще стоящую у него во дворе, остановился, разглядывая под ногами стертый линолеум, и прошаркал к двери в гостиную. Дверные петли заскрипели, но никто не проснулся. Джинни спала на кушетке, Дикки — на коврике перед прогоревшим, холодным камином, Льюис — сидя в кресле возле телевизора. Джинни растрепанная, лицо у нее серое, прикрыта двумя пальто, своим и еще одним, черным, взятым из шкафа. Джеймс узнал то самое пальто, в котором его сын Ричард изображал когда-то на маскарадном вечере убийцу с топором — веселая шутка, так они все считали, и Ричард в том числе. Всю свою жизнь он был из тех людей, что боятся собственной тени. Дикки тоже был укрыт двумя пальто, своим и Льюисовым. А Льюиса прикрывала только пушистая шаль, которую связала перед смертью жена Джеймса Ария. На минуту ему припомнилось, как она тогда рукодельничала или лежала с закрытыми глазами, слушала, а Джинни читала ей вслух. С Джеймсом Ария почти не разговаривала, смотрела в сторону, когда он приходил. Ну, это он мог стерпеть, раз она терпела; да она уже и была-то не в себе, со всеми этими наркотиками. На лбу у нее выступали капли пота, но жалоб от Арии не слышали. Тогда считалось, что человек должен быть мужествен. После твоей смерти будут рассказывать, как ты держался, так что лучше не пищать и не брыкаться, словно тот потаскун, которого пристрелил Джуда Шербрук.

Воспоминание о жене промелькнуло и погасло; годы, прожитые с ней, снова смерзлись в один непроницаемый ком. Старик стоял и с болью смотрел на плоть и кровь свою: вот все, что у него осталось, не считая еще Салли; голова у него раскалывалась, в комнате дрожал серый неверный свет, спал ребенок, даже и не свой, а усыновленный, неизвестно чье семя, хотя временами Джеймс и чувствовал к нему любовь или как там это называется, — и картину эту он назвал бы символичной, если бы знал такое слово: бедные, несчастные, некрасивые существа спят, неудобно приткнувшись в некрасивой комнате, залитой тусклым светом, который только октябрь может набраться наглости и излить на бедное человечество — впрочем, это несправедливо, октябрь скоро опять будет голубой и ослепительный, один хрустальный дневной свет, последнее, что останется живого на земле. Старик смотрел на своих родных, и сердце у него болело еще мучительнее, чем голова. Он слышал и жалобное мычание страдающих коров, и — краем уха — еще и царапанье пса, которого кто-то неизвестно зачем запер в подвале. Джеймс попятился с порога, бережно прикрыл дверь и пошел выпустить пса. Пес подпрыгнул, ткнулся ему в щеку мокрым носом. Он грубо оттолкнул его, рыкнул, точно зверь, и побрел к сараю в сопровождении ластящегося, вертящего хвостом четвероногого друга — надо было накормить и пса, и кошку. Лишь только он взял в руки жестяную коробку, как тут же во весь опор примчалась кошка, однако, приблизившись, замедлила шаг, всем своим надменным видом выражая полную независимость. В точности как Салли. «Иди ешь, Шпот», — ворчливо позвал Джеймс, потому что пес держался в отдалении, опасаясь пинка. Тот подполз на брюхе и стал лакать, воздев на хозяина обведенные снизу белками карие зрачки. Принялась за еду и кошка, чуть подергивая кончиком хвоста, важная от сознания, что может в случае чего тут же дать деру или ощериться, зашипеть, ударить лапой и остаться Царем Горы, а Джеймс Пейдж — да ну его совсем. Джеймсу на минутку представилось, дурь какая-то пригрезилась, будто он кормит Генри Стампчерча и Генри улыбается удивленно и довольно. Вспомнилось, как Генри рассуждал про хитроумие лягушки. Джеймс задумался, уставившись перед собою. Но тут его позвали его лошади, и, потирая больные виски, старик потащился в хлев.

2

Джинни вздрогнула и очнулась от кошмара: ей снилось, что кто-то ее ест. В комнате был страшный холод, да у нее еще онемела и ничего не чувствовала правая рука. Она открыла глаза.

— Доброе утро, детка, — сказал ей Льюис, скромно взглянув поверх ее головы. Он стоял на коленях перед камином и разжигал огонь. Всю комнату заполнили клубы дыма. Джинни поморщилась и помахала перед лицом левой рукой. Дикки что-то сказал — наверно «есть хочу», — но она не осознала смысл его слов. Она приподнялась на одном локте, на том, что занемел, другой рукой все еще разгоняя дым. Онемевшую руку прострелила боль.

— Который час? — спросила Джинни. Свет, просочившийся из окна сквозь дым и отраженный серыми стенами, был тускл, словно при смерти. — Господи.

— Да уж считай полдень, — ответил Льюис.

— Что так холодно?

Льюис, на четвереньках, подул еще раз, другой.

— Поленья лежат хорошо, — сказал он, распрямляясь. — Только мокрые они.

Джинни протерла слезящиеся от дыма глаза.

— Ты что, растапливаешь папиными журналами? — ужаснулась она. — Он же их собирает!

— Не обои же обдирать, — ответил он.

Для него это был предел резкости, и Джинни остереглась продолжать.

— Ладно, авось он не заметит. Почти что полдень, ты сказал? Тебе разве не нужно сегодня работать у миссис Эллис?

— Я ей позвонил.

— А-а.

Она опустила ноги с кушетки, зевнула и потянулась, хотела было закурить сигарету, но не решилась. Муж иногда делал ей замечание (не прямо, конечно, а обиняком), если она закуривала с утра натощак. Она встряхнула свое пальто, накинула на плечи. А сигареты-то в кармане, вспомнилось ей. Она покосилась на мужа. Сбоку на затылке у него торчал вихор. Виновато вытащила пачку, вытряхнула одну сигарету, развернула спичечную картонку, всунутую за целлофановую обертку.

— Черт бы драл этот дым, — в сердцах сказал Льюис и потер глаза. Он обернулся и посмотрел на жену, вернее, на сигарету у нее в руке. — Может, лучше приготовишь Дикки завтрак? — предложил он, словно подсказывая ей другой выход из положения.

— Приготовлю, — ответила Джинни. — Кажется, голодным не ходит.

Она вознегодовала на его тиранство и закурила.

И сразу ей вспомнилась минувшая ночь во всем ее ужасе, обезумевший отец, размахивающий ружьем, его лицо, искаженное злобной усмешкой, над оскаленными тыквенными головами на кухонном столе.

— О господи! — простонала она.

— Ты что?

— Подумала про вчерашнюю ночь.

Обои на стенах были в светло-серых ромбах с темно-серыми розами внутри. Она помнила, как любовалась ими в детстве, они тогда были яркими и казались такими красивыми. Господи, как все горько! Проснуться в этой комнате — все равно что на том свете.

— Ерунда, — сказал Льюис. Он махал каким-то журналом, раздувая огонь. — Просто твой отец был пьян, и все.

— Он же хотел ее убить!

— Не надо уж так-то.

Она встала, бурно дымя сигаретой. В горле драло, будто бумажка застряла, в спине, под лопаткой, сверлила острая боль. О господи, подумала она. О боже мой. И пошла на кухню.

— Дикки, идем.

— Я озяб, — сказал Дикки.

— Попрыгай, — ответила мать. — Живо. Идем. — В дверях она остановилась, оглянулась, провела ладонью по жестким, сальным волосам. — А ты завтракал, Льюис?

— Нет еще, — примирительно, словно избегая ссоры, ответил он.

— Гос-поди! — зло прошипела она и ударила в дверь низом ладони, не выпуская сигареты из пальцев. — Поди сходи в уборную, Дикки.

— Мне не нужно, мам.

— А ты попробуй. Ступай, покуда не попало!

Мальчик, шаркая подошвами, пошел к лестнице. Когда он вернулся, завтрак был уже готов.

Они уселись есть, а она — ей есть не хотелось — поднялась наверх, и первое, что увидела, открыв дверь уборной, было злосчастное ружье. У нее вспыхнули щеки, главным образом из-за Дикки, ведь он только что был здесь и мог бы себя убить. Она бы не задумываясь, сию же минуту уничтожила эту проклятую штуковину, если бы только знала как. Но этого она не знала и потому, усевшись на стульчаке, положила ружье к себе на колени и попробовала переломить, чтобы удостовериться, что оно не заряжено. Тяжелое. Мелькнула мысль нажать курки и разрядить оба ствола прямо в окошко. Мелькнула и ушла, не соблазнив. Джинни поискала защелку. Нашла там, где начинаются стволы, нажала, и ружье сразу переломилось, легко и бесшумно, у нее даже мурашки по спине побежали от такого смертоубийственного совершенства. Как-то раз, когда отец охотился за сурками с этим ружьем и с собакой, они загнали одного в угол у каменной стены, зверек попробовал наброситься на собаку, и тогда отец оттолкнул его прямо стволом. Тот вцепился зубами в ружье, закусил дуло, и отец нажал спуск. Клочков не осталось.

Но там, где полагалось лежать патронам, было пусто, и она снова закрыла стволы. Может, их и с самого начала не было, патронов, подумала она, но сразу же вспомнила выстрел, когда оба священника выскочили из кухни. Еще будет для Льюиса работа. Дробью отбило не только штукатурку, но даже дранку.

— Помешанный, — прошептала она и почувствовала, что глотает слезы. Как она теперь в глаза им всем посмотрит? И снова у нее разгорелись щеки от досады — теперь на Льюиса: подумаешь, какой умный! Но, спуская воду, она уже устыдилась своей досады. Он же не виноват. Такой уж он уродился, дурень святой. Честное слово! Она ополоснула лицо и погляделась в зеркало. Видик — как у старой деревенской шлюхи. Прическа сбилась, под глазами огромные круги. Со скотного двора донесся голос отца. Джинни выглянула в окошко. Отец с вилами в руках гонялся за быком, спотыкался и поскальзывался в грязной жиже. А куры стояли и смотрели. Как бы он еще не заколол бедную животину, а то будет у него тысяча долларов убытку. «Вот дурень!» — прошептала она. Снова на глаза навернулись слезы, и опять пришлось ополаскивать лицо. В аптечке над раковиной нашелся старый оранжевый щербатый гребень. Она намочила его под струей и стала расчесывать волосы. Но и с расчесанными волосами вид у нее лучше не стал. Джинни обреченно вздохнула, положила гребень обратно и сердито вытерла руки. Она чувствовала, как что-то ее привычно, настойчиво гложет, и вспомнила: сигареты остались внизу.

Уже подходя к лестнице, Джинни вдруг заметила, что дверь к тете Салли открыта. Постояла на первой ступеньке, не веря собственным глазам, потом решительно повернулась и пошла по коридору быстрыми шагами, чтобы старуха не успела запереться. В дверь она увидела тетку, мирно похрапывающую на кровати, дряблые, коричнево-голубые кисти рук покоились поверх одеяла. Что-то подсказало ей: «Опасность!» — и ноги сами остановились. Нос уловил запах керосиновой гари. Джинни стояла как вкопанная, только осторожно-осторожно нажимала на дверь, приоткрывая ее дюйм за дюймом. И вдруг, неизвестно откуда, что-то острое и тяжелое обрушилось ей на голову, она почувствовала страшную, раздирающую боль — и увидела выпученные глаза тети Салли. Раздался гром, точно взрыв, какой-то зловещий, грозный грохот, вспыхнули цветные звезды и круги, и Джинни полетела, понеслась, словно со скоростью света, во тьму.

3

Дикки сидел смирно на краю табуретки, поджав ноги, будто птичка на проводе, держа в кулаках нож и вилку — он пытался нарезать свою яичницу с хлебом, — и широко таращил глаза (хорошие мальчики не держат так нож и вилку!). Рядом на полу сидел пес, умоляюще задрав морду к краю столешницы, — он сам впустил его с улицы, и это тоже было прегрешением. Отец только что вскочил и убежал наверх — там что-то с грохотом обрушилось, — и опустевшая кухня корила и пугала ребенка. Будь хорошим мальчиком! — говорила дыра над дверью. Веди себя как вот эта девочка с зонтиком! — твердила круглая синяя солонка. Дикки смотрел на круглую штуковину в стене, где раньше, ему объясняли, была труба, теперь над ней висела картина: красный сарай, белый дом и речка (зимой) — и изо всех сил прислушивался. Ни криков, ни разговоров; что там произошло, он не понимал.

Тихонечко, все так же тараща глаза, Дикки сполз с табуретки, оглянулся, не смотрит ли за ним кто, на цыпочках подошел к лестнице и поднялся сначала на три ступеньки, потом еще на четыре. Голова его поднялась над полом верхнего этажа, и он увидел сквозь перила яблоки, целую груду яблок, усыпавших весь коридор, и папу на коленях возле мамы, которая лежала и не двигалась. Вокруг маминой головы была кровь, а в открытую дверь просунула голову тетя Салли, прижимая ладонь ко рту.

— Джинни, голубка, — тихо звал папа, словно ничего не случилось и некуда торопиться. — Джинни?

Внизу в кухне раздался звон упавшей тарелки: пес добрался до яичницы. Но папа ничего не заметил.

— Джинни, — опять позвал он.

Правой рукой он приподнял мамину голову, а левой щупал у нее под волосами. Кровь была всюду, целое озеро крови. И на папином комбинезоне, и на руках, и подтекала ручейком к лестнице. Папа опустил мамину голову обратно на пол, подсунул ей под плечи обе руки, прикусил себе нижнюю губу и стал поднимать. Потянул, но поскользнулся в крови и чуть не стукнул маму головой об стену. А тетя Салли только стояла и молча смотрела, не отнимая ладони ото рта. Папа, держа маму на руках, отполз на коленях от крови. На лице у него выступили желваки, он опять попытался встать на ноги. Теперь у него это получилось. Прислонясь к стене, он стал обтирать от крови подошвы, а маму держал на весу, и руки у нее болтались. Потом он стал поднимать ее выше, чтобы взвалить на плечо. Подхватил ее правой рукой под колени, крякнул: она была тяжелее и больше его — юбка у нее задралась, стали видны штаны, — но он все-таки поднатужился и перевалил ее себе через плечо. Мамина голова свесилась ему на спину, капала кровь, глаза были открыты. Словно так и знал, что Дикки будет рядом, папа сказал:

— Ступай к машине. Пальто захвати.

Дикки молнией слетел по лестнице на кухню. На столе лежали мамины сигареты, он захватил и их; пес поднял на него глаза, моля о пище, но он пробежал в комнату, где остались их пальто. Навалил их себе на плечо и бросился обратно на кухню. Папа уже спустился с мамой на руках, и Дикки побежал открыть ему дверь. По дороге отбросил ногами куски штукатурки, чтобы папа не споткнулся. Лицо у папы было красное и, кроме натуги, ничего не выражало. Он сильно, наверно до боли, закусил губу. Как только он переступил через порог и сошел с крыльца, Дикки обогнал его и бросился к машине открыть им дверцу.

— Заднюю, — сказал папа.

Дикки округлил глаза, ужасаясь собственной недогадливости, захлопнул переднюю дверцу и открыл заднюю. Быстро спихнул с сиденья скатанный брезент и малярные кисти и выскочил обратно, чтобы не мешать. Папа опустил маму задом на сиденье и бережно уложил ее, потом залез сам, втащил ее поглубже и подогнул ей колени, чтобы закрылась дверца. Мама пукнула.

— Лезь в машину, — сказал папа.

Дикки быстро влез на переднее сиденье и захлопнул за собой дверцу, а папа обошел с другой стороны. Он сел за руль, вытащил из кармана ключи и вставил в зажигание. Повернул, и в машине заурчало, но ничего не произошло.

— Лучше заведись, — тихо сказал папа, словно грозя, если машина не заведется, застрелить ее.

Он опять повернул ключ. На этот раз даже не заурчало.

— Ступай в хлев и позови деда, — приказал папа.

В машине стоял запах крови, как в сарае, когда тетя Салли резала цыплят. Дикки спрыгнул на землю и побежал за дом, к хлеву. От сирени под тети Саллиным окном пахло. Вдруг у него за спиной громко заработал мотор, взвился белый дымок — прямо целое облако. Дикки повернулся и побежал назад.

— Запри свою дверцу, — сказал ему папа, как только он уселся. И он еще не успел отнять палец от кнопки запора, как машина уже стала выезжать задом на дорогу, не быстро, но устремленно, как разбегающийся бык.

Папа вел машину не быстрее обычного и ничего не говорил. Дикки встал на колени и посмотрел на мать. Она лежала все так же с открытыми глазами, и все сиденье было в крови. Он хотел спросить, не умерла ли она.

— Сядь, — сказал папа.

Дикки сполз на сиденье и сложил на коленях ладошки.

Когда они переехали через перевал, он обернулся к папе и сказал:

— Это все из-за той книжки.

Отец ничего не ответил.

Дикки сжал ладони.

— Я нашел у свиней в кормушке грязную книжку и положил себе в карман. А в кармане была дырка.

Он просунул руку и, показывая, пошевелил пальцами из-под оторванного кармана.

— Кто тебе сказал, что она грязная? — спросил у него отец.

— Там была грязная картинка. — Дикки набрался храбрости и добавил: — Я не смог прочесть, там слова были длинные, а буковки маленькие.

— Откуда ты знаешь, что это грязная картинка?

— Так ведь она и была грязная. — Мальчик добавил: — И я обронил ее у тети Салли в комнате.

Папа посмотрел на него, но тут же перевел взгляд на дорогу.

Так они проехали молча еще немного. Потом Дикки сказал:

— Я обронил книжку, и в тот же вечер дедушка и тетя Салли подрались.

Его отец все так же смотрел в ветровое стекло.

— Маму зашибло ящиком с яблоками, — со вздохом сказал он мальчику. — Твоя книжка тут ни при чем.

4

Немного за полдень Эстелл позвонила в Путнемскую больницу и позвала к телефону Рут Томас.

— Как он? — спросила она.

Голос у Рут был упавший.

— Он в кислородной палатке, — ответила она. — Доктор Фелпс говорит, посмотрим.

— Ах боже мой, боже мой, — горько сказала Эстелл. — Я просто вне себя.

— Во всяком случае, он получает лучшую в мире медицинскую помощь. И на том спасибо.

— Мне кажется, это я во всем виновата, — сказала Эстелл.

— Вовсе не ты, — ответила Рут. — Можешь смело выбросить это из головы.

Голос ее резал, как нож мясника, и Эстелл поняла, что она имела в виду.

— Ах, что ты, Рут! — вздохнула она.

— Да, — сказала Рут. — Я виню его, и весь сказ.

— Но ты не права, дорогая! Не надо так! Ты подумай, как много выпало на долю бедняжки Джеймса!

— На его долю выпало много вина, так я себе это представляю по запаху.

— Голубушка моя, это несправедливо!

— Справедливо, — сказала Рут.

Эстелл представила себе, как она там сидит: глаза выпучены, голова откинута в праведном негодовании. Видит бог, ее можно понять, Эстелл и сама бы, наверно, чувствовала то же, будь это не Эд, а Феррис. А как все замечательно шло, пока Джеймс не вернулся, и какой у него был жалкий и посторонний вид, когда он появился среди них, весь истерзанный и просто сам не свой, не в своем уме.

— Мне так от всего этого тяжело, — сказала Эстелл. Голова у нее снова затряслась, и голос дрожал. — Так тяжело. Чем бы я могла помочь?

— Можешь молиться, — ответила Рут. — Это единственное, что нам теперь остается.

— Обязательно. Ты же знаешь. Я все утро молюсь.

Обе помолчали. Потом Эстелл, вдруг спохватившись, что это еще не все, сокрушенно спросила:

— А мальчики еще у тебя?

— Уехали домой, слава богу, — ответила Рут и вздохнула. — Вождь Янг был здесь, в больнице. Он захватил наших мальчиков к автобусу. Привез мальчишку, несчастный случай с ним какой-то произошел за кладбищем у старой церкви. А вернее, что избили. Младшенький мальчик Флиннов, или Портеров, или как они там теперь зовутся. Сын Итена.

— Боже милосердный!

— Ничего страшного, царапины, — быстро сказала Рут. — Но его оставили для наблюдения. Счастье, что вождь Янг оказался поблизости. Рука божия.

— Еще бы, — сказала Эстелл. Потом: — Значит, они уехали. Вот и хорошо. Но как это все-таки ужасно для всех.

— Счастье, что автобус был, — сказала Рут.

Эстелл сказала:

— Нет, правда, ты меня должна винить, а не Джеймса. Надо мне было вмешиваться!..

Они помолчали.

— Ну, да что проку винить кого-то, — сказала Рут. — А уж тебя-то мне винить не в чем. Он был пьян, это правда, пьян и себя не помнил. Но ты ведь знаешь, как у нас в семье относятся к вину.

— И правильно, — подхватила Эстелл. — Вы совершенно правы. — У нее в голове мелькнула одна мысль: почему Рут вдруг изменила тон, пошла на попятный, изобразила всепрощение? Она пристально посмотрела на оконные занавеси, словно ища ответа в кружевном узоре, потом на свои маленькие, в коричневых пятнах, дрожащие руки, потом снова на окно, вернее, в окно, на улицу. Мимо в своем зеленом старомодном «мармоне» с опущенным верхом проезжал Джон Г. Маккулох: спина прямая, уши на холоде красные, видно, собрался на какой-нибудь совет отцов города, или на заседание к себе в банк, или хочет заглянуть в среднюю школу на Антониевой горе, потолковать с бедным мистером Пелки о том, как поставлено в школах преподавание музыки. Таких людей, как Джон Маккулох, нужно изучать в школах, завести специальный предмет. Образование должно быть конкретно, наглядно. Он — прямой потомок леди Годивы и в своем городе видный, влиятельный гражданин, покровитель искусств, крупный издатель — на пару с зятем Уильямом Ч. Скоттом, недавно только ушел от дел. Почему, интересно, в который раз подумалось ей, Маккулохи и Дьюи не ладят между собой? Но все время под покровом этих быстролетных мыслей она озабоченно думала о том, почему Рут переменила тон. И при этом еще говорила: — Ведь он на самом деле не пьяница. Это у него от переживаний. Помнишь, как было, когда погиб его сын?

— Ну, тогда-то он точно был пьяницей, бедный малый.

Эстелл усмехнулась:

— Бедный малый, это верно. Но потом он взял себя в руки.

— Ария бедная, это вернее.

— Так-так. — Эстелл кивнула телефонному аппарату. — Им обоим, я думаю, было несладко.

— Что верно, то верно, — сказала Рут. — Я их не сужу. Я знаю, ты с ними всегда дружила.

Эстелл почувствовала жжение в груди. Мысли ее оборвались. Она подождала, что скажет Рут.

Рут загадочно проговорила:

— Про Вирджинию ты, наверно, слышала?

— Про Вирджинию? — переспросила Эстелл. Тон у Рут был такой, что Эстелл сразу встрепенулась, затревожилась.

— Его дочь Вирджиния Хикс здесь, в больнице, — мрачно сказала Рут.

— Не может быть!

— Да, да, здесь! Муж, Льюис, ее привез. — Она добавила зловеще: — Что с ней произошло, не сообщается.

— Боже милосердный! — вздохнула Эстелл.

— Поранила голову, — сказала Рут. — Уже несколько часов лежит без сознания.

— Быть не может! — шепотом повторила Эстелл.

— Надо смотреть правде в глаза, — сказала Рут. — Чего в жизни не бывает.

Эстелл кивнула, потом покачала головой, но так ничего и не сказала. Узор на кружевных занавесках вдруг обрел особую четкость. Если бы в них содержался какой-то ответ, сейчас она смогла бы его прочесть. «Это все я виновата, — думала Эстелл, — я одна. Нечего было вмешиваться. Вот старая дура». Вслух она сказала:

— Поранила голову? А больше ничего не говорят?

— Да ведь знаешь, как в больницах, — ответила Рут.

От дурацкой этой трясучки голова Эстелл совсем ходуном расходилась.

— Как ты, наверно, устала, Рут, — сказала она. — Ты хоть поспала?

В трубке послышались какие-то приглушенные звуки, и Рут другим тоном проговорила:

— Тут вот пришли доктор Фелпс и доктор Санг. Я должна кончать разговор. Спасибо, что позвонила.

— Ну что ты! Какое там спасибо. Ты держи меня в курсе, и если что-нибудь будет нужно...

— Хорошо, дорогая, я буду звонить. Мне так приятно было поговорить с тобой.

— Господи, ну что ты!

— До свидания, — сказала Рут. — Спасибо. — Раздался щелчок.

— До свидания, — ответила Эстелл в гудящую трубку. Потом она опустила трубку на рычаг и медленно поднесла пальцы к губам.

5

ТЕРЕНС О ЧИСТОМ И СЛУЖЕБНОМ ИСКУССТВЕ

Теренс Паркс сидел на стуле в углу зеленой гостиной в родительском доме, расположенном через три дома от его тетки Эстелл, и слушал сонату Типпета для квартета валторн, а сам думал, вернее, старался разобраться в хаосе старых и новых ощущений, старых и новых мыслей. Приближался вечер, наполняя его душу каким-то странным смятением и страхом — никогда в жизни еще ему не было так трудно разобраться в своем чувстве и подыскать ему название, но в целом оно все-таки было понятно. Джеймс Пейдж, размахивающий дробовиком, изменил весь мир.

В богатой отцовской фонотеке не было пластинки более знакомой Теренсу, чем соната Типпета — радостная музыка, так он ее всегда воспринимал; но сегодня в ней звучали новые, темные иносказания. Она и теперь была радостная, в основном, и он сам испытывал чувство, похожее на счастье — или по крайней мере подъем, возбуждение, — но в то же время и страх. Даже вчера, когда они разговаривали с Марджи, он не мог подобрать нужных слов, но что-то такое в нем наклевывалось. Что-то важное ему открылось или готово было открыться. Имеющее отношение, как ему сейчас кажется, к прогулке с Марджи Фелпс под дождем, и к ружью сумасшедшего старика, и к музыке.

Вчера ее дед поехал в больницу с Томасами: Эд стонал, жена его была вне себя от страха, и даже сам старый доктор Фелпс встревоженно хмурился, — и Теренс предложил, чтобы они с тетей Эстелл завезли Марджи домой. Взрослые сразу согласились, как перепуганные дети, которые сами не знают, что делать, пока им не скажут. Ему было странно, что его послушались — сразу, не размышляя, отнеслись к нему как к равному, — но он понимал, что так и должно было быть. Это было внезапное зрелое сознание, какое, например, приходит в один прекрасный день к молодому быку, когда он неожиданно для самого себя собьет с ног хозяина.

Но это было только начало. Не успели Томасы съехать со двора, как тетя Эстелл передумала. Она сказала, что сейчас они не поедут, надо подождать, хотя бы пока прибудет полиция. Понурив голову, крепко сжав губы, она сидела в машине и смотрела на дом. Бледная, руки дрожат, хуже Эда Томаса — чего ж удивительного, Теренс и сам едва унимал дрожь, — но только в ее волнении было что-то большее, чем обыкновенный страх. Она сжимала ладонями голову, охала, то принималась вслух молиться, чтобы к бедному Джеймсу вернулся разум, то молилась за Салли — и вообще проявила себя с такой стороны, которая Теренсу была незнакома и неприятна. Слишком бурное выражение чувств и такая неуравновешенность, напоказ, что ли, — хотя свидетелей ее благочестивого беспокойства, никого, кроме него и Марджи, не было, да тетя Эстелл как будто бы и их не замечала. Она терла себе щеки, стонала, причитала, ну прямо как помешанная, ведь нет ничего в реальном мире — Теренс, по крайней мере не знает ничего, — что заслуживало бы такого смятения, хотя, может быть, тут он сам виноват, просто он бесчувственный. Для него это были обыкновенные никчемные старики, мягко выражаясь, чудаковатые, ему и в голову не приходило, что его старая тетка Эстелл любила Джеймса Пейджа и Салли Эббот, любила всей душой, и помнила молодыми — помнила, какой Джеймс был широкоплечий, самоуверенный и толковый, а Салли такая красавица и порой, вопреки своим склоностям, верный друг.

Марджи тоже чувствовала себя неловко. Она посидела, посидела и вдруг почти шепотом сказала:

— Я, пожалуй, выйду и погуляю немножко, если вы не против. Я люблю под дождем гулять. Можно?

Тетя ей:

— Да что ты, детка, ты простудишься! — Но ее мысли заняты были другим, и глаза не отрывались от освещенного верхнего окна.

— Я привыкла, правда, — сказала Марджи и, хотя улыбка ее и наклон головы выражали кротость, уже открыла дверцу.

— В самом деле? По такой погоде? — рассеянно отозвалась тетя Эстелл.

— Я могу с ней пойти, — сказал Теренс, будто бы без охоты, из чувства долга.

Вспоминать, как они гуляли в темноте, держась за руки, было невыразимо приятно — особенно приятно, он сознавал, еще из-за ужаса, который этому предшествовал: сначала старик размахивал ружьем, безумные глаза его бегали туда-сюда, рот дергался, а потом еще сердечный припадок Эда Томаса и странное поведение тети Эстелл в машине. Теренс опять представил себе голос Марджи, запах ее волос. Он хотел попросить у нее карточку: ему так важно было сберечь для памяти ее истинную сущность, и свою тоже, и сплавить их с насущной вечностью минуты, с тревожной темнотой деревьев, со стоном ветра.

Он закрыл глаза и слушал Типпета, рисуя в своем воображении ее образ — светлую, тихую сердцевину в вихре перемен, в хаосе и диссонансе, в грозной тьме. У нее растрепались и выбились из-под капюшона волосы, и она подняла руки и вынула шпильки, а волосы упрятала под воротник, и он совсем уже было набрался смелости попросить у нее одну шпильку, но все-таки не решился. Ему бы хотелось иметь хоть что-нибудь принадлежавшее ей (он сам об этом думал с улыбкой): деревяшку какую-нибудь, косточку, сухую куриную лапку...

Он сполз еще ниже в кресле, покуда голова не оказалась вровень с коленями, большие ладони сложил на животе. Напротив, на диване, сидел отец, человек, в общем-то, умный и тонкий, доктор-психиатр, и равнодушно перелистывал журнал. Мать в чулане за кухней разбирала белье. Теренсу слышно было, как она напевает — верный признак ее недовольства.

Эту сонату Типпета Теренс заводил без конца. Сначала сам не знал почему — может разве, из-за того, что она для валторн, а он тоже играет на валторне. Не такая уж «волнующая» и не то чтобы очень «сладкозвучная», не сравнить с теми произведениями, которые, как выражается его педагог в колледже, «имеют всемирный резонанс». Он в нее просто влюбился, как сказала бы мать, хотя, в сущности, мало что понимал в музыке, не считая своей валторны. Это была южная музыка, под нее хорошо мечталось — или вспоминалось, как вот сейчас, когда в памяти у него, точно в кулаке, зажата вся вчерашняя ночь. И еще эта музыка была для него загадкой, и над этой загадкой он сейчас тоже бился.

Когда он только начал ее слушать, исчерпав первый интерес к мелодии, к быстрым пассажам шестнадцатых, он задумался над тем, что же напоминает ему эта музыка — первая часть, например, с ее средневековым зачином и удивительно быстрым переходом от средневековости к суетливым, переливчатым, теплым диссонансам, подчас таким шумным, не поверишь, что звучат всего четыре инструмента, а не целая дюжина, — и примеривался к разным предположениям: что это страшные обезьяны или нестрашные, маленькие, бормочущие, размахивающие негрозными кулачками в залитых солнцем джунглях, или что это рапидные кинокадры, изображающие детишек, резвящихся на морском берегу...

Потом он сделал потрясающее открытие — хотя даже своему учителю-валторнисту Андрэ Шпейеру не мог объяснить, почему оно уж такое потрясающее, — что его любимая музыка вообще ничего не означает сверх того, что в ней есть, сверх пыхтящих, задыхающихся, забавно спешащих валторн. С тех пор, закрывая глаза, он только и видел перед собой трубы, иногда еще и самих музыкантов, но большей частью одни звуки труб, саму природу этих звуков, чуть одышливых, торопливых, сталкивающихся, но рано или поздно удивительным образом согласующихся, словно бы совершенно случайно. Иной раз, слушая, он улыбался, и отец спрашивал озадаченно: «Ты что?» И так же бывало, когда он слушал другие части: ему виделись валторны, то есть сама музыка. Менялось настроение, что-то происходило, но происходило с одними валторнами, со звуками валторн. Во второй части была тема из четырех нот, напоминающая мелодию негритянского спиричуэла, она модулировала из тональности в тональность, ее с апломбом исполняла солирующая валторна, потом насмешливо и презрительно подхватывала другая, третья и четвертая, будто мнение первой просто смешно, а они что знают, то знают. Или в медленной части — словно они наконец угомонились и задумались, и вот играют все вместе, звучит несколько раз повторенное тройное арпеджио, а дальше первая валторна пускается в путь одна, оторвалась от арпеджио и взвилась, полетела, как чайка — но нет, совсем не как чайка, а просто как солирующая валторна. Потом ее сольный полет подхватывают другие, арпеджио пошли волнами, и все четыре голоса заговорили вместе, почти что словами, один печально говорит вроде бы: «Может быть...», а потом уж и вовсе безутешно: «Да, да, и я так полагаю...» — но ведь словами сразу все искажаешь, а там только и есть что одна музыка, ясная, как день, или как озеро в лунном свете с его таинственными обитателями, — и ничем невозможно это передать, кроме самой музыки. Она не печальная, эта медленная часть, а просто неспокойная, неуверенная, в точности как он сам. А потом наступает — и Теренс часто не может сдержать при этом смех — быстрая часть, финал. Вопрос, заданный медленной частью, так и остается без ответа, и угроза по-прежнему существует, но финал начинается в смехотворно самоуверенном тоне, «хо-хо-хо!» и «пфу-пфу!», потом выскакивает, бравируя, первый голос, как толстяк на коньках, много лет не выходивший на лед (и в то же время вовсе не как толстяк на коньках, а просто музыка такая): «О-оп-ля!» — а остальные валторны смотрят и смеются: «Тру-ля! Тру-ля-ля!» — ну, примерно в таком духе, — и каждый чуточку неправильный аккорд, каждый пассаж, каждая пауза сразу все меняют... Нет, никакими словами невозможно это вразумительно выразить.

В колледже ему говорили, что «Пасторальная симфония» Бетховена наводит на мысль о сельской жизни. Но только это неверно — или же у Теренса мозги устроены иначе, чем у других людей. Она содержит лишь самое себя, и ему ничего сверх этого от нее не надо, только ноту за нотой, а никакие не восходы и закаты; ну, правда, когда тебе скажут, можно представить себе бурю, слушая бурный пассаж, но опять же, слушая бурю, Теренс мог представить себе и поезд. Бетховен-то, конечно, хотел навести нас на мысль о буре, так же как «Оду к радости» он замыслил как радостную. Намерения Бетховена надо обязательно знать, он великий мастер, тут спору нет. Ну, а все-таки...

Может быть, с возрастом ему все это станет понятно, все так говорят. Но если его теперешние открытия и ложны, они, по правде сказать, ему пока что дороже правды. Он убедился, что существует музыка двух родов: настоящая и рабочая. Музыка на слова, даже на лучшее стихотворение, — это рабочая музыка. Здесь то, что она могла бы осуществить самостоятельно, находится под запретом, музыка порабощена. И балетная музыка рабочая, скрипки заключены в тесные рамки лебедей, хотя танцовщики могут выражать — и, случается, выражают — своими телодвижениями также и настоящую музыку. Но худший вид рабочей музыки — это музыка изобразительная, картинная, которую в основном и играют у них в колледже: «Пинии Рима», «Картинки с выставки». А настоящая музыка — музыка вольная, которая свободна быть самой собой. У него и доказательства есть.

Его мать постоянно слушала баховский «Хорошо темперированный клавир», и, как только Теренс разобрался, что там есть пьесы на каждую тональность, ему сразу стал ясен смысл всего произведения. Смысл ре-минорной прелюдии и фуги — это ре минор, Бах словно говорит своим многочисленным детям: «Слушайте, дети мои, что заставляет меня играть тональность ре минор». Музыкальные открытия Теренса не очень-то солидны, это он понимал. В них отражается узость его взглядов, может быть, даже высокомерие, безусловно неоправданное. У Малера есть куски, где барабанный бой побуждает думать об армии, а скрипки о... о чем они там играют. Ну хорошо, тогда Малера и Бетховена пока отложим. А сейчас, решил Теренс, важно понять то, что он понял: что соната Типпета для квартета валторн — это музыка про музыку, и больше ни про что.

Так он для себя решил. Но теперь, слушая свои любимые валторны и думая о музыке, и о Марджи Фелпс, и о том, как изодранный, исцарапанный Джеймс Пейдж размахивал ружьем у себя на кухне, а внизу под горой, неподалеку от дома, где произошло самоубийство, догорал красным огнем его пикап, Теренс вдруг почувствовал, что в желудке у него все затрепыхалось, как бабочки запорхали, будто сейчас должно произойти что-то ужасное, какое-то великое зло, будто вот-вот должно объявиться затаившееся в музыке страшное чудище. «Тюиф-тюиф-тюиф!» — закатывался второй голос, и третий, и четвертый, шутливо, но с угрозой, с явным недоброжелательством, как выступающая верхушка страшного айсберга. А первый голос скользит над ними и знать ни о чем не знает, будто ребенок или глупец, и резвится в совсем неподходящей тональности.

Вчера вечером Теренс объяснял Марджи Фелпс, как он понимает музыку, как он до сих пор ее понимал, и, пока говорил, вдруг понял, что все это относится и к ней, Марджи, — и к ее запаху, и к жестам, и к походке немножко вперевалочку (он бы ни за что не согласился, чтобы она ходила иначе), и ко всему ее облику, неповторимому, как кристаллик-снежинка, и, в глазах Теренса, бесконечно прекрасному. «Ну понимаешь, — говорил он, — все должно быть тем, что оно есть. Полностью свободным».

Она так серьезно посмотрела ему в глаза — пока он рассуждал, она смотрела в землю и только изредка с изумлением приговаривала: «Как ты мог до всего этого додуматься?» или: «Я бы и за миллион лет ничего такого не сообразила!» Только теперь, задним числом, он осознал, что вокруг них стояла и клубилась тьма, а они простодушно болтали, когда рядом безумный старик замышлял убийство и тетя Эстелл сидела в машине и дрожала.

Слова Марджи и ее серьезный, восхищенный взгляд преобразили Теренса, придали ему вес и силу. Так ему показалось вчера, так он чувствует и сегодня. Она увидела его, поняла, как он понимает музыку, и от этого он себя тоже понял по-иному.

А в музыке что-то встрепенулось, заметалось из тьмы во тьму. Теренс вздрогнул, открыл глаза. Заснул он, что ли? Разве что на мгновение. И за это мгновение ему приснился сон о самоубийстве, о самоубийце, про которого ему когда-то рассказывала тетя Эстелл: как он висел, неподвижный, будто камень, на чердаке, а внизу, в доме, играла пластинка — Моцарт. Во сне (или внутри музыки Типпета) Теренс увидел безликую, неподвижную фигуру повешенного и ощутил, что кому-то грозит ужасная опасность, вне тональности, вне темпа, с орбиты — в пустоту. «Марджи?» — мелькнула страшная мысль. «Эду Томасу? Тете Эстелл?» На какое-то краткое мгновение ему открылось все — и чудовищность, и красота жизни. И вот он уже снова слушал сонату для четырех валторн.

Отец на диване без всякого интереса разглядывал центральный разворот в журнале, потом поднял голову и посмотрел на Теренса.

— Ты чего? — спросил он с улыбкой.

— Ничего, — ответил Теренс и покраснел.

6

— Это что же, ты и теперь не выйдешь? — громко спросил Джеймс.

Минуту она молчала, зябко обхватив себя за локти и сама выжидая, будто посторонняя, не смягчится ли она. Потом ответила:

— А ничего не изменилось.

— Ничего не ижменилось? — крикнул он. — Ну, Шалли, жнаешь, второй такой жлобной, упрямой, подлой, мштительной, бешшердечной штарой жмеи нет во вшем штате Вермонт!

— Возможно, что и так, и мне тут хвастать нечем, но тем не менее это ни на йоту не меняет положения вещей.

Она стояла, вздернув подбородок, обеими руками придерживая запахнутый халат, под ладонью еще зажав растрепанную книжицу, — одна против всего мира, да хоть бы и против самого господа бога с его ангелами, если понадобится.

Джеймс прямо кипел от бешенства. Она представляла себе, как он там скрючился за дверью, выкатив голубые глаза на исцарапанном, заплывшем синяками лице. Ну что ж, безумствуй, Люцифер! Кто его заставлял вчера напиваться до беспамятства и разбивать пикап, так что теперь от несчастной машины колесика не осталось и ему не на чем даже съездить в больницу к дочери?

— Шкажи шпашибо, что ведьм теперь больше не жжигают! — кричал Джеймс. — Ты не видела, как тут кровь текла? Малютка Джинни в больнице и еще будет ли жива, а для тебя ничего не ижменилось?

— Ящик с яблоками предназначался не для нее, и ты это знаешь, — резко ответила Салли. — Ты первый начал, Джеймс Пейдж, размахивать ружьем своим. Я сидела тут, никого не трогала, а ты...

— И ела яблоки! — крикнул он.

— Что? — не поняла старуха.

— Ты шидела тут, никого не трогала и ела яблоки! Прикидывалась, будто проводишь голодовку, как Махатма Ганди, а на шамом деле это был обман! Ты всю жизнь меня обманывала. Шидела и яблоками питалась!

Старуха поджала губы и сверкнула глазами.

— У нас сейчас спор не об этом! — ответила она быстро и резко, как хлыстом ударила. — Нечего тебе перескакивать с одного на другое, ты мне голову не заморочишь. А если ты решил собрать и вылить на меня всю грязь, хотя бы и шестидесятилетней давности, предупреждаю, что и я тоже могу кое-что тебе припомнить, так что на твоем месте я бы это все лучше бросила, и конец!

— Черт! — взвыл он и топнул ногой. — Ты доведешь до того, что мне шнова жахочется тебя жаштрелить к чертовой матери! Ишь втемяшилось тебе! Моя малютка Джинни в больнице, а ты...

— Видит бог, ящик с яблоками предназначался не для Джинни. Если бы он свалился на тебя, как было задумано...

Он не верил своим ушам. Голос его зазвенел:

— Ты хотела меня убить, Шалли! И убила бы, будь я проклят! Я штарый человек! Ты бы проломила мне голову, как яичную шкорлупу, и перебила бы мне хребет! А где бы ты тогда, черт вожьми, пошелилась?

— Не я первая начала, Джеймс, и я не понимаю, к чему все эти грубости и проклятия. Если твоя дочь в больнице, Джеймс Пейдж, то виноват в этом только ты сам, и ты же уложил в больницу Эда Томаса, и меня бы тоже уложил в больницу, если не в могилу, не сумей я за себя постоять. Можешь кричать и беситься хоть до посинения, чтобы я почувствовала себя виноватой, чтобы пришла тебя выручать — вон сколько ты крови пролил, и тарелок побил, и вообще всего, — но только положение какое было, такое и осталось, а если не такое, то только еще хуже стало. Я заперлась в этой комнате, потому что ты меня сюда загнал головней и хотел меня тогда же на месте прикончить, только я не стала дожидаться. Вот твоя политика, вот все, что ты в жизни знаешь. Вообразил, что весь мир — это стадо коров, которых ты можешь гнать, куда тебе заблагорассудится, только огрей палкой, или брось камень, или собаку науськай. Так вот, можешь мне поверить, с Салли Эббот у тебя этот номер не пройдет. На том тут и стою!

Салли кончила гораздо горячее и убежденнее, чем начала, распалясь собственным красноречием, и стала похожа на мать, старую Ребекку Пейдж, высокую и несгибаемую, с суровостью библейских судий во взоре, и на бабку, Лию Старк, родившую шестнадцать детей и почти всех похоронившую молодыми и прожившую сто три года, из них лет двадцать — в приюте для престарелых; голос ее прозвенел, как у ораторов прошлого века, и тишина, когда она кончила речь, была подобна внезапной немоте в судебном зале перед вынесением вердикта. Она ждала, что Джеймс ей ответит, сама слегка устрашенная своей горячностью. Но вместо ответа она услышала его удаляющиеся шаги.

— Джеймс! — произнесла она сурово, даже яростно, а самой ей хотелось, чтобы он остался.

— У меня работы много, — ответил он, шлепая по коридору. — Топку надо ражжечь. Жахочешь выйди, вожьмешь да и выйдешь. — Голос его звучал жалобно, она убедилась, что больно задела его своей речью. Она этого и хотела, но сердце у нее сжалось.

Ей слышно было, как он дошел до лестницы и стал медленно спускаться; в испуге она подумала было позвать его, но потом решила, что все-таки не стоит. Положила книжку на кровать и потерла руки под самым подбородком, супя брови, щурясь, думая о своей бабке. Нет причин, почему бы и ей не прожить столько же — по меньшей мере столько же, если, конечно, Джеймс ее не убьет. И хотя перед глазами у нее был образ ее племянницы, недвижно лежащей за порогом, а по полу из-под груды окровавленных яблок вытекает струя крови, будто из шланга (впрочем, это Салли не особенно испугало, раны на волосяной части головы всегда дают очень сильное кровотечение), все равно она понимала: необходимо быть твердой, стойко держаться своих принципов. Дни, месяцы, на старости годы пролетят быстро, пусть так, но все-таки оставшиеся двадцать лет стоят того, чтобы отвоевать себе на это время достойные условия существования. Довольно она позволяла себя обманывать.

Когда зазвонил телефон, Джеймс Пейдж на кухне жарил себе яичницу. Он вздрогнул — не от неожиданности, а потому что ожидал этого звонка, — выключил огонь под сковородкой и заторопился, как мог, в комнату. Снимая трубку, вытащил часы из кармана и заметил время. Без малого четыре. Плюнул через левое плечо.

— Алё? — крикнул он.

— Алло! — крикнул в ответ Льюис — они оба не очень-то доверяли проводам. — Это Льюис!

— Ужнал твой голош! — Джеймс хотел было спросить, какие новости, но побоялся.

— Как вы там, в порядке? — спросил Льюис.

— Хорошо. У наш вше в порядке. А как у ваш?

— Джинни поправится. Доктор говорит, у нее трещина черепной кости, но все будет в порядке.

— Это добрая вешть. — У него тряслись руки.

— Хотите навестить ее, я за вами заеду, — предложил Льюис. Не слишком настойчиво, но его можно было понять.

— Да-а, — протянул Джеймс. — Жначит, к ней пушкают пошетителей? — Он сознавал, что, как это ни странно, медлит с ответом. Не потому, что не хочет видеть дочь. С самой той минуты, как он вошел в дом со скотного двора и наткнулся на яблоки и кровь в верхнем коридоре, ему хотелось собственными глазами убедиться, что она жива, что она поправится, хотелось подержать ее за руку, как бывало, когда она в детстве болела, посидеть с ней, пока она не очнется, присутствовать при том, как она откроет глаза. Он время от времени звонил в Путнемскую больницу и получал справки — она пришла в себя вскоре после двух, — и он даже уже подумывал, не обратиться ли к кому-нибудь из соседей, может быть к Сэму Фросту, попросить, чтобы его отвезли в Беннингтон. Но ехать туда далеко, и навязываться с такой обременительной просьбой ему было трудно. Он отказался от этой мысли и тогда-то поднялся наверх, хотел поговорить с Салли, облегчить душу, — надо же быть таким дураком! Настоящая дьяволица, исчадие ада, сроду такая была! Страна может угодить в руки китайцев, а она будет сидеть, запершись у себя в спальне, и остаивать свои права!

Льюис сказал:

— Угу, доктор говорит, посетители ей не повредят. Только узнать она вас не узнает. Не совсем еще очухалась от удара.

— Не очухалашь?

— Что?

— Говорю, Джинни не очухалашь?

— А-а, ну да. — Льюис как будто бы задумался. Наконец сказал: — Я могу за вами заехать и привезти вас сюда, если хотите. Эд Томас, знаете, тоже тут, в больнице.

Джеймс еще ниже понурил голову и сложил руки на груди.

— А как Эд?

— Лучше. Рут уехала домой.

— Надо благодарить бога.

— Кого-то надо благодарить, что верно, то верно. — Это было сказано без иронии. Просто Льюис не верил в бога.

Помолчали. Потом Льюис сказал:

— Ну так как, отец, вы надумали? Ехать мне за вами?

— Да нет, пожалуй что, — ответил он и виновато нахмурился. — Джинни меня не ужнает, а Эду небошь видеть меня неохота, я так понимаю...

— Чего-чего?

Джеймс повторил.

— Ну, это вы, я думаю, напрасно, — проговорил Льюис. — Эд — человек не злопамятный. У него уже, между прочим, сняли кислородную палатку.

— Да? — Джеймс помолчал.

— Он теперь отдыхает.

Старик все не решался спросить напрямую, не говорил ли вчера чего-нибудь Эд про его поведение. Чем больше он думал о вчерашнем, тем стыднее ему становилось. И хотелось узнать, как это все выглядело со стороны. Даже услышать, что его теперь за все это терпеть не могут, и то легче. Встречались в его жизни люди, которые его терпеть не могли.

— Штало быть, Эду лучше?

— Поправляется. Набирается сил теперь.

Джеймс кивнул телефонному аппарату. Убедившись, что Льюис больше ничего про Эда не прибавит, он спросил:

— А Дикки с тобой?

— Он у соседки.

— Это хорошо. — Джеймс опять кивнул. И наконец выговорил: — Ты лучше жавтра жа мной жаежжай. Вот и ладно. Может, и Шалли к тому времени иж швоей комнаты выйдет. — Он засмеялся.

— Ну, я за это руку на отсечение не дам, — сказал Льюис.

Распрощавшись с Льюисом и повесив трубку, Джеймс остался сидеть. Он глядел в окно, и мысли его праздно плыли. День выдался серый с самого утра. За окном все безжизненно, одни только куры расхаживают. Наступила пора, которую он всегда как-то упускал из виду, не готовился к ней, и она заставала его врасплох, — на стыке между буйной многокрасочностью осени и тишью вермонтской зимы, мягкими, глубокими ноябрьскими и декабрьскими снегами, длинными синими тенями января... Только вчера буря ободрала с деревьев листья, а они уже пожухли, обмерли на земле, желтые побурели, багровые потускнели, подернулись рыжизной. Может, конечно, это они из-за серого освещения кажутся уже загнившими, но, даже если сегодня гниль их еще не тронула, все равно тронет завтра или послезавтра, и это глухое межсезонье, когда только и есть жизни что на небе, будет тянуться и тянуться: стылые дни все короче, неприютнее, и нечему порадоваться глазу, разве где-нибудь орех высунется на орешнике — белка не доглядела — или лиса мелькнет в кустах, и вот уже самая трудная из его обязанностей по дому — это вставать утром с постели; а вечером ложиться — все равно что безоговорочно капитулировать. Так будет тянуться, может быть, несколько недель — серая луна, серое небо, серые даже вороны в верхушках берез, и, когда он почувствует, что больше уже не может, что не переживет этого безвременья, вдруг в одно прекрасное утро мир явится ему преображенным, по колено в снегу, и тогда, пусть даже в небе и серо, земля будет прекрасна.

Он посидел, ощупывая кончиком языка голые десны, подсасывая слюну, потом наклонился вперед, уперся ладонями в колени и встал. Вышел на кухню: вспомнил про яичницу, которую жарил. Снова включил электрическую плиту и, пока она нагревается, решил подняться в уборную. Поднялся, но оказалось, что труда не стоило; однако по какой-то причине кишечник ему сейчас особенных страданий не причинял — боль то возникала, то уходила, хотя почти всегда таилась где-то в глубине, то вонзаясь горячими лезвиями, то тихо, глухо тлея, но все же тлея. Вымыл руки, вытерся полотенцем и пошел вниз. С верхней ступеньки крикнул Салли:

— Это Льюис жвонил. У Джинни вше в порядке, не шовшем еще очухалашь от удара.

— Слава богу! — откликнулась Салли. — А Эду Томасу не лучше?

— И Эду тоже лучше, — ответил Джеймс и спустился еще на ступеньку.

— Ну и прекрасно.

Он шагнул еще. Она позвала:

— Джеймс!

Он остановился.

— Как же быть с пикапом? Не можешь же ты зиму прожить без машины.

— Как-нибудь уштроюшь. Можно будет на крайний шлучай лошадьми обойтишь.

— Не сидеть же нам всю зиму сиднем здесь на горе. И как будет с твоими зубами? Где ты возьмешь денег на новые зубы?

— Ну и к лучшему, — буркнул он. — Жато беж жубов кушаться не шмогу.

— Ничего, — ядовито сказала Салли и, передразнивая брата, добавила: — Жато в желчи вшех потопишь!

Он сердито протопал вниз по лестнице, снизу до Салли донесся запах пригоревших яиц, и по тому, как он кряхтел на каждой ступени, она знала, что он передвигается, сгорбившись, точно горилла. У нее и самой дела обстояли не ахти как. Судно она с чердака принесла, и не только потому, что машины разъехались и можно снова выливать его в окно, но и потому, что теперь ей приходилось пользоваться им чуть не каждые пятнадцать минут — она больше уже не ставила его на пол, а так и держала в кровати, — и раз от разу понос у нее все усиливался. И так у нее при этом все болело и жгло, что прямо слезы из глаз. Если что и может сломить ее дух, то, наверно, вот эта боль при испражнении. Не знай она, что и он мучается от боли, что его всего скрючило от запора, она бы, пожалуй, давно уже сдалась на милость победителя. И косметические салфетки у нее на исходе, Ну, да это ладно. Она разорвет на лоскуты простыню.

И надо быть в форме. Она полчаса ходила по комнате — от окна до двери и обратно, — двадцать раз наклонилась, потом, заложив ладони за голову, подвигала локтями, хлопала в ладоши над головой, пока руки не устали, и, наконец, забравшись в кровать, съела яблоко и опять раскрыла свою книжку. Этой минуты она ждала с нетерпением. Она уже дошла почти до конца, теперь должно быть самое интересное. А что же оказалось? Длиннющая, скучная глава, полная какой-то странной иронии и такая назидательная, уж такая назидательная! К счастью, многих страниц не хватало. Время от времени Салли поднимала глаза к потолку, негодуя и досадуя, и чувствовала себя обманутой, обсчитанной. Один раз даже вскрикнула, со стуком захлопнула книжку, чуть было не вырвала еще пук страниц. Но под конец все-таки взялась дочитывать, чтобы узнать, на что еще способны эти сочинители.

Дальше не хватало нескольких страниц.

Опять пропуск.

Опять пропуск.

Опять пропуск. Она надкусила яблоко.

Салли Эббот подняла глаза от книги. «Какая чушь», — вздохнула она. И, поджав губы, стала читать дальше.

— Ну нет! Это уж вы бросьте! — воскликнула Салли Эббот, вскинув голову. — Это уже слишком!

Она так посмотрела на растрепанную книжицу, словно та у нее на глазах превратилась в змею подколодную, и что было силы запустила ею в дверь — даже филенка треснула. Салли сама удивилась, сколько силы еще у нее в руке. И видно, попала в слабую точку. Она выпучила от злости глаза и готова была ругаться на чем свет стоит. Что же это за личность состряпала такую, с позволения сказать, книгу? И мало того, нашлись еще деляги, которые ее напечатали! Совсем у них стыда, что ли, нету? Тут ее пронзила еще более ужасная мысль: а ведь есть на свете люди, которые это барахло читают! Она даже сразу села и спустила ноги на пол, прижимая ладонь к сердцу, хотя, что она собиралась делать, встав на ноги, она сама не знала. Глядя в вечернюю мглу за окном, она попыталась представить себе, кто же эти несчастные, опустошенные люди, которым доставляет удовольствие подобная муть. «Боже милосердный!» — сорвалось с ее губ.

Первыми ей на ум пришли уродливые старики, которых она иногда замечала на автобусной станции, когда вместе с Эстелл отправлялась в ежегодную увеселительную поездку в Нью-Йорк: старые, мутноглазые оборванцы, в щетине на подбородке табачные крошки, ногти черные, ширинка не застегнута, а то еще один глаз навыкате и только до половины прикрыт коротким веком. Но она сразу же поняла, что это не они. Уродливые, жалкие, они вообще ничего не читают или читают только газеты, водя по строчкам черным пальцем, дергаясь и бормоча себе под нос, и, на что ни натыкаются, всюду видят только новые горестные подтверждения тому, в чем давно уже убедила их жизнь: что беды и болячки — удел всего живого, они ведь так и знали, и правильно сделали, что сдались, махнули рукой, превратились в безмозглые ходячие человеческие оболочки. Нет, нет, конечно, не они. Ее собственный брат Джеймс мог бы стать вот таким же стариком, если бы не трудился с утра до ночи, вон он какой бешеный и упрямый — и самоед редкий, а уж горя сколько хлебнул; но хотя он ей и враг, сейчас по крайней мере, — «на войне враги, в мирной жизни друзья», как говорил Горас, — все-таки не в Джеймсе и других несчастных вроде него заключено то зло, которое она отшвырнула от своей кровати. В ком же тогда? В молодых?

Поджав губы и теребя выбившуюся седую прядь, она стала размышлять дальше. Возможно, что и в них. Не оборачиваясь, она нашарила на кровати у себя за спиной судно. Видит бог, среди молодежи немало заносчивых дураков, которые презирают старших и воображают, что разбираются во всем гораздо лучше других. Не среди ее теперешних знакомых, но ей случалось в жизни встречать таких детей. И потом, можно вспомнить Патрицию Херст, или тех, кто взрывает банки и магазины, или эту шайку Мэнсона: какие страшные злодеи! — кормились возле гостиниц в помойках, так она слышала по телевидению, а ночью забирались к спящим постояльцам и убивали их, разрубали живьем на куски без всякой видимой причины. Но трудно себе представить, чтобы такие люди, как бедная Патриция или те, другие, читали романы, — хотя, возможно, они читают левые брошюры, возможно даже, читают честные книги о проблемах человечества, а так как они молоды и не успели еще убедиться, что взрослые по большей части просто тупы, а не то чтобы сознательно зловредны (хотя бывают и такие), они и берут дело в свои собственные молодые, глупые руки. В каком-то печальном, страшном смысле они — идеалисты. Некоторые из них, Салли слышала в передаче, получали в колледжах хорошие отметки, и, если верить тому, что они говорили — а Салли вообще была склонна верить людям на слово, даже если знала, что они подвирают, — их единственная цель — привлечь внимание к социальной несправедливости и разрушить то, что они называли «системой». Водить дружбу с такими людьми ей бы не хотелось (однако потолковать разок с кем-нибудь из них, пожалуй, интересно), но ясно, что книжонка эта писана не для них. У них хватает более важных дел: упиваться жалостью к самим себе, строить заговоры, втыкать при свече булавки в карту где-нибудь в темном погребе. Читать такую книжку им было бы скучно, пусть даже с выраженными в ней взглядами они и вполне согласны.

Кто же тогда?

Она кончила возиться с судном, открыла окно, опрокинула в него судно и, только закрыв окно, почувствовала, какой холодный пол, и поспешно засунула ноги в шлепанцы. Рассеянно взяла яблоко и стала есть, расхаживая по комнате то вдоль кровати, то от окна до чердачной двери. Вечер был удивительно тих. Из коровника доносилось чуханье Джеймсовой доильной установки. Салли прислушалась, подсасывая вставные зубы, между которыми застрял кусок яблока, и представила себе, как брат, сгорбившись, переходит от коровы к корове, перетаскивает тяжелые бидоны — продолжает трудиться, хотя жизнь его, если посмотреть, давно уже лишилась всякого смысла, продолжает трудиться просто ради бессмысленной привычки, или же ради коров, и, между прочим, отчасти против собственной воли, ради нее, Салли, тоже.

Она поспешила отвернуться от окна и от этой мысли, которая вела, она знала, только к одному — капитуляции. Эдак оглянуться не успеешь, как уже смиришься с его бессмысленной тиранией, с жизнью, которой и жить-то, на ее взгляд, не стоит, плоской и серой, как дощатая стена коровника, — смиришься просто так, как Джеймс продолжает просто так доить своих коров. Она покосилась через плечо на валяющуюся вниз лицом на полу книгу, как поглядела бы на раздавленного рыжего паука, который, может быть, еще жив.

И снова заходила по комнате, всякий раз дотрагиваясь до спинки кровати. Кто же еще есть, спрашивала она себя, кто читает книги? И вдруг перед ее глазами чудесным образом — хотя чуда она не осознала — возникла картина, четкая, как на экране телевизора: люди в автобусе. Автобус был старый, ободранный, сиденья исполосованы ножом, а за окнами — моросящий дождь и огни большого города. Может быть, она в самом деле это когда-то видела, в Нью-Йорке, например, а может быть, просто вообразила, как воображала то, о чем читала; так или иначе, но привиделось ей все очень отчетливо, можно было даже разглядеть лица пассажиров.

Первой она пригляделась к пожилой негритянке. Усталая, та сидела, откинув голову, лицо ее обвисло мягкими складками во все стороны от лоснящейся, натянутой переносицы. Веки опущены, пальцы переплетены, рабочие туфли стоптаны наружу. На коленях бумажный пакет, весь мятый — видно, она уже много раз возила в нем что-то домой. Ни газеты, ни книги у нее с собой не было. Если она когда что и читала, то разве, может быть, Библию. В наши дни встречаются люди, главным образом молодые, которые Библию не читают: говорят, что она закрепощает женщин, вроде вот этой... Неизвестно, откуда у нее взялась странная мысль, что эту старую негритянку зовут Салли. Надо же такое!.. Трудно сказать, возможно (торопились ее мысли), Библия и вправду порабощает бедных и угнетенных, например женщин, склоняя их к покорности, но она, Салли Эббот, не верит в это. Уж кто-кто, а она — настоящая христианка, хоть, может, это и звучит нескромно, она — не раба. Есть, конечно, такие вещи, с которыми приходится мириться и не хныкать, старость, например. Но что до человеческой тирании... Салли Эббот, улыбаясь и крепко закрыв глаза, разглядывала пожилую негритянку. Замученная заботами о семье, бедностью, неуверенностью, своей грузной плотью, она все равно не поджала хвост, не скисла. Может при случае так сверкнуть черными глазами, может размахнуться и ударить — словами, рукой, шваброй...

Салли стала разглядывать молодую светлокожую негритянку, которая сидела рядом с толстухой. Не родственница. Красивая девушка, благородная душа, правда, сейчас как будто бы встревожена чем-то, может быть, раздосадована или испугана. На ней хорошее коричневое пальто, в руках коричневая кожаная сумка, и дома у нее, наверное, хорошие книги, романы в переводе с французского, стихи Ленгстона Хьюза, пожалуй, биографии, а также пластинки, гравюры... Лицо ее застыло, все мысли скрыты. И руки в коричневых перчатках тоже застыли. Салли вдруг поняла, что эта девушка — Перл Уилсон, из романа.

Но она не захотела прекращать эту игру со своим воображением оттого только, что воображение сыграло с ней такую шутку. Она надавила пальцами на веки — перед закрытыми глазами пошли цветные круги, и появился новый образ. Позади двух женщин сидел... раввин с густой всклокоченной бородой. Салли улыбнулась — ей было приятно его видеть, — но, помня свою цель, не стала на нем задерживаться: он, понятное дело, не будет тратить время на такую книжку.

За ним сидит девчонка более или менее деревенского типа, кожа на лице нечистая, одета в дешевое сине-фиолетовое пальтецо, во рту жевательная резинка, а в толстых, куцых, с расплющенными кончиками пальцах — романчик в бумажной обложке. Но это что-то про медсестру, разглядела Салли, какая-то глупая чепуха, от которой какой уж там вред — не больше чем от обычных девичьих мечтаний или от кружки горячего молока, ну разве что из-за этой книжонки она когда-нибудь вздумает пилить мужа (если сподобится выйти замуж), безобидного работягу вроде племянника, мистера Нуля, потому что, видите ли, где ему до главного героя — доктора, который любит медсестру Дженнифер.

Еще там сидит еврейская девушка, с сильным насморком, застенчивая и слегка усатая, на носу очки, за толстыми стеклами увеличенные красные глаза, а с плеча свисает потертая плетеная сумка, и из нее между институтскими учебниками выглядывает русский роман. Рядом с нею — мужчина в поношенном плаще. У него большой, с глубокими ноздрями нос и маленькие глазки, на голове черная шляпа, за фиолетовую ленту вставлено перышко. Руки он засунул глубоко в карманы плаща, Салли даже подумала на минутку, что он сейчас обнажится. С отвращением и любопытством она следила за ним, но он ничего не делал, просто сидел и враждебно, как лавочник, смотрел перед собой на большие уши раввина, а потом повернул голову и подозрительно, будто воришка у прилавка, стал разглядывать улицу за окном.

Некоторое время вся эта картина стояла перед ее глазами, отчетливая, как видение — какой-то нарочитый, осознанный сон, — но вот она затуманилась, померкла, и вместо нее, из тех же запасников воображения, Салли с такой же ясностью увидела толпу мексиканцев на суде над капитаном Кулаком и Танцора с автоматом.

И тогда Салли наклонилась за книжкой. Яблочный огрызок она положила на комод, нашла то место, где остановилась, и, неодобрительно поджав губы, стала читать на ходу, прохаживаясь от чердачной двери к окну и обратно.

На этом книга кончалась. Салли Эббот пожала плечами и положила ее на столик. А потом повернулась и стала разглядывать свое отражение в окне и глубокую темноту ночи.

— Да, Горас, — устало произнесла она. — Вот до чего докатился этот мир.

1

Льюис нашел старика на пасеке — у крайнего улья стоял прислоненный дробовик, он его брал на случай, если в пчельник забрался полакомиться скунс. Сетку Джеймс никогда не надевал, утверждая, что пчелы его знают; и правда, почти не случалось, чтобы они его ужалили, может, и впрямь узнавали по запаху и по непрерывному бормотанию: он им рассказывал про все свои беды и про все неполадки в мире. У его ног на доске стояли бутылки с сахарной водой. Пчелы облепили ему руки точно живыми рукавицами, а он, пригнувшись, вынимал соты, ставил на место бутылку и запечатывал улей. Ульи были ветхие, за долгие годы они покосились в разные стороны и напоминали старые могильные камни.

— Вы уже пчел на зиму устраиваете? — сказал Льюис.

— Угу, — ответил старик, не подымая головы.

— Что-то рано. Прошлый год вы до ноября ульи не запечатывали.

Старик продолжал трудиться, очевидно сочтя, что последнее замечание зятя не требует отзыва.

— Стало быть, думаете, быть ранней зиме?

Джеймс кивнул. И только уже погодя добавил:

— Чернильные орешки вон тоже, видать, так думают. И гусеницы. — Он помолчал немного и заключил: — Мой отец, бывало, говорил: «Какая погода будет, один господь знает, да и он, похоже что, не наверняка».

Он распрямил спину и, держа руки в стороны, спросил:

— Как Джинни?

— Я как раз об этом, — сказал Льюис. — Я ее сегодня забираю из больницы. Думал, может, вы захотите со мной за ней поехать.

Джеймс внимательно посмотрел на него, потом обвел взглядом ульи:

— Тут еще работы непочатый край.

— Значит, не поедете?

— Я этого не сказал. — Он поджал губы, посмотрел на свои покрытые пчелами руки. — Погоди, я немного приберусь. Ты пока сходи поздоровайся с тетей Салли.

Льюис улыбнулся — чуть-чуть, старик даже не заметил.

— Хорошо, — ответил он тестю. — Схожу.

И, постояв еще немного, повернулся и ушел в дом.

Наклонившись к двери в спальню, он спросил:

— Тетя Салли, вы не спите?

— Доброе утро, Льюис, — бодро отозвалась она. — Ты что приехал так рано? Как Вирджиния?

— Джинни хорошо, — ответил он. — Не очень ясно иногда еще соображает, но это скоро должно пройти, ничего серьезного, так мне сказали. Со дня на день очухается.

— За это надо бога благодарить.

— Кого-то надо благодарить, это да.

— Ну, ты и упрям, — сказала она. — Вот попадешь на небо, и увидишь там господа, которого должен был всю жизнь благодарить за то хорошее, что тебе выпадало. То-то тебе достанется...

— Думаете, он такой мстительный? — с бесконечной мягкостью заметил Льюис.

Она промолчала, и Льюис опять с улыбкой потеребил усы. Он снова окликнул ее:

— Тетя Салли!

— Я все еще здесь, — отозвалась она. Прежнего приветливою тона как не бывало. — Может, ты думаешь, я выпрыгнула в окошко?

Он подумал мельком о том, во что бы она попала, если бы выпрыгнула, но сказал только:

— Я пришел спросить, не хотите ли вы поехать со мной в город? Мне нужно взять Джинни из больницы.

— Ты хочешь привезти ее сюда?

— Да, я думал так. Мне тут нужно кое-что доделать в доме.

Она опять промолчала, и он подождал, смущенно улыбаясь. Он представил себе, как она стоит там, поджав губы и борясь с искушением. Он отлично знал, что ответит она ему «нет».

— Нет, — сказала она. — Я знаю, что никто не понимает...

— Я бы этого не сказал.

— Если бы Джеймс хоть немного уважал мои права...

— Ладно, вы поступайте, как вам лучше.

— Бедняжка Джинни, — вздохнула она. — Хорошо, что ты ее сюда привезешь. Буду рада на нее посмотреть.

На дворе с визгом отворилась дверь дровяного сарая. Закудахтала курица. Старик вошел в дом, ворча на следующего за ним по пятам пса.

— Ну хорошо, мне пора ехать, — сказал Льюис и шагнул к лестнице.

— Веди, пожалуйста, машину осторожнее, Льюис. — Старухин голос из-за двери звучал раздраженно и в то же время озабоченно. Она словно сама плохо понимала, чего от него хочет.

— Хорошо, — ответил Льюис.

Снизу его окрикнул старик:

— Ну как, мы едем или ты передумал, Льюис?

— Что-то я не слышал, чтобы в этом семействе кто-нибудь хоть раз передумал, — заметил Льюис, ни к кому определенно не обращаясь.

Всю дорогу в город старик сидел, крепко сжав запавший рот, и не произнес ни слова.

2

Они поставили машину во дворе больницы, и, когда поднимались по лестнице, Льюис как бы между прочим предложил:

— Может, вы зайдете навестить Эда Томаса, пока я узнаю, как там у Джинни, все ли готово?

Джеймс именно этого и опасался. Но ответил сразу же, будто уже успел принять решение:

— Хорошая мысль.

Они остановились у стола регистратора, и Льюис проверил, не изменился ли у Эда Томаса номер палаты. Был разговор, что его переведут в двухместную, чтобы ему повеселее было.

Джеймс Пейдж, согбенный, небритый, с шапкой в руке, нерешительно спросил медсестру:

— Ничего, если к нему вот посетитель?

— Конечно, конечно, идите, — ответила она и улыбнулась.

Джеймс кивнул, покосился на Льюиса и сказал:

— А я так и думал.

И они пошли к лифту, Льюис Хикс, как всегда, теребя двумя пальцами ус, старик нервно пожевывая запавшими губами. Подошли к лифту — дверь была из нержавеющей стали, — и Льюис нажал кнопку. Потом ждали, заложив руки за спину. Старик то и дело поглядывал на зятя, один раз даже прокашлялся, собираясь заговорить, но к тому времени, когда кабина лифта очутилась за решеткой и дверцы, гудя, разъехались, ни тот ни другой так и не произнесли ни слова. В лифте уже находились двое каких-то врачей, поднимались из подвального этажа наверх, — один светловолосый, высокий, другой низенький, азиат. На них были зеленые одеяния, зеленые шапочки, на шее, на завязках, болтались зеленые маски. «Самое трудное, — говорил один из них другому, — это сдержаться и не выругаться вслух, если рассек нерв». И оба рассмеялись. Тут дверцы опять загудели и разъехались, и врачи вышли. Джеймс шагнул было следом, но Льюис его остановил. «Нам этажом выше, отец», — сказал он. И Джеймс переступил обратно, как испуганный зверь, водя из угла в угол глазами. Льюис, руки за спиной, смотрел в потолок. Наконец лифт остановился.

В жилах у старика с такой силой пульсировало душераздирающее чувство вины, что даже дышать было трудно. Вот так же он чувствовал себя, когда повесился его сын, и еще гораздо раньше, когда он нашел в лесу тело дяди Айры. Это произошло вскоре после похорон его родителей — они погибли в автомобильной катастрофе, когда его сыну Ричарду было лет девять, а Джинни еще была кроха в высоком стульчике. Почему дядя Айра это сделал, никто никогда не узнает; кто его поймет, дядю Айру, даже Джеймсу это не под силу, а ведь Джеймс знал его, наверно, лучше всех после его родного брата, Джеймсова отца. Может быть, хотя по нему не видно было, это он с тоски, оставшись на старости один в гулком, вдруг опустевшем доме, а может, с досады, из-за того что дом завещан не ему, а Джеймсу с Арией, а вернее всего, из доброты, как он ее понимал своим затемненным, полузвериным умом: его не будет, Джеймс и Ария смогут из небольшого дома, который им купили родители Арии, переселиться на гору под отчий кров. Так ли было дело или не так, но, когда он нашел его, старик лежал под деревом, выше бороды все разнесено выстрелом вдребезги, правая нога разута — он засунул ствол в рот и спусковые крючки (он умудрился зацепить оба) нажал пальцем ноги. Рядом на пне лежали змеиная голова, ясеневая палочка и медвежий коготь. Джейм, взрослый мужчина, опустился на колени и рыдал в голос.

Он потом показал это место Ричарду, когда тому уже было лет, наверно, двадцать. И рассказал как бы вскользь, что плакал тогда над телом. «А какой он был, дядя Айра?» — спросил Ричард. «Какой был дядя Айра? — Джеймс покачал головой и опять почувствовал близкие слезы. — Ну, он был самый смелый, самый несгибаемый человек на свете. Один тип, пьяный ирландец, как-то выстрелил в него, прямо в грудь угодил. Так он девять миль шел за ним по снегу, в разгар декабря это было, и убил бы его, как пить дать, да только, на счастье, слишком много крови потерял и упал без чувств. Мой отец нашел его по следу и приволок домой, и два дня спустя дядя Айра уже опять возился по хозяйству». А Ричард сказал: «Он, говорят, почти не разговаривал». «Это правда, — ответил Джеймс. — Ведь люди — они как? Обычно разговаривают те, кому одиноко или что-нибудь непонятно. А дядя Айра — нет, он этим не страдал, по крайней мере сознательно». И тогда Ричард спросил, задрав голову и глядя на голые ветки: «А он был в уме, когда... когда застрелился?» Джеймс взглянул на сына, сдерживая желание протянуть руку и прикоснуться к нему, к своему большому, красивому мальчику, почти дурея от этой распирающей грудь тайной любви, хотя вот малютку Джинни он всегда ласкал и баловал не таясь; потом понурился, теребя в кармане змеиную голову, словно надумал подарить ее сыну. «Наверно, считал, что он в уме», — выговорил он наконец.

Все это он потом припомнил, стоя на чердаке, где нашел тело сына, и подумал о пустой бутылке из-под виски там внизу, на столе, хотя дяде Айре вот не понадобилось виски, что, конечно, отлично сознавал и Ричард. Если бы его сын теперь вернулся, если бы в этом мире хоть раз произошло чудо и его сын шагнул к нему из волшебной двери, Джеймс сказал бы ему: «Ты, Ричард, не думай про виски. Это не имеет значения».

Но никакой волшебной двери, понятно, не существует — таков единственный и самый главный закон вселенной. Ошибки окончательны: лестница, приставленная к сараю, неосторожный рассказ о смерти дяди Айры. Он опять затеребил в кармане змеиную голову, царапая обрубок пальца об единственный оставшийся зуб, и вдруг его как жаром окатило какое-то чувство — не то чтобы злость, а как бы проблеск понимания. Впереди у стены стояла урна, он вынул из кармана змеиную голову и, поравнявшись с урной, выбросил свой талисман.

— Прошу прощения, — сказал он при этом вслух. И Льюис удивленно на него покосился.

Дверь в палату Эда Томаса была прикрыта неплотно. Льюис, поколебавшись, протянул руку и легонько постучал.

— Войдите! — раздался чей-то голос, быть может и Эда, но какой-то облегченный.

Льюис чуть-чуть толкнул дверь и сразу же отступил обратно в коридор, словно опасался, что и на ней стоит ящик с яблоками.

— Я пойду погляжу, как там Джинни, — сказал он.

Джеймс поджал запавший рот, в панике опять повел из стороны в сторону глазами, но потом кивнул и проговорил:

— Ладно. А я пока здесь буду.

В далеком конце коридора показалась пожилая рыжеволосая женщина, вроде бы знакомая Джеймсу. Лицо обрюзгшее, мятое, невыспавшееся. Его она как будто бы не заметила.

3

ОДА ЭДА

Его никто не подготовил к тому, что он увидел. Эду стало получше, так сказал Льюис, он и вправду лежал уже без кислородной палатки — она наготове дожидалась у стены, когда понадобится опять, — но вид у него был достаточно плачевный. Кожа сделалась прозрачной, кровь в жилах голубела, как тени на январском снегу, глаза запали, почему-то даже казалось, что он за эти несколько часов сильно убавил в весе. Несмотря на слабость — особенно голос у него обессилел, — он при появлении Джеймса словно весь осветился радостью. В чем это выразилось, трудно сказать, он лежал беспомощный, как младенец, даже улыбнуться честь по чести не в состоянии, но видно было, что ум его, дух, что ли, запертый в глубине, оставался живым и деятельным.

— Джеймс, дружище, — произнес он почти шепотом. — Здорово!

— Доброе утро, Эд.

Он подошел к кровати, объятый робостью, по-кроличьи обеими руками держа перед грудью шапку и выставив вперед подбородок, кроткий, как Итен Аллен, когда Джедидия Дьюи, незадолго до Тайкондероги, пропесочил его за стрельбу по церковному колоколу.

Палата была одноместная — шкаф, лампа, высокий прикроватный столик, несколько закрытых полок по стенам, дверь в ванную, один стул и одно широкое окно, а за окном — Беннингтонский обелиск и вдали — гора. Эд в пижаме, которую привезла из дома Рут, темно-красной с черным воротником, японской, что ли. Седые волосы торчат на голове в разные стороны, а под волосами на лбу мелкие капельки пота. Он протянул Джеймсу руку для рукопожатия, хотя у них не было такой привычки и в другое время они оба сочли бы этот жест искусственным, чужеродным и сомнительным, как улыбка продавца. По лицу Эда можно было догадаться, что он жмет изо всех сил.

— Здорово, здорово, — повторил он. — Льюис сказал, что постарается тебя сюда заманить.

— Незачем было и заманивать, Эд. Я рад, что тебе лучше.

— Прости, что я так у тебя расклеился. — Эд слабо улыбнулся и слегка качнул головой. — Сам же, чертушка, и виноват. Тридцать лет мне твердили, чтобы бросил эти сволочные сигары.

Джеймс посмотрел ему в глаза, пожевал губами, набираясь храбрости, но потом передумал и посмотрел в пол.

— Неудобное это дело, болезнь, будь она неладна, — сказал Эд. — На ферме все к черту летит. Ну, да... — Он, не поворачивая головы, перевел взгляд в окно. — Надо думать, раз я до сих пор не разбогател, то теперь уж что там.

— Знаешь ведь, как оно в Вермонте бывает, — сказал Джеймс. — Может, на будущий год.

Эд кивнул с полуулыбкой.

— Может быть. — Он на секунду прикрыл глаза. А когда открыл, то сказал: — Ты, наверно, надеешься, что этот парень Льюис когда-нибудь возьмет на себя твою ферму?

— Не знаю. Мне все равно. В завещании я его записал, после Салли. — Он улыбнулся, найдя в этом смешную сторону, и взглянул на Эда. — Надо было вычеркнуть вредную старуху, оставить без гроша.

Эд улыбнулся в ответ.

— Смешная штука — жизнь, — проговорил он.

Джеймс задумчиво кивнул, сунул руки в карманы комбинезона, потом спохватился, потряс головой.

— Эта Салли самому дьяволу родная теща, — сказал он.

Но Эд будто услышал что-то совсем другое — или знал, что Джеймс не то хотел сказать, — и задумчиво отозвался:

— Она красавица была редкая. — И голос его сразу зазвучал грустно-грустно. Он повернул голову, чтобы удобнее было смотреть на обелиск и гору. Джеймс не нашелся что ответить, и тогда, немного помолчав, Эд вдруг сказал: — Жаль, не увижу я выборов по телевизору.

Джеймс удивленно поднял брови.

— Не доживу, — пояснил Эд без драматизма. — Такие вещи иногда знаешь. Жаловаться мне нечего, я и не думаю жаловаться. Только вот хорошие выборы я всегда любил смотреть.

— Нет, ты погоди, Эд...

Но он с полуулыбкой отмахнулся:

— Да ты не обращай внимания. Меня на небо возьмут. За мной если какой грех и числится, то разве, что слишком мало в жизни грешил, на ломаный грош не нагрешил. В помыслах — это бывало. Может, там помыслы зачтут.

Беннингтонский обелиск матово белел в лучах солнца. Он высился на вершине холма, вознесясь над долиной, а со всех сторон его обступили горы. Белоснежный и красиво расположенный, он все равно представлял собой сооружение безобразное, так утверждали те, кто хоть мало-мальски смыслил в таких делах. И Джеймс Пейдж в том числе. Но и безобразное, все равно он как патриот его любил н считал, в общем-то, вполне подходящим: массивный монумент, высокий, весомый, сложенный не из вермонтского мрамора, а из грубого олбанского известняка, простого и неотесанного, как люди, чью память он увековечивает, — как полковник Старк, например, один из предков Джеймса, прославившийся тем, что однажды, сидя на заборе, завидел неприятеля и заорал своим солдатам: «Англичане идут! И мы их одолеем, а не то ляжет Молли Старк нынче спать вдовой!» Чуть западнее обелиска возвышалась серо-голубая Антониева гора, кое-где на ее склонах еще проглядывали пятна зелени или виднелось одинокое дерево, еще не обронившее бурой листвы, вернее всего — тополь, он уходит последним. А дальше было небо, чистое и голубое.

Эд отвернул голову обратно — смотреть в окно ему было неудобно — и закрыл глаза. Но говорить не перестал, а Джеймс Пейдж сидел и слушал. Ему на ум не приходило ни одного путного нефальшивого слова, а лгать сейчас явно не стоило.

— Хорошие выборы я всегда любил, — говорил Эд. — В годы нашей с тобой молодости, верно ведь, здорово это бывало? Дома разукрашены, на улицах полно колясок, какой-нибудь краснобай-политикан тут как тут, все уши тебе прожужжит. Помнишь выборы девятьсот двенадцатого года? Тогда Тедди Рузвельт сюда приезжал, в Беннингтон, речь говорил. Я ее не помню, мал был, не слушал, а вот что из себя он был мужчина могучий, это я помню и утверждаю. На портретах-то он такой маленький, в очках, скажешь — врач или там профессор из колледжа; и пишут о нем, как он болезни свои превозмог, и все такое, можно подумать — из низкорослых наполеончиков, которые всю жизнь себя утверждают. А на самом деле он был на голову выше нашего Джона Г. Маккулоха, еще когда он тоже был мужчина в цвете лет, и посолиднее любого эллисовского мормона. И еще помню, в том же году приезжал в Манчестер президент Уильям Говард Тафт, жирный, как бегемот, — играл с моим дядей в гольф, — в белой шляпе, помню, с мягкими полями. Никудышный он был, этот Тафт. По глазам было видно. Руки всем направо и налево пожимает, по спине лупит, вонючей сигарой дымит, а сам бандит бандитом и такой жирный — вставь фитиль, гореть будет, как лампада. — Эд улыбнулся. — Помню, один год к нам на выборы приезжал человек с белым медведем.

— И я помню! — оживился Джеймс Пейдж.

— Еще бы тебе не помнить, — усмехнулся Эд, но глаз не открыл. — Из-за него твоя Ария чуть на тот свет не угодила.

— А вот этого не помню, — нахмурил брови Джеймс.

— Не помнишь? Вот сукин сын. Арии тогда было тринадцать лет. Хорошенькая, во всей Новой Англии второй такой не было. Глаза голубые, как осеннее небо, а волосы светлые-светлые. Потом она потемнела, но в тринадцать лет у Арии волосы еще были как солома на току. Она гостила у тетки, рядом с Дрейками они жили, на Моньюмент-авеню, и взбрело ей в голову поехать покататься на двуколке. Конь у них был с норовом, но Ария запросто с ним управлялась, и тетка отпустила ее не задумываясь. Заложили ей коляску, она и поехала.

Этак через полчаса, уже темнеть начало, тетка вышла во двор, и что же она видит: мимо по улице как раз катит этот человек с медведем, медведь с ним рядом на облучке сидит наподобие человека. Ну, тетка-то хорошо понимала, что подумает ее конь, когда встретится с медведем, выбегает она на улицу и давай вопить: «Помогите! Помоги-и-ите!» Все соседи, ближние и дальние, ринулись спасать. Мой отец случился поблизости на бричке, и я там с ним сидел, уразумел он, что к чему, и пустил за ними во весь опор.

Но мы медведя так и не посмотрели. Так вышло, что проехали мы немного и видим: навстречу несется этот коняга с малюткой Арией в коляске, — ну, отец развернул свою бричку и пустился в том же направлении, что и они. В конце концов он этого ошалелого коня ухватил под уздцы и остановил. Потом узнали, что человек с медведем услышал приближение Арииной коляски, свернул в придорожный бурьян, медведя спустил на землю и остался на облучке один, пока они проедут. Но конь уже учуял медведя, ну и понес. Неужто ты забыл этот случай?

— Да нет, — ответил Джеймс. — Теперь вспомнил.

Глаза у него наполнились слезами, хотя ничего такого он вроде бы не чувствовал.

— Отличные тогда были выборы, — продолжал Эд, кивая, но глаза не открыл. — Только вот нынче для таких выборов слишком много народу развелось. И ладно, я не жалею. Мне выборы по телевизору смотреть тоже нравится. Правда-правда. Помню, как Джона Ф. Кеннеди выбирали. Я тогда впервые понял толком, что там на самом деле происходит — камеры показывали все, каждый угол и закоулок, вели интервью с делегатами, кто и выпивши, кто просто ополоумел, — у меня глаза открылись, честное слово. Разные там выступления, демонстрации в зале, я бы сам на это дело легко купился, а тут Уолтер Кронкайт все объясняет, или Хантли, или кто там у них. Говорю тебе, я ни разу в жизни до этого так не переживал избирательную кампанию. Люди вот ворчат на современный мир, но я тебе скажу: я иной раз гордился, когда смотрел по телевизору выборы.

Иные плюются, ругают телевидение. Ты, Джеймс, кажется, тоже. Но я тебе так скажу: мы теперь совсем иначе голосуем, чем когда-то. Раньше всю страну можно было завлечь на дрессированного белого медведя, или другой раз еще шум был про трех лошадей, якобы говорящих. Весело было, не спорю, но ушли те времена; мир повзрослел. В наши дни люди думают и спорят про такое, о чем раньше никогда не задумывались; и за это спасибо надо сказать в первую голову безмозглому, как ты говоришь, телевизору.

Да, жаль, не увижу я больше выборов. — Эд покачал головой, открыл на минуту глаза и снова опустил веки. Джеймс смотрел в окно на обелиск, выжидательно, надеясь сам не зная на что. Глаза его были влажны. — Могу сказать, если ты спросишь, чего еще мне жаль.

Джеймс собрался было спросить, но Эд продолжал сам:

— Жаль, что не выйду больше из дому в эти последние дни октября, когда земля умирает и небо ясное-ясное, а в лесу можно встретить оленей, они стоят на задних ногах и лакомятся дикими яблоками. И зимы мне, видит бог, тоже жаль. Я всю жизнь поражался, как много снега выпадает за каких-то пять зимних месяцев. Бог с ним, с ноябрем, а возьми ты для начала черное время, декабрь. Самый темный месяц года, и чем дальше, тем все темнее. Ведь Вермонт — он, знаешь ли, расположен севернее, чем обычно думают. Один мой знакомый несколько лет назад уехал из дому и подался к югу, точнее сказать, в Канаду, город Лондон в провинции Онтарио, на сто двадцать пять миль южнее того места, откуда он выехал, — Сент-Олбанса в штате Вермонт. А проехал бы до Кингсвилла, и оказался бы на целых двести миль южнее, прямо, можно сказать, в тропиках.

Но темнота хоть будет расти закономерно, заранее знаешь как, и больше того, к исходу месяца она достигает предела и дни снова начинают прибывать. А вот холода — они похитрее. Начинается месяц при мягкой погоде, но вдруг наступает день — на моей памяти это бывало между пятым, самое раннее, и вплоть до двадцатого, — когда ты просыпаешься от холода и берешь еще одно одеяло. Не помогает, холодно. Утром смотришь на градусник: восемь градусов ниже нуля. Вчера еще Уоллумсек бежал-струился — сегодня он скован льдом. Потом январь. Месяц снегов. Не то чтобы больше снега выпадает, нет — от мороза даже тучи цепенеют, — но снег буквально повсюду, ни клочка голой земли и ничего живого, только олени встречаются, да кролики, да моторные снегоходы. — Эд открыл глаза и посмотрел на Джеймса. — Многим снегоходы не нравятся, — произнес он с укором, — и я не спорю, от них, конечно, шум, да еще по ночам. Но я тебе вот что скажу: я раньше, бывало, обходил свои владения на лыжах, красотой любовался. А теперь просто иду по колее от снегохода и не проваливаюсь. И странная вещь: дурацкая такая машинка, а знает не хуже оленя, где остановиться, чтобы вид покрасивее.

Потом февраль. Солнце выше, дни длиннее, а со снегами шутки плохи. С вечера как посыплет, повалит огромными, густыми, влажными хлопьями, и думаешь: через час похоронит твою ферму с головкой, словно Помпеи. А оно через десять минут вдруг глядь — и кончилось, только дюйма на два свежего снега навалило, мягкого, пушистого, в самый раз снежки лепить. Утра после такого снегопада картинные, от них рождественские открытки пошли. Небо чистое, тихо, морозно, но не слишком. Над каждой крышей, куда ни глянь, дымок поднимается, прямой как палка. А под горой, где ручеек незамерзший, такой пар на морозе, что на полсотни шагов вокруг все деревья, провода, прошлогодняя трава, торчащая из-под снега, — все унизано алмазами.

Но чего мне больше всего жаль, так это ранней весны. Дураки считают ее сезоном непролазной грязи — и не стану отрицать, грязи довольно, потому что раньше всех ломает ледяное оцепенение земля. И первый знак я тебе скажу какой. Его легко пропустить. Каждый год в самом начале марта выдается один день, когда солнце и светит и греет, температура повышается градусов до пятнадцати. В этот день, если приглядеться попристальнее к березе или клену, видно, что крона сверху вроде бы слегка подкрашена, у березы желтым, у клена красным. Посмотришь назавтра, и ничего уже нет, только голые, черные ветки, да иной раз еще обледенелые. Но все равно весна уже началась. Перво-наперво развозит грунтовые дороги — остальная-то вся земля под снегом. День за днем на солнечном пригреве дороги оттаивают все больше и больше. Первая машина пройдет — оставит колеи дюйма в два, и к вечеру их еще схватит морозцем. Поедешь — рассчитывай, что два раза застрянешь, это как нить дать. Я вот всегда не рассчитаю, и опаздываю.

Потом вскрываются реки. Две, с которыми я близко знаком: Уоллумсек и Хусек, — ведут себя одинаково. Сначала замечаешь две струи поверх льда под заснеженным бережком, с той и с другой стороны. Потом где-то в середине марта появляется окно открытой воды, за ним другое. На Уоллумсеке много плотин, он течет медленно, и на нем разводья расширяются исподволь, целую неделю, покуда наконец в один прекрасный день не образуется открытый проход, а посредине, друг за дружкой, важно, как фараоновы барки, плывут обломки льдин.

Тем временем происходят еще два важных весенних события. Одно — это заседание муниципального совета, на котором мы, как ты сам знаешь, занимаемся тем, что тормозим прогресс — например, решаем сохранить наши старые мосты, хотя народ побогаче и попробивнее требует для своих грузовиков и бульдозеров новых, бетонных. А во-вторых, выходим в рощу с дрелями на добычу кленового сока.

Погода об эту пору капризна, чем капризнее, тем оно и лучше. Чем чаще мисс Весна шлет улыбки и тут же хмурится, тем больше накапает сока из просверленных отверстий. Автомобилисты из себя выходят, когда попадают в случайные апрельские снежные заносы, а для тех, кто работает в кленовой роще, такой занос — удача. Обычно за сутки в каждое ведерко набирается дай бог на четыре дюйма соку, но в день снегопада бывает, что и доверху ведро натечет, и даже через край. В тот день сироп варится за полночь и в доме словно праздник.

Вот это жизнь, скажу я тебе, Джеймс, хотя ты и сам знаешь. Стоишь под кленами, считаешь ведра, будто банкир свои сокровища, и смотришь на склоны гор, где у тебя на глазах пробуждается природа. Серебрятся вербы, ручьи бегут, зеленые, как изумруды. Потом выходят олени. Они всю зиму питались древесными почками — да и тех где наберешься? — и теперь им бы только дорваться до травы. Выходят бесстрашно на обнаженные поля и щиплют прошлогоднюю стерню. В прошлом году я как-то апрельским утром насчитал у себя за домом сразу четырнадцать голов.

А потом прилетают дрозды, иной раз целыми стаями, по двести-триста штук, и расцвечивают голые бурые склоны. В это же время выглядывают на свет божий подснежники. А потом и луга зазеленеют. Интересно, почему-то первая зелень всегда появляется в тех местах, где снег сошел последним. И в один прекрасный день, когда уже вылезли зеленые стрелки, встречайте сурка. Сурки, я тебе скажу, большие гурманы, они не то что олени, не станут есть прошлогоднюю, вымороженную солому. Шерстка у них в апреле приобретает красноватый отлив, и две недели, покуда трава не отрастет подлиннее или же не появится соседский мальчишка с винтовкой двадцать второго калибра, луга, будто цветами, пестрят сурочьими спинками. Но, понятно, к этому времени весна уже в полном разгаре.

Мне жаль, что в этом году я не смогу принять во всем этом участия — или приму, да только как-то по-другому, чем раньше. Но жаловаться нельзя.

Он улыбнулся.

— Джеймс, как же так, почему ты все это выслушал?

Джеймс немного подумал и ответил:

— А потому, что это в точности верно.

Улыбка Эда стала шире.

— Вот и я то же говорю моей Рут, — сказал он. — Она клянется на Библии, что не может отличить, которые стихи хорошие, а которые плохие. А я ей объясняю, что в точности верные они и есть самые хорошие.

— Как самая хорошая оконная рама, — подсказал Джеймс. — Или лошадь.

— Вот именно, — сказал Эд. — Ты понял.

4

— Смотрите-ка, кто здесь! — входя, пропела Рут Томас, и Джеймс Пейдж так и не понял, ему ли предназначались эти слова как знак прощения, или же она подразумевала пастора и патера, которых встретила в больничном коридоре и теперь приглашала в палату.

— Здравствуй, Рут, — ответил Джеймс, но посмотреть ей в глаза не смог. Может быть, именно поэтому она бросила на него быстрый, пристальный взгляд и сказала серьезно:

— Джеймс, я так рада, что ты пришел! Мы тут о тебе беспокоились. Что Салли, вышла из своей комнаты?

— Нет еще. Но мы приехали забрать из больницы Джинни, и я думаю, старушка Салли выйдет, когда мы появимся.

— Вот досада! — Рут шлепнула ладонью о ладонь. — Знала б я, что ты здесь будешь, захватила бы для Салли справочник «Домашние растения».

— «Домашние растения»?

— Ну да, пусть посмотрит там про свой бальзамин.

— Бальзамин?

— Ну да, Джеймс! Любимый Саллин бальзамин, он у нее хиреет день ото дня. Я взяла для нее в библиотеке справочник, может, она по нему найдет, в чем с ним, бедняжкой, дело, и вылечит его. Она говорит, что испробовала все средства, которые знала: больше поливать, меньше поливать, поставить к свету, убрать со сквозняка...

— У Салли в комнате есть бальзамин? — подняв голову, переспросил Джеймс.

— Ну да, я же тебе говорю.

Джеймс кивнул:

— Он должен засохнуть.

— Вот он и сохнет, Только почему это? — Рут заглянула ему в глаза.

— Из-за яблок, — ответил он. — Растения не могут жить там, где хранятся яблоки. А у нас яблоки на чердаке.

— Верно он говорит, — сказал Эд, открывая глаза.

— Но почему же ты ей об этом не сказал, Джеймс? — с негодованием спросила Рут.

— Она не спрашивала.

— А, Джеймс, здравствуйте, — сказал вошедший в это время Лейн Уокер.

Джеймс глянул за спину Рут и кивнул, здороваясь, и пастор с улыбкой поклонился ему в ответ, словно давешнее приключение у Джеймса в кухне совершенно улетучилось у него из памяти. Странная это, Джеймс заметил, особенность рода человеческого, у других животных такого нет, вот только еще у собаки. Ударь по носу лошадь, да что там, даже и курицу какую-нибудь, они не скоро тебе это забудут. А вот человек, способный долго помнить обиду (если он знает тебя и с лучшей стороны, и с худшей), — это уже исключение, вроде Салли.

Патер улыбнулся Джеймсу несколько сдержаннее, что, конечно, было не удивительно. Нельзя сказать, чтобы они с Джеймсом так уж подружились в тот единственный вечер своего знакомства. Правда, что до Джеймса, то он немного изменил о нем мнение. Он помнил, как тот стоял перед ним, лицом к лицу, даже когда дробовик был вскинут и нацелен ему в голову. Обыкновенный человек на его месте без лестницы под потолок бы залез. И не только это. Задним числом Джеймс теперь восхищался и тем, как мексиканец стоял и покатывался со смеху, когда сам он сидел на дереве, а под обрывом горел пикап. Людей из породы малодушных и пугливых старый Джеймс всегда не жаловал — этого он и в сыне своем Ричарде терпеть не мог, — недолюбливал он и тех, кому по роду службы положена обходительность: священников, дантистов, могильщиков, — если они эту свою профессиональную черту выпячивают в обычной жизни. Но к сожалению, не обладая светскими талантами, Джеймс не умел открыть мексиканцу эту перемену в своем отношении, и тот смотрел на него, казалось Джеймсу, как на какую-то черную козявку в баночке. Поэтому Джеймс кивнул ему так нерешительно, что мексиканец его кивка просто не заметил и предположил, что Джеймс намерен держаться враждебно. Глядя выше Джеймсовой головы и как бы вовсе его не замечая, он приветливо улыбнулся Эду Томасу и подошел к кровати.

— Вам сегодня получше? — справился он.

— Да нет, — ответил Эд.

— Мне это грустно слышать.

Джеймс Пейдж, постукивая кулаком по губам, прислушивался к разговору между Эдом и мексиканцем и с каждой минутой чувствовал себя все более и более виноватым. Лейн Уокер между тем отошел в дальний угол палаты, чтобы принести для Рут зеленое виниловое кресло. Джеймс спохватился и заспешил за ним следом.

— Давайте я вам помогу.

Пастор едва ли нуждался в помощи — на ножках кресла были резиновые наконечники, которые легко скользили по гладкому, натертому линолеуму, — однако, улыбнувшись себе под нос, он предложенную ему стариком помощь принял. «Ага, мы хотим мириться? — подумал при этом Лейн Уокер. — Задним умом поразмыслили, как старина Адам?» Такая у него была странная особенность характера: он всегда мыслил теологически, как писатели всегда мыслят по-писательски, а первоклассные бизнесмены думают только о делах.

— На вот, Рут, — сказал Джеймс. — Присядь.

— Ах, спасибо тебе, Джеймс, — отозвалась Рут и, усаживаясь, взглянула на Лейна Уокера. — Ну чего улыбаетесь? — спросила она. — Будто кошка, которая съела канарейку!

— Сейчас скажу, — ответил Лейн, вдруг приняв озорное решение. — Я думал о том, как страдает порой от сознания собственной вины бедный заблудший человек, который не убежден, в отличие от образованного, правоверного христианина, в том, что ему обеспечено вечное спасение, достаточно обратиться душой к господу нашему Иисусу Христу.

— О чем это вы, господь с вами? — спросила Рут и, так как его гномическая улыбка была заразительна, тоже улыбнулась.

— О тех, кто в беде обращается к вину, а не к Иисусу. О людях, ожесточающих сердце свое против братьев своих и сестер!

Рут выпучила глаза.

— Ну, Лейн, — сказала она, — перестаньте сейчас же.

Но его было не остановить.

— И о людях, иногда даже служителях божиих, которые не умеют протянуть руку бедному заблудшему в темноте его и сказать: «Брат, Бог прощает тебя, и даже я прощаю тебя».

Джеймс испуганно покосился на мексиканца. Но тот стоял и улыбался, похожий на большую, кроткую лягушку. Глаза их, патера и Джеймса, случайно встретились, и оба машинально кивнули.

— Ага! — воскликнул Лейн. — Добрый знак! Обмен любезностями! Аллилуйя!

Эд Томас улыбнулся и опять закрыл глаза.

— Ну, знаете ли, — сказала Рут. — Удивляюсь, как это вас до сих пор не лишили сана за такое насмешничество над религией.

— Это не насмешка, — сказал патер, и даже Джеймс Пейдж понял, что он прав. — Это и есть религия.

5

Когда вошел Льюис с Джинни, все на минуту замолчали, даже Рут Томас не нашлась что сказать. Несчастный случай совершенно преобразил Джинни, и, хотя вскоре ей предстояло стать такой же, как прежде — за одним исключением, известным покуда одному Льюису, — сейчас, глядя на нее, трудно было представить себе, что она когда-нибудь будет прежней Джинни. Белая как полотно, правая бровь наполовину сбрита, и от брови к волосам тянется страшный, туго стянутый шов. Если бы ящик угодил на три дюйма правее, сказал Льюису доктор, то есть попал бы ей в висок, он бы ее убил.

Первым молчание нарушил Джеймс.

— Здравствуй, Джинни, — сказал он и, шагнув ей навстречу, коснулся ее плеча.

Она улыбнулась растерянно, будто бы узнала отца, но все-таки не совсем.

— Бедняжка, — сказала Рут и оперлась на подлокотники, чтобы встать.

— Не вставайте, — остановил ее Льюис, все еще держа жену за руку. — Нам все равно пора ехать. Еще за Дикки надо зайти. — И сказал через ее голову: — Здравствуйте, Эд. Ну как вам, получше?

— Закругляюсь, — ответил Эд и приподнял руку, словно хотел помахать ему.

— Вы еще нам всем покажете, — сказал Льюис. Он посмотрел на Лейна Уокера, потом на Рейфа Хернандеса, кивнул тому и другому, робея и торопясь распрощаться. — Доброе утро, ваше преподобие. Доброе утро, сэр.

Они ответили ему, а он уже пятился к двери. Джинни непонимающе оглянулась, когда он потянул ее за руку, но послушно пошла за ним. Джеймс попрощался и вышел следом.

В машине старый Джеймс сел сзади слева и всю дорогу ехал, положив руки на спинку Льюисова сиденья и подавшись вперед, чтобы видеть сидящую впереди справа дочь. Ехали молча. Джинни глядела прямо перед собой, и выражение ее лица пугало, потому что не было выражением, и улыбка была без юмора и даже вообще без жизни. Горло Джинни было в точности как лицо Эда в палате — такое же белое, голубоватое, цвета январских теней на снегу.

— Что они говорят, Льюис? Джинни поправится?

— Говорят, да.

— Значит, так оно и будет.

— Надеюсь.

Свернули на Плезант-стрит. Домишки маленькие, обшарпанные, у тротуара чей-то «фольксваген» с незакрашенным крылом.

— Куда это мы? — спросил Джеймс.

— За Дикки, — ответил Льюис.

— А, ну да. Я забыл.

Льюис остановился перед темно-зеленым домом и вышел из машины. Джеймс все так же не отводил глаз от Джинни. Он еще ближе придвинулся к ней сзади и спросил:

— Тебе больно, голубка?

Помедлив, она повернула голову и посмотрела на него. «Господи, молю Тебя», — мысленно прошептал он. Это была его первая молитва за долгие, долгие годы, первая с того дня, как умерла жена, и он тогда старательно записал в свой фермерский блокнот молитву о каре, о понимании или хотя бы о смерти. Теперь он молился совсем о другом.

Но тут появился Льюис, ведя за руку Дикки — с порога их провожала молодая худая женщина в халате, а может, не женщина, а девочка, не разберешь, — и Дикки тоже полез в машину, на заднее сиденье. Выхлопные газы так и хлынули вслед за ним в открытую дверцу.

— Ты выздоровела, мамочка? — спросил мальчик.

— Да, детка, — ответила она. Мужчины изумились. Но в следующую минуту она уже снова была где-то далеко.

— Она меня узнала! — с торжеством сказал Дикки, не давая отцу захлопнуть дверцу.

— Я видел, — сказал Льюис. — Забирайся поглубже.

Старик помахал рукой, разгоняя выхлопную вонь. Льюис закрыл за сыном дверцу, обошел машину, сел за руль и задом выехал на мостовую.

— Странно, что она узнала Дикки, а родного отца нет, — сказал Джеймс.

Льюис усмехнулся, и они в молчании поехали дальше.

Мысли Джеймса вернулись к Эду, который лежал сейчас в больнице и, может быть, умирал. Так он считал сам, и на то было похоже. И все из-за него, Джеймса Пейджа, и из-за его сестры Салли. Ему вспомнилась история с белым медведем. Как он мог забыть! Небось ведь слышал сто раз. Пока Эд рассказывал, он так ясно представил себе коляску, взбесившегося коня и ее с развевающимися светлыми-светлыми волосами. Он помнил, как один раз подсадил ее к себе, когда ехал в двуколке, помнил гнедую темнохвостую лошадь в упряжке и вожжи с блестящим набором, переброшенные через оглоблю. Помнил улыбающееся, круглое лицо Арии, две ямочки, маленький, изящный нос. Она не была так уж хороша, не то что Салли, зато она была хорошая, любящая и милая — Салли до нее как до неба. Он мысленно разглядывал запечатлевшуюся в памяти картину: Ария, освещенная солнцем, смотрит на него, подняв голову, вожжи висят — а это значит, что он, Джеймс, сейчас должен спрыгнуть на землю и подсадить ее; но как он спрыгнул, он почему-то не помнит, не помнит и своих слов, которым она улыбалась, если она улыбалась его словам, — ничего не помнит, ни где, ни когда...

Осеннее небо было все так же ясно; внизу под дорогой открылась долина, а за ней — горный кряж, топорщившийся колкими древесными вершинами; в долине — их деревушка, будто игрушечная, рождественская, и, кажется, сейчас пойдет искусственный снежок, зажгутся праздничные огоньки. Джеймс подумал про «Укромный уголок» Мертона, вспомнил пьяного писателя, как он обернулся и смотрел на него, смотрел во все глаза, словно хотел взять и использовать, вставить в какую-нибудь книгу. Ну и что, пусть себе, неуверенно подумал Джеймс. Мистер Рокуэлл вон вставлял людей в свои картины, настоящих, живых людей, Джеймс Пейдж многих из них знал: кузину Шэрон О'Нийл, и жену Ли Марша, и миссис Крофут, а раз или два даже саму Бабушку Мозес. И ничего в этом худого. Правда, у мистера Рокуэлла вообще ничего худого в мыслях никогда не было. Потому он и добился, чего хотел. Он хотел писать все так, как могло бы быть, он это однажды объяснял школьникам, — так, как иногда и вправду бывает, только люди не видят, спят. Его всегда считали счастливым человеком, он и был по-своему счастлив: жил в окружении своих близких, получал деньги за то, что все равно делал бы так и так; да только в Арлингтоне говорили, что он не всегда такой уж счастливый, а бывает мрачнее самой черной тучи, будто горем убитый, и Джеймс сам имел случай в этом убедиться.

Наверно, все вермонтцы — пессимисты, но художник не просто ожидал самого худшего, он еще неотступно о нем думал. «Эта страна больна, — рассуждал он однажды на веранде у Беламов, а Джеймс Пейдж в это время, держа стакан чая со льдом, стоял на лужайке перед верандой (Джеймс привез Беламам дрова, и миссис Белам угостила его чаем). — Христианский мир болен. Я и сам порой чувствую, что стал немного шелудив». Все засмеялись, и мистер Рокуэлл тоже. Но, садясь в грузовик, Джеймс оглянулся, еще раз посмотрел на высокого, худощавого художника и понял по его лицу, что это была не шутка — по крайней мере насчет страны и христианского мира; что, как ни легко, ни спокойно ему живется в этой глухой, солнечной вермонтской деревне, где еще продолжается девятнадцатый век, его грызет беспокойство, и он курит день и ночь, в точности как Джинни, и по временам хмурится, тоже как Джинни иной раз, когда думает, что на нее не смотрят. Он работал как одержимый, рассказывали те, кто близко его знал, работал сидя или стоя, ноги широко расставлены, прямая трубка закушена длинными желтыми зубами, в голубых глазках — неистовый блеск. Работал так, будто его картины способны остановить распад, — а ведь тогда еще мало кто из людей видел беду.

— Расскажи мне про того проповедника, — попросил Дикки.

Джеймс оглянулся на мальчика, с трудом оторвав взгляд от лица дочери.

— Про какого проповедника?

Дикки сидел паинькой, сложив ладошки на коленях, чтобы дед видел, как хорошо он себя ведет.

— Ну, сам знаешь. Проповедник Дьюи и герой.

— А-а, — кивнул Джеймс. — Про это? — Он откинулся на сиденье, как бы освобождая место для рассказа. — В воскресенье назавтра после битвы за форт Тайкондерога, когда Итен Аллен побил британца маневром с тыла, а для этого ему понадобилось вскарабкаться чуть не на отвесную скалу, да еще пушки с собой поднять, дело невозможное, всякий скажет, а этот прохвост, этот кремень-человек, Итен Аллен, был еще и выпивши, — так вот, назавтра Джедидия Дьюи у себя с кафедры произносил длинную молитву и в ней благодарил за победу у Тайкондероги одного только Всевышнего. Итену Аллену это было очень уж обидно, он вскочил на ноги, во весь свой высоченный рост — шесть футов шесть дюймов в нем было, — и кричит проповеднику: «Преподобный Дьюи! Преподобный Дьюи!» И в третий раз: «Преподобный Дьюи!» Джедидия глазами захлопал, опомнился, очнулся от экстаза, спрашивает: «Да, сэр?» А Итен Аллен ему: «Будьте добры доложить Всевышнему, что я тоже там был».

Дикки, как всегда, рассмеялся — Джеймс допускал, что по доброте сердечной.

— И как же считается, это все правда? — спросил Льюис.

— Про Итена Аллена что ни рассказывают, все правда, — ответил Джеймс. — На то он и герой.

6

Причин, побудивших старуху выйти наконец из комнаты, было несколько, из них та, что войну она — формально по крайней мере — выиграла, была последней. Она ее, в общем-то, даже и не заметила, свою победу. Джеймс поднялся в ванную и, проходя на обратном пути мимо ее двери — Льюис малярничал, и дверь была отперта, он объяснил, что иначе не может ободрать всю краску, так что пусть она, пожалуйста, дверь откроет, — Джеймс подошел и сказал:

— Эд Томас говорит, что телевизор — замечательное изобретение. Выборы смотреть. Я об этом как-то не думал... А он плох, Эд. Сам он так считает, что не выкарабкается.

— Что? — встревоженно переспросила Салли, шире раскрывая дверь и заглядывая брату в глаза.

— По правде сказать, вид у него неважный.

Она повернула голову и вопросительно посмотрела на Льюиса:

— Ему что, хуже стало? — И схватилась за сердце.

Льюис не отрывал глаз от малярной кисти. Он красил косяк двери в ослепительно белый цвет; а ее мнения даже не спросил. Но, раздосадованная, она все-таки вернулась мыслью к Эду и бедняжке Рут. Льюис ответил:

— Очень бледный он. И слаб, как мышь.

Салли даже не заметила, как переступила порог и очутилась в коридоре.

— Бедняжка Рут, — проговорила она. И в тысячный раз с удивительной ясностью вспомнила, как рыдала тогда, в тот ужасный канун Дня всех святых, двадцать лет назад, наполовину со страха, наполовину от горькой потери. Она вошла, а он в кресле, еще теплый, и пластинку на проигрывателе заело — оттого-то Салли и вошла к нему. И, сама не зная как, она вдруг заговорила об этом, заговорила с Джеймсом и одновременно с Рут, которую видела в своем воображении, — Помню, как мне было, когда умер Горас. Я чуть сама не умерла от слез. По крайней мере у Рут обойдется без тайны, ей хоть не страшно будет.

— Что за тайна? — не понял Джеймс.

— Да помнишь, дверь оказалась открытой. Может, это и никакого отношения не имело к его смерти, может, он просто угостил кого-нибудь из детишек — дело было в канун Всех святых — и не успел дверь затворить, как его скрутило. Но у меня тогда долго из головы не шло, и теперь иной раз думается...

Джеймс слушал щурясь, охваченный тревогой.

— Что, если он видел что-то... или кого-то... если его нарочно испугали и от этого у него и случился припадок. Видели же, не могли не видеть, что ему стало плохо, но все равно убежали, и он один едва добрел до кресла и... Наверно, кто-то из детишек. Только как мог ребенок... — Она не договорила. — Ты что, Джеймс?

Старик весь дрожал, пальцы теребили подбородок, на правой щеке часто дергался мускул, будто какой-то механизм вышел из-под контроля. Запульсировала жила на шее, будто сердце убыстрило темп, и что-то такое мелькнуло в его лице, словно бы вспыхнул на миг темный свет.

Льюис подошел и встал у Салли за спиной.

Джеймс отвел глаза вправо и стал медленно, забывшись, поворачиваться вокруг себя на правой пятке. Он сказал;

— Ты мне не говорила, что дверь была открыта.

— Я полиции сказала.

По спине у нее пробежал холодок, и все вокруг вдруг обозначилось резче, отчетливее, словно это сон, а не на самом деле, — сон, который сначала был солнечный и приятный, а потом переменился.

— Но мне-то ты не говорила! — крикнул он.

— Джеймс, — от страха голос ее прозвучал сдавленно, тихо, — объясни мне, что ты думаешь.

Словно издалека, завершая круг, он ответил:

— Объясню, не беспокойся. Дай подумать.

Она покосилась на Льюиса. Без единого слова и жеста он сумел убедить ее, что лучше не настаивать, не надо торопить старика.

Джеймс, описав полный круг, снова повернул направо, словно собрался кружиться дальше, но на этот раз только подошел к лестнице, немного помедлил и стал спускаться в кухню.

— Пойду оденусь, — сказала Салли.

Льюис кивнул.

Джеймс, спускаясь в кухню, почти ничего не видел. Он смахивал слезы кончиками пальцев; что это: слезы страха, или горя, или стыда, или еще чего-то, — он и сам не знал. Может быть, всего сразу, а может быть, в простых, узких словах не передать огнем прожегшее его чувство. Он словно вдруг упал обратно на землю, нашел волшебную дверь. Он ясно увидел лицо Арии — а ведь столько лет не мог его вспомнить, — увидел ее молодой женщиной, смеющейся чуть-чуть испуганно, когда он раскачивает ее на качелях; и опять смеющейся, но несколько лет спустя, за столом в блекмеровском доме, должно быть, в День благодарения, когда старик Дьюи, пра-правнук Джедидии, рассказал, как однажды перевернулись их сани и все женщины Дьюи вывалились кверх тормашками на мостовую — и весь Беннингтон узнал, что под длинными черными суконными юбками их нижние юбки переливаются всеми цветами радуги. Увидел он ее и такой, какой она была во время своей последней болезни, — как она протягивает руку, дотрагивается до его щеки и произносит: «Ах, Джеймс, Джеймс», прощая его и прощая себя — а ведь он даже в ее смертный час не мог простить ни ей, ни себе. И еще другие картины, одна за другой, вставали перед ним, к нему словно вдруг возвратилась прожитая жизнь, и, все еще плача, вслепую, протянув перед собой руку, он заторопился из кухни в гостиную, где лежали альбомы: ему надо было посмотреть, убедиться, правда ли, что ожили старые изображения.

В гостиной на кушетке неподвижно сидела Джинни. Рядом пристроился Дикки, держа ее за руку.

— Здравствуй, детка, — сказал Джеймс и опять смахнул слезы, чтобы видеть дочь.

Она улыбнулась, и на этот раз он увидел, что на минуту по крайней мере она его узнала. Благодарение богу. Благодарение богу!

— Она может говорить, — сказал Дикки. — Она со мной разговаривала.

— Слава богу, — сказал Джеймс.

И так как он ничего не мог сделать для Джинни такого, чего уже не сделал маленький Дикки, и притом, наверно, гораздо лучше, чем мог бы он, Джеймс, он прошел мимо, к книжному шкафу слева от камина, и, нагнувшись, достал альбомы. Открыл самый старый — взлетела пыль, она словно входила в состав желтой, хрупкой бумаги, — открыл с жадностью, и с первой же фотографии жена, живая, шагнула к нему в душу, словно это дух ее вернулся на землю — напомнить Джеймсу, как жизнь была когда-то хороша, ну конечно, была, она и теперь прекрасна, понял же это яснее ясного бедный Эд Томас, которому предстоит теперь с ней расстаться. На карточке Ария стояла на широких и коротких индейских лыжах и улыбалась, а рядом с ней пес — и даже песье имя он вспомнил: Энгус. А вот она на тракторе, а вот смотрит с их старого крыльца, кокетливо прислонясь к столбику. Джеймс вспомнил, когда это было. Он все теперь помнил. Например, как она сидит в круге света от лампы и шьет. А он вошел в дом, подоив коров, принес молока, и она подняла на него глаза и сказала сразу, словно иначе бы не смогла из себя выдавить:

— Ричард болен, Джеймс.

— Ричард? — переспросил тогда он.

А она опять опустила голову и, покраснев, едва слышно произнесла:

— Из-за одного своего проступка. Пять лет назад.

— Оттого и пьет?

— Наверно.

Она сидела все так же понурясь, каштановая голова залита светом, уже тронутая сединой, но по-прежнему прекрасная в эту минуту.

— Что же это?

— Я думаю, пусть лучше Ричард сам тебе расскажет, когда зайдет.

— Что это? — настаивал он. — Женщины?

Он видел один раз у сына в доме женское лицо в окне.

Она покачала головой. По щекам ее струились слезы.

— Я не могу тебе сказать, — ответила она все так же кротко, не поднимая головы и, однако же, противостоя ему — ведь обычно она бывала покорна. — Я обещала ему, что не скажу.

Вот именно, своими руками воспитала в сыне малодушие. Сама признала.

Назавтра, когда Ричард пришел, Джеймс потребовал у него ответа, что он такого натворил и в чем вообще дело, но парень побелел как полотно — от него, как обычно, разило спиртом — и ничего объяснять не стал, только выговорил:

— Рассказать тебе, гад? — Засмеялся своим всегдашним трусливым смешком и, заранее пряча голову в плечи, как нашкодивший пес, признался: — Да я скорее умру.

И опять этот смешок. Из-за смешка и еще из-за того, что он уже загодя поджал хвост, Джеймс его и ударил. А он посмотрел на него с ужасом, словно подтвердилось худшее его подозрение, повернулся и ушел домой. И дома напился до беспамятства — без этого ему бы духу не хватило — и повесился. Он умер, а Ария так и не рассказала, в чем он провинился, с глухим упорством держась за данное ему обещание, хотя его ведь больше не было в живых и какое уж тут обещание? Перед кем его держать? «Поздно теперь», — сказала она Джеймсу, и Джеймс понял ее так — хотя неизвестно, это ли она имела в виду, — что всегда, и даже из могилы, будет винить его в смерти сына. Конечно, будь у них время, они бы еще оба смягчились. Правда, год прошел после самоубийства, но она так и не сказала ни слова. А потом вдруг у нее оказались затвердения под мышками и под коленями. Через четыре месяца ее похоронили, и Джеймс, даже в горе своем, не мог представить себе лицо своей жены.

И вот теперь он понял. Понял, что все понимал неверно. У сына были причины не доверять ему. Выслушав признание, Джеймс все рассказал бы Салли, сгреб бы за шиворот своего великовозрастного, двадцатипятилетнего сына и заставил бы его отвечать за свои поступки. Сын знал, что так бы все и было, и мать его тоже знала, потому что всю жизнь Джеймс Пейдж о том, что такое правда, имел понятия узкие и мелочные, всю жизнь, осознал он сейчас, Джеймс Пейдж был опасным глупцом.

Чувство вины. Столько лет он носил его, бремя это согнуло его в три погибели. И вот теперь он взял его в руки, раскрыл ладони, а там — ничего нет. Он жил в затмении, точно как сказал тогда пастор. И она тоже, бедняжка Ария, сошла в могилу, отягощенная чувством вины, считая, что, заговорив тогда с Джеймсом, толкнула сына на самоубийство. И сам мальчик — Джеймс опять сердито смахнул слезу, — ведь им управлял не гнев на отца и не желание отомстить, во всяком случае, далеко не одно только такое желание. Его убило бремя вины, которое он влачил целых пять лет, вины в том, что однажды какой-то глупой или пьяной проказой — Ричарду было тогда уже двадцать лет, взрослый мужчина, каким он, должно быть, себя считал, хотя ни один семидесятидвухлетний человек не признает двадцатилетнего паренька взрослым, — он по неразумению насмерть напугал своего дядю, и, как всегда струсив (ведь его всю жизнь пороли, наказывали, стращали и называли трусом — Джеймс теперь все это понял, у него открылись глаза), не остался с ним, и даже не крикнул на помощь тетку, тем самым оправдав то представление о нем, которое составил себе Джеймс Пейдж, а вернее, оба они, и Джеймс и Ария, и даже малютка Джинни — они все были в заговоре против него, — и малодушно сбежал. Темные люди, и он, Джеймс, хуже всех. Он тогда молил бога о каре, и бог его жестоко покарал, покарал задолго до его молитвы.

По лицу старика струились слезы, но то, что он сейчас чувствовал, было, пожалуй, не горем, а постижением, ибо он постиг своих близких как бы изнутри и осознал непоправимость утраты. Он еще раз утер слезы, прямо рукавом. А когда он опять смог видеть, оказалось, что Джинни смотрит на него. Сознание к ней вернулось.

— Па, — сказала она и попыталась было встать с кушетки, но не смогла. — Тебе нехорошо?

— Джинни, тебе лучше! — обрадовался он.

Она еще раз попробовала подняться — Дикки отодвинулся, — и на мгновение взгляд ее опять затуманился, но тут же снова прояснился. Двумя пальцами прикоснувшись к рубцу над глазом, она недоуменно спросила:

— А что случилось?

— Ничего страшного, — ответил Джеймс, подходя. — Ящик с яблоками на тебя свалился.

— Тетя Салли устроила западню для дедушки, — с готовностью пояснил Дикки и сразу же покосился на Джеймса: не сказал ли лишнего?

— И ты в нее попалась, — добавил Джеймс.

Вошли Льюис и тетя Салли и обрадовались, увидя, что к ней окончательно вернулся рассудок.

— Джинни, бедняжка ты моя! — бросилась к ней Салли.

— Как я странно себя чувствую, — сказала Джинни. Она огляделась. — Никто не видел мои сигареты?

— Они у меня, — ответил Льюис.

— Слава богу! Кинь-ка мне одну, ладно, миленький?

— Нет, — ответил он, глядя мимо нее на стену.

— Что?

— Ты бросила курить.

Она изумленно посмотрела на него — Салли тоже, — и какой-то миг казалось, что на Джинни снова нашло оцепенение. Но потом она язвительно спросила:

— А кто вы такой, Льюис Хикс, скажите на милость?

— Неважно, — ответил он. — Ты бросила.

— Да что же это? — возмутилась Джинни. — У нас свободная страна или нет?

Льюис перевел взгляд на другую стену.

— Нет, — ответил он.

7

ВТОРЖЕНИЕ

На пчельнике, когда Джеймс кончал дело, начатое утром: выбирал последний мед, доставал соты с утолщениями, означавшими, что там заложена матка — ей только дай вылупиться, пол-улья займет, — ставил сахарную воду и запечатывал летки, — у него произошла странная встреча. Он работал как бы в полусне, дробовик оставил в стороне, прислонив у крайнего улья, руки двигались сами собой, а мысль опять упивалась горечью и сладостью обретенных воспоминаний. Началось все с трутня: увидел трутня — и вспомнил, как, бывало, давал маленьким Ричарду и Джинни этих пчелок поиграть, трутни ведь не жалятся, и жизнь у них все равно короткая. И ему ясно представились Ричард и Джинни в детстве — у них обоих волосы были как у матери — светлые-светлые. Разглядывая в памяти обоих своих детей — второй его сын тогда еще не родился, — он от них незаметно перешел к другому образу, к еще одному воспоминанию о жене.

Он заехал за нею на своей двуколке. Было солнечно-солнечно. Тогда он еще и не помышлял о женитьбе, ему не на что было бы содержать семью: на ферме хозяйничал отец, вернее, отец вместе с дядей. А если б и помыслил, то, наверно, не Арию назвал бы, спроси у него кто-нибудь имя избранницы. Она была его веселой, доброй приятельницей — девушка из хорошей семьи, гораздо образованней, богаче его. И сделать ей предложение он бы никогда в жизни не смог иначе, чем это у него вышло. Она выбежала к нему улыбающаяся, радуясь встрече, как она всегда радовалась, встречаясь с ним — удивительно, до чего им всю жизнь хорошо было вместе, хотя, конечно, размолвки между ними тоже бывали, большей частью, как понимал он теперь, из-за его новоанглийского заносчивого трудолюбия, из-за его жадности, из-за нежелания остановиться и просто посмотреть вокруг, как вон посмотрел Эд Томас, остановиться и поиграть, — и он бросил вожжи через оглоблю и спрыгнул, чтобы подсадить ее в двуколку. А она вдруг остановилась в трех шагах от колеса и сказала: «Джеймс Пейдж, у тебя сейчас такой смешной вид! Признавайся, о чем ты думал?» И тогда, не успев опомниться, только по своей варварской привычке к абсолютной честности, он ответил (и ему показалось, будто это солнце над головой произнесло или сам господь бог, приманивающий его счастьем): «Я думал, что хорошо бы нам пожениться». Она склонила голову к плечу, улыбнулась, на щеках заиграли ямочки. И сказала: «Давай». Они поженились через три года.

А сердце его продолжало оттаивать. Он вспомнил смерть младшего сына — первую смерть — и вспомнил ужас и негодование Салли, когда Джинни собралась замуж за этого странного парня, Льюиса Хикса. «Он вроде бы неплох на вид», — сказал ей тогда Джеймс. Но Салли возмущалась: «Не пара он ей. Наша Джинни замечательная девушка. И умница. А ты заметил, какие у него глаза?» «Просто он тебе не нравится, потому что в нем есть индейская кровь», — отбрил ее Джеймс. Удачно так отбрил, до сих пор приятно вспомнить.

Так он стоял, упиваясь воспоминаниями, замерев, будто лягушка, и опустив убеленную голову, как вдруг за спиной у него что-то появилось, возникло, материализовалось из ничего и уронило на него свою тень. У него похолодела кровь в жилах — ноздри уловили лесной запах, — и медленно, готовый увидеть бог знает что, он обернулся. В пяти шагах, между ним и дробовиком, стоял черный медведь — фунтов на шестьсот, как он заключил потом, судя по следам. То ли он не заметил старого Джеймса, то ли был больной, или просто не обращал внимания... Медведь был очень стар, это Джеймс сразу бесстрастно определил, хотя ноги под ним чуть не подогнулись. Шерсть на морде вся сивая, и с глазами вроде бы что-то было не так.

Два старика смотрели друг на друга, оба стоя более или менее в рост — медведь много прямее, чем человек, — и Джеймс даже пальцем не в силах был шевельнуть для защиты, не мог из-за слабости в коленях ни броситься бежать, ни прыгнуть за дробовиком, и даже крикнуть был не в состоянии, потому что сердце бешено колотилось чуть ли не в горле. Впоследствии он часто думал, что то же самое, должно быть, ощутил тот англичанин, который обернулся и увидел на стене форта Тайкондерога огромную, могучую фигуру Итена Аллена, воздвигшегося на фоне звезд и бледной зари и наполнившего небо непотребной божбой. Он, этот англичанин, был обыкновенный человек, как и Джеймс Пейдж среди своих ульев был обыкновенный человек. А Итен Аллен жил на земле, как Геркулес, неким знамением сверхъестественного. И так же тот огромный старый медведь, который тогда стоял, поводя носом и приглядываясь к нему, словно ждал решения небес. Так прошла минута, а зверь все стоял и раздумывал, быть может недоумевая, откуда тут вдруг взялся этот старик, зачем подобрался к нему так неслышно. А потом вдруг опустился на четвереньки, отвернулся к ящику с вынутыми сотами и стал есть, будто знать не знает никакого Джеймса и времени у него в запасе целый день. Джеймс на подкашивающихся ногах все-таки дотащился до дробовика, схватил его. Медведь обернулся, глухо, гортанно рыкнул, но тут же спокойно вернулся к своему занятию. Трясущимися руками Джеймс поднял к плечу дробовик и прицелился медведю в затылок. Что произошло потом, он впоследствии ясно вспомнить не мог. Он уже готов был нажать крючок, но тут что-то словно бы вздернуло дуло кверху — верней всего, его собственная рука. Он выстрелил в небо, как стреляют, предупреждая грабителя. Медведь подскочил и затрясся, в точности как Джеймс, ухватил в охапку сколько смог сот и стал пятиться от ульев.

— И вы так в него и не выстрелили? — спрашивал Льюис, глядя мимо него одним карим, одним голубым глазом.

— Не помню, — отвечал Джеймс, теребя пальцами нижнюю губу. — Мне почудилось...

Он не договорил, понимая, что, должно быть на мгновение уснул тогда и увидел сон. Старому Джеймсу почудилось, будто медведь сказал ему что-то, произнес отчетливо, с укором: «Ах, Джеймс, Джеймс».