Сначала мысль была, что таким способом молодежь выразила свое презрение к отраженному в музее культу давно умершего властелина Иакаты. Но в этом случае дело ограничилось бы тем, что опрокинули бы памятник. А тут вовсе унесли и чугунную фигуру и постамент — не похоже на простое баловство.
      Вернее, постамент укатили. Даже при свете звезд можно было, присмотревшись, различить ровную, широкую промятую в земле дорожку и следы множества людей.
      Наклонился, стал рассматривать. Крдж сбегал наверх в редакцию за свечкой-водорослью, посветил мне. Отпечатки совсем свежие, четкие на пыльных дорожках; их пока ничуть не сгладил ночной ветерок. Получалось, здесь, под носом у заседавшего СОДа, час, может быть, назад толклась, трудилась целая толпа.
      Следы вели в самую отдаленную от моря и уже опустевшую, брошенную жителями северную часть города. Все члены Совета пошли вдоль них, растянувшись цепочкой.
      Из ближайшей трубы-люка вдруг грохот, скрежет, железный стон. Одновременно почувствовал, как почва вздрогнула у меня под ногами, будто нечто твердое высунулось снизу, легонько ударило и убралось. Я переступил, Крдж рядом переступил, и это движение покатило дальше вдоль цепочки — Вьюра, Оте, Тайат, Втв и другие опасливо шагали в сторону, смотрели под ноги.
      Еще толчок, не сотрясший дома вблизи, но ощутимый.
      Замерли на месте, ожидая, что будет дальше. Время как остановилось.
      Но ничего не было.
      Снова пошагали по следу. Возникла какая-то натянутость. Молчали. Никто не решался выразить в словах сжавшую сердце тревогу. Как если бы первым сказать, что с машиной беда и с городом тоже, означало бы признать непоправимое, тем самым вызывая его.
      Минут через десять под ногами опять пробежала волна. В том люке, мимо которого проходили, душераздирающий скрежет — что-то неживое, твердое из последних сил сопротивлялось чьей-то давящей мощи, уже готовое сломиться.
      Не дожидаясь этого, пошли дальше. Черные окна пустых домов смотрелись, словно глазницы черепа.
      Послышался грохот, как в шаровой мельнице. Усиливался по мере нашего продвижения по следу. Впереди середину улицы перегородила гора. Поднялись, увязая в песке. Мостовая разрыта, внизу, в глубокой яме металлическое или иное какое-то покрытие машины. В нем большая дыра с рваными краями. Оттуда грохот и льющийся неяркий свет. Мы с Крджем осторожно спустились. В дыре светящийся, пахнущий маслом туман, сквозь который ничего не увидеть. Понятно стало, что исчезновение литой фигуры вместе с постаментом и выкопанная яма — результат продуманной, по минутам, может быть, скоординированной акции. Пока одна группа заваливала в сквере памятник и доставляла его сюда, вторая приготовила яму. Тяжкий камень, скатившийся по склону, пробил дыру, в нее за постаментом проследовал и Попечитель.
      Когда отошли от грохочущей ямы, первой высказалась Вьюра:
      — Давайте с этой ночи не расходиться. Будем все жить в одном месте. Во всяком случае ночевать. Лучше всего около башни.
      Здравая мысль. Разместились в красном кирпичном неоштукатуренном доме напротив башни в двух больших квартирах — отдельно мужчины и женщины. Но тут же сошлись в мужском помещении. Не засыпали до утра, обсуждая, что делать, если в столовых букун не пойдет из труб, чем прокормить шестьдесят тысяч народу. Были предложения изготовить из старой одежды сачки и сети для ловли рыбы, большими отрядами выйти на анлах, собирать там даже незрелые початки. На рассвете Втв сходил в ближайшую столовую — букуна нет ни густого, ни жидкого, у дверей испуганная недоумевающая толпа. Вьюра заявила, что запасенных хлебцев и лепешек целому городу не хватит даже на один день, поэтому они будут выдаваться только детям до десяти лет. С этим она ушла созывать своих активистов. Через несколько минут после ее ухода появился разыскавший нас посланец от той роты, что была оставлена на восточной окраине возле полей анлаха. Сказал, что вместо крестьян на охрану посевов стали рослые молодые мужчины в синих комбинезонах. Очень сильные, быстрые — взрослых горожан швыряют от себя шагов на пять, грозят большими ножами. Обсудив положение, пришли к выводу, что надо подготовить человек пятьсот-шестьсот вооруженных, наскоро обучить и дать «младшим сыновьям» бой.
      Слушал я все эти разговоры и сам принимал в них участие без малейшей веры в успех. Понимал, что несколько тонн зеленой массы, подвозимой прежде тракторами, — лишь частица идущего из-под земли в трубы букуна. Уже был уверен, что машина куда сложнее, чем думают о ней члены Совета и думал сам. Преобразованная в органику мертвая материя планеты — вот чем мы питаемся. Где-то установлены химические реакторы. В них из водяного пара и поступающих из недр Иакаты растворенных в нем газов с помощью высокой температуры, перепада давлений и электрических флюктуации возникают аминокислоты, аминосахара и нуклеотиды — предбиологические соединения, начальная простая «полужизнь». Так, во всяком случае, это происходило и сейчас происходит на Земле при взрывных вулканических выбросах в пеплогазовых столбах, прорезаемых молниями. Каковы реакторы, откуда берут энергию, ответа нет. Может быть, где-то в бесконечной пустыне воздвигнуты установки, использующие, преобразующие излучение солнца, может быть, под землей геотермальные генераторы. Ничего не знаем. Но все посевы анлаха, что я видел с высокой дюны, — только добавка, которая сама по себе способна кормить город не больше недели. Так что либо в машине заложена возможность самовосстанавливаться после аварий, либо… Ко второму «либо» продолжения у меня не было.
      Вышли в город всем составом Совета, то есть четырнадцать человек без Вьюры. Решили сначала осмотреть при дневном свете пролом в покрытии машины. На улицах вместо вялого покоя три дня назад и вчерашнего оживления испуганные лица, быстрое движение. Бегают от одной столовой к другой. Несколько раз на пути встречали родителей, ведущих своих детей к башне — уже работала Продовольственная Комиссия. Об исчезнувшем из сквера Попечителе многие знают, рассказывают другим — недоуменные вопросы, недоуменные пожатия плеч. В северную часть города за нами сразу увязалось человек десять, дорогой к ним присоединялись не то чтобы любопытные, а надеющиеся, что Совет что-то предпримет насчет букуна.
      Подошли к яме, спустились. Солнце погасило свет изнутри, в дыре только желтоватый туман, в котором что-то воет, лязгает. Спуститься туда, допустим, на веревке, но куда попадешь и что сделаешь? Что-то невидимое гнется-гнется там, скрипя, потом вроде ломается со звоном, давая дорогу мощному реву. Громкие визги начинают заглушать этот рев, снова скрип, снова что-то лопается.
      Не сам испугался, а почувствовал ужас окружающих, общую напряженность, которая с каждой секундой росла. Показалось — крикни кто-нибудь сейчас, все впадут в истерику, люди станут бросаться в дыру, побегут с воплями, не зная куда.
      Но потихонечку члены СОДа поднялись из ямы, молча, не торопясь, прошли сквозь строй вопрошающих взглядов.
      Думать было страшно о том, к чему привела сорвавшаяся с моих губ четыре дня назад фраза: «Тогда на остров».
      До полудня Крдж, Втв и я собирали на площади нашу угрюмую армию, учили нападать и обороняться строем. Впервые в жизни оставшиеся без завтрака горожане упражнялись без всякой охоты.
      А затем неожиданное.
      Что-то коснулось моих волос, что-то мелькнуло в глазах. Посмотрел наверх. С неба сыплются шарики. Желтые, фиолетовые, розовые, небольшие, как яблочки. Ударяют людей по головам, плечам, отскакивают, падают на утоптанную землю, разбиваются или катятся. Почти невесомые, полувоздушные, летят сверху, сбоку, одиночками и скоплениями. На какие-то мгновения ими закрывается солнечный свет. В воздухе пестро от них. Поймал один, второй. Пористые, хрупкие, без усилия раздавливаются пальцами, осыпаются порошком.
      Чей-то крик:
      — Что там такое? Дым!
      Справа, за крышами домов в безоблачном небе серый столб высотой в сотню метров. Плотный в середине, он наверху расплывается в тучу, которая по краям истаивает.
      Таким далеким и отдельным было одно от другого, что не сразу сознание связало столб с шариками.
      А они летели и летели. Их стали ловить. Кто-то сунул кусочек в рот, кто-то откусил от целого и поспешно доел остаток.
      Мы, трое командиров, ничего со вчерашнего вечера не евшие, тоже попробовали. Что-то сладкое, похожее на сахар. Но очень мало. Шарик чуть ли не целиком состоит из воздуха — от раздавленного на ладони только щепотка, розовая, фиолетовая или желтая.
      На площади оружие попадало на землю. Голодные ополченцы хватали легкие яблочки на лету, подбирали с мостовой, набивали рот. Свежий бриз катил упавшие разноцветные шарики от моря к северной стороне площади, там под стенами домов они уже накапливались грудами. Наиболее догадливые из наших воинов побежали туда.
      Кто-то рассмеялся, и через минуту вся площадь грохотала смехом.
      Учения пришлось отложить. Поскольку уже было ясно, что непредвиденный дар извергает машина, пошли с Крджем и Втвом смотреть. Возле башни веселые шарики лежат сплошь. Здесь народ тоже не упустил возможность подкормиться. Всюду наклонившиеся фигуры, разинутые рты.
      Вступили в пустыню. Там, где я впервые увидел загадочное кубическое здание, вырос целый холм, скрывший и ограду вокруг здания, и толстую короткую трубу. При этом понятно, что столб поднимается не из трубы, а из какого-то открывшегося широкого жерла. Масса несущихся вверх шариков, образующих столб, как и сам холм, издали серая. Верхний конец столба не виден, теряется в небе. Ветер то наклоняет его к пустыне, то позволяет ему выпрямиться.
      Когда подошли ближе, услышали свист столба, негромкий, не оглушающий — терлись друг о друга вылетающие из-под земли шарики. Извержение, но не страшное, а, наоборот, успокаивающее, даже веселое. Что-то праздничное, если по-земному, новогоднее или рождественское было в яркой разноцветности яблочек. Попробовал вломиться в склон холма. Под напором тела шарики с легким хрустом рассыпаются. После трех шагов в скрипящей гуще погрузился в нее весь. Стало темно, душно, начал ощущать растущее давление сверху и, опасаясь заблудиться, повернул назад. Вышел на солнечный свет, Крдж и Втв покатываются со смеху. Пощупал лицо, оно все в сахарной пудре, как мучная маска клоуна. И вообще весь серый.
      От города уже бежало десятка три человек во главе с Вьюрой. У всех мешки — обследуя башню, обнаружили в одном из подвальных помещений. Заготовкой занимались до глубокой ночи — все члены СОДа присоединились к Продовольственной Комиссии. Труд не такой уж легкий. Насыпаешь полный мешок, бьешь его об землю, топчешь ногами либо падаешь на него плашмя — тут что кому нравится. После этих упражнений на дне остается со столовую ложку сахарной пыли. И снова то же самое. Вьюра распорядилась высыпать содержимое мешков в ближайшем от извержения доме — туда и таскали мужчины, увязая в песке. Кто по пятьдесят килограммов, кто по семьдесят или сто. Но запасали сахар впрок только Комиссия и Совет.
      А город ел.
      Непрерывно, ибо чтобы человеку получить недолгое ощущение сытости, приходилось поднять и сунуть в рот побольше полтысячи штук. Причем по одному, так как больше не помещалось. Процесс еды получался почти работой и даже изнурительной, занимающей почти все время бодрствования. Горожане пробовали разные способы. При спокойной погоде за день дующий с моря на сушу бриз в пустыне рассеивал шарики на огромных площадях. Поэтому Совет и Комиссия не отходили от кратера. В городе же, в тупиках, переулках, дворах к вечеру они скапливались иногда почти двухметровым слоем. Некоторые из горожан ложились на эти залежи, чтобы хватать шарики прямо ртом. Но человек тогда задыхался от сладкой пыли, закашливался. Чаще всего просто садились там, где цветных яблочек погуще, объедали все кругом, пересаживались на другое место.
      И не наедались. Помню услышанную на улице фразу: «Спать жалко, потому что есть хочется». И отброску песка, и военные учения пришлось отложить. Не до того людям — руки и челюсти постоянно заняты. В городе, кроме того, распространилось убеждение, что шарики будут всегда, как прежде был букун. Да и мы, подчиненные Вьюре, какое-то время на это надеялись. Но не все.
      В ту первую ночь легли, измученные, в своем общежитии. Проспал всего часа три, вдруг будит Оте.
      — Вьюра ушла.
      — Куда?
      Выскочил из комнаты. Вблизи никого, возле кратера при лунном свете видна маленькая фигурка. Подбежал. Не поворачиваясь, не глядя на меня, Вьюра бросила к ногам мешок.
      С этой ночи повелось в сутки спать три-четыре часа, все остальное время набивали и перетаскивали мешки. В одной из комнат выбранного нами дома под тяжестью нанесенного сахара рухнул деревянный пол. Стали тогда носить мешки в башню. Еще тяжелее, потому что в подвалах сыро, а лестница на первый этаж узкая и крутая.
      Так продолжалось дней восемнадцать — за монотонной работой у кратера мы потеряли им счет. В городе проворная молодежь выучилась быстро собирать и есть сладкие яблочки, вечерами на пляже опять песни, разговоры, смех. Какие-то умельцы, поджаривая на железном листе водоросли, наготавливали угольной пыли. Подкидывали, поджигали. Легкое облачко взрывалось или летело, светясь. Как раз в момент перехода дня к ночи, когда бриз стихал перед тем как уступить место ветру от суши к морю, такие облачка медленно и подолгу плавали в воздухе, поднимались, опускались, кружились над кромкой берега. Взрослые иакаты, набив куртки шариками, приходили, любовались. Несмотря на уговоры членов Совета, кроме нас, почти никто не запасал даровой пищи — вековая привычка получать все готовым сделала свое дело. Лишь немногие жители Иакаты нанесли домой по десятку килограммов сахарной крошки. Основная масса городского населения в свободные от еды часы загорала, купалась или просто ротозейничала на пляже.
      Однако уже подходил конец этому приятному препровождению времени.
      Во-первых, шариковый фонтан начал давать сбои. Серый столб понемногу истончался, затем сник вовсе. Начались взрывы-выбросы, которые разметали холм, разрушили трубу, кубическое здание и ограду. Выбросы раскидывали шарики на большое расстояние от центра. Теперь в пустыне их нельзя было загребать мешком, как мы приспособились у кратера. И в городе удачливым стал считать себя тот, кто за день набирал тысячу, нагибаясь за каждым. Гулянье, веселье кончились. Выбросы все слабели, потом их вообще не стало. На месте кратера простерлось большое серое пятно перемешанного с песком сахара, усеянное там и здесь обломками кирпичной кладки и гнутой, извилистой стальной арматуры. Посередине дыра, дна которой не видно. В качестве председателя Продовольственной Комиссии Вьюра потребовала, чтобы мы теперь продолжали сбор сахарной крошки вместе с песком. Мешки стали еще тяжелее, хотя в них можно было насыпать смесь лопатой. Заполнили первые этажи еще двух домов — в том числе и того, в котором был убит старик маляр. Горожане еще два дня слонялись по дворам и подворотням, подбирая в углах те остатки пыли, каких не сумел унести ветер, а на третий, поскольку знали о сделанных запасах, сошлись огромной толпой у башни. Вышла Вьюра, Крдж с Втвом подняли ее на руки, чтобы всем было видно. Она сказала, что снова только дети будут получать пищу, а взрослым нужно ловить рыбу, как им покажут члены СОДа. Был мрачный ропот, но, в общем-то, смирные, привыкшие к повиновенью иакаты в конце концов разбрелись по берегу. Тут мы, мужчины из Совета, показывали изготовленные сачки, предлагали горожанам по чердакам, подвалам искать старые матрасы и другое тряпье, делать снасть по нашим образцам. Мелкой рыбы у берега было на удивление много, но оказалось, что сачками ее очень трудно брать, потому что катастрофически размножилась длинная мохнатая водоросль. Люди стали вынимать ее из воды большими пучками; на берегу разбирали, отыскивали рыбешку, глотали прямо сырой, так как в районе города уже не осталось сухих водорослей. Взрослые теперь шли на берег, ничего не стесняясь, голыми лезли в воду. У башни всю первую половину дня стояла длинная очередь родителей с малыми детьми. Девушки из Продовольственной Комиссии каждому ребенку насыпали в его подставленные ладошки или в посудинку сахарной пыли кружкой вместимостью граммов на двести. По моему подсчету, сахара, не считая того, что был перемешан с песком, запасти удалось около восьмидесяти тонн — десятилетним и совсем маленьким месяца на полтора. Довольно скоро выяснилось, что с северной и особенно с восточной части города ослабевшие родители лишь с трудом приводят и приносят детей. Комиссия предложила таким семьям перейти на жительство ближе к башне. В результате произошло первое «переселение народов», которое, увы, оказалось не последним. Со своим ничтожным скарбом — чашки, детское бельишко — мрачные иакатские матери и отцы проследовали мимо разоренного сквера и по площади.
      Запомнились и это медлительное шествие, и бесконечно растянувшаяся вдоль берега линия тощих мужчин и женщин по колени в воде.
      В это же время начался приход животных. Вообще в городе бытовало мнение, что никакой наземной фауны на Иакате не осталось. Но в пустыне животные все-таки были и заявили теперь об этом. Сначала пришли восьминогие паучки желтого цвета. Их было несметное множество, они все стремились из залитых солнцем песков в тень. В полдень, когда мостовые заливал солнечный свет, паучки заполняли подворотни, лестницы и квартиры. Их сначала боялись, позже перестали, но все время ими брезговали. Многоногие создания передвигались с такой скоростью, что на них невозможно было наступить, даже если б кто-нибудь и захотел. В комнатах они покрывали пол целиком, но, когда шел человек, при каждом его шаге успевали разбежаться из-под опускающейся ступни, залезая друг на друга с тем, чтобы тотчас снова занять освободившееся место. Особенностью их поведения было, кстати, и то, что они избегали соседства с сахарной пылью. Башня, к великой радости Продовольственной Комиссии, а также дома, где хранилась крошка пополам с песком, были для паучков запретны. (Наводило на мысль, что великие строители машины нарочно заложили в изготовляемую ею пищу вещества, отпугивающие животных-вредителей.) Вторыми явились юркие ящерицы, желтые с коричневыми пятнышками — очевидно, охотники за паучками. Но в городе ящерицы никого не преследовали и не ели. Залезали в комнатах на стены или застывали на полу, собравшись в небольшие кружки мордами внутрь, будто обсуждали беду, заставившую их покинуть родные места. Попытки изгонять их из квартиры успеха не имели. Ящериц не пугала мелькавшая возле них человеческая рука, а оторвать их живыми от пола или стены было невозможно. Если кто-нибудь сильно тянул, маленькие тельца отрывались от лапок, заливая все вокруг кровью.
      Затем в темных местах — на чердаке вдали от окошка или в подвале — стали обнаруживаться представители, вероятно, следующей ступени пустынных хищников. То были четвероногие крупные, размером с барсука, животные, голые, напоминавшие нашего земного ядозуба-жилатье. Малоподвижные и с виду неуклюжие, они, оказавшись в углу, где им некуда было отступать от случайно приблизившегося человека, с неожиданной быстротой нападали и кусали его в ноги, оставляя болезненные, долго незаживающие раны.
      В окна с рассветом залетали и на весь день прятались различные прежде никому не ведомые насекомые.
      В довершение ко всему из воды на берег тоже устремились ее обитатели. Мелких рыбешек уже не надо было отыскивать в вытащенных водорослях. Сами серебряной волной, прыгая, дергаясь, торопились на рассвете прочь от воды, будто надеялись от чего-то укрыться в ближних к морю домах.
      Но собирать и глотать надо было очень быстро, только раз в сутки, потому что рыбки, такие красивые, проворные в своей прозрачной жидкой среде, после нескольких прыжков в воздухе погибали, за минуту-две распадались, разлагались в слизь, пахнувшую ужасно, и ее невозможно было отделить от песка и вообще взять в руки.
      В восточной части пляжа из моря на сушу однажды вылезло что-то большое, бесформенное, студенистое, стало передвигаться к тени от дома, но остановилось, не одолев пути. У тех, кто трогал его, воспалялись и горели руки.
      Похоже было, что в природе произошло такое, что заставило животных искать спасения только в построенных человеком сооружениях.
      Правда, и люди стали болеть. Мы в нашем общежитии собирались все до одного только ночью. Днем надо было успеть наглотаться рыбешек, помочь дойти из города старым и прежде других ослабевшим иакатам, разъединить сахарную крошку и песок. (Бесконечная работа — мешками носили смесь к воде, взбалтывали в какой-нибудь большой посудине, переливали в другие, где она выпаривалась на солнце.) Мужчины, кроме того, занимались изготовлением примитивных стамесок, топоров, пил, ножей и всякого прочего из разбросанной в пустыне арматуры. Тут вдруг отличился Змтт. Из-под его рук выходили пики, которые сгодились бы для музея средневекового оружия. У женщин было другое — раздавать детям пищу, учитывать и отмечать дома, откуда два-три дня не появлялось малышей, ходить туда, там кормить. В результате мужчины и женщины в своих квартирах к ночи прямо на разбегающихся паучков валились в сон, как в темную воду, и, случалось, по нескольку дней не видели друг друга. Однажды встретил Вьюру. На лице что-то вроде маски из серого, многократно стиранного полотна с прорезями для глаз. Прошла, не останавливаясь. Оте тоже ходила с перевязанной шеей. Потом однажды стал ощущать на груди участок шершавой огрубевшей кожи. Он вскоре превратился в желвак, в мясистый нарост с трещинками и шелушащейся поверхностью. Вскоре и Втв стал почесывать бедро. Этими наростами мучился весь город повально. Хуже всего было тем, у кого они появлялись во рту, под мышками, в паху — сами по себе не болезненные, они мешали есть, ходить, что-то делать руками.
      Пожилые стали уходить в пустыню. Тут я наконец узнал смысл фразы Змтта: «Жена ушла по обязательству». Оте объяснила, что в эпоху, предшествовавшую созданию машины, на пике промышленных и экологических катастроф распределителями был выдвинут лозунг, призывавший иакатов умирать по достижении сорокапятилетнего возраста, чего сами аппаратчики, естественно, не делали. Народ же удалось убедить — еще в молодые годы многие брали соответствующее обязательство. Видимо, и при изменившейся ситуации обычай остался уже в качестве ритуала, как газета или картины в музее.
      Болезни, пыль в воздухе, животные, рвущиеся к людям в дома… Как тут было не вспомнить строки из библейской «Книги Исхода»:

       «И рыба в реке вымерла, и река воссмердела, и египтяне не могли пить воды из реки… И поднимется пыль по всей земле Египетской, и будет на людях и на скоте воспаление с нарывами…
       И побил град по всей земле Египетской все, что было в поле от человека до скота; и всю траву полевую побил град, и все деревья в поле поломал».

      Из десяти казней египетских несколько уже постигло нас. Но впереди, как оказалось, были другие, более грозные, чем даже сам голод.
      Потому что менялось небо над головой.
      Заметили сначала по восходам и закатам. Восходы, обычно здесь молочно-белые, становились все желтее и начинали краснеть. А закаты багровели. Само же солнце, проходя свой путь на потемневшем небе, стало день от дня распухать, как бы приближаясь к Иакате и при этом тускнея. Утром, поднявшись наполовину из моря, оно занимало лишь небольшую часть восточной стороны горизонта, потом расширилось на целую четверть и на треть. Иллюзия приближения была полная. К сороковому дню после появления шариков иакатское светило в зените прямо-таки нависало над городом, загораживая небосвод так, что только неширокий, уже почти черный его пояс оставался между горизонтом и краями солнца. Подавляюще огромное, оно грузно висело над нами ни на чем, будто готовое упасть и раздавить Иакату. Сквозь дымку короны просматривалась состоящая из гранул сама поверхность светила, как бы остывающая, желто-красная. Ясно были видны пятна, углубленные в эту поверхность, выстреливший с левого бока протуберанец, тысячи ярко вспыхивающих и гаснущих мелких точек, какие опять-таки бывают (в меньшем количестве, конечно) на раскаленном, начинающем остывать железе. Заметно было и вращение неотвратимо наваливающейся на нас громады — побыстрее на экваторе, помедленнее у полюсов.
      Страшно.
      С моих слов члены и активисты СОДа уже неделю убеждали горожан, что приближение солнца — только иллюзия, результат преломления солнечного света в мириадах вознесенных в небо ветрами кристалликов сахара, которые вместе образовали обширную линзу над Иакатой. Но, во-первых, из всей массы жителей города только немногие слышали эти объяснения, а во-вторых, моя теория и меня самого не утешала.
      Много пришлось видеть разных феноменов. На необитаемой планете Уффа в созвездии Аскалотля далекие предметы вследствие искривления пространства выглядели огромными, а приближение к ним делало их маленькими. Там, глядя вниз, возле своих гигантских башмаков я усматривал целую скалу, а собственную опускающуюся кисть — я хотел подобрать камень — на глазах растущей. Но когда рука с камнем поднималась к моему носу, все становилось нормальным. Еще одна такая дикая планета есть в созвездии Мустанга. Там, если пойти к предмету, который перед собой видишь, это тебя будет только удалять от него. Чтобы достигнуть цели, надо смотреть не прямо, а в зеркало перед глазами, ориентируясь на те подробности пути, которые оно отражает. Такого вообще немало, однако все это явления, так сказать, безэмоциональные. Удивляешься, даже радуешься — вот, мол, природа какое выкинула. Но феномен не разрушает глубинных устоев твоей личности, твоего существа.
      Здесь по-другому. Разрушало.
      В тот вечер я, стоя на площади, долго смотрел на заваливающееся за горизонт солнце. И можно было долго, потому что это не вредило зрению. Но я один. Никто в целом, пожалуй, городе не поднимал взгляда к небу.
      Еще с позавчерашнего дня едва ли не все иакаты попрятались в домах, сидели, лежали среди пауков и ящериц, объятые ужасом. Голод их уже не терзал, к паукам притерпелись, ядозуб не пугал, лишь бы не видеть то, что представлялось им концом света.
      Да! Если честно, оно так и выглядело!
      Мне казалось, что смотрю на то, чего вообще не полагается видеть человеку, не вооруженному специальными сложными приборами, заглядываю в тайну, для смертных навечно запечатанную. Все, что есть на Земле и других разумных мирах с нашей и их цивилизацией, историей, культурой, ничто в сравнении с одной лишь веточкой эруптивного протуберанца, что извергался сейчас в небе надо мной, простираясь, может быть, на миллион, если без иллюзий, километров. Это счастье, что звезды удалены от населенных планет — только огромная дистанция позволяет нам не сопоставлять ничтожные свои дела и страсти с грандиозностью равнодушной к нам Вселенной. Но теперь одно из них пришло и сказало: «Вы мошки… Нет, меньше! Бактерии, каких вы сами каждым шагом давите сотнями тысяч во время прогулки по лугу и лесу, вашего выхода „на природу“.
      Город кругом лежал совершенно пустой, затихший. Темно-красными были дома, красным — пространство площади, пурпурным отсветом солнца сияло море, которое я видел в конце ведущей к пляжу улицы.

       «…и будет кровь по всей земле Египетской и в деревянных и в каменных сосудах».

      Жутко я чувствовал себя на площади умирающего города. И все время в голове вопрос — а с чего началось?
      Услышал за спиной шаги, обернулся.
      Подошел Змтт. В руке пика.
      — Сделал еще одну. Вот.
      Его приход обрадовал. И вообще он теперь очень правился мне. Нас объединяла общая вера — не в бога, нет. Во что-то другое. Пика была сделана превосходно. Легкий, прочный, гладко выструганный, отшлифованный шест из расколотой вдоль слоя старой сосновой доски, и наконечник, насаженный так плотно, что дальше некуда. Но я знал, что и там, под железом, дерево не оставлено грубым, необработанным. Во мне тоже было такое. Жили бедно. Если в детстве я разрывал что-нибудь из одежды, чинить должен был сам. В старой куртке, которой вот-вот предстояло превратиться в половую тряпку, даже под подкладкой я делал швы один к одному, как машинные. Не из жажды эстетического совершенства. Из чувства ответственности. Может быть, говорил я себе, пусть через тысячу лет, эта тряпка попадется кому-нибудь в руки, и человек увидит неаккуратную работу. Ему же станет тяжело, ему будет стыдно за меня, уже давно не существующего на белом свете. Видимо, это было одинаково у нас со Змттом — вера в какой-то окончательный суд. Не божий, а суд рода человеческого, истории, судьбы, природы.
      Я рассмотрел пику, отдал Змтту и погладил его по плечу.
      — Пойдемте, — сказал он. — Уже скоро будет темнота.
      Действительно, с заходом солнца мы погружались теперь в кромешный мрак. Пыль в небе загораживала нам и маленькую здешнюю луну и звезды. Не просто не было видно предметов, а в существовании собственной руки можно было убедиться, только коснувшись пальцем своего носа. Но даже такое прикосновение было странным, неожиданным, будто не ты дотронулся, а кто-то со стороны, чужой. Всем приходилось заканчивать дела так, чтобы до заката быть в квартире. Потому что если не успел, ночуй, где остановился — все равно в этой «тьме египетской» и дома не найти.
      Пошли. Я ожидал, что Змтт скажет сейчас что-нибудь о Вьюре. Вообще каким-то образом меня ввергло в неудобное, даже глупое положение. Каждый и каждая, с кем бы я днем ни встречался, считали своим долгом прежде всего сообщить мне о Вьюре: только что, мол, пришла куда-то или, наоборот, где-то ее не было, с чем-то одним справилась, чего-то другого не успела. Как если бы все были уверены, что у меня и строгой руководительницы Продовольственной Комиссией некие особые отношения, что мы суждены друг другу. Все, кроме самой Вьюры. Она меня просто не замечала. Довольно часто на совещаниях СОДа я старался поймать ее взгляд — хоть мгновенный, хоть вскользь. Не удавалось. Не видит меня, и все тут. Здоровалась, конечно, но это если я еще с кем-нибудь, обращаясь тогда с общим приветом, но не ко мне. А в тех случаях, когда попадался ей один, делала вид, что задумалась, не обратила внимания. Причем получалось у нее это до удивления естественно — ей вообще были свойственны естественность слов, движений и поступков. И вот, видя все это, зная, обитатели общежития вели себя так, как я уже описал. Возможно, оттого, что я-то в своих стараниях перехватить взгляд девушки не отрываясь смотрел на нее, когда мы были вместе. Спохватывался через какое-то время, а потом опять то же самое.