1.

РОБЕРТ МАКДОНАЛЬД — 2026

Ропот голосов.

Макдональд вслушивался, подозревая сокрытый в нем смысл. Казалось, стоит ему сосредоточиться, и он поймет, что они пытаются сообщить. Ничего, однако, и на этот раз не получалось. Сконцентрировав все внимание, он снова попытался вникнуть в смысл происходящего.

— За всем молчаливой тенью кроется извечный вопрос, на который невозможно ответить отрицательно. «Есть ли там кто-нибудь?»

Говорил Боб Адамс, неизменный advocatus diaboli [1], с вызовом поглядывая на собравшихся за столом. Его круглое лицо, несмотря на прохладу, царившую в зале собраний, облицованном панелями красного дерева, искрилось бисеринками пота.

Саундерс глубоко затянулся трубкой.

— Однако данный тезис не распространяется на всю науку. Ученый, a priori отбрасывающий отрицательный результат, — воистину идиот. А поскольку нам это не угрожает, продолжим наши поиски, уповая на веру и статистическую вероятность.

Макдональд наблюдал, как клубы дыма возносились над головой Саундерса, пока их не подхватывал поток воздуха от вентилятора, отчего они рассеивались и постепенно расплывались. Дым становился невидим, но запах еще долго щекотал ноздри. Ароматическая табачная смесь, легко отличимая от запаха дешевых сигарет Адамса и других.

«А разве наша цель не напоминает это? — задумался Макдональд. — Наблюдать, как разреженный дымок жизни дрейфует по Вселенной, просевать, частица за частицей, его пласты, дабы заставить сойти с извечных энтропийных путей и вернуть к первозданной, упорядоченной и значимой форме».

«Все не устроит короля — ни кони, ни солдаты…»

«Жизнь невозможна по самой своей сути, — думал он. — Однако, благодаря обузданию энтропии, она все же существует».

С другого конца стола, заставленного переполненными пепельницами и заваленного исписанными каракулями блокнотами, отозвался Олсен:

— С самого начала было ясно: поиски затянутся надолго. Не на годы, а на столетия. Компьютеры должны собрать достаточный банк данных, по объему информации приближающихся к числу атомов во Вселенной. Чего ж теперь трусить?

— …Абсурд, — сказал кто-то, после чего вмешался Адамс:

— Тебе легко говорить о столетиях, когда ты сам здесь едва три года. Проторчал бы лет десять, как я. Или, как наш Мак. Он в Программе двадцать лет, из них пятнадцать — во главе ее.

— Какой смысл рассуждать о неизвестном? — спокойно заметил Зонненборн. — Давайте основываться на расчетах вероятности. По мнению Шкловского и Сагана, только в вашей галактике насчитывается более миллиарда пригодных для жизни планет. По оценкам Хорнера, на одной из миллиона планет существует развитое общество, — я все это в нашем звездном рое. Саган, правда, утверждает, — на одной из ста тысяч. Но как бы там ни было, — неплохие шансы обнаружить, что кто-нибудь там, да есть: от трехсот до десяти тысяч цивилизаций только в нашем уголке Вселенной. Наша с вами деятельность сводится к прослушиванию в соответствующих местах и направлениях. Но самое, пожалуй, главное — суметь понять услышанное.

Адамс обернулся к Макдональду:

— Что скажешь, Мак?

— Скажу, что подобные принципиальные дискуссии никому еще не повредили, — резюмировал Макдональд. — Всем нам постоянно следует помнить, для чего мы все тут, собственно, собрались. Иначе мы окажемся погребенными Ниагарой данных. К тому же, друзья, самое время перейти к текущим делам — к составлению графика наблюдений на сегодняшнюю ночь и до конца недели — вплоть до следующего совещания.

— Думаю, — начал Саундерс, — мы должны предпринять методичную «чистку» галактической сферы, прослушивая весь диапазон волн.

— Мы это проделывали уже сотни раз, — проговорил Зонненборн.

— Но не с моим новым фильтром.

— Самая многообещающая, на мой взгляд, — Тау Кита, — вставил Олсен.

— Следует устроить ей прослушивание третьей степени…

Макдональд услышал, как Адамс бурчит себе под нос:

— Если там есть хоть кто-то передающий, то какой-нибудь радиолюбитель при помощи своего старья поймает их сообщения, дешифрует по всем правилам мистера Бонда, а мы окажемся тут по уши в дерьме вместе со всем своим оборудованием, влетевшим в сто миллионов зелененьких…

— И не забудьте, — сообщил Макдональд, — завтра суббота и мы с Марией ждем вас всех у себя вечером. Как всегда, в восемь. Как обычно выпьем и поболтаем. Если кто-то из присутствующих не успел высказаться, — думается, возможность предоставится прекрасная.

Макдональд отнюдь не чувствовал себя столь оптимистично, как силился это показать. Более того, он смутно представлял, как выдержит еще один субботний вечер с выпивкой и дискуссиями на темы Программы. Сейчас он переживал одну из тех своих депрессий, когда, казалось, все наваливается на него разом, и ни выбраться из всего этого, ни поделиться с кем-либо невозможно. Однако, как бы он себя ни чувствовал, субботние вечеринки оказывали благотворное влияние на моральное состояние остальных.

С моральным духом в Программе всегда ощущались проблемы. А, кроме того, эти встречи положительно действовали на Марию. Она и так достаточно редко выходит из дому. Ей необходимо общение. Ну, а в остальном…

А в остальном, быть может, Адамс прав. Возможно, там действительно никого нет. И сигналы не поступают потому, что их некому посылать; может, и впрямь: человек — один, как перст, во Вселенной. Так сказать, наедине с Господом. Или наедине с самим собой? Неизвестно, что хуже. И, может, все эти усилия напрасны, и подготовка, их труд, мечты, интеллект и квалификация и все замыслы и чаяния как в бездонной бочке?

Жалкий глупец. «Ну почему, собственно, я?» — думал Макдональд. Разве кто-либо другой не смог бы руководить ими лучше, водить их, не за нос, а в свет собственной истинной мудрости? Или эти ежесубботние приемы — единственное, для чего он еще годится?.. И не пора ли ему пересаживаться в иное кресло? Он вздрогнул. Это ожидание без конца исподволь доканывало его, — ожидание чего-то, никак не наступающего. А ведь не за горами очередные дебаты в Конгрессе. Что он скажет им такого, чего уже не говорил раньше? Как обосновывать Программу, осуществляющуюся уже почти полстолетия, если она может длиться еще бесконечно долго?

— Господа, — энергично обратился он. — Прошу всех занять свои места у аппаратуры.

Едва он успел усесться за свой захламленный стол, как перед ним возникла Лили.

— Вот тут — компьютерный анализ данных прослушивания последней ночи, — сообщила она, кладя на стол тоненькую стопку стянутых скрепкой листков. — Рейнольдс утверждает, там ничего нет, но вы ведь всегда проверяете лично. А это — стенограмма прошлогодних дебатов в Конгрессе. — Поверх стопки легла толстая папка. — Корреспонденция и текущие финансовые документы, если понадобятся, — в отдельном скоросшивателе.

Макдональд повернул голову.

— Здесь правительственное сообщение из НАСА, касающееся процедурных основ прошлогоднего бюджета, и личное послание Тэда Вартиняна. Он сообщает, речь и впрямь идет о жизни или смерти, и урезания ассигнований не избежать. Он не скрывает своей озабоченности, ведь по сути, это может означать свертывание Программы.

— Нет слов, — сказал Макдональд голосом уверенного в себе человека.

— Несколько просьб о предоставлении работы. Правда, их меньше, чем обычно. На письма детей я уже ответила. Ну и, конечно, как всегда, эти дикие письма от людей, получающих послания непосредственно из Космоса, а одно — от летавшего на НЛО. Он так это и назвал, — не «тарелка» или как-то там еще. Один журналист желает взять интервью у вас и еще одного-двух сотрудников Программы. Думаю, он наш сторонник. А вот другой его коллега производит впечатление человека, собирающегося нас разоблачить.

Макдональд терпеливо слушал. Лили как всегда была великолепна. Она в состоянии выполнить всю черновую работу так же хорошо, как это сделал бы он сам. А если откровенно, то, возможно, у нее вышло бы даже лучше, не путайся он под ногами и не отвлекай ее внимания.

— Оба прислали перечень вопросов и просят вас ответить на них. И еще на беседе с вами настаивает Джо.

— Джо?

— Один из смотрителей.

— Чего он хочет?

Потерять смотрителя они себе позволить не могли. Найти его намного сложнее, чем астронома, или, скажем, даже электронщика.

— Он не сообщил, просто настаивает на разговоре с вами. Однако от персонала столовой я слышала, будто он жалуется, что его… его…

— Ну-ну, что — его?

— …его искусственная челюсть принимает сообщения.

Макдональд охнул.

— Задобри его как-нибудь, ладно. Лили? Боюсь, если я с ним поболтаю, мы наверняка потеряем смотрителя.

— Я попытаюсь. Еще звонила миссис Макдональд, сказала, ничего срочного и перезванивать ей не нужно.

— Соедини-ка меня с ней, — попросил Макдональд. — И, Лили… ты же завтра вечером будешь у нас, не так ли?

— А что мне там делать, среди всех этих умников?

— Для нас очень важно твое присутствие. Особенно настаивает Мария. Ты ведь знаешь, мы ведем разговоры не только на профессиональные темы. А женщин всегда так не хватает. Может, еще вскружишь голову какому-нибудь молодому человеку…

— Это в моем-то возрасте, мистер Макдональд? Не предполагаете ли вы таким образом от меня избавиться?

— Ни в коем случае.

— Пойду звонить миссис Макдональд. — В дверях Лили обернулась. — Насчет приема я подумаю.

Макдональд поворошил бумаги. Единственный интересующий его документ лежал в сомом низу — компьютерный анализ прослушивания прошлой ночи. Подумав, он решил оставить его, так сказать, на закуску — в награду за рутинный просмотр всего остального. Тэд не на шутку встревожен? Отвали-ка, Тэд. Следующее, эти щелкоперы. Допустим, он их примет. В конце концов, это одно из побочных следствий дислокации Программы в Пуэрто-Рико: сюда никто просто так, от нечего делать, не заявится. Ну и вопросики. Два привлекли его внимание. Как вы стали директором Программы? Этим интересовался тот самый доброжелатель. Какая у вас профессиональная подготовка? Это — второй. Что им сказать? Да и вообще, сможет ли он ответить?.. Наконец, он добрался до компьютерной обработки данных, — не отличающейся, впрочем, от остальных, поступивших за эту неделю, и за предыдущую, и все предшествующие месяцы и годы. Никаких существенных корреляций. Несколько пиков сигнала, — вот, например, эти, на частоте двадцать один сантиметр, — впрочем, это единственная концентрация шума. Всего-навсего излучение скоплений водорода, — ведь Малое Ухо функционирует как обычный радиотелескоп. Впрочем, у Программы налицо и кое-какие достижения. Так, она исправно поставляет в Международный информационный банк ленты с новыми научными данными по звездам. Издержки процесса, не производящего каких-либо эффектов, кроме негативных. Возможно, их Инструментарий недостаточно чувствителен? Не исключено. Если б только удалось немного улучшить характеристики. Такой результат послужил бы хоть какой-то дымовой завесой для комиссии. Его можно выдать и за некоторый прогресс, хотя бы в области совершенствования аппаратуры. Топтаться на месте они не могут себе позволить. Необходимо расходовать больше средств, иначе ассигнования будут урезаны. Или прекратятся Вообще.

Он сделал пометку: «Внимание, Саундерс: план повышения чувствительности».

А может, аппаратура недостаточно избирательна? Впрочем, для подавления фоновых помех использован целый пакет изобретений, а периодические измерения в процессе эксплуатации Большого Уха показывают: с этим у Них все в порядке, по крайней мере, в отношении помех земного происхождения.

«Внимание, Адамс: новый конденсатор селективности».

А если компьютер не распознает вводимый в него сигнал? Может, для выделения каких-то неуловимых сообщений ему недостает сложности… Хотя самые изощренные шифры он раскалывает за пару секунд. Программа требует при появлении сигнала лишь различения, то есть принимается случайный шум или же в нем присутствует некая нестохастическая составляющая. На этом уровне даже не требуется подтверждения искусственности сигнала.

«Внимание: запросить компьютер — что они прозевали…» Смешно?.. «Спросить Олсена».

А стоит ли вообще исследовать радиоизлучение? Возможно, радио — особенность человеческой цивилизации? А у других его никогда и не было, или же они миновали подобный этап и обладают более иными, совершенными средствами связи? Например, лазерами. Телепатией или чем-то другим, по нашим понятиям, схожим с нею. А может, это и есть то самое «пси-излучение», с помощью которого Моррисон проводил свои сеансы за много лет до Программы ОЗМА? [3]

Ну, а если же это так, тогда прослушиванием придется заняться кому-то другому. У него, Макдональда, нет ни соответствующего оборудования, ни квалификации, да и активной жизни осталось не так уж много, поздно Приниматься за что-то новое. Возможно, Адамс и прав. Он позвонил Лили.

— Ты уже связалась с миссис Макдональд?

— Телефон не отвечает.

Он ощутил неясный страх…

— Ох, простите, миссис Макдональд уже взяла трубку. Пожалуйста.

— Алло, дорогая. А я уже, признаться, испугался, так долго ты не отвечала.

«Глупо, — подумал он, — и еще глупее говорить об этом».

— Мне нужно вздремнуть, — донесся заспанный голос.

Сам звук ее голоса вызывал в нем волнение, а мягкие интонации как всегда ускоряли пульс. — Ты что-то хотел, милый?

— Это ты мне звонила, — напомнил Макдональд.

— Правда? А я и забыла.

— Меня радует, что ты отдыхаешь. Ночью ты плохо спала.

— Я приняла таблетки.

— Сколько?

— Только две, — те самые, которые ты оставил.

— Ты моя послушная девочка. Увидимся через несколько часов. Спи дальше, извини, я не хотел разбудить тебя.

Однако голос ее стал уже совсем бодрым.

— Тебе ведь не придется уходить снова вечером? Правда? Мы будем вместе?

— Там увидим, — проговорил он.

Он знал: ему снова придется уходить.

Макдональд остановился у длинного приземистого здания из бетона, где размещались администрация, служебные помещения и компьютеры. Опускались сумерки. Солнце скрылось за зелеными холмами, но-последние золотые и пурпурные лучи его еще трепетали на западном небосклоне.

Высоко в небе высилась гигантская чаша радиотелескопа, поднятая на сплетениях металлических конструкций так, что, казалось, назначение ее — собирать звездную пыль, осыпающуюся по ночам с самого Млечного Пути.

Сооружение начало разворачиваться, непостижимым образом наклоняясь, и теперь над ним была уже не чаша, но нечто похожее на ухо, которому ближние холмы, будто сложенные трубкой ладони, помогали вслушиваться в загадочный шепот Вселенной.

«Пожалуй, это и удерживает меня здесь, — думал Макдональд. — Несмотря на все разочарования и напрасные усилия, быть может, именно она, эта гигантская машинерия — чуткая, как, пальцы пианиста, и придает нам силу в состязаниях с бесконечностью. Когда смертельно устаешь и в глазах темнеет от пристального вглядывания в узор диаграмм, всегда можно выйти из бетонной кельи и восстановить силу истомленной души в общении с послушным и верно служащим им гигантским механизмом, — этим безмолвным датчиком, чувствительным к неуловимым квантам энергии, — ничтожным всплескам вездесущей материи, мчащимся вечно вслепую по Вселенной. Это был их стетоскоп, которым мерили пульс мироздания, регистрировали рождение и угасание звезд, — их зонд, прощупывающий бесконечность здесь, на крошечной планетке заурядной звезды на самом краю Галактики».

«А может, усомнившиеся их души тешил нереальный, воображаемый поэтический образ некоей воздетой высоко чаши, заманивающей падающие звезды Донна, — настороженного уха, чутко вслушивающегося в каждый подозрительный вскрик, исчезающий в доносящемся до нас едва уловимом шепоте. А в тысяче миль над нами висела гигантская пятимильная сеть — самый большой из когда-либо сооруженных радиотелескопов, сеть, заброшенная человеком в небеса, ловушка для звезд».

«Дорваться бы как-нибудь к Большому Уху на время, намного большее, чем случайный миг контрольной синхронизации… — весьма прозаично размышлял Макдональд. — Тогда, возможно, и появились бы кое-какие результаты». Но он прекрасно понимал: радиоастрономы ни за что не позволят убивать время на забавы — поиск сигналов, которые никогда не придут. Лишь благодаря созданию Большого Уха Программа получила в наследство Малое Ухо. В последнее время активно велись разговоры о сооружении новой, еще большей сети, протяженностью в двадцать миль. Возможно, когда ее соорудят — если такое, конечно, произойдет — Программе, наконец, перейдет по наследству и время наблюдений на Большом Ухе.

Если бы удалось дождаться этого, если бы утлый кораблик их веры проскочил меж Сциллой сомнений в собственных силах и Харибдой дотаций Конгресса…

Не все воображаемые им образы поднимали дух. Были и другие — те, что роились по ночам. Например, образ человека, целую вечность вслушивающегося в шепот безмолвных звезд, в надежде уловить сигналы, которые не придут никогда, поскольку — и это самое трагичное — человек одинок во Вселенной. Он — лишь космическая случайность сознания, жаждущего, но так никогда и не получающего услады сочувствия. Один, как перст — единственный на Земле человек. Одинокий узник, навеки заточенный в глухой башне, — без надежды на освобождение, лишенный возможности взаимопонимания хоть с кем-то за ее стенами, без всякой надежды на осознание, что за пределами ее есть еще кто-то…

Наверное, именно поэтому они и не сдавались, — в попытке отогнать эти ночные призраки. Доколе они слушают, дотоле жива и надежда. Отречься сейчас, в данный момент — значит признать свое поражение. Кое-кто уже поспешил объявить: мол, стоило не начинать, и не существовало бы самой проблемы. Подобное провозглашалось, как правило, кое-кем из представителей новых религий. Например, солитарианами. «Никого там нет, — проповедовали они. — Мы — единственный разум, созданный во Вселенной. Упьемся же собственным одиночеством и уникальностью». Впрочем, старые, традиционные религии ратовали за продолжение Программы. Зачем бы Господу создавать неисчислимые мириады иных звездных миров и планет, не предназначь Он их для живых созданий? Почему лишь человеку должно быть создану по образу Его и подобию? «Мы найдем их, — провозглашали они. — Свяжемся с ними. И узнаем, каким было их Благовещение. И какой Спаситель искупил их грехи».

Сумерки перешли в ночь. Небо стало черным, и снова родились звезды. Начиналось очередное прослушивание. Макдональд добрался к автомобилю в паркинге за зданием администрации, съехал по инерции с холма. Завел у самого его подножия мотор и отправился в неблизкий путь домой.

Погруженная во тьму гасиенда производила впечатление запустения, столь хорошо знакомого Макдональду. Раньше такое случалось всякий раз, когда Мария покидала дом и отправлялась проведать кого-нибудь в Мехико-сити. Но сейчас-то дом не пустовал. Мария здесь. Откуда тогда это странное ощущение?

Он открыл двери и зажег свет в холле.

— Мария?

Не спеша прошелся по терракотовым плитам холла.

— Querida?

Он двинулся дальше — мимо столовой, гостиной, кабинета и кухни. Наконец добрался до дверей темной спальни.

— Maria Chavez?..

Зажег ночник. Она спала, и лицо ее было спокойно. Черные волосы разметались по подушке. Мария лежала на боку, поджав под одеялом ноги.

Макдональд вглядывался в ее лицо, сравнивая его черты с навсегда запечатлевшимися в памяти. Даже теперь, когда сомкнутые веки скрывали черные, полные глубокой выразительности глаза, она оставалась прекраснейшей из всех, когда-либо встреченных им женщин. Сколько же счастливых мгновений испытали они вместе… Тепло воспоминаний согревало душу, когда он извлекал из памяти подробности их любовных встреч.

Макдональд присел на краешек кровати и поцеловал ее в щеку, а потом — в лежащую поверх одеяла руку. Она не проснулась. Он осторожно потряс ее за плечо.

— Мария!

Она вздохнула, открыла глаза и растерянно заморгала.

— Это я, Робби, — проговорил он, переходя невольно на ирландский акцент.

Глаза ее ожили, на губах появилась сонная улыбка.

— Робби вернулся.

— Yo te amo, — шепнул и поцеловал ее. Затем отошел и проговорил: — Приглашаю тебя к столу. Вставай и одевайся. Ужин через полчаса, а может, и раньше.

— Раньше… — повторила она.

Он вышел из спальни и отправился на кухню. В холодильнике нашел пучок салата и, порывшись еще немного, обнаружил тонко нарезанные ломтики телятины. Приготовил салат «а-ля Цезарь» и телячий эскалоп. Орудовал он быстро и вполне профессионально. Готовить он любил. К подрумянившейся телятине был добавлен лимонный сок, эстрагон и белое вино. Он как раз вливал в блюдо немного говяжьего бульона, когда появилась Мария.

Смуглая, гибкая и прекрасная, она остановилась в дверях и потянула носом.

— Пахнет восхитительно!

Фраза-намек, их шутка, понятная лишь двоим. Если готовила Мария, — а делала она это на мексиканский манер — то, как правило, получалось нечто наперченное, прожигающее себе путь в желудок будто негаснущие угли, Макдональд же предпочитал готовить более экзотические блюда, склоняясь к французской кухне. Кто бы из них ни выступал поваром, у другого оставалась альтернатива: либо восхищаться, либо принимать на себя поварские обязанности до конца недели.

Макдональд разлил вино по бокальчикам.

— «A la tres-bonne, a la tres-belle, — провозгласил он. — Qui fait ma joie et ma sante» [7]

— За Программу, — произнесла Мария. — Пусть в эту ночь примут чей-нибудь сигнал.

Макдональд покачал головой.

— В эту ночь нас только двое.

Потом они остались одни во всем мире, так продолжалось уже лет двадцать. И она была столь же шаловлива, влюблена и весела, как в тот раз, когда они впервые узнали друг друга. Наконец, страсть сменилась бесконечным спокойствием и усладой, когда сама мысль о Программе казалась чем-то бесконечно далеким, к чему не стоит возвращаться.

— Мария… — произнес он.

— Робби?..

— Yo te amo, corazon.

— Yo te amo, Робби.

Потом он лежал рядом с ней, ожидая, когда успокоится ее дыхание, и Программа вновь медленно завладевала его сознанием. Ему показалось, она уснула; он поднялся и, не зажигая ночника, начал одеваться.

— Робби? — Голос ее спросонья прозвучал испуганно.

— Querida?

— Ты опять уходишь?

— Я не хотел тебя будить.

— Тебе обязательно нужно идти?

— Это же моя обязанность.

— Останься, прошу тебя. Ну хотя бы на эту ночь.

Он зажег ночник. Из полумрака в тусклом свете выплыло встревоженное лицо. Впрочем, и тени истерии он не заметил.

— «Past ich, so rost ich». [8]

— Кроме того, мне бы потом стало стыдно.

— Я понимаю, тогда ступай. Только возвращайся поскорее.

Он снова извлек две таблетки, положил их на полочку в ванной, а упаковку спрятал.

В главном корпусе наибольшее оживление и суета воцарялись ночью, когда шум солнечного радиоизлучения становился минимальным, а условия прослушивания звезд — самыми благоприятными. В коридорах сновали девушки с кувшинчиками кофе, а в бар стекались поговорить мужчины.

Макдональд вошел в помещение центрального пульта. У табло с контрольными приборами дежурил Адамс, техником-ассистентом у него Монталеоне. Адамс поднял глаза и безнадежным жестом указал на свои наушники. Пожав плечами, Макдональд поочередно кивнул ему и напарнику, после чего устремил взгляд на диаграмму. Она показалась ему, впрочем, как и всегда, случайной.

Адамс наклонился к нему, показывая пару максимумов.

— Может, вот здесь что-то и есть.

— Мало шансов, — ответил Макдональд.

— Похоже, ты прав. Компьютер и не пробовал поднять тревогу.

— После ряда лет основательных наблюдений за такими вещами подобное въедается в душу. Начинаешь мыслить, как компьютер.

— Или от всех этих неудач впадаешь в депрессию.

— Увы…

В помещении все сияло, как в операционной: стекло, металл и пластик — все гладенькое, отполированное и стерильное. И еще повсюду пахло электричеством. Конечно, Макдональд знал, электричество не имеет запаха, но так уж получалось. На самом деле так, скорее всего, пах озон, или нагретая изоляция, или какая-то там смазка. На выяснение источника запаха тратить время не хотелось, да и, сказать по правде, он не очень стремился узнать это. Просто привык считать это запахом электричества. Возможно, именно поэтому ученый из него — никакой. Ученый — тот, кто хочет знать, «почему», непрестанно внушали его учителя.

Макдональд склонился над пультом и щелкнул выключателем. Помещение наполнил тихий шипящий звук, напоминающий свист лопнувшей камеры — «ссспокойный шшшорох шипящих сссогласных со ссскальной сессии шшшепелявых ужжжей…»

Он покрутил регулятор, и звук перешел в нечто, названное, кажется, Теннисоном — «журчаньем мириадов пчел». Еще оборот регулятора — и это уже напоминает Мэтью Арнольда. [9]

Он опять дотронулся до ручки регулятора, и звуки перешли в ропот отдаленных голосов — то призывных, то срывающихся, то спокойно-рассудительных, то шепчущих, словно в бесконечном отчаянии силились они втолковать нечто, находящееся за пределами понимания. Закрыв глаза, Макдональд будто видел припавшие к окнам лица, искаженные в своем стремлении быть услышанными и понятыми.

И все они пытались во что бы то ни стало говорить разом. Макдональду даже захотелось прикрикнуть: «Молчать! Ну-ка, все там, тихо, — кроме вот тебя, с краю. И по очереди. Мы выслушаем всех до одного, пусть и затратим по времени сто человеческих жизней…»

— Иногда, — проговорил Адамс, — мне кажется, напрасно мы подключили динамики. Человек неизбежно впадет в антропоморфизм. Спустя какое-то время начинает слышать нечто. Временами даже кажется, будто принимаешь какие-то послания. Теперь я эти голоса и не слушаю вовсе. А, бывало, просыпался ночью, от потревожившего нашептывания прямо в уши. Вот-вот, казалось, получу сообщение, и все сразу разрешится. И неизменно внезапно пробуждался.

Он отключил динамики.

— А может, кто-то и примет сообщение, — сказал Макдональд. — Этому как раз и служит звуковая трансформация радиочастот, сохраняя сосредоточенное внимание. Она либо гипнотизирует, либо просто раздражает, но все же именно в такой атмосфере и рождается вдохновение.

— И безумие — тоже, — объявил Адамс. — Человек, как конь, — всегда должен тянуть собственный воз. — Да, конечно.

Макдональд взял отложенные Адамсом наушники и приставил к уху.

«Тико-тико, тико-тико», — послышалось ему. Будто чье-то щебетанье.

«Тико-тико, тико-тико… Что за психи в Пуэрто-Рико?.. Уши есть, а нас не слышат. Из-за звезд поедет крыша…»

Макдональд отложил наушники и усмехнулся.

— Возможно, в безумии тоже есть свое вдохновение.

— По крайней мере, такое отвлекает от черных мыслей.

— А может, и от работы тоже? Ты и вправду хочешь кого-то там отыскать?

— А зачем тогда я здесь торчу? Впрочем, иногда я думаю: а может, лучше ничего не знать?

— Подобное нам всем время от времени приходит в голову, — согласился Макдональд.

В кабинете он вновь с остервенением взялся за кипу бумаг и писем. Кое-как перебрав их до конца, встал и со вздохом потянулся. «Возможно, — пришла в голову мысль, — он не чувствовал бы себя столь, разочарованным и неуверенным, если б работал непосредственно над самой Проблемой, а не просто помогал заниматься ею другим». Но должен же кто-то делать это. Кто-то обязан заботиться, чтобы Программа крутилась, персонал выходил на работу, поступали бы ассигнования из бюджета, счета оплачивались и, как говорится, все пуговицы оставались на месте.

Может, все, от чего он так отмахивается, — его черная работа, нудная бумажная возня и есть то самое важное. Да, естественно, это обычное управление, рутина, и Лили справится не хуже. Однако важно, чтобы на этом месте был именно он, человек, верящий в Программу, и чьи сомнения никогда не станут явными. Он словно превратился в Малое Ухо, своеобразный символ. А ведь именно символы поддерживают людской дух, не позволяют впадать в отчаяние.

В приемной его ожидал смотритель.

— Вы примете меня, сэр? — спросил он.

— Ну конечно же, Джо, — сказал Макдональд, осторожно прикрывая дверь в кабинет. — В чем дело-то? Что ты мне хочешь сказать?

— О моих зубах, сэр.

Старичок поднялся со стула и, ловко орудуя языком и губами, выплюнул на ладонь искусственную челюсть. Макдональд с отвращением вытаращился на нее. Ничего особенного — зубы как зубы. Добротно изготовленная искусственная челюсть, разве что чересчур уж натуралистичная. Макдональда всегда отталкивали такого рода предметы. Вроде бы они и в точности имитировали нечто, каковым на самом деле не являлись, но в них он подсознательно ощущал какой-то подвох.

— Они говорят со мной, мистер Макдональд, — прошамкал смотритель, с недовольством вглядываясь в содержимое ладони. — По ночам они шепчут мне, прямо из стакана на тумбочке у кровати, о чем-то очень далеком. Вроде бы какие-то сообщения.

Макдональд вытаращился на смотрителя. Как странно слышать это от старика. С трудом он все же выговорил слово «сообщения». Почему именно это слово так удивило его? Ведь старикашка запросто мог подцепить его где-нибудь в бюро или в лабораториях. Наоборот — было бы странно, если б он ничего здесь не нахватался. Таким образом, все естественно: сообщения.

— Я слышал, такое случается, — сказал Макдональд. — В искусственной челюсти мог случайно образоваться детекторный приемник и принимать радиоволны. Особенно, если поблизости какая-нибудь мощная радиостанция. А у нас здесь блуждает множество радиочастот, особенно если принять во внимание эти антенны и все такое прочее. Знаешь что, Джо? Давай договоримся с дантистом-профессионалом, — он приведет в порядок твои зубы, и они тебя больше не будут беспокоить. Я думаю, все ограничится небольшой переделкой.

— Спасибо, сэр, — произнес старик, вставляя челюсть на место. — Вы прекрасный человек, мистер Макдональд.

Десять миль пути до гасиенды Макдональда не покидало неопределенное чувство беспокойства, будто за весь день он так и не сделал чего-то важного или же сделал нечто некстати, в то время, как следовало поступить наоборот.

Когда он остановился у входа, дом по-прежнему оставался темен, однако на сей раз не тьмой запустения, а лишь уютным затемнением. Он различил ее ровное и спокойное дыхание. Мария спала.

Дом сиял огнями; лившиеся из окон длинные снопы света далеко отодвинули темноту, освещая даже близлежащие холмы, а шум, создаваемый множеством отголосков, рождал эхо, и казалось, все окрестности бурлят жизнью.

— Заходи-ка, Лили, — пригласил Макдональд. Ему вспомнилась, некая зимняя сцена: Лили встречает в дверях джентльменов и помогает им снимать пальто. Но то была другая Лили, и дом был другой, да и воспоминания чьи-то чужие.

— Рад тебя видеть. — Он показал рукой в направлении, откуда слышался наибольший шум. — В гостиной есть пиво, а в кабинете — кое-что и покрепче: девяностопятипроцентный пшеничный спирт. Будь с ним поосторожней. Коварная штука, скажу между нами. Однако — nane est bibendum! [10]

— А где миссис Макдональд? — спросила Лили. — Где-то там, внутри. — Макдональд взмахнул банкой. — Господа и бесстрашные дамы — в кабинете. Дамы вместе с отважными господами — в гостиной. Кухня — наша общая территория. Выбирай.

— По правде, мне не следовало бы приходить, — сообщила Лили. — Я предлагала мистеру Саундерсу заменить его на центральном пульте, но он ответил, такое невозможно, — видите ли, я не знакома с правилами обслуживания аппаратуры. Будто компьютер и в самом деле нуждается в посторонней помощи, вроде мне неизвестно, как в случае чего поступить и кого вызвать.

— Вот, что я скажу тебе. Лили, — изрек Макдональд. — Компьютер справился бы и сам. Да и ты управилась бы с ним лучше любого из нас. Но, знаешь. Лили, если дать человеку почувствовать, что он здесь лишний, его сразу же охватит чувство осознания собственной никчемности. И тогда человек сдается. А делать этого он не имеет права.

— Ох, Мак!.. — вздохнула Лили.

— Да, не имеет никакого права. Поскольку кого-то из них вскоре осенит идея. Она-то все и разрешит. Не меня осенит, а кого-то из них… Надо все же кого-то послать, сменить Чарли, пока еще вечеринка в разгаре.

Лили вздохнула.

— Я сделаю это, шеф.

— И развлекайся как следует.

— Слушаюсь, шеф, слушаюсь.

— Найди себе какого-нибудь парня. Лили, — проворчал Макдональд, запирая двери и направляясь в сторону гостиной, поскольку Лили числилась последней в списке приглашенных.

Из гостиной доносились обрывки разговоров.

— …вплотную заняться гамма-лучами…

— …а где взять деньги на постройку такого генератора? Никто еще не строил ничего подобного и неизвестно, во сколько это влетит.

— …источников гамма-излучения должно быть в миллион раз меньше, чем радиоисточников на волне в двадцать один сантиметр…

— …те же аргументы приводил Коккони почти пятьдесят лет назад…

— …однако эмиссионная полоса водорода напрашивается сама собой. Так Моррисон сообщил Коккони, а тот, помнится, согласился, что она представляет собой логичный, самой природой созданный пункт радиоконтактов, так сказать, космических rendez-vous. «Единственная естественная эталонная частота, известная каждому наблюдателю во Вселенной», — вот так они это заключили. -…но уровень шума…

Улыбнувшись, Макдональд двинулся на кухню за банкой холодного пива.

— …автоматических зондов Брэйсуэлла? — осведомлялся кто-то с раздражением.

— И чего ты от них ожидаешь?

— Почему мы их не ищем?

— С зондами Брэйсуэлла дело обстоит как раз наоборот: они сами должны нам представиться.

— А с нашими, возможно, что-то произошло. После стольких-то миллионов лет на орбите…

— …в лазерных пучках больше смысла.

— Как же, — они тотчас затеряются на фоне звездного излучения…

— Как доказали Шварц и Таунс, достаточно лишь выбрать длину волны поглощения атмосферой звезды. Установить узконаправленный лазерный пучок на частоте из линий поглощения углерода…

В кабинете речь шла о квантовом шуме.

— Квантовый шум — в пользу низких частот.

— Однако он устанавливает их нижний предел.

— Согласно расчетам Дрэйка, самым целесообразным, с точки зрения уровня шума, являются частоты между 3,2 и 8,1 сантиметра.

— Дрэйк, Дрэйк! Да что там он знал! За нами — преимущество в целых полсотни лет исследований. Пятьдесят лет технического прогресса. Столько лет назад мы могли отправлять радиосигналы в радиусе тысячи световых лет, а лазерные — до десяти. А теперь эти величины возросли, по крайней мере, до десяти тысяч и пятисот соответственно.

— А если там никого нет? — хмуро отозвался Адамс.

— Короткими импульсами, как убеждал Оливер. Сто миллионов ватт в одну десятимиллиардную секунды рассеиваются по всему радиоспектру.

— Мак, можно тебя попросить, подлей-ка мне.

И Макдональд стал пробираться меж группками гостей по направлению к бару.

— …а я так и сказала Чарли, — признавалась в уголке двум приятельницам какая-то женщина, — если бы мне платили десятку за каждую обкатанную пленку, я б и не сидела здесь, в Пуэрто-Рико…

— …нейтрино, — говорил кто-то.

— Чушь, — ответил другой в то время, как Макдональд, осторожно наливал в стакан пшеничный спирт, а потом разбавлял его апельсиновым соком. — Единственное по-настоящему логичное средство — волны.

— О, я знаю, это те самые, еще не открытые, но которые предполагается открыть черва каких-нибудь десять лет. Вот только прошло уже почти пятьдесят лет с тех пор, как Моррисон выдвинул свою теорию, а мы их все еще так и не открыли.

Макдональд лег на обратный курс через всю гостиную.

— …доконает меня эта его ночная работа, — сообщила чья-то жена. — Целый день дети на головах ходят, а он еще и заявляет, встречай его на пороге, когда он возвращается на рассвете. Ромео!

— …а может, они там все только слушают? — уныло изрек Адамс. — Так вот, как мы, — сидят и слушают, поскольку это значительно дешевле, чем передавать?

— Вполне возможно, — согласился Макдональд. — А не думаешь ли ты, подобное кому-то уже пришло в голову, и они все-таки начали передавать?

— Поставь себя на место остальных и подумай, — твоя догадка посетила всех сразу. Тогда можно просто сидеть и слушать. Вели там вообще есть хоть кто-то. Ток это, или иначе, все равно уши вянут и мороз по коже от всего этого.

— Ну ладно, ладно. Мы должны что-то передавать.

— А что бы ты передал?

— Над этим надо слегка поразмыслить. Может, ряд простых чисел…

— А если это не математическая цивилизация?

— Идиот! Как бы они тогда построили антенны?

— А может, по-простому, как радиолюбители. Или, может, у них антенны встроенные, а они об этом даже и не догадываются.

— А может, это у тебя встроенная антенна, и никому об этом не ведомо?

Банка у Макдональда опустела. Он направился на кухню.

— …добиваться такого же времени на Большом Ухе. Даже если никто и не передает, мы могли бы уловить повседневный шум радиопередающих устройств цивилизации, удаленной на десять световых лет. Проблема только с дешифровкой, а вовсе не с приемом.

— Они уже и так пытаются ловить, — во время исследования ближайших звездных систем. Попроси у них какую-нибудь запись и разработай себе программу.

— Годится. Так я и сделаю. Дайте только мне немного времени, накропаю заказ…

Макдональд оказался рядом с Марией. Он обнял ее за талию и привлек к себе. — С тобой все в порядке? — спросил он.

— В порядке…

Однако ее выдавало лицо. «Устала», — подумал Макдональд. Его постоянно тревожила мысль, она стареет, и уже вступает в средний возраст. С приближением собственной старости он как-то смирился и смело встречал ее, ощущая груз прожитых лет. Впрочем, в душе он продолжал чувствовать себя двадцатилетним, хотя прекрасно знал: ему стукнуло сорок семь. Вместе с тем он ощущал радость обреченного счастья, покоя и невозмутимости. За все это он готов платить юношеским восторгом, увлеченностью и самой верой в собственное бессмертие. Но Мария!..

— Ты уверена?

Она кивнула.

Он привлек ее к себе.

— Я бы хотел снова остаться с тобой. Как всегда.

— И я тоже.

— Скоро мне собираться.

— Это обязательно?

— Я должен сменить Саундерса. Пусть и он немного повеселится со всеми.

— А вместо тебя нельзя послать кого-то другого?

— Кого же? — Макдональд с добродушной беспомощностью протянул руку в сторону собравшихся в небольшие группки, тесно связанными узами упорядоченных звуков человеческой речи. Она лилась непрерывно. — Смотри-ка, неплохо развлекаются. Мое отсутствие пройдет незамеченным.

— Но я-то замечу.

— Разумеется, querida.

— Ты им и мать, и отец, и священник — в одном лице, — сказала Мария. — Уж очень ты их опекаешь.

— Приходится удерживать всех вместе. В конце концов, на что еще я гожусь?

— Да, наверное, уж на что-нибудь и сгодился бы…

Макдональд только покрепче обнял ее одной рукой.

— Вы только гляньте на Мака с Марией, — проговорил какой-то заика. — Какая дьявольская п…п…преданность!

Макдональд с улыбкой снес похлопывание по плечу, старательно прикрывая Марию.

— Увидимся позже, — объявил он.

Проходя по гостиной, он слышал, как кто-то говорил:

— Эдди советует как следует присмотреться к цепным макрочастицам угольных хондритов. Кто знает, из какого далека они прибыли. А может, их прислали, и, кто знает, какое послание содержат частицы.

Он прикрыл за собою двери, и галдеж сменился просто шумом, переходящим в ропот. На мгновение он задержался у распахнутой дверцы автомобиля и поднял взгляд к небу.

Ропот из гостиной нечто ему напомнил. Динамики в пультовой. Все эти голоса, которые непрерывно и безостановочно говорят, говорят, а он не понимает ни слова. У него блеснула какая-то мысль. Хорошо бы сосредоточиться на ней. Однако он выпил гораздо больше одной банки пива. А может, недопил?

После долгих часов прослушивания у Макдональда всегда слегка кружилась голова, но в эту ночь было намного хуже. Может, из-за всех этих разговоров, пива или чего-то, пока еще неосознанного.

Тико-тико, тико-тико…

Даже если они ухитрились бы принять некое послание, то, прежде чем удалось завязать хоть какое-то подобие диалога — допустим, с ближайшей из возможных звезд — все равно к тому времени от них не осталось бы на свете и следа. Из какой фанатичной самоотверженности рождается их долготерпение?

…Что за психи в Пуэрто-Рико?..

Вот еще пример из религии. Достаточно вспомнить эпоху возведения средневековых соборов, строительство которых продолжалось целые столетия:

— …эй, приятель, что поделываешь?

— Да вот, работаю поденно за десять франков.

— Ну, а ты?

— Укладываю камни.

— А ты… ты-то что делаешь?

— А я возвожу собор.

Большинство тогда возводило соборы. Большинство, скованное религиозно-фанатическим помешательством — одержимостью осознания собственной предназначенности, своей особой миссии. Это давало силы работать всю жизнь без малейшей надежды узреть дело своих рук.

Уши есть, а нас не слышат…

Простые каменщики и поденщики со временем уходили. Оставались лишь, те в чьих душах продолжала жить идея — мечта. Но сперва те, оставшиеся, должны были с самого начала стать одержимыми.

Из-за звезд поедет крыша?

И сегодня он слышал голоса — почти такие же, как и во время ночных дежурств. Они настойчиво пытались сообщить нечто срочное, только ему предназначавшееся, однако он не смог разобрать ни слова. Лишь отдаленное бормотание, назойливая и раздражающая болтовня.

Тико-тико, тико-тико…

У него возникло желание рявкнуть на всю Вселенную: «Да заткнитесь вы там! Не все же разом! Сперва вот ты!» Конечно, он такого никогда не сделает. Впрочем, а пробовал ли он, крикнуть вот так?

Наставь-ка уши, ты, чудак!

На самом ли деле он задремал над пультом, одурев от всей этой болтовни, или ему это лишь почудилось? И просто приснилось, что он пробудился?! А может, только снится, будто он спит?

Все слушаешь, а вдруг…

Там есть приятель твой и друг?..

Здесь присутствовало безумие, однако, быть может, безумие необычное, божественное, творческое. Не в нем ли заключена та самая животворная сила упрямого человеческого сознания — движущая сила человеческого сумасбродства, неистово требующего упорядоченности от случайностей Вселенной, — созидательная мощь ужасающего одиночества, ищущего собеседника среди звезд?

Все слушаешь, а вдруг…

Там одиночество твое?..

Телефонный звонок истаял в гипнотической мгле. Макдональд поднял трубку со слабой надеждой, а вдруг это звонят из Вселенной и, сейчас ему скажут, с характерным, глотающим окончания, британским произношением: «Алло, это Человек? Вы у телефона? Алло, алло! Что-то связь барахлит, не правда ли? Нам хотелось проинформировать вас о нашем существовании. Слышите? Наше послание уже в пути. Через пару столетий вы его должны получить. Оставайтесь у телефона. Будьте так любезны…»

Однако звонили не из Вселенной. Знакомый голос с американским акцентом принадлежал Чарли Саундерсу.

— Мак, случилось непредвиденное. Олсен уже выехал сменить тебя, но, я полагаю, ты должен все бросить и приехать немедленно. Это касается Марии.

«Брось все. Сейчас это не важно. Переведи аппаратуру в автоматический режим, компьютер сам займется всем. Мария!.. Немедленно! Давай, быстрее! Скорей! Вот, кажется, подъехал какой-то автомобиль. Наверно, это Олсен. Впрочем, неважно…»

«Что произошло? Почему он не спросил сразу? А может… Неважно — что. Мария! Но что могло случиться? Ничего серьезного. Столько людей… Nil desperandum. [15]

Однако… зачем звонил Чарли, если ничего серьезного? Нет, скорее всего, это нечто серьезное. Следует приготовиться к чему-то ужасному, способному пошатнуть его мир и разорвать душу».

«Нельзя сломаться на глазах у всех. Почему нельзя? Почему он должен казаться железным? И почему ему надлежит всегда оставаться безмятежно спокойным, полным непоколебимой веры? За что именно ему? Если произошло нечто ужасное, жуткое с Марией… Тогда все равно. Навсегда. Почему он не спросил Чарли? Почему? Впрочем, плохое пусть подождет, от неизвестности хуже не станет».

«Ну почему мироздание равнодушно к моим страданиям? Он — ничто, и чувства его — ничто для всех, кроме него самого. Для Вселенной важна лишь Программа. И в ней ничтожная вероятность стать его связующим звеном с вечностью. Его любовь и его страдания — это он сам, но жизнь и смерть его безраздельно принадлежат Программе…»

Подъезжая к гасиенде, Макдональд дышал уже ровнее. Он уже совладал со своими чувствами. Небо на востоке посерело перед рассветом. Обычное время возвращения домой для персонала Программы. Саундерс ждал его в дверях.

— Доктор Лессенден уже здесь.

В гостиной еще витал папиросный дым и, казалось, еще не растаяло эхо бесед, однако здесь кто-то уже потрудился. Следы вечеринки убраны. Наверно, суетились все, как угорелые. Люди у него что надо.

— Бетти обнаружила ее в ванной, за вашей спальней. Этого бы не случилось, не будь все так заняты друг другом. Это я виноват. Мне не следовало соглашаться на замену. Возможно, не оставь ты ее… Я же видел, как не хотелось тебе этого.

— Нет здесь ничьей вины. Она очень часто оставалась одна, — сказал Макдональд. — Что с ней?

— Я разве не сказал тебе? Она вскрыла себе вены лезвием. Бетти обнаружила ее лежащей в ванне. «Словно в розовой фруктовой воде», — так она выразилась.

Будто чья-то лапа стиснула Макдональду нутро. Стиснула и отпустила. Да, вот оно и случилось. Но разве он не знал все с самого начала? С того дня, как она наглоталась снотворного, он постоянно жил с этим знанием, хотя и пытался убедить себя и поверить ее заверениям, что большую дозу она приняла по ошибке. А может, все-таки не знал? Одно он знал теперь наверняка: сообщение Саундерса не явилось для него неожиданностью.

А потом все они стояли в дверях спальни, а на кровати лежала Мария, укрытая одеялом, и тела ее, казалось, будто и нет под ним, ведь на покрывале не оставалось ни единой складочки; руки ее лежали поверх одеяла, и повязки выделялись белыми полосами, нанесенными, словно кистью, поверх совершенства оливковой кожи рук… Но, увы, теперь совершенство утрачено, — и тут же он одернул себя, глядя на ее ужасно искривленные губы: они говорили ему сейчас и о скрытой горечи, и о невысказанной печали, и обо всей ее жизни, где столько раз приходилось лицемерить…

Доктор Лессенден поднял голову; со лба его стекали капли пота.

— Кровотечение остановлено, но она потеряла много крови. Придется везти в клинику на переливание. С минуты на минуту прибудет карета скорой помощи.

Макдональд взглянул в лицо Марии. Бледное, словно восковое изваяние. Будто голова ее уже лежала на атласной подушке в вечном сне.

— Шансы — пятьдесят на пятьдесят, — ответил Лессенден на его немой вопрос.

В спальню вошли санитары с носилками.

— Вот это Бетти нашла на ее туалетном столике, — сообщил Саундерс.

Он отдал Макдональду сложенный вдвое листок. Макдональд развернул бумажку:

Появление Макдональда в бюро стало неожиданностью для всех. Его ни о чем не спрашивали, да и он отнюдь не горел желанием признаться, что бездеятельное сидение в переполненном воспоминаниями доме невыносимо, когда ждешь единственного известия. Когда же кто-то все же решился спросить его о Марии, он ответил:

— Доктор Лессенден не теряет надежды. Она еще не пришла в сознание. И неизвестно, сколько такое состояние продлится. Доктор сказал, с таким же успехом ждать можно и здесь. Наверное, я действовал им в клинике на нервы. А Мария по-прежнему без сознания…

Наконец, Макдональд остался один. Достал бумагу и карандаш и долго трудился над заявлением. Перечитав, смял листок и сунул в корзинку для мусора. Затем взял чистый лист и нацарапал одну фразу. Потом вызвал Лили.

— Отправь вот это!

Лили взглянула на листок.

— Нет, Мак.

— Отправь!

— Но…

— Это не сиюминутный порыв. И не амбиции. Я все обдумал. Отправляй. Она медленно вышла из кабинета. Макдональд принялся бесцельно перекладывать бумаги на столе в ожидании телефонного звонка. Однако еще раньше без стука вошел Саундерс.

— Ты не сделаешь этого, Мак, — выпалил он с порога.

Макдональд вздохнул.

— Это Лили тебе рассказала. Уволил бы девчонку, если бы не ее преданность.

— Естественно, она мне рассказала. Ведь речь не только о тебе. Обо всей Программе.

— Вот именно. Я тоже озабочен ее судьбой.

— Мне кажется, я понимаю твое состояние, Мак… — Саундерс запнулся. — Впрочем, нет. Откуда мне знать, каково тебе сейчас. Без сомнения, это адское испытание. Но не бросай нас. Подумай о Программе.

— О ней я и думаю, Чарли, — ведь в жизни-то я банкрот. За что ни брался, все обращалось в прах.

— Ты — лучший среди нас.

— Кто, я? Бездарный лингвист? Паршивый инженер? Я не обладаю соответствующей квалификацией для такой работы, Чарли. Вам нужен кто-то понаходчивей, чтобы продолжать Программу, — кто-то, способный к плодотворной деятельности, некто… осененный благодатью.

Через несколько минут ему пришлось все повторить Олсену. Когда он упомянул о квалификации, тот только и смог пролепетать:

— Мак, ты устраиваешь чудные приемы.

Больше всего его растрогал скептик Адамс:

— Вера в тебя, Мак, заменяет мне веру в бога.

Зонненборн сообщил:

— Программа — это ты. Если уйдешь ты, все рассыплется. Это явится началом конца.

— Всегда так кажется. Однако в делах, развивающихся по своим канонам, такие предсказания, как правило, никогда не сбываются. Программа существовала до меня и продолжится после того, как я уйду. Просто она должна стать долговечнее всех нас, потому как мы — всего лишь одно поколение, она же — на века.

Он подождал, пока Зонненборн ушел, и устало сказал Лили: — Хватит.

Ни у кого из них не хватило духу спросить, как там Мария, а ведь и ее он так же относил к своему жизненному банкротству. Она пыталась что-то объяснить ему еще месяц назад, перед тем как принять те таблетки, однако тогда он не захотел понять ее. Где уж ему уразуметь, что скажут звезды, если он не в состоянии понять самого близкого ему человека. И теперь настало время за все расплачиваться.

Чего же могла желать Мария? Впрочем, он-то знал, и если она выживет, таких жертв с ее стороны он не допустит, слишком высокая цена. Слишком долго она жила только для него, оставаясь всегда одна в доме, — брошенная кукла, в ожидании, когда вернется хозяин и снова возьмет ее в руки. Чтобы опять дать ему силы к существованию. В душе ее нарастало страдание, — ведь прошли ее лучшие годы, — а это для красивой женщины самое страшное, особенно, если старится она в одиночестве, величайшем из одиночеств. А он был самолюбив. Ослепленный любовью к себе, хотел видеть смысл ее жизни в служении ему. Детей он не захотел, полагая, что они могут нарушить гармонию их жизни вдвоем. Гармонию — для него, а для нее все происходящее выглядело далеким от совершенства. А может, если Мария выживет, — еще не поздно? Но, если ее не станет, ему не хватит ни души, ни сердца продолжать вытягивать работу, в которую он — и это уже ясно — не привносит ровным счетом ничего.

Телефон, наконец, отозвался.

— Она выживет, Мак, — сообщил Лессенден. И спустя минуту: — Мак, я говорю…

— Я слышал.

— Она хочет тебя видеть.

— Буду сейчас же.

— Еще она попросила передать тебе: «Скажи Роберту, это отбило у меня охоту. И больше не повторится. При ближайшем рассмотрении великое Быть Может превращается в нечто, весьма определенное в своей неприкрытом истине. Скажи ему еще, пусть и у него, в свою очередь, это не отобьет охоту».

Мак положил трубку и вышел в приемную, чувствуя, как в груди у вето все готово разорваться.

— Она будет жить, — бросил он Лили через плечо.

— Ох, Мак…

В коридоре его остановил смотритель Джо.

— Мистер Макдональд…

Макдональд задержался.

— Ты побывал у дантиста, Джо?

— Нет, сэр, еще нет, но я не об этом…

— Не ходи пока. Я хотел бы на время установить у твоей кровати магнитофон. Кто знает…

— Спасибо, но я не… Я слышал, вы уходите, мистер Макдональд?

— Этим займется кто-то другой.

— Вы не поняли меня, сэр. Не уходите, мистер Макдональд!

— Но почему же, Джо?

— Здесь ведь по-настоящему все зависит только от вас.

Макдональд уже собирался было уходить, но это его удержало.

Он развернулся и отправился обратно в кабинет.

— Та бумажка, она у тебя, Лили?

— Да.

— Так, значит, ты не отправила ее?

— Нет.

— Непослушная девочка.

— Дай-ка ее сюда.

Он перечитал заявление: «Глубоко уверен в целях и конечном успехе Программы, однако по сугубо личным причинам вынужден уйти в отставку».

С минуту он всматривался в текст.

ДИНАМИКА КОМПЬЮТЕРА

2.

ДЖОРДЖ ТОМАС — 2027

Он миновал самую низшую точку выложенной железными листами долины, прошел под висящей на фоне неба огромной металлической чашей и обогнул посыпанную белым ракушником автостоянку.

Кованый кратер, — будто сосуд для звездной тишины -

Порожний кубок, покорно ждущий наполнения…

Через стеклянную дверь он ступил из яркого солнца в полумрак одноэтажного здания и по длинным, прохладным коридорам, светлеющим по мере того, как привыкали глаза, прошел к комнате с табличкой «Директор». Миновал средних лет секретаршу и вошел в оберегаемый ею кабинет, где ему навстречу, из-за стола, заваленного бумагами, поднялся какой-то человек.

В коридоре один за одним возникали желающие взглянуть на пришельца: бледные от ночного затворничества ученые и их загорелые ассистенты. С лицами, измученными от избытка фактов, и с глазами, лишенными какого-либо выражения, словно погасшие экраны.

— Мое имя Джордж Томас, — сообщил прибывший.

— А я — Роберт Макдональд, — сказал сидящий за столом человек.

Они пожали друг другу руки. «Приятное рукопожатие у этого Макдональда, — подумал Томас. — Слабое, но не вялое, как раз такое и должно быть у человека, которому ничего и никому не приходится доказывать».

— Я знаю, — сказал Томас. — Вы — директор Программы.

По тому, как он произнес это, чуткий собеседник смог бы сделать определенные выводы. Впрочем, Томасу было все равно.

Прохладный, скромно, но со вкусом обставленный кабинет чем-то напоминал хозяина. В отличие от коридора, где пахло смазкой и озоном, здесь господствовал близкий сердцу Томаса аромат бумаги и старых книг. Почти как дома. За обычным письменным столом поднимались высокие — во всю стену — стеллажи со множеством полок, уставленных книгами в потемневших от времени коричневых, темно-красных и зеленых переплетах из настоящей кожи. Томас, стоявший в центре комнаты, не смог разобрать полностью ни одного названия на корешке. Однако удалось определить: добрая половина книг — на иностранных языках. Руки зачесались взять хотя бы одну, дотронуться до гладкой поверхности переплета, полистать хрупкие страницы…

— По поручению журнала «Эра» я должен представить читателям вашу Программу. От самых ее истоков.

— Чтобы прикончить ее.

Томас не смог даже удивиться. «Вряд ли я сейчас способен вообще на подобные ощущения», — подумалось ему.

— Точнее, подготовить похороны, — несколько поправил Томас собеседника. — Ведь Программа уже скончалась.

— Вы располагаете какими-то основаниями для такого утверждения или это просто предубеждение?

Томас поудобнее устроился в кресле.

— Программа продолжается уже свыше пятидесяти лет. И за все это время — никаких результатов. За полвека умирает даже надежда.

— «Старушка еще полна жизни».

Томас вспомнил, откуда эта цитата.

— Да, литература вечна, она переживет все, — согласился он. — Но вот, пожалуй, кроме нее, на это, увы, может рассчитывать немногое.

Он вновь пригляделся к Макдональду.

Директору Программы сорок семь. На столько он в выглядит. Впрочем, глаза у него голубые и чистые, а черты лица знаменуют собой силу воли и характер.

— Почему вы решили, будто в мои намерения входит прикончить Программу?

Макдональд улыбнулся, и лицо его просветлело. Томасу подумалось: хорошо бы понять, к чему эта улыбка и что представляет собой человек, способный вот так улыбаться.

— «Эра» — издание элитарное. Ваши читатели — частью бюрократы, частью — технократы. Среди тех и других немало солитариан. «Эра» призвана упрочивать их предрассудки, поддерживать самолюбие и выражать интересы. А Программа в какой-то мере угрожает этому триединству, особенно безупречному функционированию механизмов нашего технологического общества.

— Вы переоцениваете наши высшие круги, где не мыслят столь глубоко.

— За них это делает «Эра». Но если даже это и не так, все равно: Программа — лакомый кусочек для «Эры», и вполне сгодится как объект ее сатирического бичевания. Сегодня смысл всей игры заключается в одном — выискать еще что-то и поднять на смех.

— Вы оскорбляете «Эру» и меня, — не очень уверенно запротестовал Томас. — Девиз издания — «Правда и Смех». Заметьте, правда — на первом месте.

— «Fiat justitia, et pereat mundus», — вполголоса произнес Макдональд.

— Пусть обрушится мир, но восторжествует правосудие, — машинально перевел Томас. — Кто это оказал?

— Император Фердинанд. Вы слышали о нем?

— Сколько их было, этих Фердинандов?..

— Ах да, — вздохнул с облегчением Макдональд. — Ну конечно же! Джордж Томас. Автор того самого замечательного перевода «Комедии»… когда это было… десять… пятнадцать лет назад?

— Семнадцать, — подсказал Томас.

Ему не понравилось, как у него это вырвалось, но было уже поздно. Он попытался сделать вид, будто рассматривает бумаги на столе Макдональда.

— Вы не репортер, вы — поэт. Несколько лет назад вы написали роман под названием «Ад», о современных осужденных. По выразительности образов и степени воздействия на читателя он, скажу откровенно, не уступает одноименному бессмертному произведению. Судя по замыслу, это, несомненно, первый том трилогии. Неужели остальные я прозевал?

— Нет.

«У этого Макдональда просто какая-то привычка ранить своей доброжелательностью», — подумал Томас.

— Каждый должен обладать в достаточной степени разумом, дабы вовремя признать свое поражение и заняться чем-либо другим, где имеются шансы на успех. И остаться уверенным в себе и собственной правоте, ведь нужно выстоять — назло всем разочарованиям и необратимому, безжалостному ходу времени.

«Вот стоят здесь друг против друга двое — один постарше, но, впрочем, еще не старик, а другой — помоложе, хотя уже и не юнец. И прекрасно понимают друг друга», — думал Томас.

«Вначале талантливый лингвист, затем — посредственный инженер-электрик, он будто специально создан для Программы. И присоединился к ней двадцать один год назад. Уже через пять лет назначен директором. Говорят, у него красавица жена, хотя, помнится, с женитьбой связано что-то скандальное. Он так и состарился, вслушиваясь в неслышимые голоса. А что сказать о Джордже Томасе, поэте и романисте, — слишком рано познавшем вкус славы и еще в молодости сделавшим открытие: успех может стать едва ли не обратной стороной поражения, и слава, подобно смерти, приманивает разных шакалов, пожирающих твои время и талант…»

— Как раз об этом я сейчас и пишу, — сообщил Томас.

— Я так и думал, — проговорил Макдональд. — Ну, и как, удается попадать в унисон с правдой?

— Временами. Но я не об этом. У меня хорошая память, а правда не всегда выглядит такой, как нам хотелось бы. Пишу я главным образом ради успокоения духа юристов «Эры», специализирующихся на делах о диффамации.

— Работаете по специальности.

— Вы имеете в виду журналистику?

— Нет, похоронное ремесло.

— «Везде вокруг себя я вижу смерть».

— Я вижу жизнь.

— Отчаянье.

— Надежду. L'arnor che muove il sole e l'altro stelle [19].

«Он думает, я по-прежнему сижу в аду, — размышлял Томас. — Ибо не завершил еще своего „ада“, а он находится в раю. Ловкий тип, и раскусил он меня быстрее, чем следовало ожидать».

— Lasciate ogni speranza voi ch'entrate! [20]

— Мы понимаем друг друга, — сообщил Томас. — Эта Программа жива надеждой и верой…

— И еще — статистической вероятностью.

Томас ощущал, как у живота, пристегнутый к поясу брюк, неслышно шумит магнитофон.

— Это просто другое название веры. А по прошествии более чем пятидесяти лет статистическая вероятность уменьшается. Возможно, именно этому и посвящу мою будущую статью.

— Пятьдесят лет — лишь мгновение, не более чем взмах ресниц на лике божества.

— Пятьдесят лет — это срок активной профессиональной жизни человека. Вы отдали всему этому большую часть своей жизни. Я и не сомневался, без боя вы сдаваться не собираетесь, только вот ничего из этого сопротивления не выйдет. Ну так как, вы со мной станете воевать или все-таки предпочтете сотрудничество?

— Что бы такое вам показать, дабы ваше мнение изменилось?

— Буду откровенен с вами. Надеюсь, и вы со мной тоже. Я вряд ли смогу изменить свое мнение, и не потому, что не привык пересматривать свои взгляды, просто, скорее всего, вы не располагаете чем-то, способным меня убедить. Как профессиональный репортер я стою на позициях скептицизма, и Программа для меня — самое длительное в истории человечества надувательство. Поколебать мое мнение могло бы лишь послание.

— Из редакции или с небес?

— С другой планеты. Ведь главное в этой Программе — именно послание, не так ли?

Макдональд вздохнул.

— Да, речь идет именно об этом. Возможно, мы и договорились бы.

— А знаете, что случается с теми, кто заключает сделку с дьяволом?

— Рискну утверждать, вы вовсе не дьявол, а только его адвокат. Вы, как и все, — просто с головой ушли в собственные опасения, надежды и стремления, погрузились в жажду открытия и поиски истины, с тем чтобы сразу же всем ее раскрыть.

— «Что есть истина»? — насмешливо спросил Пилат…

— «И не дождался ответа». [21]

— А мы дождемся. Наша договоренность будет основываться на вашей доброй воле в стремлении достичь желаемого. Мы станем помогать вашему расследованию лишь в том случае, если вы намерены выслушать наш рассказ, и не станете при этом затыкать ушей. А также, если вы намерены увидеть все, не пытаясь закрывать глаз.

— Пожалуйста. Именно для этого я здесь.

— Должен признаться, мы сотрудничали бы с вами и без этого согласия.

Томас усмехнулся. Наверное, с тех пор, как он переступил порог кабинета, это первая его улыбка, подумалось ему.

— Скажу откровенно, я слушал бы и смотрел и без вашего сотрудничества.

Спарринг на этом закончился, но так и не внес ясности, за кем же осталось преимущество. В такого рода делах Томас неуверенности ощущать не привык, и это его тревожило. Макдональд — безусловно достойный противник, тем более, он искренне не считает себя таковым, а предлагает себя лишь в качестве друга в совместном странствии к истине. Томас знал: нельзя открываться ни на единое мгновение. Вне всяких сомнений, Программу уничтожить он сможет, однако сама игра куда сложнее: все следовало проделать таким образом, чтобы это разрушение не коснулось ни «Эры», ни его самого. Честно говоря, Томас не так уже сильно переживал о судьбе своей или журнала, — он просто не мог позволить себе проиграть.

Он попросил у Макдональда разрешения сфотографировать его за рабочим столом и просмотреть бумаги, Макдональд лишь пожал плечами.

Рабочий стол Макдональда вполне соответствовал хозяину. Из книг здесь лежали «Разумная жизнь в Космосе» и «Голоса тридцатых». Бумаги разделялись на три стопки: разнообразная корреспонденция со всех концов света — письма ученых, экзальтированных энтузиастов, несколько писем-обращений за информацией, а также бездарные творения безумцев; документы технического характера, инструкции, касающиеся внутренних дел Программы, и, наконец, счета и заметки, имеющие отношение к повседневной деятельности Программы. Последние ровной стопкой лежали в самом низу, слева, как бы в качестве приза хозяину стола за тяжкие труды с перепахиванием бумажных гор. Справа лежала основная масса бумаг — с краткими замечаниями, пометками и резолюциями отчетов.

После того, как Томас завершил свою инспекцию, Макдональд повел его по всему зданию, представлявшему собой постройку в по-спартански функциональном стиле: крашеные бетонные стены, выложенные терракотой полы, строгой формы плафоны освещения на потолках. Служебные помещения напоминали школьные классы: в каждом висела доска, испещренная уравнениями или исчерченная радиосхемами; комнаты мало чем отличались одна от другой, разве что подбором книг да шторами на окнах или ковром на полу, и, пожалуй, наборами личных вещей: часы, радиоприемники, магнитофоны, телевизоры, трубки, фотографии и репродукции на стенах.

Макдональд представил Томасу научный персонал: моложавого Олсена, волосы которого уже припорошила седина; страстного математика и историка межзвездной связи Зонненборна — как всегда красноречивого, любознательного и неугомонного; худощавого рыжего блондина Саундерса — флегматичного философа с трубкой в зубах, автора многих их замыслов и начинаний; румяного круглолицего инженера-электронщика Адамса, неизменно озабоченного, скептически относящегося ко всему и вся…

Именно последнего Томас выбрал в качестве проводника по дебрям технических проблем Программы. Выбор выглядел вполне естественно, и Макдональду не пришлось протестовать. С проницательной улыбкой он проговорил:

— На ужин забираю вас к себе. Хочу представить вас Марии, да и она жаждет познакомиться с вами. Боб, расскажи ему обо всем, что он захочет.

«Хочет того Макдональд или нет, — размышлял Томас, — но Адамс должен стать источником важнейшей неофициальной информации, и не только о применяемых здесь технике и методиках, а в первую очередь о людях. Именно это самое главное. А такой Адамс найдется в каждой группе».

Рабочие помещения являли собой оазисы мирного, сосредоточенного труда. И хотя прошлое Программы казалось историей одной сплошной цепи последовательных неудач, здесь сохранялись свои моральные устои. Весь персонал работал так, будто шел первый, а вовсе не пятьдесят первый год работы.

Технические помещения выглядели иначе и казались безжизненными. Компьютеры и массивные электронные пульты управления пребывали в молчании, все огни погашены, и табло указателей мертвы. Перед некоторыми устройствами было разложено их содержимое; в этих внутренностях копались люди в белых халатах, похожие на жрецов-оракулов, поглощенных поисками вещих знамений в куриных потрохах. Зеленые глаза экранов ослепли. Биение электронных сердец замерло, и стерильно белые стены, средь которых и располагались все эти внутренности, создавали иллюзию операционного зала, где наступила смерть — из-за потерянного смысла жизни.

Адамс на все смотрел иначе.

— Днем все здесь выглядит обыкновенно. Такое притихшее, легко узнаваемое. Зато ночью, с началом прослушивания… Вы верите в духов, мистер Томас?

— Свои духи есть у каждой цивилизации. Как правило, это боги ее предшественниц.

— Духи нашей цивилизации — в ее машинах, — изрек Адамс. — Из года в год они механически исполняют наши приказы, бессловесно, без единой жалобы; и так происходит до тех пор, пока нечто не зачаровывает их, и тогда они начинают выделывать такое, для чего не предназначались никогда, — отвечают без всяких запросов, задают вопросы, на которые не существует ответов… Машины пробуждаются к жизни ночью. Они раскланиваются друг с другом, подмигивают единственным глазом, шепчутся меж собой и хихикают.

Томас провел ладонью по крышке какого-то пульта.

— А вам ничего не говорят.

Адамс взглянул на Томаса.

— Напротив, говорят они очень много. Вот только совсем не то, о чем спрашивают. Быть может, мы не знаем точных вопросов? Или не понимаем, как правильно следует их поставить. А вот машины знают. Уверен в атом. Они обращаются к нам, будто в узком семейном кругу. А мы попросту не понимаем. Или, скорее, и не хотим понять.

Томас повернулся к Адамсу.

— Но отчего же?

— Может, они силятся сообщить: там никого нет. Страшно подумать — абсолютно никого, кроме нас, хоть исходи всю Вселенную вдоль и поперек. Все для нас одних — весь этот спектакль, на который мы можем лишь глазеть, но никогда не примем в нем участия; спектакль, поставленный для единственного зрителя, способного понять его и ощутить свое одиночество.

— Поэтому и вся Программа изначально являла собой нечто безумное, не правда ли?

Адамс помотал головой.

— Назовем это защитной реакцией человека. Невозможно ведь знать наверняка, но просто исключить любые возможности тоже нельзя. Вот мы и ищем без устали и страшно признать поражение и осознать: мы одни.

— А не страшней узнать, что мы как раз не одиноки?

— Вы так думаете? — участливо осведомился Адамс. — У каждого есть свое собственное величайшее опасение. Вот я, например, боюсь, а вдруг там никого нет, хотя разум и подсказывает: так оно, собственно, и есть. Я говорил с другими, кого пугает сама возможность получения некоей информации. Мне не удалось до конца понять их, хотя, наверное, можно представить, что их ощущения — итог иных опасений и страхов.

— Расскажи мне, как все тут действует, — добродушно-фамильярно попросил Томас. Исследованием опасений Адамса, рассудил он, можно будет заняться как-нибудь в другой раз.

Прослушивание производится так же, как и пятьдесят лет назад, — главным образом, путем приема радиотелескопами радиоволн, — с помощью громадных антенных устройств, встроенных в естественные впадины, или посредством управляемых параболических радиотелескопов, а также металлических антенн, выведенных в космическое пространство.

Прослушивание в основном ведется на длине волны двадцать один сантиметр — частоте колебаний свободного водорода. Пробуют и другие частоты, однако наблюдатели неизменно возвращаются к главной частоте природы или ее кратным производным. Искусство и усилия нескольких поколений инженеров многократно повысили чувствительность приемников и свели на нет воздействие естественного шума Вселенной и земные помехи. А поскольку шум и помехи уже не мешают, остается то же, что и всегда — ничто. Нуль. Однако они по-прежнему слушают, напрягая в надежде свой слух.

— Почему вы не бросите все это? — спросил Томас.

— Это длится едва пятьдесят лет. Меньше секунды по галактическому времени.

— Но ведь ясно же, если бы кто-то или что-то отправляли сигналы, их наверняка уже услышали бы.

— Может, там никого и нет… — задумчиво произнес Адамс. Сейчас его глаза смотрели на Томаса вполне осмысленно. — Или все попросту только слушают.

Томас в удивлении поднял брови.

— Знаете ли, слушать гораздо дешевле. Гораздо. Может, все они там сидят, как на привязи, у своих приемников и не думают посылать сигналы. Лишь мы и передаем.

— Так мы передаем? — быстро спросил Томас. — Кто же позволил такое?

— Здесь не слишком-то комфортно. Тут только работают, — сказал Адамс. — Пошли выпьем кофе и я все объясню.

Одно из рабочих помещений переоборудовали под бар. Поставили два столика с четырьмя стульями, а с трех сторон расставили автоматы вдоль стен. Они тихо урчали, занятые подогревом или охлаждением еды и напитков.

За кофе Адамс принялся рассказывать историю всей Программы, начиная с проекта ОЗМА и инициирующих публикаций и гипотез Коккони, Моррисона и Дрэйка, более поздних достижений и заслуг Брэйсуэлла, Таунса и Шварца, Оливера, Холи и Дайсона, фон Хорнера, Шкловского, Сагана, Струве, Этшли, Кэлвина, Хуанга и Лилли, — последние попытки молодых энтузиастов найти общий язык с дельфинами получили название «Закон дельфина».

Поначалу существование иных разумных существ во Вселенной не вызывало сомнений. Возникновение планет, считавшееся ранее случайным процессом — наподобие столкновения звезд — было признано естественным явлением, неизменно сопровождающим рождение звезд из газовых облаков и глыб камня и металла. Один-два процента звезд в нашей галактике, по всей видимости, имеют планеты, где, возможно, могла зародиться жизнь. Поскольку в нашей галактике — полтораста миллиардов звезд, по крайней мере миллиард, а то и два-три из них имеют пригодные для жизни планеты.

— Миллиард звездных систем, где могла развиться жизнь! — провозгласил Адамс. — Логично предположить: там, где возможно развитие жизни, она разовьется.

— Жизнь — да, но человек-то уникален, — проговорил Томас.

— Вы солитарианин? — спросил Адамс.

— Нет, но на мои убеждения это никак не влияет.

— Возможно, человек и уникален, — продолжал Адамс. — Хотя галактик много. Но уникален ли разум? У него большая живучесть. Если уж разум возник — пусть и случайно — можно быть уверенным в его триумфе.

— Однако техника — нечто иное, — сказал Томас, осторожно отпивая горячий кофе.

— Абсолютно иное, — подтвердил Адамс. — Как известно, к нам она пришла совсем недавно, лишь по прошествии первой половины срока активного существования Солнца, когда можно рассчитывать на существование жизни. Гоминиды населяют Землю едва в течение одной тысячной периода ее существования. Цивилизация развивается лишь миллионную часть данного времени, цивилизация техническая — едва одну миллиардную. Принимая во внимание относительно позднее возникновение Солнца, а также и непреложный факт присутствия звезд и планет, гораздо старше наших, придем к следующему выводу: в случае существования разумной жизни в иных мирах ею должен быть достигнут, в сравнении с нами, и более высокий уровень, а в отдельных случаях — гораздо более высокий. Но…

— Но…

— Но почему же мы их не слышим?! — воскликнул Адамс.

— А вы все испробовали?

— Кроме радиочастот, пытали счастья на частотах гамма-излучения, в лазерах, нейтрино, макрочастицах углесодержащих метеоритов и линиях поглощения звездных спектров. Единственно, чего еще не испробовали, это Q-волны.

— Что это такое?

Адамс машинально чертил на старой облицовке столика. Томас обратил внимание на крышку столика всю испещренную слабыми, почти уже полустертыми следами схем и чертежей.

— Много лет назад Моррисон назвал это «пока еще не открытым методом, который откроют через десять лет», — сообщил Адамс. — Вот только мы его так и не открыли. Для новых попыток не оставалось уже ничего, кроме прямой передачи. Это подороже. А без надежды на успех средств не раздобудешь, тем более теперь. К тому же даже сегодня пришлось бы решать: стоит ли трубить на всю Вселенную — или хотя бы на всю Солнечную систему — что здесь существует разумная жизнь, цивилизация.

— И тем не менее, как вы сказали, мы передаем.

— Передаем с первых же дней радио, — сказал Адамс. — Большая часть излучений малой мощности — ненаправленные, забиваются атмосферными помехами и другими шумами, но все же разум сделал Землю вторым по мощности радиоисточником, а спустя несколько десятилетий мы сравняемся и с самим Солнцем. Если там есть кому обратить на это внимание. Земля окажется для них как на ладони.

— Но вы так ничего и не услыхали?

— А что услышишь на этом аппаратике? — спросил Адамс, указывая кивком на долину за стеной. — Нам необходимо предоставить хоть какое-то время на Большом Ухе — там, этажом выше, — на той пятимильной сети. Или на той, которая строится. Впрочем, астрономы не уступят нам и дня.

— Тогда почему бы вам не забросить все это?

— Нам не дадут это сделать!

— Кто же?

— Мак. Да нет, наверняка это не так. Хотя, черт побери, именно так оно и есть. Он — связующее звено. Он и Мария. Недавно, к примеру, был момент, когда казалось, все пойдет к черту…

Томас отпил еще глоточек кофе. Тот остыл и стал уже в самый раз, и он допил его.

Поездка к дому Макдональда вдоль холмов доставляла сплошное удовольствие. Тени ложились на зеленые склоны, как стопы великанов. Вечерний бриз приносил с собой острый соленый запах океана. Древняя паровая турбина урчала под капотом, время от времени слегка вибрируя, как бы давая понять, какая она старая. «Это захолустье — едва ли не самый чистый и тихий островок во всем загрязненном и шумном мире, — думал Томас. — Невинно, как рай до познания Добра и Зла. А он, Томас, несет на себе заразу — нечто вроде вируса грязи и суеты». Он пережил момент острого раздражения, не понимая, как в мире скуки и лишений еще сохранилось подобное место; потом оно уступило место дешевому удовлетворению, от осознания, ведь в его власти уничтожить все это.

— Ну как, вы узнали у Адамса все, что хотелось?

— Простите? — не понял погруженный в раздумья Томас. — Ах, да, даже более того.

— Так я и думал. Боб — парень надежный. В случае чего на него можно положиться как на друга: долго не задумываясь, ворваться к нему в ненастье, среди ночи, с известием, что у тебя лопнула шина и, будьте уверены, он выскочит под дождь. Правда, он много говорит и еще больше ворчит. Но пусть это не помешает вам разглядеть в нем человека.

— Всему ли сказанному можно верить?

— Не сомневайтесь, — ответил Макдональд. — Боб не скажет вам ничего, кроме правды. Впрочем, чересчур большая ее доза содержит нечто, вводящее в заблуждение, даже в большей мере, чем недостаток ее.

— Например, попытка самоубийства вашей жены?

— Например.

— И порванное заявление об отставке. — И это тоже.

Томас так и не смог различить в голосе Макдональда смущение или тени испуга от его разоблачений. Скорее всего, это печаль, обусловленная сознанием неизбежности ала на этом свете.

«Когда мы ехали к нему домой, мимо холмов, окружающих Аресибо, — столь же безмолвных, как и те голоса, к которым прислушиваются в оставшемся позади бетонном здании, — он не отрицал, ни того, что год назад его жена пыталась покончить с собой, ни того, что составил и уничтожил впоследствии заявление об отставке…»

Дом оказался типичной испанской гасиендой и в сгущающихся сумерках выглядел уютным и гостеприимным, залитый потоками золотистого света, льющегося из окон и дверей. Входя в дом, Томас ощутил это еще сильнее; такую атмосферу уюта и любви ему доводилось встречать всего раз или два в домах друзей. Пребывание именно в этих домах согревало его, пока он наконец не понял, чем это ему грозит: он может бросить писать. Повстречай он женщину, способную погасить его внутренние страдания, и все закончится обычным романчиком, постепенно перерастающим затем во взаимную неприязнь. И он снова сбежит в свое одиночество, вернется к машинке, и через ее клавиши перельет на бумагу пульсирующую в нем боль. А вышедшее из-под пера будет бездарно и посредственно, как и те, уже написанные им круги ада. Почему только он не написал своего чистилища? Теперь он знал, — почему: всякий раз под его рукой чистилище превращалось в ад.

Мария Макдональд оказалось зрелой женщиной; кожа у нее была оливковой, а красота казалась неисчерпаемой. Одетая в простую крестьянскую сорочку и юбку, она взяла его за руку, приветствуя в собственном доме. Он ощутил, как тает его сердце от ее доброй улыбки и изысканного латиноамериканского радушия, и, как мог, сопротивлялся. Ему захотелось поцеловать ей руку, повернуть ее ладонь и увидеть шрам на запястье. Захотелось обхватить ее руками и уберечь от всех ночных кошмаров. Конечно, ничего этого он не сделал.

— Вам известно о моем намерении написать о Программе, — объявил он, — и сразу признаюсь, далеко не в самом доброжелательном тоне.

Она тоже слегка наклонила голову, внимательно вглядываясь в него.

— Мне кажется, вы не злой, скорее — разочарованный. Выть может, ожесточившийся. Вас не удивляет, откуда мне все это известно? У меня интуитивное знание людей, мистер Томас. Робби, прежде чем принять кого-нибудь на работу, приглашает к нам домой, а потом я все ему рассказываю. И ни разу я не ошиблась. Робби, скажи, это правда?

Макдональд улыбнулся:

— Один только раз.

— Это шутка, — объяснила Мария. — Он хочет сказать, я ошиблась — в нем, но это совсем другое дело. Эту историю я поведаю вам как-нибудь в другой раз, когда мы, надеюсь, получше узнаем друг друга. Получается, мистер Томас, я владею своим инстинктом и еще кое-чем, — я прочла ваш перевод и роман тоже. Робби говорил мне, он до сих пор не завершен. Вы обязаны это сделать, мистер Томас. Плохо все время жить в аду. Согласна, вначале его нужно постичь, дабы понять смысл очищения от грехов на пути в рай.

— Писать об аде легко, — признался Томас. — Но на другое у меня не хватает воображения.

— Очевидно, вам не удалось еще избавиться от ваших собственных грехов, — заметила Мария. — Вы пока не нашли ничего, достойного веры или любви. Некоторые не находят этого никогда, а это весьма печально. Как жаль мне их. Не дай вам Бог стать одним из них. Впрочем, я говорю о вещах слишком личных…

— Да нет же…

— Вы приехали сюда насладиться нашим гостеприимством, а вовсе не за тем, чтобы сносить мой миссионерский азарт к проблемам любви и семейной жизни. Видно, я не в состоянии сдерживать его.

Взяв мужа под руку, она подала свободную руку Томасу. Втроем они прошли по терракотовым плиткам прихожей ко входу в гостиную. Яркий мексиканский ковер покрывал часть натертого воском дубового паркета. Здесь, сидя в больших кожаных креслах, они принялись попивать острый margaritas и безмятежно беседовать о Нью-Йорке и Сан-Франциско, об общих знакомых, литературной жизни и политических новостях; о месте «Эры» в том и другом, и о том, как Томас начинал писать для этого журнала. Затем Мария проводила их в столовую, где они засели за ужин, названый ею «традиционной мексиканской comida». На первое был подан бульон, густой от похожие на тефтели шариков tortillas, макароны, овощи и кусочки цыпленка. На второе — sopa seca — остро приправленное блюдо из риса, макаронов и мелко нарезанных tortillas в пикантном соусе, потом — рыба, а после нее — как главное блюдо — тушеный козленок с разными овощными гарнирами и жареной фасолью, присыпанной тертым сыром. Ко всему в выложенных салфетками корзиночках подавались пышные горячие tortillas. Ужин для Томаса закончился молочным пудингом, названным Марией «natillas piuranas», крепчайшим кофе и фруктами.

Слабо протестуя по ходу течения трапезы, — мол, ничего он больше съесть не в состоянии, — Томас поддавался уговорам Марии и понемногу отведывал каждого появляющегося на столе блюда. В конце концов Макдональд не выдержал и расхохотался.

— Ты его закормила, Мария. Остаток вечера он проведет в сытой дреме, а нам ведь еще предстоит кое-что сделать. Латиноамериканцы, мистер Томас, приступают к подобной трапезе в исключительно торжественных случаях, в разгаре дня, после чего удаляются на заслуженную сиесту. — Макдональд добавил в бокальчики водки, названной им pisco. — Позвольте мне поднять тост. За красоту и хорошую еду.

— За хорошее прослушивание! — дополнила Мария.

— За истину! — изрек Томас, дабы подтвердить, его не удалось ни очаровать, ни обкормить до полнейшей покорности. Взгляд его не отрывался от белого шрама, пересекавшего оливковое запястье Марии.

— Вы заметили шрам, — спокойно заметила она. — Это — памятка о моем безумии, и носить ее придется до конца жизни.

— Не о твоем безумии, — возразил Макдональд, — но о моей глухоте и черствости.

— Это случилось немногим более года назад, — сообщила Мария. — Тогда я была не в себе. Видела, с Программой плохо, а Робби разрывается между необходимостью поддерживать Программу на плаву и заботой обо мне. Глупейшая ошибка, а теперь-то я знаю, — но тогда мне казалось, нужно устранить один из источников беспокойства Робби, а значит, убрать самое себя. Попыталась совершить самоубийство, перерезала вены и это почти мне удалось. Но я выжила, ко мне вернулся рассудок, и мы с Робби вновь обрели друг друга.

— Мы и не теряли, — проговорил Макдональд. — А просто из чисто человеческого равнодушия перестали слышать друг друга.

— Ведь вы знали обо всем этом, не так ли, мистер Томас? — спросила Мария. — Вы женаты?

— Был когда-то, — ответил Томас.

— И неудачно, — проговорила Мария. — Вы должны жениться. Вам нужен кто-то, кого любили бы вы и кто любил бы вас. И тогда вы напишите свои «Чистилище» и «Рай».

Где-то в глубине дома заплакал ребенок. Мария подняла полные счастья глаза.

— И мы с Робби нашли еще кое-что.

Она грациозно вышла из столовой, и минуту спустя вернулась с ребенком на руках.

«Ему месяца два-три, — подумал Томас. — Глаза и волосы черные, а кожа оливковая, как у матери». Глаза ребенка, казалось, следили за Томасом.

— Это наш мальчик, Бобби, — сообщила Мария.

«Сколько в ней было жизни до этого, — думал Томас, — но теперь она полна ею вдвойне. Вот он, тот магнетизм, который влечет художника к созданию образа Мадонны».

— Нам посчастливилось, — сказал Макдональд. — Мы ждали ребенка очень долго, и Бобби родился без осложнений и нормальным, а вовсе не с какими-то отклонениями, как это часто случается с детьми немолодых родителей. Думаю, он вырастет хорошим парнем, несмотря на обрушившееся на него бремя любви престарелых родителей, скорее годящихся ему в деда и бабку. Еще остается надеяться, нам удастся найти с ним взаимопонимание.

— Надеюсь, он найдет общий язык с родителями, — пожелал Томас и сразу же добавил: — Миссис Макдональд, почему вы не заставите мужа уйти в отставку, прочь от этой безнадежной Программы?

— Я никогда не принуждаю Робби, — ответила Мария. — Программа — его жизнь, точно так же, как Бобби и он — моя. Вам чудится в этом нечто плохое, — какое-то вероломство, обман. Однако вы не знаете ни моего мужа, ни окружающих его людей. Не знаю, действительно ли вы так считаете. А они верят в свое дело.

— Значит, они глупцы.

— О нет, глупцы — это те, у кого нет веры и кто не способен обрести ее. Возможно, там никого и нет, а если даже и есть, — ни они, ни мы никогда не обратимся друг к другу. Однако прослушивание — своеобразный акт веры, равный самой жизни. Перестань мы слушать, начнется наше умирание, и вскоре не станет ни нас, ни людей во всем остальном мире, ни нашей технической цивилизации, ни даже простых сельских жителей или фермеров, ибо жизнь есть вера, посвящение себя чему-то. Смерть же — поражение.

— Вы видите мир в ином, чем я, свете, — проговорил Томас. — Мир умирает.

— Еще нет, пока такие, как они, не поддаются, — сказала Мария.

— Ты нас переоцениваешь, — произнес Макдональд.

— Отнюдь. — Мария повернулась к Томасу: — Мой муж — великий человек. Он слушает всем сердцем. Вы уверитесь в этом еще до того, как покинете наш остров. Приходилось мне видеть таких же, как вы, — сомневающихся, охочих до разрушения, но Робби их всех увлек, дав им веру и надежду, и они ушли с миром.

— Дать себя увлечь — не входит в мои намерения, — сообщил Томас.

— Вы же знаете, что я имела в виду. — Я знаю только, как мне хотелось бы постоянно видеть рядом кого-то, кто верит в меня так же, как вы в своего мужа.

— Пора возвращаться, — заметил Макдональд. — Хочу кое-что показать вам.

Томас попрощался с Марией, поблагодарил за гостеприимство и особую заботу о нем и вышел. Стоя в темноте, он оглянулся на дом, на льющийся из окон свет и застывший в дверях силуэт женщины с ребенком.

Контраст дня и ночи, света и тьмы — равносилен путешествию на другую планету. После захода солнца все, так хорошо знакомое днем, приобретает чуждые пропорции: расстояния увеличиваются, предметы смещаются.

И сейчас, когда Макдональд с Томасом ехали долиной, в устье которой выстроили радиотелескоп, это сооружение уже не ассоциировалось со стерильным блюдечком. Теперь оно походило на некий тигель, где сплавлялись тайна и тьма, — вобравший в сокровенные глубины свои таинственное эхо небес и звездную пыль, медленно-медленно разносящуюся ночным ветром.

Чаша управляемой части радиотелескопа, застывшая в мертвой неподвижности днем, теперь будто ожила и с трепетом внимала небесам. Томасу почудилось, словно силится она подняться в безмолвную тьму.

«Малое Ухо» — так прозвали гигантскую точнейшую машину — самый большой управляемый телескоп на Земле, дабы не путать его с Большим Ухом — кабельной сетью пятимильной протяженности. Ночью здесь даже гость ощущает магию, исходящую из этого устройства и обволакивающую работающих с ним людей. Кажется, машина целиком послушна их воле. Для этих одержимых она и впрямь является ухом — собственным их ухом, наделенным сверхъестественной мощью, снабженным сложнейшими, изощреннейшими фильтрами и приставками, — ухом, чутко настороженным в направлении безмолвных звезд и внемлющим лишь неспешному сердцебиению вечности.

— Все это досталось нам в наследство от астрономов, — пояснил Макдональд и уточнил: — Вскоре после того, как на обратной стороне Луны установили первые радиотелескопы, а в космическом пространстве только раскинулись первые кабельные сети. Наземные установки сразу же потеряли всякую ценность, подобно детекторным приемникам в момент появления совершенных вакуумных электронных ламп. Впрочем, те не отправили телескопы на слом, их подарили нам, а в придачу — еще и небольшие ассигнования — фонд на эксплуатационные расходы и исследовательскую деятельность.

— За минувшие десятилетия суммарная квота, должно быть, возросла до астрономической суммы, — заметил Томас, пытаясь стряхнуть впечатления гостеприимного вечера и очарование ночи.

— Да, она растет, — согласился Макдональд. — Каждый год нам приходится бороться за существование. Правда, есть и кое-какая прибыль. Программу следует приравнять к интеллектуальному тесту, где самые многообещающие замыслы крепнут в состязаниях с величайшей, вечной и неразрешимой загадкой. Мы получаем молодых инженеров и ученых, обучаем их и они возвращаются обратно, в большой мир — решать проблемы, имеющие сугубо земные цели. У Программы на удивление много воспитанников, и среди них — настоящие светила науки.

— Таким способом вы пытаетесь оправдать существование Программы как особой формы аспирантуры?

— О нет! Наши предшественники называли это бытовыми отходами, а еще — побочными продуктами. Для нас важнейшей и конечной целью является установление контакта, связи с существами с других планет. Я просто подсовываю вам аргументы в наше оправдание, коль скоро вы не в силах принять нас такими, какие мы есть.

— С какой это стати я стану вас оправдывать?

— Об этом вы уж сами себя спросите.

Они вошли в здание, изменившееся столь же разительно. Коридоры, полные деловой суеты, кипели энергией и осмысленным движением. Пульта управления будто коснулся указующий перст Господен, и вместо запустения смерти воспряла жизнь: зажигались и гасли огоньки, экраны осциллографов ожили зелеными подвижными линиями, негромко щелкали реле на пультах, компьютеры переговаривались меж собой, а в кабелях и проводах, казалось, слышался электрический шепот.

За пультом управления сидел Адамс в наушниках. Взгляд его не отрывался от указателей и осциллографов, расположенных напротив. Когда они вошли, он мельком взглянул в их сторону и помахал рукой. Макдональд вопросительно поднял брови. Адамс в ответ только пожал плечами, стянул наушники на шею.

— Как обычно — ничего.

— Прошу. — Макдональд снял наушники и вручил их Томасу. — Послушайте-ка.

Томас прижал наушники к уху.

Вначале слышен шум — дошедший будто издалека ропот множества голосов или плеск ручейка в скальном ложе, струящегося сквозь расщелины, и ниспадающего водопадами. Затем звуки нарастают, и вот уже слышны, страстные голоса, говорящие все разом, и невозможно поэтому разобрать ни единого в отдельности, а лишь все, слитые воедино. Слушатель силится расслышать, но все его старания только разжигают в этих голосах еще большую жажду бить услышанными, и они звучат все громче и невнятней. Слушателю лишь остается вслед за Данте повторять:

Меж тем, от горячих просьб голоса переходят к гневным окрикам; страстные мольбы превращаются в негодующие, гневные вскрики — будто страждущие души, умоляют вызволить из пожирающего их огня. Они наскакивают на слушающего, словно намереваясь разорвать его в наказание за вторжение в обитель падших ангелов, исполненных высокомерия и грешной спеси.

А слушающему чудится уже, будто он — один из этого громогласного хора — страждущий, как все они, в аду, и способный лишь вопить в муках и отчаянии, и молить выслушать; однако никто не слышит, всем безразлично происходящее, и никому и никогда не дано понять его.

И уже чудится слушающему, что он среди гигантов — тех, кого Дий, «в небе грохоча, страшит поныне» [22]. Все они надсаживают свои мощные голоса, дабы достичь слуха внемлющего, но не разумеющего их. «Яростно раздалось Из диких уст, которым искони Нежнее петь псалмы не полагалось!..» [23]. И в этот миг слушающий ощущает, как сознание покидает его».

Голоса умолкли: Макдональд снял с Томаса наушники, и тот смутно припомнил, как надевал их, потрясенный удивительной гипнотической силой этих звуков, — голосов, жаждущих понимания, сливающихся в общем какофоническом хоре, где каждый ведет свою отдельную песнь…

Он пережил мгновение открытия, поняв, что, подобно голосам, он заблудился, потерялся и обречен на вечное присутствие в своей тесной оболочке, одинокий в своих муках и страданиях, будто уже пребывает в самом аду.

— Что это было? — неуверенно спросил он.

— Глас бесконечности, — пояснил Макдональд. — Радиосигналы, переведенные в акустические частоты. В реальном приеме — вещь бесполезная. Если мы и впрямь нечто поймаем, это тотчас зафиксируют записи, вспыхнут индикаторы, и компьютер подымет тревогу. Звуковая связь здесь ни к чему. Однако слышать нечто во время прослушивания — значит создавать источник вдохновения. А оно нам просто необходимо.

— Скорее, я бы назвал это гипнозом, — возразил Томас. — Внушением, помогающим убедить неверующих, будто там и впрямь кто-то есть. А вдруг, однажды, и удастся четко расслышать нечто, ныне лишь воображаемое. Мол, там и вправду есть некто или нечто, пытающееся объясниться с нами. Все это — не более чем простая уловка, дабы провести самих себя. Это похоже на попытку вогнать в бутылку целый, мир.

— На одних это действует сильнее, на других — меньше, — заметил Макдональд. — Досадно, что это воспринято, как выпад против вас лично. У нас и в мыслях не было проделывать с вами такие номера. Вы сами уверились — во всем этом ровным счетом ничего нет.

— Ладно, — сказал Томас, все еще злясь на себя из-за продолжающего предательски дрожать голоса.

— Мне хотелось бы дать вам послушать нечто иное. Все это лишь введение. Пошли ко мне. И ты с нами, Боб. Оставь на прослушивание техников. Ничего не случится.

Втроем они вошли в кабинет и уселись в кресла. Рабочий стол Макдональда на сей раз оказался пуст и только готовился принять очередную порцию материалов. По-прежнему витал упоительный запах старых книг. Томас, поглаживая ладонями полированные деревянные поручни кресла, не отрывал взгляда от Макдональда.

— Со мной такие номера не проходят, — изрек он. — Все эти гипнотические звуки, приятное общество, чудесный ужин и даже прекрасные женщины с трогательными сценами семейной жизни — подобное ни в коей мере не влияет на один единственный факт, Программе свыше пятидесяти лет, а до сих пор так и не получено сообщение.

— Собственно для того я и привел вас сюда, чтобы объявить… — проговорил Макдональд, и, помолчав, закончил: — Мы его получили.

— Да нет же! — вырвалось у Адамса. — Почему же тогда мне ничего неизвестно?

— У нас не было уверенности. Случались ведь и раньше ложные тревоги. Такие минуты, пожалуй, самые трудные. Знал только Саундерс. В конце концов, это ведь его идея.

— Записи Большого Уха, — проговорил Адамс.

— Да. И он их обрабатывал. Немало потрудился, отфильтровывая лишнее. И теперь можно утверждать с уверенностью: сигнал получен. Утром я собираю всю группу. Сделаем заявление. — Он повернулся к Томасу. — Но я бы хотел обратиться к вам за советом.

— Макдональд, а это не очередной ваш номер? — спросил Томас. — Не слишком ли много случайных совпадений?

— Случайные совпадения встречаются, — произнес Макдональд. — История забита ими. Сколько программ завершилось успешно и сколько идей увенчалось триумфом только благодаря тому, что от поражений их уводили именно случайные совпадения, являвшиеся, как правило, за мгновение до окончательного торжества скептиков.

— А просьба помочь, — продолжил Томас, — это ваш коронный номер?

— Мистер Томас, — сказал Макдональд, — прошу не забывать, что мы — ученые. Свыше пятидесяти лет исследований — и ни малейших результатов. Мы уж и думать забыли, да и вообще вряд ли когда-либо задумывались над тем, что станем делать в случае, если нам повезет. Именно поэтому и нужна ваша помощь. Вы знаете людей, вам известно, как подойти к ним, что они примут, а что отвергнут, возможная их реакция. Как видите, у нас все логично и естественно.

— Все это слишком чудесно, чтобы быть правдой. Я не верю.

— Поверь ему, Джордж, — сказал Адамс. — Он еще ни разу не солгал.

— Врут все, — упрямо проговорил Томас.

— Он прав, Боб, — улыбнулся Макдональд. — И все же вам придется поверить, мистер Томас, поскольку истина поддается проверке и воспроизведению. Если мы представим результаты в печать и их опубликуют, любой ученый скажет: «Все точно. Согласен». Собственно, только так и должно быть. Какой смысл в обмане, если его можно легко разоблачить и который навсегда разнесет в пух и прах нашу Программу, стоит только вам написать об этом.

— Я слышал, те, кто хочет уклониться от военной службы, жалуются или на боли в пояснице или на голоса в голове: и то, и другое невозможно разоблачить, — заметил Томас.

— Физика — наука объективная. Любое мало-мальски значительное достижение не раз и не два проверяется, причем везде и всюду, любым и каждым астрономом.

— А может, вы желаете втравить меня во все это, чтобы я свернул тут всем шею во имя общественной нравственности?

— Томас, да смог бы я втравить вас хоть во что-нибудь?

— Нет, — ответил Томас, однако, вспомнив про голоса, уточнил: — Нет, поскольку я информирован. Но почему именно теперь? Почему именно в тот момент, когда здесь появился я?

— Я не пытаюсь как-то принизить ваше положение, — проговорил Макдональд. — Но вы — не первый литератор, побывавший здесь с намерением написать статью. Почти каждую неделю мы принимаем у себя кого-то из журналистов. Мы искренне удивимся, если уже через день или два после получения первого послания у нас не оказался кто-либо из пишущей братии. Так уж случилось, эта честь выпала именно вам.

— Ну ладно, — сдался Томас. — Что это такое? Как вам удалось напасть на след?

— Менее года назад мы начали получать записи с Большого Уха, записи его текущей радиотелескопии. Вплотную приступили к их анализу. Саундерс запустил результаты на компьютер, добавил звуковое воспроизведение с наушниками и Бог знает что еще. И вот однажды ему почудилось, будто он слышит музыку и голоса.

Вначале он принял это за галлюцинацию, однако компьютер это опроверг. Саундерс предпринял все возможное, постарался отфильтровать и усилить сигналы, устранить шумы и помехи. Для этого за полвека понапридумывали много всяких штучек. Удалось разобрать музыку, еще лучше вышло с голосами — обрывками разговоров на английском.

Затем ему пришло в голову: а не приняло ли случайно Большое Ухо передачу с Земли или ее отражение от какой-то планеты? Однако сеть не ориентирована ни на Землю, ни в сторону других планет, а нацелена в открытый Космос. Записи имелись за несколько лет подряд, и сигналы фиксировались каждый раз, когда Большое ухо нацеливалось в определенном направлении.

— Какие сигналы? — поинтересовался Томас.

— Да Боже мой, Мак, мы же их можем послушать! — воскликнул Адамс.

Макдональд нажал одну из кнопок на рабочем столе.

— Надо сказать, — сообщил Макдональд, — помех было значительно больше, но Саундерс специально вырезал почти все неразличимые места. Соотношение шума к сигналу — примерно пятьдесят к одному. Поэтому мы услышим лишь одну пятидесятую имеющейся записи.

Звук оказался монофоническим, хотя и доносился сразу из двух вмонтированных в стену — справа и слева — динамиков. Он не производил такого впечатления, как услышанное через наушники в пультовой, однако потрясал не меньше, чем в первые дни радио, когда люди сидели у детекторных приемников и ловили слабенькие звуки, все подряд — будь то Скенектеди, Питтсбург или Форт-Уэрт. «Создается нелепое двоякое впечатление, — думал Томас. — Возможно, это послание и пришло с другой планеты, но происхождение его наверняка земное».

«Звуки, несомненно, земного происхождения. Музыка, основанная на хроматическом ряде и местами знакомая, например увертюра из „Вильгельма Телля“. И голоса, говорившие большей частью по-английски, хотя и по-русски — тоже, и на итальянском, немецком, испанском. Английская речь. Музыка. С другой планеты? Абсурд. Но все же они это слышат».

Бесполезная передача. Атмосферные помехи и различные случайные шумы временами заглушают все, а слышимое — не более чем беспорядочные обрывки, едва различимые, но в целом совершенно неясные; ни одного завершенного сообщения и все голоса разные. Поистине Вавилонское столпотворение. Все понятно лишь настолько, чтобы у слушателей создавалось впечатление осмысленности целого.

Временами музыка или голоса доходят отчетливее, временами — по мере усиления шума — исчезают совсем. То слушателям кажется, здесь доминируют голоса, прерываемые помехами, то чудится, будто это всего лишь полоса помех, прерываемая случайными голосами.

Как в театре древних греков: хор монотонно декламирует свои сомнения и вопросы, пронизанные дельфийской неопределенностью. Слушающие инстинктивно подались вперед, словно это помогает лучше слышать…

Когда голоса и шумы смолкли, Томас повернулся к Макдональду. Сейчас он располагал получасовой магнитофонной записью, однако, как распорядиться ею дальше, придумать так и не смог. Да и вообще не знал, что обо всем этом думать.

— Что это значит?

— Одно — все это записи — с Земли, — сказал Адамс.

— Начнем вот с чего, — проговорил Макдональд, повернулся и снял с полки книгу. — Прошу взглянуть вот сюда, — обратился он к Томасу. — Может, тогда вы лучше все поймете.

Книга называлась «Голоса тридцатых». Томас полистал страницы.

— Здесь рассказано о первых десятилетиях радио. С тех пор прошло более девяноста лет.

— Все нами услышанное, — сказал Макдональд, — при внимательном чтении можно найти в этой и Других книгах. Передачи относятся к тем временам; музыка, новости, комедии, драмы, сенсации, так называемые «сериалы» тех лет, детективы, беседы, репортажи о катастрофах… Некоторые фрагменты на других языках мы вырезали.

— Думаете, я поверю, будто вся ерунда пришла со звезд?

— Да, — подтвердил Макдональд. — Именно это и приняло Большое Ухо, когда астрономы вели наблюдение, установив его примерно на пять угловых часов восхождения и около пятидесяти шести градусов склонения в общем направлении на Капеллу…

— Как могла Капелла отправить сюда весь этот земной мусор?

— Я разве утверждал, что это Капелла? — спросил Макдональд. — Я лишь подчеркнул: в том направлении.

— Несомненно, — отозвался Адамс.

— Но это слишком абсурдно, — воскликнул Томас.

— Точно, — произнес Макдональд. — Вот именно. Настолько абсурдно, что имеет право на истину. С какой стати стал бы я проводить вас чем-то таким, столь явно шитым белыми нитками? Не проще ли состряпать что-нибудь из сигналов, похожих на помехи? Хотя фальшивые сигналы и не удалось бы выдавать за подлинные в течение длительного времени, — при известной наглости и везении можно поймать нечто правдоподобное и выдавать за настоящий внеземной сигнал, пока нас не разоблачили бы. Но такое? Все это легко проверяется и, повторяю, достаточно абсурдно, чтобы не оказаться истинным.

— Однако ж это… ну как может Капелла или черт знает кто… передавать все это?..

— Мы слушаем всего пятьдесят лет, — пояснил Макдональд. — А передаем — уже девяносто.

— Передаем? Мы?

— Вспомни, я же говорил тебе, — сказал Адамс. — Со времени первой радиопередачи все эти сравнительно слабые радиоволны неустанно разбегались по Вселенной со скоростью восемьдесят шесть тысяч миль в секунду.

— Капелла находится примерно в сорока пяти световых годах от Земли, — сообщил Макдональд.

— Нужно сорок пять лет, чтобы радиоволны добрались туда, — добавил Адамс.

— И столько же — обратно, — закончил Макдональд.

— Это все отражается от Капеллы? — спросил Томас.

— Сигналы возвращаются. Их принимают в окрестностях Капеллы и отправляют к нам обратно узко-направленным пучком большой мощности, — пояснил Макдональд.

— Возможно ли такое?

— Для нас — нет, — объявил Адамс. — С нашим оборудованием невозможно. По-настоящему мощная антенна, выведенная в космическое пространство, за пределы земного притяжения, подальше от Солнца, возможно, и способна принять блуждающие радиосигналы с расстояния ста световых лет. Даже столь слабые, как на заре нашей радиофонии. Быть может, мы открыли бы тогда, что вся Галактика, как улей, гудит радиосообщениями.

— Хорошо, допустим, все так и есть. Удивительно, как мы вообще смогли выловить нечто, пребывавшее в пути сорок пять световых лет — туда и обратно. Достигшие Капеллы рассеянные сигналы должны быть невероятно слабыми, едва отличимыми от космического шума, — сказал Макдональд. — Конечно, они могут использовать и другие устройства, возможно, приемник в относительной близости к Земле, например, в поясе астероидов. Он принимает земные радиопередачи и транслирует непосредственно на Капеллу. Такая система означала бы только одно: внеземные существа или, по крайней мере, их автоматические приемопередающие устройства, посещают Солнечную систему. Впрочем, это все равно. Важен факт, мы принимаем запаздывающую ретрансляцию передач девяностолетней давности.

— Но зачем им это делать, если они располагают такими возможностями? — не унимался Томас.

— А разве есть у вас лучший способ привлечь наше внимание? — спросил Макдональд. — Вам известно, как поточнее сообщить, что они существуют и знают о нашем существовании? И чтобы сигнал никто не прозевал…

— По-вашему, это простое «алло, кто у телефона», только гигантского масштаба?

— Наверняка не только это, — проговорил Адамс.

Макдональд кивнул.

— Часть помех, скорей всего, таковыми не являются. В некоторых возмущениях просматривается некая упорядоченность — особенно в последовательности импульсов, групп двоичных сигналов; возможно, это ряды чисел или сообщение в линейном виде, или нечто такое, что может быть развернуто в изображение, знай мы последовательность его построения. А может, в послании ничего и нет, — так, просто уведомление. Пока мы этого не знаем. Саундерс как раз над этим работает с компьютерами.

— Тогда это — начало, — проговорил Томас, чувствуя, как забилось сердце и вспотели ладони. Такого он за собой не помнил со времен работы над «Адом».

— Мы не одиноки, — добавил Адамс.

— Что они могут сообщить? — спросил Томас.

— Узнаем, — ответил Макдональд.

— А дальше? — продолжал расспрос Томас.

— В этом-то все и дело, — признался Макдональд. — И еще: как объявить об открытии и стоит ли это делать вообще? Какая последует реакция, предъяви мы доказательства существования в Галактике иных разумных существ? Будут ли все поражены или, наоборот, раздражены, заинтересованы, охвачены энтузиазмом и обрадованы? Ощутят гордость или почувствуют себя застигнутыми врасплох?

— Вы должны объявить, — уверенно произнес Томас, ни минуты не сомневаясь в правоте своих слов. И эта убежденность также относилась к давным-давно забытым ощущениям.

— Вы считаете, нас поймут?

— По крайней мере, нужно постараться так сделать. Где-то там, на планете, похожей на нашу, обитает раса разумных существ, и у них наверняка есть, что сказать нам. Какая великая весть для всего человечества. Здесь нет места страху, тут — небывалый праздник! Мы должны донести его людям.

— Не представляю, каким же образом удастся это сделать.

— Вы шутите, — усмехнулся Томас. — Вы просто, как маэстро-психолог манипулировали мной. Вели меня за руку по заранее намеченному пути, шаг за шагом. Нет проблем. Я вам помогу. Возьму прессу на себя. Мы раструбим об этом на весь мир всеми доступными нам средствами: печать, телевидение, книги — документальные и беллетристика; интервью, анкеты, игры, развлечения… Да мы сделаем из Программы врата в новый мир! Наша Земля требует немедленного обновления. Нам скучно почивать на достигнутом, а скука — извечная угроза людскому духу…

— Не стоит забывать, — произнес Адамс, — в окрестностях Капеллы находится планета разумных существ, отправивших нам свое послание. Они ждут ответа. Вот это, пожалуй, и есть самое главное.

— Тебе бы полагалось знать — они не люди, — сказал Макдональд. — Среда их обитания в корне отличается от нашей. Капелла — красный гигант, точнее, двойной красный гигант, несколько холоднее нашего солнца, но гораздо больше и ярче.

— И наверняка старше, если только наша теория звездной эволюции точна, — вмешался Адамс.

— Светила Капеллы таковы, каким станет наше Солнце через пару галактических десятилетий, — продолжал Макдональд. — Вы только подумайте о последствиях. Задумайтесь, как шло развитие в лучах их светила — двойного красного гиганта, с аномальными днями и ночами и самой планетной орбитой, среди природных флуктуации, со сложнейшими условиями вегетации, в экстремальных жаре и холоде! Какие же существа выжили в этих условиях и создали процветающую цивилизацию?

— Насколько же их восприятие должно отличаться от нашего! — произнес Томас. — Данте отправился в ад, дабы познать жизнь и мысли иных созданий. А наши существа неизмеримо более чуждые, однако нам остается лишь слушать.

— Ну, мы как раз и располагаем собственными путями сошествия в ад, — сообщил Макдональд.

— Знаю… Персоналу вы расскажете все завтра?

— Если, по-вашему, это разумно.

— Разумно или нет, но рассказать придется. Прошу учесть всех поименно, чтобы на заседании это сообщение восприняли соответствующим образом. С вашего разрешения, я напишу ту самую статью для «Эры», вот только несколько не в том плане, на который они рассчитывают.

— «Эра», как мне кажется, идеальный вариант, но опубликуют ли они такое?

— В стремлении заполучить исключительное право на публикацию они пойдут на сговор с самим сатаной и всеми его падшими ангелами. Они ввергнут солитариан в преисподнюю и поведут бюрократов с технократами в землю обетованную. А я тем временем завербую пару коллег и ко времени выхода в свет указанного номера «Эры» мы подготовим пакет статей и интервью для всех средств массовой информации.

— Задумано неплохо, — проговорил Макдональд.

— А пока вы поразмышляйте вот над чем, — предложил Томас. — Понимают ли капеллане принимаемые с Земли радиопередачи? Не судят ли они о нашей цивилизации по нашим радиосериалам? — Он поднялся, выключил магнитофон и подытожил: — Великолепный выдался денек! Увидимся утром.

Он двинулся к дверям и переступил порог своего чистилища. Но узнал об этом гораздо позже.

ДИНАМИКА КОМПЬЮТЕРА

3.

УИЛЬЯМ МИТЧЕЛЛ — 2028

Аудитория замерла в ожидании.

Под куполом крытого стадиона сидячие места заняты все до единого, и даже проходы забиты сидящими и стоящими людьми. Кто только не явился сюда: старики и люди средних лет, молодежь и дети, даже молодые матери с младенцами на руках; мужчины и женщины — богатые и бедные; черные, смуглые, краснокожие, желтые и белые, в рабочей, спортивной одежде и наряженные как на прием. Все замерли в ожидании проповеди.

Среди ожидающих не видно обычных крикунов, не слышно болтовни или покашливаний, ни даже перешептываний; здесь и в помине отсутствовали самодеятельные музыканты и свистуны, а уж топать ногами никому бы и в голову не приходило. Шум, несмотря на присутствие сотни тысяч людей, был минимальный, лишь шорохи и шелест перекрывались отдаленным рокотом кондиционеров, состязающихся с теплотой многих тысяч тел, дыханий и жарой техасского лета.

Люди стояли или сидели тесно прижавшись — плечом к плечу, колени упирались в спины, однако неприятных ощущений от этих неудобств они не испытывали. В сущности здесь присутствовало особое духовное единение, будто телесный контакт связал каждого участника с остальной аудиторией в некое подобие единой цепи, готовой в определенный момент, когда ее замкнут, высвободить таящуюся в ней мощь. И тогда им под силу повернуть реки вспять, срыть горы и расплавить чугун…

Однако по крайней мере один из присутствующих не разделял всеобщего настроя. Митчелл с отвращением отодвинулся от напирающего слева плеча.

— Наверное, вы собираетесь высидеть здесь до конца? — осведомился он.

Томас глянул на Макдональда. Тот поднял руку в останавливающем жесте и помотал головой.

Втроем они сидели на самом верху, под куполом, возвышающимся над стадионом. Где-то далеко-далеко внизу находилась арена, сплошь уставленная занятыми уже стульями. Квадратик свободного места, остававшийся лишь в самом центре, среди моря голов, ниспадающего вокруг, будто в бесконечность, казался совершенно крошечным.

Митчелл снова отодвинулся, с трудом сдерживая дрожь отвращения.

— Не раз мне доводилось видеть, как на подобных зрелищах накалялась обстановка и ситуация выходила из-под контроля, — упрямо продолжил он.

Сидящие рядом враждебно поглядывали на него, другие — подальше, оборачивались, пытаясь установить источник шума. Макдональд недовольно покачал головой.

— Еще не поздно вернуться в кабину, — сказал Митчелл. — По внутреннему телевидению видно гораздо лучше. — Он обратился к Томасу: — Скажи ему, Джордж.

Томас беспомощно развел руками. Макдональд приложил палец к губам.

— Все будет в порядке, Билл, — прошептал он. — Видеть и слышать — мало. Необходимо еще и ощутить.

— Я уже ощутил, — буркнул Митчелл.

Они все больше обращали на себя внимания. Томас нагнулся к Митчеллу.

— Чем ты отличаешься от Мака, — шепнул он, — так это тем, что не выносишь людей и терпеть не можешь ситуаций, овладеть которыми не в состоянии. А таковых в нашем деле предостаточно.

— Люди… — остальные слова замерли на губах Митчелла.

Свет на стадионе погас — будто отверстая десница Господня обрушила на всех тьму нощную, хлынувшую меж порогами божества. В темноте казалось, купол вот-вот рухнет. Остро ощущалось присутствие других, словно находящиеся здесь умножились и заполнили собою все пространство. Митчелл справился с приступом паники. Поглубже вздохнул.

— Мерзавец паршивый! — буркнул он. — Ну ничего, на этом он далеко не уедет!

Вокруг по-прежнему царила настороженная тишина — похоже, каждый надеялся: вот-вот случится чудо. И одинокий яркий луч скользнул из-под самого купола и, разорвав тьму, образовал белый круг в центре арены. Посреди круга, будто сошедшая с потоком света, виднелась одинокая человеческая фигура. Она приковывала взоры всех, на нее нельзя было не смотреть. Лишь небольшая часть собравшихся, сидевших на стульях вплотную к световому кругу, имели возможность разглядеть лицо этой фигуры. С высоты, где сидел Митчелл, ее контуры напоминали примитивный детский рисунок. Иллюзия белизны и розоватой телесности, черноты одеяния и худобы, высокого роста. Руки фигуры — вознесенные и распростертые — словно намеревались обнять всю публику, если только это можно, вообразить публику за стеной мрака. Присутствующие, затаив дыхание, не давали о себе знать.

Впрочем, ощущение присутствия толпы постепенно возвращалось, но теперь это уже было единое существо, одно живое создание, единая крепчайшая цепь, составленная из тел. Толпа ждала послания. Митчелл впился глазами в фигуру. Она одиноко стояла в круге света, удерживая в своих руках всю эту массу людей, собравшихся здесь. Всех-всех. Ни микрофона, ни трибуны, даже какого-нибудь стола или стула рядом с ней. Одинокая фигура посреди онемевшей аудитории, среди десятков тысяч людей.

— Ну говори, черт тебя подери, говори же! — буркнул Митчелл, уже заранее понимая: человек в световом круге станет медлить, растягивать этот мир, напрягая его, будто тончайшую вибрирующую струну, до крайнего предела выносливости слушателей… Старый сукин сын знал, что делает. Публика перестала дышать.

И тогда он заговорил. Голос его, будто, напоенный силой колдовских чар, заполнил купол стадиона подобно гласу Божиему; звук, шедший отовсюду, заставил всколыхнуться всю аудиторию, потрясенную и сплотившуюся еще крепче. Голос упрочил узы общей цепи и еще сильнее разжег скрытое пламя. Казалось, вещала сама мудрость и истина.

— Мы одни.

Толпа ахнула в едином вздохе.

— Таково послание, — продолжал звучать глас. — Послание Божие. Вам говорят, есть послание с другой планеты, похожей на нашу, от людей, подобных нам.

Однако они не ведают, что говорят. Услышан глас Божий, но не уразумели они того. Силятся понять своим разумом, но не могут. Ибо должно уразуметь сердцем своим. Ибо должно верить. Несть послания, аще не от Бога, и приносят его ангелы Господни. От кого же иного следует ждать нам посланий?

Слушатели замерли в ожидании ответа.

— Есть Бог и есть человек и никого более нет. Во всем мироздании лишь Бог и мы. Так есть. И так тому и должно быть.

При этих словах толпа всколыхнулась, как хлебное поле под ветром.

— Так стоит ли бояться? — голос возвысился. — Стоит ли противиться истине, коль скоро стоит она пред нами? Бог сотворил человека, дабы дивился тот чуду мироздания и славил его.

Толпа вздохнула одним дыханием.

— В этом есть суть послания — во словах человеческих, обращенных вспять; тщета человеческая явлена, подобно отражению в зеркале: нет более никого, но лишь мы сами…

Слова лились и лились — свободно, неудержимо, словно некое вседовлеющее природное явление, будто знамение. Сила умножилась в толпе, подобно магнитам, соединенным в долгий ряд, и каждый в отдельности неизмеримо усиливал общее поле; так и соединенные силы ста тысяч мыслящих и чувствующих единиц достигли, как в одном существе, мощи, которая, казалось, способна охватить весь город, пронизать всю планету, быть может, даже зажечь или же погасить звезды…

Они брели по пустому коридору где-то в подземной части стадиона, и эхо шагов отражалось от бетонных стен, пола и сводов. Обувь взбивала легкие облачка цементной пыли. В тусклом свете фонарей, подвешенных к потолку, коридор тянулся, казалось, бесконечно.

— Ну так как? — спросил Томас и слегка вздрогнул от неожиданно сильного эха. — Что скажете о «словах человеческих, обращенных вспять»?

— Сукин сын! — ответил Митчелл.

— «On doit se regarder soi-nzeme un fort long temps, — проговорил Макдональд, — avant gue de son-ger a condamner les gens».

— Что он сказал? — обратился Митчелл к Томасу.

— Это из «Мизантропа» Мольера. Не суди, мол, других, пока хорошенько не присмотришься к самому себе, — перевел Томас.

Митчелл пожал плечами.

— Я предпочитаю хорошенько присмотреться к нему, — сообщил он.

— Вы уверены, что мы идем правильно? — спросил Макдональд.

— Джуди говорила, сюда, — ответил Митчелл.

Коридор вывел их в зал. Громадные гидравлические подъемники упирались в потолок, образуя целый лес поршней. В центре находилась металлическая клетка со встроенными внутри пультами управления со множеством рычагов и большими кнопками красного и зеленого цвета. Клетка оказалась запертой. Тишина запустения, переполнявшая зал, нарушалась лишь звуками их шагов.

— Чертовщина, — убежденно высказался Макдональд.

— Сукин сын, — опять повторил Митчелл. — Теперь — туда, кажется.

Он провел их через пультовую, и, пройдя еще один коридор, они вышли к двери, выкрашенной в серый цвет. Легонько постучал. Не получив ответа, постучал сильнее. Дверь чуть приоткрылась.

— Джуди? — спросил он.

— Билл?

Дверь раскрылась шире. В коридор выскользнула девушка и протянула Митчеллу руку.

— Билл!

Она оказалась изящной брюнеткой с огромными черными глазами, состоящими, казалось, из одних зрачков. Особенно красивой ее назвать нельзя, а сам Митчелл, рассуждая спокойно, объяснял ее обаяние чарами глаз. И, хотя временами ему и удавалось сохранять рассудительность, его неудержимо влекло к ней, ибо для него в мире она была единственной, а значит, прекрасной.

Взамен поцелуя он лишь пожал ей руку: демонстрации чувств она не любила. Плоды пуританского воспитания — так он это определил еще во времена их учебы, когда они начали встречаться.

— Старый прохвост дома? — осведомился Митчелл.

— Билл! — воскликнула она, впрочем, в голосе не ощущалось особого протеста. — Он же мой отец! Сейчас он отдыхает. Ты ведь знаешь, ему нездоровится. Эти проповеди дорого обходятся для его здоровья.

— Это мистер Макдональд, — представил Митчелл. — Он возглавляет Программу.

— Боже! — сказала Джуди. — Я так тронута.

Она и впрямь выглядела взволнованной.

— А это мистер Томас, — продолжал знакомство Митчелл. — Мой шеф.

— Всего лишь сотрудник, — возразил Томас.

— Джуди Джонс, — представил девушку Митчелл. — Моя невеста.

— Ну, Билл, — промолвила она, — ведь это еще не совсем так.

Они говорили вполголоса, тихо, как заговорщики, и голоса их, отдававшиеся в коридоре, звучали странным эхом. У Митчелла возникло удивительное ощущение, будто он занят в некоем спектакле, действующие лица которого перекликаются с одного конца гулкой пещеры в другой.

— Вашему отцу известно о нашей приходе для беседы с ним? — спросил Макдональд.

Джуди помотала головой.

— Если б знал, его бы уже и след простыл. Он терпеть не может встречаться с людьми, в особенности с теми, кто чего-либо требует или же спорит с ним. Уверяет, нет времени, но я-то знаю: ему это просто не нравится.

— А если мы вот так, запросто, вторгнемся к нему? — спросил Макдональд.

Джуди нахмурилась, как бы заранее готовясь к чему-то неприятному.

— Я скажу о вас. Только постарайтесь не слишком его… расстраивать. — Она уже направилась к двери, но остановилась. — И, пожалуйста, постарайтесь не обращать внимания, если прием покажется вам не очень любезным. На самом деле это просто самозащита.

Она толкнула дверь и скользнула в комнату.

— Отец, — услышал Митчелл, — какие-то люди хотят встретиться с тобой.

— Это мистер Макдональд, отец, — проговорила она. — Он руководит Программой. И мистер Томас. Он работает с Биллом Митчеллом. Ты должен помнить Билла.

У обшарпанного туалетного столика с зеркальцем, на старом металлическом стуле восседал мужчина преклонных лет, по возрасту годящийся в отцы, пожалуй, и Макдональду. Волосы его белы, как снег, а все лицо избороздили морщины. Черные, как у дочери, глаза, при виде вошедших сперва вспыхнули, но сразу же огонь погас, словно захлопнулась дверь. Старец опустил глаза.

— Митчелла помню, — проговорил он измученным, старческим голосом. Верилось с трудом, что его обладатель держал в оцепенении весь стадион. — Помню этого богохульника с вульгарной речью, атеиста, высмеивающего веру, помню этого развратника с обезьяньей нравственностью. И еще помню, как запретил тебе видеться с ним. Да и с остальными тоже никаких дел иметь не желаю.

— Мистер Джонс… — проговорил Макдональд.

— Убирайтесь! — повелел старец.

— Оба мы уже не молоды, мистер Джонс… — начал Макдональд.

— Иеремия, — поправил старец.

— Мистер Иеремия…

— Просто Иеремия. С атеистами Иеремия не разговаривает.

— Я ученый…

— Атеист.

— Мне бы хотелось поговорить о послании.

— Я внял посланию.

— Как, непосредственно?

— Я услыхал его от Бога, — сообщил хрипло старец. — А вы как? Безо всяких посредников?

— Вы услышали его до получения Программой или после? — игнорируя вопрос, спросил Макдональд.

Иеремия со вздохом откинулся на стуле.

— Прощайте, мистер Макдональд. Вы пытаетесь меня поймать…

— Я хотел бы поговорить с вами…

— Я говорю об ином послании, а вовсе не о вашем, принятом в форме радиоребуса. Послание — мое послание — от Бога и там сказано все о вашем сообщении. Оно что, тоже от Бога?

— Возможно, — ответил Макдональд.

Хотевший уже было отвернуться, Иеремия застыл и взглянул на Макдональда. Митчелл тоже удивленно уставился на него.

— Я не знаю, от кого оно, — уточнил Макдональд. — Возможно, и от Бога.

— Но сами вы так не считаете, — произнес Иеремия.

— Нет, — сказал Макдональд. — Впрочем, не знаю. Ведь мне не было знамения, подобно вашему. Как видите, мои помыслы открыты, а ваши?

— Не могут оставаться сокрытыми помыслы, отверстые не лжи, но истине, — изрек Иеремия. — Итак, ваше послание вы не прочли.

— Нет, — признался Макдональд. — Но мы его прочтем.

— Когда прочтете, — проговорил Иеремия вставая, — тогда и поговорим, если уж вам так нужно.

— Но если… когда мы прочтем, вы нас посетите, если мы пригласим?

Черные зрачки Иеремии, казалось, сверлили Макдональда насквозь.

— До объявления содержания его остальному миру?

— Да.

— Тогда я явлюсь. — Бледная рука поднялась, и старческая голова утомленно опустилась на нее. Посетители не сдвинулись с места, и Иеремия вновь поднял взгляд.

— Чего вам еще нужно? — устало спросил он. — Ваши публичные проповеди подстрекают и настраивают людей против Программы, — сказал Макдональд.

В черных глазах вновь вспыхнул уснувший, казалось, огонек.

— Я возглашаю истину.

— Ваши истины создают атмосферу, в которой люди могут потребовать закрытия Программы. Послания прочесть нам не дадут, да и дальнейшее прослушивание окажется невозможным.

— Возглашаю истину, — повторил Иеремия. — Мы одни. Ничто не в силах изменить сего. Все, что грядет, когда люди познают истину, находится в руке Господней.

— Но коль скоро послание — от Бога и предназначено для всех, не только для вас, — не должно ли прочесть его и услышать последующее?

Длинное лицо Иеремии вытянулось еще больше. — Ваше послание может исходить от сатаны.

— Но в своей проповеди вы говорили, оно от Бога.

— Такова истина, — изрек Иеремия. — Однако в силах дьявола обмануть даже тех, кто внемлет Богу. — Бледной до прозрачности рукой он вновь подпер подбородок. — Я ведь могу и ошибиться.

Макдональд шагнул к Иеремии.

— Если сейчас вы измените свою интерпретацию, среди верующих это вызовет лишь замешательство. Дайте нам шанс прочесть послание. Я же не призываю вас перестать возглашать истину, но, по крайней мере, не настраивайте ваших приверженцев против Программы.

— На что вы рассчитываете? Восстановить все эти голоса?

— Голоса тридцатых? — Макдональд отрицательно помотал головой. — Отрывки радиопрограмм тех лет ретранслированы с Капеллы лишь с целью привлечения нашего внимания. Это не более, чем жест.

— Где же тогда послание?

— Точно пока мы не знаем. Думаем, в импульсах атмосферных помех, паузах меж голосов. После фильтрации истинных помех это звучит уже как настоящее послание: точка — пауза, точка — пауза.

Слова Макдональда, похоже, не убедили старца.

— В точках и паузах прочесть можно все, что заблагорассудится.

— Мы пока не прочли. Пока. Лишь пытаемся. Над этим, в поисках логической упорядоченности, работают компьютеры. Но мы добьемся своего. Это лишь вопрос времени. Да, необходимо одно: время.

— Ничего обещать не могу, — заявил Иеремия.

— Вы обо всем узнаете первым.

— Ничего не обещаю, — повторил Иеремия, однако в его интонации проступало нечто похожее на обещание. — А сейчас оставьте меня в покое… Постой, Джуди! С этим человеком видеться ты не должна. — Он указал на Митчелла. — Я говорил тебе и повторяю это теперь. Выбирай. Если твой выбор остановится на нем и ты ступишь на путь непослушания, тогда я больше не захочу тебя видеть.

— К черту! — Митчелл шагнул вперед, однако Джуди удержала его.

— Ну иди уже, Билл!

Вдвоем они вышли из комнаты.

— Билл, мы теперь не сможем видеться открыто. — Ты мне нужна, — сказал Митчелл. — У нас же планы…

— Еще больше я нужна ему, — ответила девушка. — Он стар и болен. И не умеет общаться с людьми.

Она исчезла за дверьми.

— Какое странное сочетание… — проговорил Томас. — Он способен заставить тысячи людей уверовать в его беседы с Богом, но не в состоянии поговорить с собеседником и не оттолкнуть его, не разрушить взаимопонимания.

— Тебе все же придется постараться понять его, Билл, — мягко сказал Макдональд. — По-своему он ищет и достоин сочувствия. И так же как и ты нуждается в помощи. В этом вы с ним весьма похожи.

— Да ну его к черту! — проворчал Митчелл, и душа его исполнилась отвращения ко всему роду людскому. — Всех — ко всем чертям! — он глянул по сторонам и еще раз повторил: — К чертям!

Такси бесшумно двигалось в потоке машин в направлении аэропорта.

— Вы изрядно поработали, — подытожил Макдональд, сидевший между Томасом и Митчеллом.

— Ха! — саркастически выдохнул Томас. Макдональд поднял руку, призывая ко вниманию.

— Я говорю серьезно. Все это вы с Биллом, да и остальные — тоже. Ваши статьи, публикации, интервью, программы — использование разнообразных средств и способов информации — завоевали Программе всеобщее признание. Впрочем, не только признание. Пожалуй, нечто большее — сознательный энтузиазм. Известие о получении нами сообщения от разумных существ с планеты, предположительно находящейся на орбите одной из звезд Капеллы, воспринято обществом без недоверия. С пониманием, воодушевлением и, главное, без паники. Не знаю, можно ли было все сделать лучше…

— Я знаю, что можно, — произнес Митчелл.

— Ты себя переоцениваешь. Не надо ставить нереальных целей, — возразил Макдональд. — На пятидесятом году Программы о ней ничего не знало девяносто процентов, а из тех, кому было известно, большинство полагало ее зряшной тратой времени и сил. И все пятьдесят лет специалисты предрекали всеобщую истерию, стоит лишь людям предъявить доказательства существования во Вселенной иных разумных существ.

— Специалисты! — бросил Томас.

Макдональд, смеясь, тряхнул головой.

— Ну ладно, джентльмены, позволю себе напомнить, радио есть и здесь.

Он подался вперед и щелкнул ручкой радиоприемника. Такси наполнила музыка. Зазвучало нечто из вновь вошедших в моду мелодий фолк, затем ее сменила танцевальная музыка тридцатых. Спустя минуту она смолкла, эфир наполнился звуками атмосферных помех, вперемежку с обрывками программ…

Митчелл протянул руку к выключателю.

— Тоже мне, достижение, — буркнул он.

Томас задержал его руку.

— Подожди?

Из радио донеслось:

— Это оно? — отозвался Митчелл. — Послание?

Скверное качество приема придавало какую-то странную уверенность в его подлинности.

— Фрагмент, — сказал Томас.

«А голос у него слегка дрожит, — подумал Митчелл, — будто снова переживает он то мгновение в Пуэрто-Рико, когда услышал это впервые. И когда из скептика-специалиста по грязной работе, вознамерившегося угробить Программу, превратился в преданного ей человека и взвалил на себя миссию убеждения совершенно разных людей — всех, без исключения, слоев общества — в том, что послание подлинное, во благо всем и, следовательно, бояться здесь нечего. Поначалу друзья его такому превращению не поверили, но, поговорив с Джорджем и прослушав послание, согласились помочь и они. И он, Митчелл, присоединился среди первых».

— Это голоса прошлого и настоящего, — объявил радиодиктор. — Это голос звезд. Вы слушали фрагмент сообщения, принятого с Капеллы, удаленной на сорок пять световых лет от Земли. Если у кого-то есть идея, как прочесть послание, просим написать по адресу: Роберту Макдональду, Программа, Аресибо, Пуэрто-Рико. А теперь — очередной эпизод истории, начавшейся девяносто лет назад…

Диктор умолк, и возникла необычная, «особенная» музыка. Но вот она стихла, и глубокий бас осведомился: «Кто ведает, какое зло таится в сердце человеческом?»

Музыка вернулась и снова стихла.

— Тьма ведает…

Томас выключил приемник.

— Гениальная идея, — проговорил Макдональд. — Вот только понятия не имею, как мы сможем ответить на все эти письма.

— И до сих пор ни одной стоящей подсказки? — спросил Томас.

Макдональд помотал головой.

— До сих пор. Но, кто знает, какой гений таится в человеческом разуме?

— Ну что ж, — сказал Томас, — иного мы не ожидали. Я тут подумал… пошлем кого-нибудь туда, и пусть он набросает несколько типичных ответов, а затем введем их в ваш компьютер.

— Превосходно, — одобрил Макдональд.

— А с китайцами как быть? — спросил Томас. — Они объявили послание всемирным капиталистическим заговором с целью отвлечения внимания от происков американского империализма. Может, следовало предупредить их еще до передачи всей этой ерунды в средства массовой информации?

Макдональд пожал плечами.

— Не беспокойся. Их ученые уже затребовали у нас записи.

— Русские заявили, послание получено ими еще год назад, — сказал Митчелл.

— Между тем записей они не просили, — проговорил Макдональд. — Наверняка сами теперь принимают. Где искать — уже известно.

Томас вздохнул.

— Боюсь, мы только доставляем тебе лишние хлопоты.

Макдональд улыбнулся.

— «Братец Черепаха! — говорит братец Лис. — Вижу, настоящих хлопот ты еще не видывал. Почему бы тебе не начать водиться со мною? Вот тогда ты, как пить дать, узнаешь, что такое настоящие хлопоты!» [25]

Такси затормозило у аэровокзала, и Макдональд извлек свою кредитную карточку из прорези счетчика.

— Пошли к сувенирным киоскам, — позвал он друзей, оглядываясь по сторонам. — Мне хочется что-нибудь выбрать для Марии и Бобби.

Когда они догнали его вышагивающего по длиннейшей дорожке из искусственного мрамора, он добавил:

— Места вам забронированы. Я хотел вернуться в Аресибо вместе.

Пол под ногами задрожал, — наверное, электрокатапульта выстрелила в небо очередным реактивным лайнером. Минуту спустя раздался низкий шипящий звук и удаляющийся грохот.

— Мне тут до отъезда еще нужно уладить кое-какие дела, — сообщил Митчелл.

— Я полагаю, — обратился к нему Макдональд, — для блага Программы тебе придется некоторое время держаться подальше от Джуди.

— Ну вот, и ты туда же, мало мне Иеремии, — вздохнул Митчелл.

— Он пророк, это факт, — угрюмо заметил Томас. — И представляет для нас несомненную угрозу.

— Вот потому-то и желательно возвращаться всем вместе, — сказал Макдональд. — Вам надо снова вжиться в атмосферу Программы, в ее действительность, ощутить всю лихорадочную суету в преддверии решающего перелома. Если вам удастся воссоздать ее для всех, тогда, быть может, всевозрастающее влияние сторонников Иеремии мы сможем свести на нет.

Томас помотал головой.

— Не надо выступать против Иеремии. Он честен и одержим собственными, созданными им образами, почти как поэт. Ведь он живет в своем особом мире.

— Этот старый сукин сын! — с чувством произнес Митчелл.

— Под угрозой оказались основы его веры, — заметил Макдональд, — вот он и противодействует нам, одновременно защищая собственный мир. Солитариане не способны смириться с фактом существования разумной жизни на других планетах. Такое несовместимо с самим их бытием.

— Тогда зачем ты пригласил его в Программу? — спросил Митчелл.

— Затем, что он столь же честен, сколь и фанатичен, — объяснил Макдональд. — По-моему, если он увидит, чем мы здесь занимаемся и ознакомится с переводом послания, появятся шансы на изменение его мнения.

— Не меньше шансов, что таких изменений не произойдет. Тогда Программе конец, — подытожил Томас.

— Верно, — признался Макдональд. — Такая возможность не исключается.

— А насколько вообще серьезна угроза Программе с его стороны? — осведомился Митчелл.

— Самая, пожалуй, серьезная за все время существования Программы, — ответил Макдональд. — Во всем этом прослеживается некая ирония судьбы, к тому же все это до странности соответствует самой истории Программы: наиболее критический момент наступает, когда ее назначение, казалось, уже выполнено, и достигнуты цели, во имя которых она создавалась. Пятьдесят лет кряду мы жили, как у бога за пазухой, а в момент получения сообщения сама Программа оказалась под угрозой.

Томас расхохотался.

— Ученые — опасные люди. Соблазняют нас всякими игрушками, но, стоит лишь этим цацкам оказаться чем-то серьезным, как они сразу же расстраиваются.

— На что способны солитариане, помимо болтовни? — спросил Митчелл.

— Они весьма влиятельны и могущественны, — сообщил Макдональд. — И сила эта растет. Их цель — заблокировать Программу. На конгрессменов и сенаторов, оказывается, уже осуществлялся нажим. И это несмотря на профессионально проделанную вами работу по формированию общественного мнения в пользу Программы. Им все еще удается играть на чувстве первобытного страха перед встречей с кем-то, кто выше тебя. А капеллане, несомненно, превосходят нас.

— В чем? — спросил Митчелл тоном, более жестким, чем того хотелось бы.

Пол снова задрожал. Витрины с сувенирами были уже рядом, и Макдональд принялся с интересов разглядывать их.

— Они, несомненно, старше нас и располагают несравненно большими возможностями, — проговорил Макдональд. — Их светила — красные гиганты — старше Солнца на миллионы, а может, и миллиарды лет. Все зависит, по мнению астрономов, от влияния массы звезды на ее эволюцию. Во всяком случае, пока мы не в состоянии даже принимать радиоизлучения с других звезд, не говоря уже о ретрансляции для приема на планете-трансляторе.

«Где ты, щебетушечка моя? — вполголоса пропел-продекламировал Томас. — Пепси-кола — на столе и ждет тебя…»

Его била нервная дрожь.

Макдональд купил жене новую книгу — романтичный сюжет о беззаветной любви, преодолевающей на орбите все опасности, а сыну — объемную модель Солнечной системы с окружающими ее в радиусе пятидесяти световых лет звездами. Была здесь, разумеется, и Капелла. Впрочем, пришлось признать, восьмимесячному младенцу модель ни к черту, — по крайней мере, ближайшие пару лет. И тогда Макдональд приобрел еще огромного страуса из пластика. Такого большого, что его пришлось сдать в багаж.

— Робби!

Стоя в небольшом зале ожидания аэропорта Аресибо, Мария пыталась сохранять серьезную мину и не расхохотаться при виде огромной птицы, расставившей на полу длинные ноги.

— Ну тихо, тихо, Бобби, — успокаивала она расплакавшегося на руках малыша. — Он тебе не сделает ничего плохого. Показывать такое страшилище ребенку! — упрекнула она Макдональда.

Митчелл подумал: прекрасней этой женщины видеть ему не приходилось. Он попытался представить, как выглядела она, скажем, лет в двадцать или даже тридцать. Кроме работы, у Макдональда, по крайней мере, есть еще один повод не высовывать носа из Аресибо — Мария.

— Ну и дурак же я, — сообщил Макдональд с таким видом, будто его осенило. — Выходит, я попросту не понимаю запросов собственной семьи…

— Зато, прекрасно понимаешь остальных и со всеми находишь общий язык, — заметил Томас.

— Да где там! — возразил Макдональд. — А Иеремия?

— Ну, по крайней мере, ты заставил его себя выслушать, — проговорил Томас. — К тому же он обещал приехать.

Мария расцвела улыбкой, предназначавшейся одному Макдональду.

— Это правда, Робби? Тебе удалось его уговорить? — Увидим, — ответил Макдональд. — Ну-ка, иди ко мне.

Он протянул руки к расплакавшемуся малышу. Ребенок охотно и доверчиво пошел к нему, остерегаясь все же смотреть на пластмассовую птицу. Спустя минуту он уже перестал плакать и, немного похныкав, успокоился.

— Ну-ну, Бобби, — проговорил Макдональд, — ты же знаешь, папа не привез бы ничего такого, что сделало бы тебе плохо. Вначале немного страшновато, правда? Ну ничего, пойдем-ка с нами, — обратился он к страусу, загадочно смотревшему на них пластмассовыми глазами. — Мы еще вырастем с тебя ростом.

Подхватив свободной рукой птицу подмышку, он направился к выходу, но внезапно остановился.

— Где моя голова? — осведомился он у Марии. — Здесь же наши гости. Непостоянного Джорджа Томаса ты уже знаешь. А второй солидный джентльмен — это Билл Митчелл — герой-любовник, но звезды к нему, увы, ныне не расположены.

— Привет, Джордж. — Мария подставила щеку для поцелуя. — Привет, Билл, — сказала она, протягивая руку. — Надеюсь, звезды станут к тебе столь же благосклонны, как и ко мне.

— Ну, не так уж все плохо, — произнес Митчелл, стараясь сохранять безмятежный тон. — Вам, наверное, известно, когда отец упрям, девушке приходится выбирать: или он, или я; впрочем, как-нибудь все образуется.

— Конечно, образуется, — успокоила Мария, и на какое-то мгновение ее уверенность передалась Митчеллу. — Пошли, — пригласила она, — я приготовлю всем чудесный мексиканский ужин.

Ее ладонь выскользнула из руки Митчелла, и перед глазами мелькнул белый шрам у запястья.

— Querida, — с кротким смирением в голосе отозвался Макдональд. — Мы поели в самолете.

— Ты называешь это едой?

— Кроме того, мы приехали по делам Программы. Необходимо кое-что сделать. А вот завтра, перед тем как джентльменам отправиться обратно в Нью-Йорк, устроишь им показательный званый обед. Согласна?

Она дала себя уговорить и одарила его комичным жестом и протяжным мелодичным «ла-а-дно».

Сумки и страуса уложили в багажник. Ребенок с удовольствием наблюдал, как исчезает птица, после чего затих у отца на руках. Мария села за руль. Как оказалось, водила она весьма умело. «Как прекрасно они подходят друг другу, — размышлял Митчелл. — Мария и Макдональд… оба красивые, совершенные…»

Старенькая паровая турбина умиротворенно мурлыкала под капотом, мимо неспешно проплывали тихие зеленые холмы, залитые вечерним светом.

День выдался долгим. Начался он еще в Нью-Йорке, продолжился в Техасе и Флориде, а сейчас завершается в Пуэрто-Рико. Митчеллу полагалось бы клевать носом от усталости, однако вечер этот оказался для него поистине волшебным. Правда, он и сам не знал, почему. Быть может, подействовали пуэрториканские тишина и спокойствие, выгодно контрастировавшие с суетой многолюдных техасских городов, а может, — этот уносящий их все дальше от цивилизации старенький автомобиль. Но, возможно, все заключалось в колдовском очаровании жены Макдональда, в милой болтовне супружеской пары, устроившейся на передних сиденьях… Обычно, становясь невольным свидетелем таких вот бесед, он чувствовал себя неловко: будто подслушивал все эти разговоры о семье и кухне. Однако сейчас он ощущал себя иначе. «А может, люди не так уж и невыносимы»? — подумалось ему. Он взглянул на Томаса. Даже тот, видать, ощущал нечто похожее. Этот человек с истрепанными нервами, в прошлом поэт и романист, позже — журналист, специализирующийся на скандальной хронике, а ныне — горячий сторонник Программы, — этот человек безмятежно глядел в окно с видом, будто все его заботы летят с багажом обратно в Манхэттен.

Конец путешествия проходил в лунном свете. Митчелл вдруг обнаружил в себе желание, продлить это странствие вне времени и пространства, пусть оно никогда не кончается. Но вот, минуту спустя, их взгляду открылся котлован, отсвечивающий внизу в ночной темноте металлическим блеском. Словно некий гигантский паук поработал здесь и с точнейшим математическим расчетом соткал из кабелей ловушку-сеть для звезд. Чуть поодаль виднелось необъятных размеров Обращенное к небу ухо, чутко вслушивающееся в ночной шепот…

Спустя минуту машина выехала на просторную площадку, сияющую в фосфорическом свете Луны, и остановилась у длинного одноэтажного здания из бетона.

Митчелл очнулся. Чары отступали. Однако развеивались они медленно и постепенно. Позднее, когда он мысленно возвращался к тому вечеру, ему казалось, словно все время пребывания на этом островке было расцвечено очарованием.

Они вышли из машины. Макдональд осторожно уложил спящего ребенка на сиденье и пристегнул ремнем. Поцеловал Марию и негромко что-то сказал ей. Томас и Митчелл извлекли свои сумки из багажника, а Макдональд вытащил страуса.

— Придется временно подержать его в кабинете, — пояснил он, — пока Бобби не привыкнет.

Рокот автомобильного мотора стих вдали.

Макдональд открыл дверь в здание.

— Ну вот мы и на месте, — объявил он так, словно они всего-навсего перешли улицу где-нибудь в техасском аэропорту.

Томас задержался на пороге и показал на видневшийся вдалеке управляемый радиотелескоп, медленно разворачивающийся на несущей станине.

— Продолжаете поиски?

Макдональд пожал плечами.

— В конце концов, факт приема этого послания еще не исключает последующих, и наши поиски, конечно же, им не закончатся. Ну и, кроме того, у нас неплохие инженеры-специалисты по прослушиванию. Правда, в понимании услышанного они оказались не столь квалифицированны, но кто из нас вправе назваться специалистом в подобной области? Впрочем, все это само собой разумеется. Нам не хотелось бы терять инженеров, поскольку нельзя допустить, чтобы команда распалась до окончания игры.

Они вошли внутрь. Митчелл с любопытством разглядывал крашеные бетонные стены и терракотовый пол коридора, освещенного потолочными лампами. Хотя он и предполагая обнаружить здесь достаточно оживленную обстановку, успев прикинуть количество автомобилей на стоянке, но на подобное столпотворение все же не рассчитывал. Мужчины с бумагами в руках энергично сновали по коридору. Одни из них на ходу приветствовали Макдональда, будто он не уезжал вовсе, другие вообще не замечали ни Макдональда, ни прибывших с ним. Женщины встречались им значительно реже и казались более приветливыми: они заговаривали с Макдональдом, расспрашивали о поездке, о Марии и Бобби, здоровались с гостями. Макдональд, улыбающийся при виде такой сосредоточенной активности, процитировал Горация:

Затем он повел их по коридору к открытым дверям.

— Это и есть штаб прослушивания, — пояснил он Митчеллу, взяв его за руку и вводя в помещение.

Странно, но Митчелла отнюдь не смущала роль школьника на экскурсии. В комнате, забитой электронным оборудованием, пахло озоном. Сейчас здесь работали два человека: один — копался в проводах у пульта, другой — в наушниках сидел в кресле. Он поднял взгляд и жестом предложил вторую пару наушников Макдональду. Тот помахал в ответ и отрицательно мотнул головой.

— Зачем здесь эта птица? — громко осведомился дежурный.

Макдональд снова помотал головой.

— Длинная история. Потом расскажу.

И обратился к Митчеллу:

— В другое время я стал бы показывать все имеющиеся здесь, дал бы послушать музыку небесных сфер — песнь бесконечности, голоса страждущих, кои не в силах докричаться до нас… Однако сегодня времени на это нет.

— Не дай себя провести, — полушутя-полусерьезно предостерег Томас. — После этого ты уже перестанешь оставаться самим собой. Как раз эти голоса и превратили тут всех в эдаких чудаков.

— Тебе хочется услышать, наконец, настоящее послание, — с улыбкой проговорил Макдональд. — Или хотя бы узнать, почему мы бьемся уже полгода, а так ничего и не расшифровали? Все просто, в эти полгода солитариане мобилизовали все свои силы, а конгресс, потеряв всякое терпение, вернулся к обсуждению кредитов. Вот и растрачиваются попусту усилия ловких и преданных нам, как, например, вы с Джорджем, журналистов.

Митчелл покачал головой.

— Наверное, ты прав, — согласился Макдональд. — Послание так и не расшифровано, а ведь это наш долг. Мы просто обязаны это сделать, со всеми нашими идеями и компьютерами. Сейчас я кое-что покажу вам.

Они прошли вдоль ряда закрытых дверей и помещений с распахнутыми дверями, где работали мужчины и женщины, — кто за столами, кто у станков, кто у пульта управления. Компьютерный зал находился в самом конце коридора. Зал этот назвали компьютерным и ничего удивительного, ведь стены здесь заменяли компьютеры, а пол так тесно был уставлен устройствами для ввода данных и принтерами, что в образовавшиеся между ними узкие проходы вошедший протискивался с трудом. В этих компьютерных дебрях, как колдун в окружении любимых верных зверей, сидел за клавиатурой мужчина средних лет с коротко остриженной, припорошенной сединой шевелюрой.

— Привет, Олли, — сказал Макдональд.

— Что, притащил мне подарок? — осведомился вместо ответа колдун.

Макдональд со вздохом извлек из-под мышки страуса и поставил в дальний угол.

— Нет, Олли, я привел тебе гостей.

Он представил Митчелла Олсену — главному своему специалисту по информатике. Томас познакомился с Олсеном еще в первый свой приезд. Митчелл огляделся, силясь понять, к чему здесь такое количество машин и какие функции они могут выполнять.

— Сыграй нашим гостям лучшую из своих мелодий, — попросил Макдональд.

Олсен нажал две клавиши на клавиатуре. На мониторе появилось изображение, состоящее из одинаковой длины строк белых цифр на сером фоне. Митчелл не обратил на них особого внимания. Спустя минуту, он принялся вслушиваться в исходящие из скрытых динамиков звуки — сперва шипение, затем тишина, какой-то шум, опять тишина и снова шум. Временами шум становился громче, иногда стихал, обрывался, становился протяжным, и снова раздавалось какое-то тарахтенье и стуки.

Митчелл взглянул на Томаса, затем они оба уставились на Макдональда.

— В качестве послания я бы выбрал что-нибудь получше, вроде записи грома и молний, — проговорил Митчелл.

— В этом и состоит главная проблема, — сказал Макдональд. — Часть принимаемого нами, помимо ретрансляции наших старых радиопрограмм, — атмосферные помехи. Сказывается расстояние — обрывы в передаче и исчезновение сигналов. Однако, мы полагаем, часть принятого составляет собственно послание. Проблема именно в том, как отличить помехи от сигналов сообщения. Расскажи-ка им, Олли, о наших потугах…

— Прежде всего, мы пытаемся очистить сигнал, — продолжил Олсен. — Отфильтровать естественные шумы с помощью электронных устройств. Стараемся исключить не вызывающее сомнений случайное, а затем путем стабилизации сигналов все «подозрительное» размещаем на некоей шкале ценностей. В случае необходимости сигналы усиливаются…

— Давай послушаем, как выглядит чистый сигнал, — попросил Макдональд.

Олсен нажал еще две клавиши. Из динамиков раздались отчетливые серии сигналов, чередующихся с паузами и похожие на писк морзянки — старинного международного кода, только что без «тире»: «точка», снова точка, долгая пауза тишины, а затем — еще шесть точек, тишина, еще семь точек, тишина, точка, тишина, точка…

Митчелл и Томас напряженно вслушивались, пытаясь осмыслить закономерность и последовательность сигналов, но наконец беспомощно переглянулись в полнейшем недоумении: послание никак не воспринималось на слух.

— В общем, что бы там ни было, — в этом ощущается нечто гипнотическое, — изрек Митчелл.

— Однако оно ничем не лучше всего предшествующего, — проговорил Томас. — Что-то здесь не то. Да и звучит неубедительно.

Олсен пожал плечами.

— Не более, чем оригинал. Это лишь простая звуковая интерпретация энергетических квантов, принятых нашими радиотелескопами вместе с ретрансляцией наших же собственных радиопрограмм девяностолетней давности. С помощью компьютеров мы воспроизвели послание в виде звуков, воспринимаемых наиболее привычно и осмысленно.

— И все же по-прежнему ничего нельзя прочесть, — констатировал Томас.

Олсен кивнул.

— Наши проблемы на этом не кончаются. Мы пытаемся найти повторы, дубляж, регулярно повторяющиеся фрагменты. Неизвестно, где у послания начало, а где конец; одно ли целое сообщение, передаваемое непрерывно — «рондо», — или же серия таковых. Иногда кажется, вот-вот решение придет, что-то вроде начинает получаться, однако в конечном счете все разваливается, как карточный домик.

— А чем, к примеру, это может оказаться? — спросил Макдональд. — Чем-то вроде фразы, предложения?

— И на каком же языке? — вопросом на вопрос ответил Олсен.

— Ну, может, на каком-нибудь из математических. Например, один плюс один равняется двум; или теорема Пифагора, или что-либо подобное.

Макдональд улыбнулся.

— Это годится лишь для привлечения внимания, демонстрации того, что сообщение исходит от разумных существ. Однако, помнится, они это уже сделали, не так ли? С помощью ретрансляции наших радиопрограмм.

— А каким должно быть содержательное сообщение? — спросил Митчелл.

— Звук и пауза, звук и пауза, — задумчиво проговорил Томас. — Это должно нечто означать.

— Точка и тишина, — пробормотал Митчелл. — Так это Мак и объяснял Иеремии. Точки и тишина. Как слышится. Точки безо всяких «тире». Точки и пустоты, незаполненные места.

Макдональд пристально смотрел на Митчелла.

— Ну-ка, повтори еще раз.

— Точки и тишина. Ты же сам говорил это Иеремии.

— Нет, — остановил его Макдональд. — Что ты сказал после этого?

— Точки без всяких «тире», — уточнил Митчелл. — Точки и незаполненные места — пустоты.

— Точки и пустоты, — задумчиво повторил Макдональд. — Тебе это что-нибудь напоминает, Олсен? Может, кроссворд? Как думаешь, что это такое… Старая игрушка Дрэйка? Попробуй-ка ее, — попросил он Олсена. — Для всех комбинаций простых чисел. Билл, — обратился он к Митчеллу, — отправь Иеремии телеграмму за моей подписью. Всего три слова: «Приезжайте. Послание прочтено».

— Ты уверен, что нашел решение? — спросил Томас. — Может, подождем, пока все подтвердится?

— Испытывал ли ты когда-либо ощущение уверенности, будто знаешь результат заранее, еще до действительного его подтверждения, я имею в виду, некое подобие телепатического контакта?

— Случалось, — сказал Томас. — Иеремии такое ощущение наверняка тоже знакомо.

— Хотелось бы, чтобы Иеремия присутствовал здесь, когда мы запустим компьютер, — объяснил Макдональд. — Чувствую, это может сыграть решающее значение.

Митчелл задержался в дверях.

— Я не понимаю, до его прибытия ты так ничего и не предпримешь? — спросил он, не веря собственным ушам.

Макдональд медленно покачал головой.

«Может, Томасу удалось-таки понять Макдональда? — подумал Митчелл. — Впрочем, к нему-то как раз и не обращались».

В помещение, куда вместе с Макдональдом вошли Иеремия и Джуди, царило оживление. Здесь уже находились Томас и Олсен и еще несколько десятков сотрудников Макдональда.

Митчелл немало удивился, когда ознакомился с ответной телеграммой Иеремии, своим лаконизмом превзошедшей приглашение, сочиненное Макдональдом. Она содержала только одно слово: «ПРИЕДУ». Но еще больше он изумился, когда пришла телеграмма от Джуди, где она сообщала время прилета. Митчелл, и слыхом не слыхивавший, чтобы Иеремия когда-нибудь хоть раз воспользовался услугами аэрокомпаний, в глубине сердца вообще не верил его приезду.

Мак отправился в аэропорт встречать Иеремию, и для ожидавшего его возвращения Митчелла время, казалось, тянулось бесконечно. «Каково же остальным, — думал он, — тем, кто так долго сотрудничал с ним?» Впрочем, они все оказались исключительно терпеливыми. Никому из них не приходило в голову покинуть зал или же просить Олсена провести пробную демонстрацию.

«Наверное, это следствие естественного отбора за долгие годы Программы наиболее терпеливых, — размышлял Митчелл, когда получали лишь отрицательные результаты. А может, именно благодаря усилиям Макдональда и сформировалось это особое сообщество людей, мужчин и женщин, столь преданных своему делу?» Митчелл про себя отметил, их окружение ему приятно, отнюдь не тяготит его, и он успел полюбить каждого из находящихся здесь почти незнакомых ему людей.

Иеремия переступил порог помещения, облаченный, как и подобает верховному жрецу, в строгие ритуальные одежды, полный холодной сдержанности, невозмутимый и недоступный. Макдональд попытался представить ему своих сотрудников, однако Иеремия царственным жестом остановил его. Окинул пристальным взглядом расставленные вдоль стен и на полу машины, не обращая внимания на присутствующих. Джуди следовала за ним, раскланиваясь на ходу со всеми, как бы компенсируя таким образом прохладную отчужденность отца. При виде ее Митчелла охватила нервная дрожь. В растерянном изумлении он размышлял, почему эта девушка — единственная из многих — способна привести его в такое состояние.

Иеремия остановился перед Макдональдом с видом, словно они находились здесь одни.

— И все это — здесь, — он жестом обвел компьютерный зал, — лишь в надежде прочесть одно единственное короткое послание? Истинному последователю Господа для этого достаточно веры, заключенной в сердце его.

Макдональд улыбнулся.

— Наличие здесь всей этой аппаратуры обусловлено единственной необходимостью: неадекватностью способов наших приемов и действий. Наша вера объективно требует предоставления возможности воспроизведения всех результатов и данных всеми, кто использует ту же аппаратуру и аналогичные методы. И, хотя на свете немало истинно верующих сердец, думаю, все же, идентично воспринять послание им не под силу.

— Неубедительно, — изрек Иеремия.

— Я понимаю, ваши контакты с Богом носят исключительно доверительный характер, — сказал Макдональд. — Но не лучше ли для всех нас, чтобы важнейшие послания предназначались всем верующим одновременно?..

Иеремия смерил Макдональда взглядом.

У Митчелла складывалось впечатление: меж этими двумя людьми разворачивается битва за собственные души. Он протянул руку и сжал ладонь Джуди. Девушка глянула на него, потом на их руки и отвела взгляд в сторону. Впрочем, руки не отняла, и Митчеллу показалось, будто он ощутил ее слабое пожатие.

— Не пригласил ли ты меня сюда, дабы поглумиться над моей верой?! — пророкотал Иеремия.

— Нет, — ответил Макдональд. — Я предпринял этот шаг, желая лишь продемонстрировать свою веру. Мне тоже явилось знамение — несравнимое с твоим, ибо у него нет определенного источника. Есть лишь крепнущая уверенность, из робкой догадки обратившаяся в твердое убеждение: во Вселенной существует иная жизнь, и доказательство этого факта явится прекраснейшим деянием человека. Взаимопонимание с иными существами обратит непостижимую бесконечность, где обитает человек, весь этот темный дремучий лес, в прекраснейшую обитель, нечто привлекательное, чудесное, захватывающе интересное и гуманное.

Митчелл незаметно оглядел присутствующих, зачарованно внимающих каждому слову, произнесенному Макдональдом. Казалось, они впервые слышат эти речи. Теперь же он открывался этому недоверчивому пришельцу с таким красноречием, будто добиться доверия Иеремии означало для него все. Митчелл еще сильнее сжал ладошку Джуди.

Иеремия взглянул исподлобья.

— Не для того я проделал столь неблизкий путь, дабы вести здесь теологический диспут, — сухо проговорил он.

— А я отнюдь не спорю, — искренне признался Макдональд. — И не пытаюсь вторгнуться в теологию, как я понимаю ее. Впрочем, возможно, я и вступил невольно в обсуждение религиозных постулатов вашей веры. Тогда прошу понять: я лишь силюсь выразить себя.

— Зачем? — осведомился Иеремия.

— Затем, что для меня очень важно ваше понимание, — пояснил Макдональд. — И я хочу убедить вас в моей искренности.

— Люди искренние — наиболее опасные, — изрек Иеремия, в своей старомодной черной сутане похожий на пророка. — Ибо они легко заблуждаются и поддаются обману.

— Меня обмануть сложно, — возразил Макдональд.

— Уверенность твоя мнимая. На самом деле обмануться легко. И тогда ты способен найти лишь то, что стремишься обрести.

— Нет, — не сдавался Макдональд. — Это совершенно не так. Я обрету то, что вслед за мной сможет обрести каждый, независимо от веры его и стремлений. Да и ты можешь обрести то же, стоит лишь внимательно выслушать и внять. Все это время я пытаюсь объяснить, чем, помимо всех моих стремлений, надежд и опасений, наше послание отличается от твоего. В нем можно удостовериться. Оно либо прозвучит одинаково для всех в любой момент, либо будет признано ложным и отброшено за ненадобностью.

Иеремия в пренебрежении скривил рот.

— А разве вы не интерпретируете? Или вы способны прочесть его непосредственно таким, каким оно достигло вас?

Макдональд вздохнул.

— Действительно, — признался он, — пришлось избавляться от помех. Такова природа Вселенной — шума всегда предостаточно. Это — как в огромном городе. Вот и приходится использовать фильтры.

Иеремия усмехнулся.

— Существуют специальные методы, — продолжал Макдональд. — Методы верификации. Весьма эффективные. Ну и еще проблема собственно самого сигнала. Его необходимо идентифицировать и подвергнуть анализу.

Иеремия кивнул.

— Ну, а потом?

— А затем послание должно интерпретировать, — честно признался Макдональд. — Вы понимаете, дело это непростое, поскольку сообщение пришло издалека, — потребовалось сорок пять световых лет, чтобы сигнал дошел. К тому же отправлен он иным разумом.

— Следовательно, послания вам так и не прочесть, — изрек Иеремия. — Или же вы найдете в нем то, чего сами пожелаете, поскольку взаимопонимание с чуждым разумом невозможно.

— А как же человек и Бог?

— Человек создан по образу и подобию Божию, — парировал Иеремия.

Макдональд жестом выразил вежливое смирение и продолжал далее:

— Даже у чуждых разумов немало общего — они одинаково располагают интеллектом и одинаково существуют во Вселенной. Материя повсюду взаимодействует одинаковой создает одни и те же первоэлементы, соединенные везде определенным образом в частицы; повсюду существуют одинаковые источники энергии, и все это подчинено общим физическим законам. Везде живые существа должны сообразовываться с естественной средой, используя сходные фундаментальные методы для удовлетворения все тех же основных потребностей. И, если они способны по-разному объясняться друг с другом, всегда найдется возможность сравнить достижения и опыт разума. И в том случае, если предпримут попытку установить контакт с другими планетами, неизбежно обратятся к этому универсальному опыту: к технике и единицам измерений, математике, понятиям, образам, абстракциям…

— И вере? — спросил Иеремия.

Джуди сжала руку Митчелла.

— Не исключено… — начал Макдональд.

— Только прошу не обращаться ко мне в этом снисходительном тоне, — перебил его Иеремия.

— Впрочем, пока неизвестно, каким образом можно воспроизвести веру, — как ни в чем не бывало закончил свою мысль Макдональд.

Иеремия сделал нетерпеливый жест.

— Что ж, поверю в вашу искренность. Быть может, вы заблуждаетесь искренне. Однако пора бы показать, из-за чего меня сюда призвали. Мне нужно возвращаться в Храм.

— Хорошо, — смиренно согласился Макдональд с видом побежденного.

Митчеллу стало жаль его, впрочем, он мог бы предсказать: любые попытки убедить Иеремию окажутся безрезультатными. В прошлом он сам достаточно часто пытался это сделать. И неизменно Иеремия оставался непоколебим. Да и как убедишь фанатика?

— Мне бы хотелось одного, — продолжил Макдональд, — постарайтесь понять, как мы действовали, тогда конечный результат, который сейчас выдаст компьютер, станет доступен для вас. Олсен, прошу.

— Нами велись непрерывные поиски логической упорядоченности в принятых энергетических импульсах, — начал Олсен.

— Рассказывайте вы! — потребовал Иеремия, обращаясь к Макдональду.

Макдональд пожал плечами.

— Точки и паузы, о чем я вам уже рассказывал. Точки, чередующиеся с паузами тишины. И вдруг присутствующий здесь Билл Митчелл сказал: «точки и пустоты», — и нас будто осенило. А может, с Капеллы передано визуальное сообщение, и звуки означают точки, а паузы — просто пустые участки поверхности изображения? На такую возможность обратил внимание еще Франк Дрэйк, это случилось более пятидесяти лет назад. Он передал своим коллегам-ученым сообщение, содержащее ряд единиц и нулей, и этой ученой братии удалось выстроить изображение. Конечно же, об этом следовало вспомнить раньше. Нас оправдывает лишь одно: мы не располагаем четким рядом двоичных знаков, вместо них лишь точки и продолжительные паузы, и, кроме того, неизвестно было, где у послания начало, а где — конец. Я полагаю, на этот раз у нас получится. Компьютеру задали команду нанести сигналы сообщения на сетку прямоугольных координат, образуемых рядом простых чисел; при этом паузы молчания разделятся сигналами подобно точкам, как при работе переключателя — то включено, то выключено.

— Или наподобие компьютера, — вмешался Олсен, — с его двоичным исчислением — единицей и нулем.

— Если нанести эти сигналы как ряды точек, разделенных промежутками, — продолжал Макдональд, — возможно, получится осмысленное изображение.

— Возможно? — недоуменно осведомился Иеремия. — Так это еще не проверено?

— Пока нет, — сказал Макдональд. — Время от времени у людей появляется некая уверенность — вы, наверное, назвали бы ее знамением, — уверенность в неожиданном обретении верного результата. Вот и мне кажется, я нашел нечто подобное. И я пожелал, чтобы первым увидели это вы.

— Вам было знамение?

— Возможно. Увидим.

— Не верю, — объявил Иеремия, направляясь к выходу. — Ты пытаешься обмануть меня. Сперва проверь свою теорию, а потом уж заманивай меня сюда.

Макдональд протянул руку, словно намереваясь схватить Иеремию, но сдержался.

— Подождите, пожалуйста. Поскольку уж вы нашли в себе силы дотерпеть до сих пор, посмотрите хотя бы, что мы желаем продемонстрировать.

Иеремия остановился.

— И слушать больше не желаю всякой лжи, — жестко бросил он. — Показывайте ваше машинное жульничество, и я пойду.

— Ради Бога!.. — взмолился чей-то срывающийся голос. — Давайте побыстрее кончать.

Из угла за всем происходящим наблюдал своим загадочным взглядом страус. «А в этом есть свои несомненные преимущества, — подумал Митчелл. — Не принимать близко к сердцу ни собственного, ни чужого непонимания…»

Макдональд со вздохом кивнул Олсену. Программист принялся одну за другой нажимать клавиши на пульте. Ленты пришли в движение — сначала на одной компьютерной консоли, потом на другой. На экране возникли ряды единиц и нулей, потом они исчезли, и их сменили новые. С печатающего устройства прямо перед Иеремией начал бесшумно ниспадать бесконечный бумажный свиток. Несколько первых распечаток координатных сеток оказались бессмысленными.

— Безумие, — буркнул Иеремия и снова направился к выходу.

Макдональд преградил ему путь.

— Подождите! — сказал он. — Компьютер пока проверяет первые комбинации простых чисел для осей координат. Идет перебор вариантов.

Компьютер дошел уже до девятнадцати, цифра появилась на табло, сменив другие в последовательном росте чисел. Напряжение и разочарование росли одновременно. Негромко стрекотал компьютер; из печатающего устройства выползала бумага. И вот, наконец, началось: строка за строкой — снизу вверх — возникал некий осмысленный рисунок.

— Что-то есть… — сообщил Макдональд. — Посмотрите!

Иеремия следил за всем с кислой миной, и все еще с недоверием, но начал пристально вглядываться в распечатку.

— Вот этот квадрат, должно быть, светило. Точки справа. Похоже… похоже…

— Двоичные числа, — сообщил Олсен.

— Но что-то здесь не то, — произнес Макдональд.

— Читай справа налево. Смотри — один, три, пять. В конце концов, может, в этом послании так записаны один, два, три…

— Действительно, — проговорил Макдональд уже более оптимистично. — С какой стати мы решили, что они читают слева направо? Почему бы им не читать, как японцам — справа налево или сверху вниз?

— Это же абсурд… — начал Иеремия.

— А что это за символы слева? — спросил Макдональд. — И на правой кромке светила?

— Единицы измерения? — предположил кто-то.

— Формула? — подсказал другой.

— Слова? — бросил еще кто-то.

— Может, и слова, — проговорил Макдональд. — Справа в вертикальном столбце — числа, а слова — слева и тоже вертикально. Похоже, строится словарик чисел и слов.

— Ноги! — пророкотал Иеремия. — Стопы!..

— Да, — подтвердил Макдональд. — Длинные ноги и туловище, руки… их больше одной пары, а вот там, справа… что это?

— Если слева — слова, — заметил кто-то, — то одно повторяется трижды.

— Должно быть, нечто важное, — добавил чей-то голос. — Похоже, существо это как бы подчеркивает именно данные два слова.

Неожиданно построение изображения оборвалось. Олсен вновь нажал на клавиши. Печатающее устройство остановилось. Компьютер прекратил работу. В наступившей тишине все не сводили глаз с рисунка.

— Если внизу слева — светило, то вон там, справа вверху — второе, — высказал кто-то предположение. — Ну, конечно. Два светила. Это Капелла!

— А под ним — группа точек, — проговорил Макдональд. — Какая-то большая планета, наверное, сверх гигант с четырьмя спутниками, из них два — побольше, и существо указывает на один из них одной из четырех своих рук.

— Не рук, — выдохнул Иеремия. — Там два крыла.

— А что у него на голове? — спросил кто-то.

Иеремия сложил пред собой ладони, склонил к ним лицо, и глаза его закрылись.

— Прости меня, — произнес он. — Прости мне мое сомненье. Это посланье Божие.

— Что он там плетет? — обернулся Митчелл к Томасу.

— Тихо! — шепнул тот.

Как-то сразу все умолкли, и вновь воцарилась тишина.

Иеремия, наконец, поднял голову.

— Более я не стою на твоем пути, — возгласил он, обращаясь к Макдональду. — Своим прихожанам скажу, узрел я послание, и оно — от Бога. Мне не ведомо еще, о чем там идет речь, но это я знаю точно. Прочтем ли все мы его полностью, зависит теперь от вас.

— Я, как и ты, поражен и застигнут врасплох, — сказал Макдональд.

— Верю. Спланировать заранее не удалось бы, никому. Это ангел, ибо я вижу нимб.

— Нимб… — эхом отозвался Митчелл.

— Возможно, это шлем, — мягко заметил Макдональд. — Или наушники. А может, просто большеголовая птица?

— Вы вправе гадать, как вам заблагорассудится, — изрек Иеремия. — Однако нимб есть ореол. Не опровергайте, что это ангел, и тогда можете заниматься любыми спекуляциями, сколько душе вашей угодно. Я же не перестану утверждать: послание — от Бога, и есть иные существа, называемые ангелами.

— Зовите их ангелами, — сказал Макдональд, давая тем самым официальное согласие. — Не хочу настаивать, что вы заблуждаетесь. Слишком уж много домыслов и слишком мало уверенности: наверняка, пожалуй, не знает никто из нас.

— Пошли, Джуди, — вымолвил Иеремия.

— Отец, — остановила его Джуди. — Билл что-то хочет сказать тебе.

— Я сожалею о своем прежнем мнения о вас, — проговорил Митчелл.

Сомнений не оставалось: он ошибся в старике. Фальшь напрочь в нем отсутствовала. Иеремия оказался в сложнейшей ситуации: ему предстояло возвращение с новым истолкованием послания. Как объяснить все это прихожанам, верующим и последователям? И тем не менее он не отступил. Узрел истину и отбросил собственное предубеждение. «Наверное, — думал Митчелл, — в отношении многого я и сам заблуждаюсь».

— Я чувствовал, ты не подходишь моей дочери, — сказал Иеремия. — Ты не любишь людей.

— Я начинаю любить их все больше и больше, — ответил Митчелл.

— Хорошо, — сказал Иеремия, направляясь к двери. — Посмотрим.

— Я отвезу вас… — начал Митчелл.

— Погоди, сейчас не время, — прервала его Джуди и, сжав его руку, глянула отцу вслед. — Как-нибудь потом. Если, конечно, захочешь. — Она оставила Митчелла и поспешила за отцом, чья прямая фигура уже пересекала коридор.

— Какая удача! — обратился Митчелл к Макдональду. — Невероятное, сумасшедшее везение! А может, это не просто везение?

Томас взглянул на Митчелла, потом на Макдональда. Последний, не отрывавший взгляда от изображения, отпечатанного компьютером, вопроса попросту не услышал.

— Тебе следует запомнить еще одно, Билл, — заметил Томас. — На свете не существует двух одинаковых людей. И, если ты хочешь до конца понять Мака, тебе необходимо раз и навсегда уяснить для себя: он никогда бы и ни при каких условиях не солгал и не обманул.

— Даже ради сохранения Программы? — недоверчиво осведомился Митчелл. — Даже во имя великой цели всего человечества и капелланцев? Даже с целью разрушить закостенелый мистицизм в невежество?

— Даже ради этого, — подтвердил Томас. — И вовсе не потому, будто он не подвержен искушению и не из-за предубеждения против лжи или боязни. Просто он такой, как есть, и лгать и оставаться самим собой одновременно, — на это он не способен. И он это прекрасно знает.

— Больше всего это напоминает большую птицу, — произнес кто-то.

— Это и есть птица, — ответил чей-то голос. — А вот та точка у его ног, — наверное, яйцо.

— Одно из трех одинаковых слов слева, — если это вообще слова — как раз напротив этого яйца. Если, конечно, это — яйцо, — раздался голос Олсена.

— Поглядите! — воскликнул кто-то. — Светила-то разные.

Макдональд не тронулся с места, по-прежнему уставившись на распечатку, находясь словно в вакууме от оживленных дискуссий, которые развернулись вокруг. Со стороны казалось, он и впрямь узрел ангела.

Митчелл с неподдельным интересом рассматривал присутствующих. Все реагировали по-разному. И каждый, подобно Иеремии, вглядываясь в изображение, наверняка интерпретировал его по-своему.

Митчелл продолжал вертеть головой, и взгляд его случайно остановился на страусе в углу. Он подошел поближе и заглянул в черные зрачки птицы.

— Только один ты не вызываешь здесь сомнений, — проговорил он, потом обернулся и, оглядев сгрудившихся у послания, задумался обо всех тех многочисленных устройствах, оборудовании и персонале, обо всем том бесконечна долгом времени, которое истрачено, чтобы наконец, принять и понять послание. Его мысленному взору представился телескоп, нацеленный в ночное небо и все эти огромные ловушки в долине, исполинские силки, куда попадает звездная пыль. Потом вообразил самого себя, долгие лета мчащегося в одиночестве сквозь черную бесконечность, и вздрогнул: «Вот только кто, — подумал он в отчаянии, — поймет меня самого?»

ДИНАМИКА КОМПЬЮТЕРА

4.

ЭНДРЮ УАЙТ — 2028

Кабинет оказался огромным. «Даже чересчур», — подумал Эндрю Уайт. Добрых двадцать ярдов голубого ковра с коротким котиковым ворсом устилали пол до самых белых резных дверей, откуда обычно заходили гости. Своими размерами кабинет превосходил всю квартиру, где родился и вырос Уайт. Все, кто Переступал его порог, съеживались, будто они Алиса в Стране чудес. Несомненно, так и задумывалось, ибо Пространство — мера величия и значимости личности его владельца. А кто важнее персоны самого Президента Соединенных Штатов?

«Все президенты, — размышлял Уайт, — люди одинаковые, ведь им приходится взваливать на себя бремя одиночества тех, кому они служат. И еще президенты — люди незначительные. Любой рядовой гражданин значит больше и стоит выше их, существующих, дабы подписывать решения, принятые другими, и брать на себя ответственность в случае неудачи. Они — марионетки и козлы отпущения. Братья американцы, я принял решение отказаться от борьбы за это кресло на второй срок».

Впрочем, он-то отлично знал, что не откажется. Не изменит собственному долгу и выполнит свои обязанности. А они, эти обязанности, заключаются в доведении до конца начатого предшественниками более пятидесяти лет назад. Дело оставалось незавершенным. Бог свидетель, с каждым днем все труднее объяснять людям, что плохо, указывать, как должно быть, убеждать: борьбу, мол, следует начинать каждый день сызнова, и спокойствие — не более, чем иллюзия…

«А может, все это лишь духи занимавших некогда это кресло и сегодня посетивших его, оттого это ощущение своей ничтожности?» Он потянулся и почувствовал, как сократились мышцы под слоем жира, — следствие съеденного за обедом целого выводка цыплят. Ему импонировало мнение, что он — крупный мужчина и весьма импозантный президент: двести два сантиметра от пят до кончиков коротко остриженных курчавых волос. По своим физическим данным он не уступал никому, из когда-либо переступавших порог Овального кабинета.

А может, все обусловлено самим запахом этого места — ароматом свежести, рассеянным в воздухе, без примесей запахов кухни или других людей; или тому виной аромат бумаги и чернил, электрооборудования, бесшумно поставляющего новости и отправляющего сообщения. Аромат Власти… Как это непохоже на все знакомое с детства и юности! Ему показалось, он слышит запах свежескошенной травы. Повернувшись, он посмотрел через распахнутые окна на зеленый газон и деревья в густой листве, на ограду, широкие улицы за ней и высокие башенки вашингтонских зданий в районе так хорошо знакомого ему гетто, откуда он так стремился вырваться и воспоминания о котором столь часто теперь застигали его врасплох, будто в гетто осталось нечто дорогое ему, вроде счастливого отчего дома.

Он представил, как чудесно было бы сейчас снять обувь и босиком пройтись по траве, как в детстве, когда он еще мальчишкой частенько и привычно развлекался подобным образом в парке. Роскошная получилась бы картинка — босой президент топчет газоны Белого дома. Он знал: поступи он подобным образом, и эти картинки, растиражированные в миллионах экземпляров, появятся почти в каждой семье, и это принесет ему голоса избирателей. Людям импонирует, когда президент слегка импульсивен в личной жизни, слегка комичен в делах домашних и в чем-то чуточку уступает каждому из них… Впрочем, известно заранее: ничего подобного он не предпримет хотя бы по той простой причине, как отсутствие времени. Очутиться бы вновь в гетто, где времени хватало на все — на еду и сон, забавы и любовь, отцовские радости и огорчения…

Он повернулся на звук открываемых дверей. На пороге стоял Джон.

«Солидный мужчина, — подумал Уайт. — Красоту он унаследовал от матери, рост — от отца. Может, чуточку консервативен в одежде и прическе, но в остальном — весьма приличный молодой человек».

— Звонил доктор Макдональд, из Программы, — сообщил Джон довольно сухим тоном.

«Все еще не может забыть наш разговор прошлой ночью», — решил Уайт, уяснив наконец источник своей депрессии, уступчивости, желания бросить все и уйти в отставку. Все из-за Джона.

— Кто такой этот доктор Макдональд? — осведомился он.

— Директор пуэрториканской Программы, господин президент, — сообщил Джон. — Той самой, которая ведает прослушиванием радиосообщений со звезд. Такое прослушивание осуществляется уже свыше полувека. Несколько месяцев назад ими принято нечто, впоследствии названное посланием с… с какой-то там звезды, забыл название. По словам Макдональда, оно расшифровано.

— О Боже! — произнес Уайт. — Ты встречался с ним?

— Пару раз, да и то на коктейлях.

Уайт вздохнул.

— Соедини меня с ним.

Внезапно появилось предчувствие надвигающейся катастрофы, а все происходящее сегодня как бы приобрело оттенок прелюдии к ней. Внутри все похолодело. Он включил экран, установленный между рабочим столом и камином, — последним давно уже не пользовались из-за суровых экологических запретов. С экрана на него смотрел человек средних лет, блондин, с рыжеватыми тронутыми сединой волосами, — не то что его собственные… Лицо мужчины выглядело спокойным. Уайту показалось, где-то он уже видел это лицо; он тотчас узнал его и проникся симпатией и сочувствием к этому усталому человеку, чем бы тот ни занимался. Уайту пришлось даже сдержать свои чувства, нельзя позволить эмоциям влиять на ход беседы.

— Доктор Макдональд, — произнес он, — рад возможности поговорить с вами. Какие вести из Пуэрто-Рико?

— Мистер президент, ситуация столь же исторична, как и в день получения первой ядерной реакции. Хотелось бы объявить обо всем в запоминающихся и достойных войти в анналы хроник исторических выражениях, однако я в состоянии лишь сообщить: нами получено сообщение от разумных существ с другой планеты, вращающейся вокруг одного из солнц-близнецов Капеллы. Послание нами расшифровано. Мы — не одни.

— Поздравляю вас, доктор Макдональд! — невольно вырвалось у президента. — Сколько человек информировано об этом?

— Хочу вам также сообщить… — начал Макдональд, но спохватился: — Пятнадцать, а может, двадцать.

— И все они на месте? — осведомился Уайт.

— Да нет, уже порасходились. — Удастся их немедленно вернуть?

— Пожалуй, да, за исключением проповедника Иеремии и его дочери, которые покинули компьютерный зал несколько минут назад.

— Иеремия… — не тот ли это солитарианский пастор? — спросил Уайт. — Как оказался он у вас?

Макдональд заморгал.

— Его враждебное отношение к Программе приобрело угрожающий характер. Однако после того, как он увидел расшифровку послания, сходящую с печатного устройства компьютера, его враждебность улетучилась. Господин президент, это послание…

— Верните его, — велел Уайт. — Он не должен произнести ни слова о послании, даже вам и вашему персоналу.

— А как с ответом на послание? — спросил Макдональд.

— Об этом и речи быть не может, — жестко произнес Уайт. — Никаких сообщений в прессу, никакой утечки информации, никаких ответов. В противном случае последствия непредсказуемы. Я должен провести совещание. Советую то же сделать и вам.

— Господин президент, — проговорил Макдональд, — я полагаю, вы совершаете большую ошибку. Я настаиваю, пересмотрите свое решение. Разрешите ознакомить вас с содержанием, целями и значением Программы.

Уайт боролся с собственным «я». Мало нашлось бы людей, которые отважились бы указать ему на ошибку. До сих пор рисковал это делать только Джон, а вот теперь еще и доктор Макдональд, и оба умеют постоять за себя. Он знал: более всего следует ценить и беречь людей, умеющих говорить «нет», однако для него они оборачивались кошмаром: он терпеть не мог, когда ему указывали на его ошибки. Тэдди Рузвельт, как писал кто-то (Линкольн? Стефенс?), принимал решение, основываясь на ощущениях в собственной пояснице. «Нечто подобное происходит с Эндрю Уайтом», — подумал он. Откуда приходят его решения, для него почти всегда оставалось загадкой, однако на практике они всегда оказывались верными. Приходилось и ему доверять своей пояснице.

— Я приеду к вам, — произнес он. — И попробуйте меня убедить.

Вот так-то… Единственное, в чем нуждается ученый, это потребность выговориться.

— Исходя из соображений безопасности точное время сообщить не могу, а вас попрошу оставить наш разговор в тайне. Думаю, это вопрос двух ближайших дней.

Он отключился. «Вот и еще одно бремя, — подумалось ему. — Еще одно тягостное бремя на плечах».

— Джон! — позвал он.

Секретарь президента возник в дверях.

— Я как раз занят подготовкой для тебя краткой истории Программы, — сообщил он.

— Ну, спасибо, — сказал Уайт.

Славный парень, этот Джон, и секретарь из него незаменимый.

— Поедешь со мной? — нерешительно осведомился он.

Джон кивнул.

— Если ты этого хочешь.

В его тоне по-прежнему сквозила сдержанность. Когда дверь за секретарем закрылась, Уайту подумалось: возможно, поездка сблизит их, ведь предоставится случай поговорить как следует, а не перебрасываться словами, будто каменьями, вот так, как, например, сегодня.

Джон опять возник в дверях.

— Доктор Макдональд снова на линии. Частный самолет с Иеремией и его дочерью уже вылетел в Техас.

Уайт молниеносно прикинул возможность перехвата лайнера и ареста Иеремии после приземления и даже уничтожения самолета над морем, — под любым предлогом. И то, и другое никуда не годилось.

— Передайте для него в аэропорт прибытия срочное президентское сообщение: я желаю с ним встретиться прежде, чем он что-либо предпримет, и он не должен распространяться о послании, пока с ним не поговорят. Измени наш маршрут. Сперва летим в Техас.

Джон задержался в дверях.

— Отец, — начал он и умолк, потом поправился: — Мистер президент, доктор Макдональд прав. Вы совершаете ошибку. Это событие имеет отношение к науке, но никак не к политике.

Уайт медленно и печально покачал головой.

— Политика присутствует во всем. Впрочем, я отправляюсь в Пуэрто-Рико и предоставлю доктору Макдональду шанс переубедить меня.

Однако он сказал лишь половину правды. В действительности он отправлялся в Пуэрто-Рико, желая еще более утвердиться в уже принятом решении. Впрочем, существовали и другие причины, какие — он и сам еще смутно осознавал. И Джон это прекрасно понимал. Черт возьми! Почему этот парень не желает понять, — дело тут совсем не в интеллекте и мудрости, — такова жизнь; когда-то он и сам был молод и на собственных ошибках познавал, как устроен мир. И теперь от этого болезненного опыта ему хотелось оградить Джона.

— Эти времена закончились, — говорил когда-то ему Джон. — Прекрасные и необходимые, как времена пионеров. Но они минули. Пора понять: нет больше пограничной территории — битва завершена. Ты достиг своего, победа одержана. Нет ничего более бесполезного, нежели солдат после закончившейся войны. Пора браться за другое.

— Всю жизнь я слышу это от таких слюнтяев, как ты! — орал в ответ Уайт. — Ничего не кончилось — неравенство не ликвидировано, а просто лучше замаскировано. Нам следует оставаться неутомимыми в битве, вплоть до окончательной победы, пока существует хотя бы тень опасения, что она ускользнет от нас. Ты должен помочь мне, парень! Я же не воспитывал из тебя белого… Однако все прозвучало не так, как хотелось бы. «Ты нужен мне, сынок», — вот что полагалось бы сказать. — «Ты должен передать факел нашей эстафеты в грядущее. Ты — моя опора во всем!»

И Джон ответил бы: «Отец, я же ничего не знал об этом…» И почему парень никогда не называет его «папа?»

Полет из Вашингтона в Техас — от катапультирования и до самой посадки — оказался хоть и монотонным, но быстрым. Но Джон успел зачитать Уайту краткий отчет о Программе. С закрытыми глазами, откинувшись в кресле, Уайт с раздражением прислушивался к приглушенному свисту воздуха за стенкой, в нескольких дюймах от него с бешеной скоростью обтекавшему полированный металл обшивки. Он давно возненавидел все эти механические и электрические приспособления и устройства, отделившие его от людей; это они швыряли его с места на место, изолировали от остального мира и окружали со всех сторон. Бежать от них невозможно. Он слушал голос Джона, читающего отчет, и чувствовал, как все это начинает заинтересовывать парня и засасывать, и ему захотелось прикрикнуть: «Хватит! Довольно зачитывать мне эту ерунду, слышать ничего не желаю. У меня от всего этого только гудит голова. Зачем ты попусту растрачиваешь свои чувства на все эти бесполезные Программы? Прибереги-ка их лучше для меня! Кончай читать, давай поговорим, как это пристало беседовать отцу с взрослым сыном, — с уважением и общими воспоминаниями, — поговорим о самих себе!» Однако он знал: Джон не одобрил бы таких слов и не понял бы его. И он продолжал слушать голос сына…

Первые три десятилетия Программы оказались нелегкими. Энтузиазм с годами таял, поскольку весь пыл и отчаянные попытки, все напряжение ума и воображения исследователей — в конечном счете оказывались пустой тратой времени. Директора приходили и уходили, сменяя друг друга, моральное самочувствие сотрудников ухудшалось, а финансирование Программы осуществлялось как бы из милости. Именно в такое время в Программу пришел Макдональд, и через каких-то пару лет возглавил ее. И, хотя по-прежнему так и не удавалось принять ни одного сообщения или, по крайней мере, распознать в потоке принятых импульсов, Программа медленно, но все же вставала на ноги, постепенно адаптируясь к долгосрочному характеру задачи, и работа, наконец, вошла в свое русло.

А затем, спустя пятьдесят лет со дня старта Программы, во время очередного прослушивания обычной записи информации с Большого Уха — гигантского радиотелескопа на околоземной орбите — одному из ученых-исследователей показалось, он слышит голоса. Он пропустил все через фильтры, отсеял шумы и помехи, усилил сигнал и различил обрывки музыки и голосов, говорящих по-английски.

Самолет приземлился в Хьюстоне. Первым же вопросом, заданным Уайтом встречавшим его особам, был:

— Иеремия здесь?

Встречающие засуетились. Наконец, кто-то передал президенту слова проповедника: «Если президент захочет встретиться, он знает, где меня найти». Уайт вздохнул. Аэропорты — с их прилетами и вылетами — он ненавидел за их суету, шум и запах. И всегда испытывал только одно желание — поскорее вырваться из ненавистного места.

— Едем к нему, — приказал он.

Не обошлось без попыток протестов, однако, в конце концов, по чистым широким улицам Хьюстона его препроводили к холму, где возвышался невероятных размеров купол — солитарианский храм. Затем последовал переход по мрачным и пыльным подземным коридорам к небольшой комнатке. Огромной тяжестью нависавший над ней стадион делал ее еще меньшей.

Немолодой человек сидел у старого туалетного столика с зеркальцем. Белоснежные волосы, морщинистое лицо и проницательные черные глаза. Уайту сразу стало ясно: поколебать этого человека невозможно. Но попытаться все же следовало.

— Иеремия? — осведомился он.

— Мистер президент? — ответил Иеремия таким тоном, будто произнес «Ave, Caesar!».

— Вы только что вернулись из Аресибо с копией послания, — сказал Уайт.

— Я вернулся ни с чем, — возразил Иеремия, — а если мною и получено послание, то оно адресовано лишь мне. И у меня нет поручения говорить от имени других.

— Такое поручение, увы, есть у меня, — грустно произнес Уайт. — Поэтому я требую никому не сообщать о содержании послания.

— Так мог бы приказать, наверное, фараон Моисею, сошедшему с горы.

— Вот только я не фараон, а ты не Моисей, да и послание — не десять заповедей.

В глазах Иеремии вспыхнуло пламя, однако голос его, напротив, сделался необычайно мягким:

— Приказываешь мне в уверенности большей, нежели это допустимо. За тобой — легион. — Он обвел взглядом охрану и свиту, столпившуюся в дверях и коридоре. — За мною же — одинокая миссия. И я исполню ее, несмотря на все чинимые препоны, сегодня же вечером.

Тон его на слух не изменился ни на йоту, однако в конце фразы стал твердым, как сталь.

Уайт решил предпринять еще одну попытку.

— Твой поступок, — произнес он, — откроет дорогу разногласиям и раздорам, которые смогут погубить страну.

Легкая усмешка мелькнула и исчезла на лице Иеремии.

— Я не Кадм, и мы не в Фивах. Кому ведомо, что предназначено человеку Богом?

Уайт направился к выходу.

— Подожди, — велел Иеремия. Он повернулся к столику и взял листок бумаги. — Прошу! — произнес он, вытягивая руку. — Ты первый, кто получает послание из рук Иеремии.

Уайт взял листок и, не поблагодарив, покинул комнату. Отдав на ходу кому-то из сопровождающих приказ подготовить подробный доклад, он сел в машину и поехал в Пуэрто-Рико.

У Джона с собой оказалась запись голосов. Вначале они услышали шепот — слабый и беспорядочный — будто одновременно вяло шевелились тысячи губ и языков и звук их движения сливался воедино. Вот только издавали эти звуки, по-видимому, существа, не обладающие обычными органами речи. Не пользуясь ни языком, ни губами, они изъяснялись жужжанием, исторгаемым их телами, или же вовсе потиранием щупалец.

Уайт размышлял о долгих годах прослушивания, изумляясь, как люди все это выдержали, дождались и услыхали-таки… Но вот шепот стал громче и уже перерос в звуки атмосферных помех — разнообразные отзвуки и шумы, а затем возникло нечто иное; оно становилось все выразительнее и отчетливее, на грани понимания, — будто в детстве. Когда ты еще мал и полусонный лежишь в постели, а в соседней комнате говорят взрослые и ты не можешь понять, о чем, и не в состоянии проснуться настолько, чтобы послушать их беседу, но только знаешь спросонья: кто-то разговаривает…

А затем Уайт услышал обрывки музыки и голосов, произносящих фрагменты сообщений; и все это вперемешку с атмосферными помехами, а голоса говорили нечто бессмысленное, говорили, говорили…

— Голоса… — проговорил Уайт, когда вернулась тишина.

— Голоса, — согласно повторил Джон.

Уайт обратил внимание: одно и то же слово они произнесли по-разному, Джон — обрадованно и восторженно. Уайт — озадаченно. Его беспокоила мысль: где-то там, в сорока пяти световых годах отсюда, какие-то существа, вооруженные специальной аппаратурой, подслушивают звуки, исходящие с Земли; чужие уши слушают земные голоса с тем, чтобы отправить их вспять — разрозненные и засоренные помехами. Он часто выступал по телевидению, а с недавних пор и по радио, вновь вошедшему в моду и завоевавшему популярность; ему не могло понравиться, как голос его и изображение уносятся неутомимыми радиоволнами в неизмеримую и бесконечную даль, где нечто или некто сможет перехватить их и тем самым присвоить частицу его. Он заставил себя не верить в такую возможность.

— А если, это всего лишь какое-то отражение?

— Это с расстояния-то в сорок пять световых лет? — возразил Джон. — Никакой чувствительности не хватит принять его.

Уайт попробовал представить себе невероятные межзвездные расстояния, какие пришлось преодолеть голосам туда и обратно, но его воображение спасовало пред образом бесконечного пути сквозь неведомую пустоту. Он вообразил муравья, вышагивающего от Вашингтона до Сан-Франциско и обратно, но сравнение показалось ему бледным.

— А может, это где-нибудь ближе?

— Тогда мы не приняли бы программы девяностолетней давности, — заметил Джон.

— А разве они не могут мчаться себе спокойно над нами все эти годы… — Уайт взмахнул руками перед собой, будто желая порвать, как паутину, всю эту теорию и все эти мысли. — Знаю, знаю. Это также невозможно. Однако не в меньшей степени наивно воображать чужаков, посылающих нам сообщения из такой дали.

«Или вот это», — подумал он и глянул на листок, полученный в подарок от Иеремии. Выполненный тушью на белой бумаге рисунок, напоминающий произведение способного любителя, — возможно, и самого Иеремии. Стилизованное изображение ангела с нимбом, с распростертыми за спиной крыльями, благостным спокойствием на лице и руками, раскинутыми в приветственно-благословляющем жесте.

Ангел милосердия и любви, несущий послание Божие, обрамленный гирляндами из цветов… «Какая же невероятная магия, — подумал Уайт, — смогла превратить голоса в нечто подобное?»

— Сама космология, — говорил между тем Джон, — содержит в себе такую вероятность. Где-то должна зародиться разумная жизнь. Поистине невозможно, чтобы в Галактике не появились иные существа, достаточно разумные и любознательные, способные обратиться к нам через всю даль световых лет в жажде отыскать подобных себе, способные в изумлении обращать взоры на самих себя и на звезды…

Загипнотизированный на мгновение видом Джона, Уайт вглядывался в лицо сына и, узрев экстатический восторг, с горечью подумал: «Ты мне чужой, и говорить с тобой я более не умею».

Он действительно любил этого парня — вот в чем беда — и не желал поэтому становиться свидетелем того, как тот столкнется с несправедливостью, встрече с которой в свое время не удалось избежать его отцу. Он жаждал оградить его от мук, избавить от неизбежных тягот нелегкого пути познания мира. В том и заключался смысл человечности: познавать мир, учась на чужих ошибках и успехах, но не начинать всего сызнова в каждом новом поколении.

Ответ Джона он знал заранее: подобное ничем, мол, не отличается от инстинкта. Быть человеком означает всегда располагать возможностью сделать по-другому — наоборот или иначе.

Ну почему все заканчивается именно так? Парень стал ему чужой, но он должен любой ценой найти с ним общий язык.

Пуэрто-Рико встретил их тишиной и спокойствием. Они двигались по серпантину погруженной в сумерки дороги в мощном черном лимузине — по прибытии машина ожидала его на аэродроме — и Уайт слышал лишь тихий рокот паровой турбины. Он велел открыть окна, и сейчас с наслаждением вдыхал аромат деревьев и трав, смешанный с издалека долетавшим сюда соленым запахом моря и рыбы.

«Здесь лучше, чем в Вашингтоне, — подумал он, — и лучше, чем в Хьюстоне». И вообще, чем в каких-либо известных ему местах, где в последнее время довелось побывать. Напряженное беспокойство, будто пружина заводной механической игрушки, все сильнее сковывавшее нутро, понемногу начало отпускать.

«Куда подевались механические заводные игрушки, повсюду встречавшиеся в детстве? — мелькнула мысль. — Наверняка их вытеснили электрические. Возможно, он и есть последняя из механических игрушек. Заводной президент», — пришло ему в голову. Его как завели в том маленьком гетто, так до сих пор он и дает выход всей своей неудовлетворенности. Она-то и вывела его в Белый дом. И теперь оставалось только завести его, а затем… останется лишь наблюдать, как искореняются застарелые грехи, впрочем, осторожно и деликатно, ведь нельзя нарушить внутреннее спокойствие, дабы не пострадали мировой порядок и мир во всем мире… Он горько рассмеялся и подумал: в этом вашингтонском кабинете заключено нечто, препятствующее человеку оставаться самим собой и распоряжаться своими желаниями. Кабинет может лишь заставить оставаться президентом. Поймав удивленный взгляд сына, он сообразил — давным-давно не слышал Джон, как смеется его отец. Он наклонился к нему, и прикрыл ладонью его руку.

— Все в порядке, — сказал он. — Просто я думаю о своем.

А в мысли пришло понимание: здесь можно стать лучше. Нет, не в качестве президента, но — человека.

— Мы уже почти приехали, — проговорил Джон.

Уайт отнял руку.

— Откуда ты знаешь?

— Я бывал уже здесь, — ответил Джон.

Уайт откинулся на сиденьи и задумался. Почему он ничего не знает об этом? И какие еще тайны существовали у Джона от отца. Хорошее настроение сразу пропало, и, когда из ночи выплыли сооружения Программы, поблескивающие, словно гигантские чудовища в лунном свете, Уайт с раздражением отвернулся.

Лимузин тем временем подъезжал к длинному приземистому зданию. У входа их уже поджидал Макдональд. Спокойный и уравновешенный, он ничем не выказал своего отношения к прибытию президента, и Уайт сделал вывод: Макдональд привык действовать обдуманно, не спеша и всегда в соответствии с обстановкой. И вновь — только на этот раз гораздо сильнее — Уайт ощутил свое единение с этим человеком. «Не удивительно, — пришло вдруг мысль, — что именно на нем и держится так неправдоподобно долго вся это Программа». Одновременно он ощутил некое подобие досады, осознав, ведь настоящей целью его поездки сюда является уничтожение всего, чему посвятил свою жизнь этот человек.

Макдональд повел президентскую свиту по длинным коридорам с крашеными бетонными стенами. «Мистер президент, — сказал он при встрече, — для нас это величайшая честь». Впрочем, держался он достаточно непринужденно, словно привык встречать президентов ежедневно и вращаться в подобном обществе — обычное для него занятие. Коридоры постепенно заполнялись людьми, спешащими по своим делам, будто все это происходило не ночью, а в самый разгар рабочего дня. И Уайт неожиданно для себя сообразил: для Программы именно ночь — самое интенсивное время суток, наиболее благоприятное для прослушивания. «А что бы, интересно, вышло, — задумался он, — если бы удалось поменять местами ночь и день, переставить их? Свет человеку заменить тьмой, как совам и летучим мышам…» И еще подумалось, будто ответ ему на эти вопросы так же ясен, как и всем остальным.

Навстречу шли люди. Макдональд никого из них не представлял, понятно без лишних слов — визит неофициальный; к тому же он, как видно, не желал возникновения различных слухов и домыслов по поводу причины посещения Программы президентом. Впрочем, кое-кто из служащих бросал на них заинтересованные взгляды, кто-то (таких оказалось меньше) явно узнавал его. Уайт давно уже свыкся с этим. Но встречались и полностью увлеченные беседой, которые лишь скользили мимолетным взглядом, не прерывая разговора. Вот к этому Уайт как раз и не привык и оказался перед неприятным для себя открытием: такое — досадно. Всегда ему казалась нежелательной как раз потеря анонимности, и вот ему предоставилась возможность убедиться: гораздо хуже, когда тебя не узнают вообще. Не понравились ему ни стерильные коридоры, где эхом отдавался малейший звук — будь то шаги или голоса, ни зал, забитый электронной аппаратурой, в который они, наконец, попали, минуя бесконечные, казалось, коридоры. Магнитофоны и осциллографы он узнал сразу, однако многое оказалось для него совершенно незнакомым, и он даже испытал легкое удовлетворение от отсутствия у него какого-либо любопытства. У консоли компьютера сидел человек в наушниках. Проходя мимо, Макдональд помахал рукой, и тот ответил, однако взгляд его — отсутствующий и затуманенный — наверное, витал где-то далеко-далеко, за сотни, наверное, миль. «Да нет, — поправил себя Уайт, — за миллиарды миль, за многие световые годы».

Они вошли в соседнее помещение, а по сути во внутрь Компьютера, ибо тот заменял собой даже стены, а кабели извивались во всех направлениях и уходили в соседние комнаты, — возможно, к другим машинам или же частям единого гигантского компьютера. По всему полу располагались устройства для ввода информации и принтеры. Крупнейшая компьютерная система изо всех, которые доводилось когда-либо осматривать Уайту, по своей мощности, несомненно, превосходила электронные накопители и компьютерные имитаторы Пентагона и Госдепартамента и даже устройства банка данных Института информации. Здесь пахло маслом и электричеством, и все перекрывал непрекращающийся шум: компьютер вел беседу с самим собой — об информации, вероятности, корреляции, «о башмаках и сургуче, капусте, королях…» [27]

Здесь числа складывались и умножались бессчетное множество раз за миг, более краткий, нежели мгновенный взмах ресниц. Находясь здесь, внутри компьютера, он ощущал себя современным Ионой во чреве гигантской невиданной рыбы и по-настоящему испытал облегчение, когда рыба эта открыла рот и выпустила их. Они вошли в кабинет.

Кабинет никоим образом не обнаруживал следов двадцатилетнего пребывания здесь одного хозяина, и в общих чертах его, пожалуй, следовало охарактеризовать, как функционально строгий, впрочем, как и все это здание Программы в целом. Обычный письменный стол; встроенный в стену высокий — до самого потолка — стеллаж, с полками, заставленными книгами в кожаных переплетах. Названия части книг были на иностранных языках, и Уайт вспомнил справку-информацию Джона: Макдональд до того, как стать инженером, занимался филологией.

— Установи мой информационный пульт, — дал он поручение Джону.

— Можете подключиться непосредственно к компьютеру, — посоветовал Макдональд. — Мой ассистент покажет, где это можно сделать и как.

Они остались вдвоем, и Уайт вновь постарался ожесточить свое сердце к этому человеку. Макдональд, если и почувствовал ситуацию, виду не подал. Вместо вступления он задал вопрос.

— Как там Иеремия?

Уайт покачал головой.

— Он непоколебим в своем намерении огласить послание верующим. Он так и называет его: «Мое послание».

Макдональд вежливым жестом указал на кресло, приглашая президента присесть.

— Но ведь и в самом деле это так, — проговорил он. — Послание — и его, и мое, и ваше.

Уайт вновь покачал головой.

— Не мое. Вот копия его послания.

Он вручил Макдональду листок, подаренный Иеремией. Макдональд взглянул на рисунок, изображающий ангела, и кивнул.

— Да, это именно и увидел в нем Иеремия. Вам так и не удалось сдержать его?

— Есть вещи, которые президент сделать может и должен, а есть и такие, что хоть и может, но не должен. А еще для президента существует невозможное. Сдержать, как вы говорите, Иеремию, и есть нечто среднее между вторым и третьим… Однако вот это, — он указал на листок, — не может быть посланием.

— Настолько хорошо вы осведомлены о Программе? — задал вопрос Макдональд.

— Достаточно, — ответил Уайт, ведь не заставят же его повторять изложенное Джоном.

— Тогда вам, должно быть, известно, что долгое время прослушивание оставалось безрезультатным?

— Да, это так, — подтвердил Уайт.

— И про голоса тоже? — продолжал расспросы Макдональд, нажав кнопку на столе.

— Я их слышал, — сообщил Уайт.

Или акустика оказалась здесь лучше, или в перезаписи что-то терялось: с самого начала шепот звучал гораздо настойчивее, в нем пробивались нотки мольбы, гнева и отчаяния. Потрясенный Уайт ощутил облегчение, когда шепот перешел в голоса, — будто в усилиях расслышать и понять исчерпалась вся его энергия. Голоса тоже звучали несколько по-иному; они, казалось, исходили из иной точки бесконечного лабиринта и звучали более выразительно.

Уайт встряхнулся, как бы пытаясь сбросить гипноз услышанного.

— Это не послание, — заметил он.

Макдональд подкрутил регулятор на столе. Голоса ушли на второй план, будто хор в театре древних греков, со стороны комментирующий происходящее на сцене.

— Тем не менее это привлекло наше внимание.

— Послание все обрастало помехами и возмущениями, перемежающими голоса, — продолжал Макдональд. — После замедления темпа воспроизведения и развертки этих помех они превратились в серии звуковых импульсов и пауз молчания, над расшифровкой которых мы бились днем и ночью напролет в течение долгих месяцев.

— «Сможет ли негр поменять свою кожу, а леопард шкуру?» [28]

— повторил басом Уайт и рассмеялся.

— Вам это знакомо? — спросил Макдональд.

— Это одна из поговорок моего народа, — сообщил недовольный собой Уайт. — Вас не раздражает черный президент?

— Не более, чем вас — белый директор Программы, — парировал Макдональд.

Макдональд оказался не только умен, но и хитер. Он наверняка строил свои отношения с людьми с учетом индивидуальных различий, прекрасно понимая характер влияния на их взаимное восприятие и самоанализ. Симпатия, возникшая у Уайта с самого начала к этому человеку, начинала перерастать в восхищение, а это уже представляло опасность.

Впрочем, поступки Джона таили опасность гораздо большую. Он вообразил, будто разница исчезла и можно забыть о цвете кожи и своем народе, и жить, как белый, — заботясь лишь о себе. Насколько же он слеп, если не замечает расизма? Необходимо по-прежнему оставаться начеку, ибо доверчивая сдача на милость белых людей — без столь необходимой охранительной силы справедливого гнева — это неизбежный риск потери собственного «я». А его сын — сын Эндрю Уайта — не может и не должен перейти во вражеский стан.

— Наконец, нас осенило, — продолжал свой рассказ Макдональд. — Все эти точки и паузы удалось интерпретировать как заполненные и пустые места, наподобие кроссворда. Компьютеру, наконец, поддался этот орешек — удалось высчитать, где начало и конец послания, отсеять не относящуюся к сообщению атмосферные помехи, шумы, и определить, что является, собственно, посланием, повторяемым непрерывно. Результат предоставлен в виде распечатки.

Макдональд потянулся к какой-то картинке, лежащей на его столе чистой стороной вверх. Уайт ее не заметил. «Чего еще не удалось здесь разглядеть? — подумал он. — Не упустил ли он еще чего-либо в этом послании?»

— Это тот самый, — сообщил Макдональд. — Перевернув картинку, он подал ее Уайту. — Оригинал послания, первый перевод электронных импульсов в изображение на бумаге. Мы поместим его в рамочку, специально для вас, — возможно, вам захочется оставить это на какое-то время у себя, не торопясь как следует разглядеть его, поразмышлять; когда надоест и на него вдоволь наглядятся ваши гости, можно передать в Смитсоновский институт.

Уайт протянул руку с оригиналом с таким видом, будто в нем заключалось известие, которого, как правило, обычно избегают получать, — повестка в суд или обвинительный приговор. Он не желал ни видеть, ни думать о нем и предпочел бы, наверное, чтобы его вовсе не переводили. Захотелось уничтожить послание, забыть о его существовании, как о дурной вести. Он отлично понимал древнеегипетский обычай рубить голову гонцу, приносящему скверное известие. Уайт взглянул на послание. Белый листок, весь испещренный точечками, будто засиженный мухами.

— Это и есть послание?

Макдональд кивнул.

— Да, на первый взгляд оно выглядит неубедительно. Гораздо важнее знать источник, откуда оно пришло, интеллект иных разумных существ, рожденных под небесами, где сияют два чуждых нам светила — красные гиганты, удаленные от нас на сорок пять световых лет. Какой же долгий путь пришлось ему преодолеть, добираясь сюда, к нам, дабы превратиться в изображение, находящееся в ваших руках.

— И все же всего этого мало, — произнес Уайт, перевернув рамку, словно желая взглянуть на чистую сторону, в надежде увидеть нечто более важное и по-настоящему понятное.

— Может, это и не производит большого впечатления, — терпеливо продолжил Макдональд, — однако содержащаяся в рисунке информация, бесспорно, уникальна. «Одна картина стоит тысячи слов», — говаривали, если не ошибаюсь, китайцы. Из всего этого можно узнать в столь же крат больше, нежели из набора слов, записанных какими-нибудь литерами, научись мы читать эти символы. Все, чем мы располагаем — это пятьсот восемьдесят точек и пропусков, точек и имеющих свое значение промежутков, только сетка, образованная девятнадцатью линиями по вертикали и тридцатью одной строкой по горизонтали. Однако в эту сетку капеллане ухитрились вписать автопортрет.

Уайт снова вгляделся в точки. Теперь он начал различать формы и некую упорядоченность. Он осознал, что все это время инстинктивно стремился убедить себя, будто в компьютерной распечатке все случайно и хаотично, и послание по самой своей сути лишено всякого смысла.

— Чертовски скверный портрет, — проворчал он, — похоже на человечков, нацарапанных рукой ребенка.

— Или человечков, нарисованных взрослыми, но предназначенных для детей, — легко узнаваемые, поскольку они и сами так могут. Подобные картинки выходят, если карандашом с толстым грифелем рисовать на миллиметровой бумаге. Такое понятно даже наивному разуму.

Уайту стало весело.

— Например, моему?

— Да, и вашему тоже. Однако в отличие ото всех упомянутых нами изображений человечков с подобных картинок, наш рисунок заслуживает внимания. Он весьма загадочен, однако кое-что, означенное им, уже понемногу проясняется. В левом нижнем углу виден квадрат со стороной в четыре знака; еще один расположен в правом верхнем углу. Наверняка это светила. Солнца.

— Два солнца? — удивился Уайт и сразу же понял, что сглупил. — А, ясно. Капелла состоит из двух солнц. Мне же говорили об этом и Джон, и вы, — впрочем, такие вещи как-то вылетают из головы.

— «Слова парят, а чувства книзу гнут», — процитировал Макдональд.

— «А слов без чувств вверху не признают», [29] — закончил Уайт, ощутив, как его радует выражение изумления и особой почтительности, проскользнувшее во взгляде Макдональда, и тут же понял: сейчас ему тонко польстили. Он в полной мере оценил мастерство, с которым это было сделано.

— Под символом справа расположены меньший квадрат и отдельные точки, далеко не случайно сгруппированные вокруг него. Если больший квадрат — солнце, то меньший…

— Планета, — подсказал Уайт.

— Превосходно, — произнес Макдональд.

Уайт ощутил себя учеником, удостоившимся похвалы учителя.

— А отдельные и двойные точки, — продолжал Макдональд, — предположительно, спутники планеты. Теория гласит: в системе двойных солнц сохранять стабильную орбиту способны лишь планеты-супергиганты. Существование жизни на таких планетах весьма сомнительно. Однако у сверхгигантов встречаются спутники величиной с Землю, где и могла бы развиться некая раса разумных существ. И наш капелланин — если это, конечно, он, ведь не исключено, и она, — похоже, указывает парой своих рук, или же рукой и крылом, на одно из двух солнц, — то, что справа вверху, и одновременно на один из спутников, — разумеется, если это действительно спутник. Предположительно это означает: «Вот это — мое солнце (в отличие от того, другого, находящегося, по-видимому, на достаточном удалении), а вот это — моя родная планета».

Уайт согласно покивал. Сам не желая того, он начинал втягиваться в процесс этих рассуждении.

— Что ж, весьма изобретательно. Прямо как в детективе.

Поймав на себе взгляд Макдональда, он понял, его приняли в игру и, как ни странно, это его обрадовало.

— Мы бьемся, стараясь собрать в логическое целое все догадки и намеки, и попытаться расшифровать этот ребус, — говорил Макдональд. — Наш персонал, мистер президент, — это преданные делу, блестящие специалисты, которые намного способнее меня; мне остается лишь позаботиться, чтобы им хватало карандашей, резинок и скрепок.

— Мне это знакомо — с прохладцей произнес Уайт.

«Интересно, насколько осведомлен обо мне Макдональд, или же пытается раскусить меня сейчас? Или все бюрократы одинаковы?».

— Под спутниками находятся числа — от единицы до девятки, записанные в двоичной системе. Это подтверждает: системы счета, начала элементарной математики и процессы мышления капеллан схожи с нашими. Находящиеся вдоль левой кромки изображения похожи на слова; справа — числа, слева — слова; числа записаны горизонтально, слова — вертикально.

— Что за слова?

Макдональд пожал плечами.

— О многом мы еще только догадываемся, строим предположения. Возможно, они составляют для нас словарь, а впоследствии воспользуются им, — если слово будет соответствовать, по крайней мере, одному изображению; но, возможно, слова эти необходимы для формулировки некоего высказывания, заключенного в послании и нами пока не расшифрованного, а может, их привели, чтобы упростить понимание данного изображения.

— Что могут означать эти слова?

— Они соответствуют чему-то, — Макдональд указал на рисунок в руках Уайта, — расположенному в одной строке с ними или в нескольких строках, — обычно справа. Пропустим то, что сверху. Следующее повторяется трижды. На два капелланин указывает своими правыми конечностями. Возможно, это слово означает «капелланин». Обратите внимание, третий раз оно появляется в одной строке с точкой под капелланином и может означать, — если только здесь не случайность или бессмысленный шум, — что это тоже капелланин, точнее, капелланский эмбрион. — Он выжидательно посмотрел на Уайта.

— Яйцо? — рискнул предположить Уайт.

— Вполне вероятно. Возможно, они пытаются сообщить, что они размножаются, откладывая яйца.

— Так это какая-то птица?

— Или пресмыкающееся. А возможно, и насекомое. Но вероятнее всего — птица, тогда это объясняет дополнительную пару конечностей.

— Думаете, их крылья настоящие?

— Да, либо обычные крылья для полета, либо их рудименты.

Уайт скользнул взглядом по рисунку Иеремии, лежащему на столе Макдональда, и вновь обратился к обрамленной компьютерной распечатке. Теперь он начинал догадываться, как одно превратилось в другое и каким образом Иеремия смог углядеть в обозначенном точками человечке ангела, а в квадратном сооружении на его голове — нимб. Ситуация прояснялась, хотя и продолжала оставаться серьезной.

— А другие слова?

— Они требуют дальнейших размышлений, — сообщил Макдональд. — Например, третье сверху может означать «крыло», пятое — «туловище» или «грудь», седьмое — «ноги» или «стопы». Но могут оказаться чем-либо совершенно иным, если их отнести не к анатомическим частям, а к действиям. Кое-что мы пока придерживаем про запас в ожидании повторов.

Уайт замер.

— Так вы получаете новые послания?

Макдональд помотал головой.

— Одно и то же. Привлекая наше внимание, капеллане в первую очередь как бы желают сообщить о себе лишь самое важное, а уж затем, полностью убедившись, что наше понимание им гарантировано, двинуться дальше.

— Прямо как система программированного обучения, — заметил Уайт.

На душе полегчало: новые послания отсутствовали, и дело пока придется иметь с единственным сообщением иных существ. Другими словами — проблема одна, а не целая лавина.

— Но, с другой стороны, не исключено, — проговорил Макдональд, — их нежелание двигаться дальше обусловлено не только необходимостью убедиться в получении нами послания, но и вопросами, связанными с составлением ответа.

Уайт поспешил сменить тему.

— Какие же, на ваш взгляд, важнейшие сведения они намеревались нам сообщить?

— Прежде всего — кто они такие; где живут; как называются; как объясняются друг с другом; как мыслят.

— И как же они мыслят? — осведомился Уайт.

— С помощью слов, чисел и образов — так же, как и мы.

Уайт сверлил взглядом рисунок, словно желая вырвать столь ревностно хранимые им секреты.

— Мыслят ли они так же, как и мы… в категориях пользы и вреда, прибыли и убытка, выигрыша и проигрыша; задаются ли вопросом «что я с этого буду иметь?»

Уайту показалось, будто Макдональд смотрел сейчас на него так же, как с минуту назад он сам разглядывал рисунок. Президент встряхнулся.

— Мне они представляются весьма миролюбивыми. К тому же далеко не у всех из нас понятия наживы и враждебности — синонимы и причисляются к добродетелям. Мне кажется, хотя и медленно, но нас все же покидает дух агрессивного соперничества. А еще хотелось бы напомнить: птицы всегда и давно выступают символами мира.

— Только голубь, — угрюмо заметил Уайт. — Вам приходилось видеть, как сойка атакует других птиц, кошек и даже людей? А ястребы? А орлы и стервятники? Любое существо, доминирующее на планете своего обитания, должно стать агрессивным. И как может мыслить птица?

Как мыслит человек? Воспитанный тобою, у собственного очага, обогретый теплом твоих рук и любви, — как должен мыслить он? Как достучаться до него, какие найти слова, рассказать ему обо всем и добиться, чтобы он увидел, наконец, кто есть он и каков мир?.. И начал бы этот разговор он так:

«Послушай-ка, сынок, ты видишь мир оазисом спокойствия, доброжелательства и благоприятных возможностей, где возведены в закон правила честной игры. Но мир не таков. Если ты и впредь будешь продолжать думать так, то рано или поздно хорошенько вляпаешься во что-нибудь скверное своей черной задницей». И наверняка Джон ответил бы на это: «Отец, хватит тебе рассуждать, как черномазому!»

Уайт оторвал взгляд от рисунка и взглянул Макдональду в глаза.

— У вас есть сын? — спросил он и поздно спохватился: задав такой вопрос, он кое-что упустил из виду. Почему он не спросил «есть ли у вас дети?» И это в то время, когда единственный ребенок является нормой. Впрочем, может, Макдональд и не обратит на это внимание.

Лицо Макдональда подобрело.

— Есть, — произнес он.

Все-таки он понял.

— Мы очень похожи, — проговорил Уайт. — Сюда я приехал с сыном.

— Я знаю, — ответил Макдональд.

— Он исполняет функции моего личного секретаря. Весьма интересуется вашей Программой, — слушал Уайт собственный голос.

— Знаю, — вновь сказал Макдональд.

Уайт поспешил продолжить.

— Не знаю, как бы я обходился без него, — произнес он, и у него это вышло как-то просительно. А может, на самом деле подразумевалась какая-то скрытая просьба?

— Моему сыну недавно исполнилось восемь месяцев, — сообщил Макдональд.

Уайт удивленно поднял брови.

Макдональд рассмеялся.

— Я привык к ожиданию, а сына пришлось ждать почти столько же, сколько и послания.

Уайт попытался представить, как Макдональд провел здесь — среди всех этих холодных, безмолвных механизмов и устройств, с их чужими запахами — столько лет в ожидании послания со звезд, которое никак не приходило, в напрасном вслушивании, почти полвека. Вздор! Снова сантименты! Не такой он человек. К тому же этой Программе пятьдесят лет, а Макдональд здесь всего лет двадцать, а еще он инженер и должен любить машины, их запахи и шум. Всего двадцать лет…

И вот послание, наконец, пришло, хоть и останется оно безответным. Уайта вновь захлестнула волна сочувствия Макдональду и всем остальным, посвятившим жизнь прослушиванию.

— А вы не похожи на человека, которому сообщили, что дело всей его жизни останется незавершенным, — проговорил Уайт.

Макдональд улыбнулся.

«Эта улыбка, — подумал Уайт, — должно быть, оставалась с ним все эти долгие годы безрезультатного прослушивания».

— Я ждал очень долго, — сказал Макдональд. — Капеллане — тоже. Подождем еще. Сколько потребуется. Вот только есть у меня надежда, вы измените свое решение. И она перерастет в уверенность, ведь вы еще здесь и пока еще слушаете.

— Просто я должен делать это, — ответил Уайт.

Макдональд промолчал.

А мог бы и сказать: «Мистер президент, вы ничего нам не должны. Наоборот, это мы в долгу перед вами за вашу самоотверженность», — подумал Уайт, испытывая короткий прилив раздражения, но тотчас отбросил эту мысль как инфантильную.

— А остальные слова, — произнес он, — те самые, которые пропустили… как с ними?

— Если это вообще слова, — Макдональд указал на два символа внизу картинки, под «яйцом». — Вот эти, внизу дублируют слово из верхнего угла. Возможно, они означают «солнце».

— А другое слово внизу?

— Пока не знаем, — ответил Макдональд. — Возможно, — «более яркое солнце». Обратите внимание: солнце слева внизу из каждого угла испускает лучи. А у находящегося вверху — лишь единственный намек на излучение. Может, удаленное солнце горячее, и нам пытаются об этом сообщить, на той случай, если объем наших астрономических знаний окажется достаточным и позволит различить эти солнца на таком расстоянии.

Уайт снова всмотрелся в рисунок.

— И все это из одних только точек?

— Как вы удачно заметили, это криминалистическая загадка, детективный ребус. Мы, как детективы, собираем улики, и таковых уже предостаточно. Кроме того, мы располагаем превосходной исследовательской аппаратурой. — Он показал на стену, за которой находился компьютерный зал. — Здесь собраны вся история и литература, — все дошедшие до наших дней тексты, причем на всех языках. Все, что делается и обсуждается в Программе, также записывается. Как раз для этого и предназначен компьютер. Он обучается, сопоставляет, интерпретирует, переводит, хранит, шифрует и дешифрует коды. Вот только мы, ясное дело, не занимаемся криптографией, скорее наоборот: антитайнописью. Разрабатываем код, не понять который оказалось бы делом невозможным.

— И наш разговор накануне, когда вы звонили, — полувопросительно проговорил Уайт, — он тоже записан.

— В любой момент можно изъять информацию устным приказанием или стереть из памяти распоряжением, введенным в печатной форме.

Уайт безразлично махнул рукой.

— Не имеет значения. Что бы я ни сделал и ни сказал, — все фиксируется, и по истечении срока моего президентства разные люди — ученые и историки — так или иначе все выудят и рассуют по своим архивам… Но я так и не понял, какой смысл в посещении обсерватории Иеремией.

Макдональд помолчал, мысленно что-то взвешивая.

— До последнего времени — я имею в виду получение послания — Программа не содержала секретов. Пожалуй, основной моей обязанностью является поддержание ее в жизнеспособном, рабочем состоянии. Один из способов достижения этого заключается в информировании общественности, что мы и делаем, подчеркивая везде и постоянно значение и актуальность наших усилий.

«Именно этим ты и занимаешься сейчас со мной», — подумал Уайт, а вслух спросил:

— Обработка общественного мнения? Реклама?

— Верно, — подтвердил Макдональд.

«Что да, то да, — подумал Уайт. — Все, кто занят в сфере управления, обязаны постоянно помнить об этой стороне дела, если хочешь управлять успешно, непременно следует добиться общественного признания того, чем занимаешься. Да, общественное признание путем общественного понимания».

— Информация? — опять спросил Уайт.

— Как раз это мне наиболее импонирует, — подтвердил Макдональд.

— И мне тоже, — признался Уайт.

Открылась дверь, и заглянул Джон.

— Мистер президент, информация из Хьюстона.

— Давайте посмотрим, — сказал Уайт.

Макдональд нажал кнопку на столе. Глядя, как прямо перед ним зажигается знакомый экран, Уайт заметил:

— Терпеть не могу всего этого.

— Я тоже, — сообщил Макдональд. — Отфильтрованная информация неизбежно утрачивает большую часть своей ценности.

Слегка удивленный Уайт взглянул на собеседника, но тут экран ожил. Открылся вид с воздуха, — наверное, съемки велись с вертолета, зависшего над улицей у храма в Хьюстоне. По улице — туда и обратно — вышагивала толпа мужчин и женщин с транспарантами. Слова на плакатах из-за расстояния разобрать было невозможно, но уже минуту спустя камера дала их крупным планом:

Сквозь строй пикетчиков, взявших Храм в плотное кольцо, неравномерным, но неиссякающим потоком шли люди. Камера приблизилась к собравшейся за пикетчиками толпе — подобно туче, они скапливались вокруг здания в ожидании чего-то: команды, события, просто знака? По их виду трудно было понять: зрители это или же ожидающие своего часа активные участники событий.

Телекамера переместилась под огромный купол, и через минуту объектив выхватил передние ряды стадиона. Свободных мест уже не оставалось, стоявшие и сидевшие люди заполняли проходы. Внизу в освещенном круге, похожий на рисованного человечка, неистовствовал Иеремия. Сегодня он был не один. За его спиной высилось некое существо, нереальная, прозрачная фигура. Впрочем, мало кто сомневался, что это ангел — с нимбом и распростертыми крыльями. Правая рука его покоилась на плече проповедника. Тем временем рисованный человечек простер левую руку вверх, и все, как один, встали. Уайт ничего не услышал — звуком показ не сопровождался, однако ему показалось, он ощутил ударную волну от крика, вырвавшегося из более чем пятидесяти тысяч глоток и сотрясшего высоченный купол храма.

— Ну вот, опять прибавилось хлопот, — произнес Уайт, когда изображение исчезло и Макдональд выключил экран.

— Суета, — сказал Макдональд.

— Беспорядки, волнения… — продолжил мысль Уайт. — Все это создает такие трудности. Сколько проблем, угрожающих единству нашего народа, решено еще полвека назад, когда ваша Программа только начиналась. А сегодня любые затруднения препятствуют разрешению оставшихся. Сейчас, когда так остро ощущается необходимость в мире и спокойствии, этот ангел на пару с Иеремией предвещают новые заботы. Снова искусственно привносятся старые проблемы, — опять народы делятся на избранных и угнетенных, господ и рабов, избираемых и избирателей… Этот ангел Иеремии несет не мир, но меч. Ума не приложу, каким образом ему удалось узреть это все в послании, — закончил он, очевидно, позабыв, о чем совсем недавно расспрашивал Макдональда.

Макдональд взял со стола картинку в рамочке. «Что-то я еще прозевал», — подумал Уайт, когда Макдональд вручал ему вещицу.

— Как я уже говорил, художник выполнил это для вас. Нечто подобное, полагаю, представил на обозрение своим зрителям Иеремия.

Уайт взял рамочку и, повернув лицевой стороной, стал внимательно рассматривать изображение. Еще один рисунок, но на этот раз с изображением долговязого птицеподобного существа с рудиментарными крыльями. Прозрачный шлем покрывал голову. В противоположных углах рисунка располагались стилизованные изображения светил, а под солнцем, в правом углу, находилась напоминающая Юпитер планета с четырьмя спутниками — парой малых, как Луна, и парой больших, похожих на Венеру и Землю. Под ними колонкой вдоль правого края картинки выстроились цифры: от единицы до девяти. Вдоль левого края размещалась колонка слов: «Солнце — капелланин — крыло — капелланин — торс — бедра — стопы — капелланин». Под ногами существа виднелось большое Круглое яйцо, а под ним еще два слова — «солнце» и «более горячее солнце». Через забрало шлема смотрело лицо существа несомненно похожего на птицу, впрочем, существа разумного, и эта одухотворенность придавала ему отдаленное сходство с человеком. В выражении лица читались любознательность, доброта и понимание…

— Полагаю, оба изображения в одинаковой степени приемлемы, — сказал Уайт.

— Между прочим, — заметил Макдональд, — имеется еще одна причина, почему я так и не решился указать Иеремии на его ошибку. У него столько же прав интерпретировать послание, сколько и у меня.

— А еще одним мотивом послужила его благосклонность к посланию, и Программа воспользовалась этим.

Макдональд пожал плечами.

— Конечно. Я все время пытался втолковать: послание не содержит никакой угрозы — ни ему, ни его религиозным верованиям. И так оно есть на самом деле.

Уайта несколько удивило циничное замечание Макдональда. Впрочем, не так уж и сильно — чья-либо соглашательская позиция давно уже не являлась для него неожиданностью. Наверное, он рисовал себе иной образ Макдональда.

— Иными словами, вы милостиво позволили ему заблуждаться.

— Нет, — спокойно возразил Макдональд. — Просто, еще не зная содержания послания, по сути, мы автоматически интерпретируем его на уровне опять-таки детских картинок. Иеремия, переведя его символы в образы, тем самым интерпретировал послание уже на гораздо более серьезном уровне. Грубо говоря, оба рисунка — наш и сделанный Иеремией — одно и то же. Единственная объективная реальность, присутствующая здесь, — это компьютерная сетка.

— Такая малость, — негромко произнес Уайт, — а сколько за ней стоит.

— Это продлится недолго, — заверил его Макдональд. — Если вы не воспрепятствуете и мы обнародуем основную часть послания, — ученым всего мира предоставится прекрасная возможность исследования данного документа; появятся новые трактовки, интерпретации, и тогда, думается, нам не только удастся составить ответ, но и отправить его капелланам…

Уайт еще раз глянул на рисунок, но от прямого возражения все же решил воздержаться.

— У вас найдется карандаш или авторучка? — спросил он.

Макдональд протянул ему фломастер. С минуту Уайт усердно трудился над птичьей головой; закончив, вручил рисунок Макдональду. Теперь птица уже не походила на человека. Удлинившийся и искривленный на конце клюв сейчас казался более приспособленным для захвата добычи и ее растерзания. А птичьи глаза уже не казались невинными и смотрели злобно. Одним словом — хищник, подстерегающий очередную жертву.

— А если на самом деле они выглядят вот так? — осведомился Уайт.

«Все дело в том, — так следовало ему начать, — каков мир на самом деле. Таков ли, каким его видишь ты, или каким знаю его я? И, если остается хотя бы тень сомнения, не лучше ли заглянуть в прошлое, хорошенько изучить историю собственной расы и остаться черным, пока нет уверенности, что настоящее отменило старые обычаи и образ мышления».

Однако сказал он другие слова. «Ради Бога, Джон, я этот мир знаю, а ты — нет. Поверь Мне на слово, если уж сам ничего не видишь».

А Джон на это ответил: «Прошлое утратило значение».

Однако его слова только упрочивали это минувшее.

Уайт почувствовал: время истекло. Разговор необходимо побыстрее заканчивать и приступать, наконец, к решению: как управиться со всеми этими трудностями, которые возникли с появлением послания. Однако ему искренне не хотелось прерывать этого человека, ибо он ощущал его правоту. «Пусть выскажется до конца», — решил он.

— Какая разница, — проговорил Макдональд, — при расстоянии-то в сорок пять световых лет? Они жаждут понимания. Ищут собратьев по разуму во Вселенной.

— А зачем? — спросил Уайт.

— Наверное, не хотят оставаться в одиночестве. Затем же, зачем слушаем и мы. Дабы не остаться одинокими. Страшная это штука, одиночество.

«Да что он там может знать?» — подумал Уайт и сказал: — О да.

— Кроме того, они и так осведомлены о нашем существовании, — сообщил Макдональд.

— То есть как? — обеспокоенно спросил застигнутый врасплох Уайт.

— Голоса, — ответил Макдональд.

«Голоса. Ну конечно же. Чужаки приняли радиопередачи и сразу же догадались о существовании людей».

— Им неизвестно, кто мы, — продолжал Макдональд. — Они не знают, принято ли послание, прочтено ли, отправлен ли ответ. Не знают даже, в состоянии ли мы разобраться во всем этом. — Макдональд сомкнул концы пальцев. — Какое это имеет значение?

Уайт в нетерпении пожал плечами.

— Вы и ваши коллеги — специалисты по внеземным формам жизни и их возможному поведению. Но в данном случае даже профан может предсказать вам все последствия сложившейся ситуации.

Макдональд улыбнулся.

— Чудовища из Космоса?

— Чудовища существуют на самом деле, — сказал Уайт. — Будь то дикие восточные или северные племена. Или злобные горцы. Или жаждущая линча толпа фермеров.

— Все эти чудовища — вне цивилизации. Они не настроены на взаимопонимание и не способны к нему.

— Ну что ж, это еще один пример. Вдруг, капеллане передают сигналы одновременно нескольким планетам, а нападут на ту, которая ответит?

— Даже, если межзвездные путешествия возможны — хотя, скорее всего, это не так — если существует вероятность ведения звездных войн — хотя сама физическая природа космического пространства почти наверняка делает их невозможными, — даже тогда — стоило ли им все это затевать?

Уайт широко развел руками.

— Ну, зачем тогда затруднять себя передачей сигналов?

Макдональд хотел что-то ответить, однако Уайт продолжил:

— «Милая моя Обитель Одиноких Сердец, я жду уже целый миллион лет…» А может, они просто хотят убедиться, что со времен изобретения радио мы еще не успели уничтожить себя ядерным оружием. Может, они намерены передать нам инструкции для постройки какого-нибудь приемо-передатчика материи. Возможно, они руководствуются при этом собственными намерениями. И стоит нам только достигнуть определенного уровня техники, как придется заплатить им за все нашей же собственной планетой.

— Если бы даже такое представлялось возможным… не следует забывать, у них столько же шансов оказаться в наших руках. Это серьезный довод в пользу предполагаемого взаимного доверия.

— Равно, как и взаимного высокомерия и самонадеянности.

— Я не могу поверить… — начал Макдональд.

— Но вы в состоянии вообразить — перебил его Уайт. — Вся ваша жизнь прошла среди благородных ученых мужей. Вселенная для вас — некое уютное местечко, где к человеку относятся, если уж не самым сердечным образом, то — в наихудшем случае — равнодушно. Мне доводилось видеть внезапные взрывы ярости, озлобления и алчности, и мне отлично известно: разум не всегда подразумевает доброжелательность и добросердечие, но по самой своей сути — и это, к слову, прекрасно подтверждается моим личным опытом — наиболее часто выступает инструментом и своего рода стимулом непрекращающихся поисков наживы, сопоставления прибылей и убытков и определения путей достижения максимальной выгоды при минимальных затратах.

Ответ Макдональда прозвучал совсем иначе, нежели рассчитывал Уайт.

— В нашем деле следует руководствоваться только логикой. Единственная стоящая для передачи с одной звезды на другую вещь — информация, и очевидная польза подобного обмена намного превосходит сомнительные соображения любого другого рода. Наиглавнейшую пользу несет в себе известие о существовании во Вселенной иных разумных существ. Уже один этот факт придает силы и укрепляет дух. Далее, информация о другой планете — словно мы сами установили там собственные приборы или отправили туда наших ученых. Вполне понятно, подобное предприятие должно носить всеобъемлющий характер, охватывать различные аспекты и, конечно же, осуществляться в иных масштабах и в течение гораздо большего периода. Информационный обмен предоставил бы нам возможность прикоснуться, в конечном счете, к несметным сокровищам иной культуры и науки, их знаниям, углубил бы наши представления о самом процессе развития разумной расы.

Уайт предпринял попытку зайти с другой стороны.

— А если реализация всего вами изложенного изменит нас до неузнаваемости? Проблемы культурного шока при столкновении с более развитой цивилизацией известны. Общества, которым у нас на Земле не удалось избежать такого вот столкновения, либо распадались, либо оказывались порабощенными, а те, кому посчастливилось выстоять, добились этого ценой кардинального пересмотра шкалы жизненных ценностей и ориентиров, устоявшихся норм-и правил поведения…

Макдональд вглядывался в Уайта, словно прикидывая его способности к восприятию обсуждаемого.

— По-моему, вы не из тех, кто считает наши общественные устои идеальными. Неужели бы вас огорчило любое их изменение к лучшему? Контраргумент явно не выглядел убедительным.

— Если только такое изменение к лучшему коснется лично моего вкуса, — сыронизировал Уайт.

— Кроме того, — продолжал Макдональд, — приведенные вами примеры относятся к примитивным, стоящим на низшей ступени развития обществам, то есть изолированным и, следовательно, неспособным вообразить ничего лучшего или хотя бы иного…

— Один колдун как-то с грустью заметил Юнгу, [30] — медленно проговорил Уайт, будто припоминая: — «Мы можем внезапно лишиться всех наших грез».

— Ну, не такие уж мы примитивные, — уверенно возразил Макдональд. — Нам, например, известно, что во Вселенной есть другие разумные существа, не обязательно схожие во всем с нами, и тем не менее мы жаждем взаимопонимания и сотрудничества. Есть у нас и свои грезы и мечты о космических странствиях и перелетах, о встречах в Космосе — мечтания, вызванные к жизни богатейшей литературой и питаемые мифологией, с ее летающими тарелками и визитами пришельцев. Мы слушаем уже пятьдесят лет, и люди давно готовы услышать нечто, они психологически созрели для контакта. И вот наконец действительно узнали: контакт с Землей установлен. Услыхали голоса, увидели первую версию послания…

Снова приоткрылась дверь, и Джон сказал:

— Мистер президент, новая информация.

Макдональд взглянул на Уайта. Президент кивнул, и тот нажал кнопку. В первом эпизоде в кадр попала полиция, атакующая толпу; собравшуюся у входа в солитарианский храм. Кое-где в свалке образовывались бреши, и тогда на асфальте хорошо просматривались алые пятна. Крупным планом камера показала и тела, некоторые в мундирах. Из храма непрерывным потоком проталкивались мужчины и женщины. Многие силились вырваться из образовавшейся свалки… Других попросту затягивало в нее. Макдональд включил звук. Шум напоминал непрерывный отдаленный гром.

Во втором эпизоде они увидели небольшую толпу, собравшуюся на улице перед зданием в неоклассическом стиле, со всех сторон, словно рвом, окруженным климатическим бассейном. Он-то и сдерживал людей, но, впрочем, в отношении угрожающих жестов и выкриков оказался бесполезным. Кричали на каком-то непонятном языке.

Затем в том же духе последовали третий, четвертый и пятый эпизоды, отличающиеся лишь архитектурой зданий, цветом кожи участников событий, одеждой толпы, да, пожалуй, языком доносившихся выкриков. Кое-где вопили и по-английски.

В шестом эпизоде камера выхватила мужчину и женщину с детьми, окруживших на вершине холма какого-то человека в черном. Все они молча глядели в усеянное звездами небо.

Седьмой эпизод: кровавое месиво, растекшееся по тротуару как на полотне абстракциониста. Камера панорамирует вверх, вдоль высоченной стены здания и замирает где-то на бетонном карнизе.

Восьмой эпизод: кареты скорой помощи съезжаются ко входу приемного покоя клиники. В девятом — в объектив попал морг. В десятом эпизоде камеру установили в толпе зевак, глазеющих на огромную пробку, дорожный затор, образовавшийся в результате скопления множества машин, полных стремящимися вырваться из города…

Каково же Джону в этом, столь хорошо изученном его отцом мире, со всей его реальностью, несомненное существование которой подтвердили прокрученные сейчас кадры? Уайт понимал: подсознательно он стремился оградить сына от этой действительности. Он постарался не оставить его на произвол всех тех страстей, насилия, тупости и предрассудков, каких сполна пришлось познать ему самому. Горькие воспоминания еще жили в нем, отзываясь острым сожалением и досадой. Стремление уберечь сына, скорее всего, продиктованное гипертрофированным чувством отцовского долга, сейчас обернулось против него. Он всячески препятствовал, если сын пытался углубляться во что-либо, связанное с политическими реалиями, со всеми сопутствующими им компромиссами, ибо не хотел, чтобы к рукам Джона прилипла вся эта грязь. Но, скорее всего, он не желал, чтобы его сыну когда-либо стало известно то, на чем так жестоко обжегся его черный отец. Черный отец, оставшийся без сына?..

Уайт сделал глубокий вздох. Привычка, бравшая начало еще с тех времен, когда ему впервые пришлось принимать трудные решения. Будто вместе с воздухом он вбирал в себя саму ситуацию, отправляя ее туда, поглубже — в самое естество, где и рождались решения. Очень скоро ему придется высказаться, сформулировать, наконец, окончательный вердикт, и тогда высвободятся стихии, более ему не подвластные.

— Похоже, что-то начинается, — заметил он тихо. — Столкновения на религиозной почве, а возможно, еще одна религиозная война… или же… или же просто завершается нечто.

— Подобная реакция людей обусловлена дефицитом информации, — заявил Макдональд. — Мы должны говорить с ними, ведь они дезориентированы, сбиты с толку. Необходимо официальное сообщение — коммюнике — а также широкомасштабная информационная кампания во всех средствах информации, посвященная Программе, посланию и ответу на него…

— Это либо умерит опасения и страх, либо лишь усилит их, — закончил Уайт.

— Страх иррационален. Рассеять его способны лишь факты. Капеллане прилететь к нам не могут. Передатчики материи так же следует отнести к области сказочного вымысла. В настоящее время невозможно даже представить двигатель, позволяющий хотя бы приблизиться к световому барьеру…

— В последние столетия, — перебил его Уайт, — невообразимое, как правило, воплощалось в реальность. А считавшееся невозможным для людей одного поколения, их потомки воспринимали как обыденное. Прошу вас, объясните мне, отчего вы так настаиваете на ответе?

Не следует ли нам всем ограничиться признанием достижений Программы и факта существования разумной жизни во Вселенной?

— Могу предложить доступное объяснение, — ответил Макдональд. — Существует немало веских доводов, важнейший из них я уже привел: познание иного разума — процесс, взаимовыгодный для всех. Однако у вас возникли обоснованные подозрения: не стоят ли за всеми этими аргументами мои очень личного свойства побуждения? Действительно, вы правы, так оно и есть. До того, как капеллане получат наш ответ, меня уже не будет в живых. Однако хотелось бы, чтобы мои труды не оказались напрасными и исполнились мечты, в которые я верую, и тогда бы прожитая жизнь имела смысл. Думаю, на моем месте вы рассуждали бы также.

— Наконец-то мы добрались до главного. — Как обычно, под конец… Так вот, я желал бы кое-что оставить миру и собственному сыну в наследство. Я не поэт и не пророк, не художник и не артист, не строитель, не государственный муж. Не занимаюсь и филантропией. Единственное, что я могу оставить после себя, — широко распахнутые двери, путь во Вселенную, вместе с надеждами на обновление, — послание, которое достигнет отсюда другой планеты в лучах далеких, чужих светил…

— Все мы стремимся к чему-то подобному, — сказал Уайт. — Только вот вся суть в том, как этого достичь.

— Не все, — возразил Макдональд. — Кое-кто жаждет оставить в наследство будущим поколениям наши ненависть и войны, только это старье и больше ничего. Однако жизнь стремительно меняется, время уходит, и мы обязаны дарить нашим детям будущее, а не прошлое. Последнее достойно быть наследуемым лишь настолько, насколько содержит в себе ростки грядущего. И они в нем есть, их немало. Однако жить в нем одном — невозможно. Единственное место, где наша жизнь продолжится в детях — будущее. Ибо только оно зависит от нас и подвластно нашим усилиям. Уверяю вас, как только мы ответим, во всем мире воцарится спокойствие.

— Но почему именно тогда?

— Хотя бы благодаря завершенности начатого. Свершившийся факт заставит враждующих осознать себя единым человечеством. Они поймут, что являются существами, наделенными разумом, как и те, другие, обитающие где-то там. И тогда неизбежно последует вывод: если уж мы способны договориться даже с ними, почему бы всем нам не поладить и между собой, даже тем, кто говорит на разных языках и молится разным божествам.

— Мистер президент, звонит китайский посол, — сообщил Джон, и Уайт отметил, увлекшись дискуссией, он даже не увидел, когда вошел сын.

— Со мной нет переводчика.

— Не страшно, — ответил Макдональд. — Наш компьютер все устроит.

Уайт и Макдональд поменялись местами. Сидя за столом Макдональда, президент смотрел на экран, с которого броско одетый китаец, казалось, обращался к нему по-английски — настолько идеально подавался синхронный перевод.

— Господин президент, мои правительство и народ почтительно требуют от вас пресечь волнения и беспорядки в пределах ваших границ, а также прекратить публикацию провокационных известий, угрожающих другим миролюбивым народам.

— Можете передать вашему премьеру следующее, — осторожно начал Уайт. — Более других мы обеспокоены этими беспорядками и надеемся в ближайшее же время овладеть ситуацией. Передайте также, в отличие от него, мы не располагаем столь аффективными механизмами контроля за информацией.

Толстый китаец с почтением поклонился.

— Мой народ желал бы не отвечать на послание с Капеллы — ни сейчас, ни в будущем.

— Благодарю вас, господин посол, — вежливо произнес Уайт. Не успел он и головы повернуть к Макдональду, как китайское лицо на экране сменилось славянским.

— Русский посол, — представил Джон.

— Россия весьма обеспокоена сокрытием послания, — без церемоний начал русский. — Я уполномочен довести до вашего сведения следующее: послание получено и нами готовится ответ. В скором времени последует официальное сообщение.

Экран опустел.

— Наверное, все, — сказал Уайт.

Экран погас.

Уайт положил руку на крышку стола. Удобный и солидный, каким и подобает быть настоящему рабочему столу, — не в пример всей этой громоздкой, монументальной мебели Овального кабинета. Он вдруг подумал, наверное ему приятно бы работалось здесь. Он сидел за столом Макдональда, и ему казалось, будто они поменялись ролями и главный здесь отныне он.

— Ни один из человеческих языков, — продолжал, словно не прерывался, Макдональд, — не чужд нам более, нежели капелланский, равно как и ни одна человеческая религия не отстоит так далеко от верований капеллан.

— Вы наверняка знали про китайцев и русских, — проговорил Уайт.

— Что ж, наука роднит гораздо крепче, нежели узы землячества или наличие общего языка…

— Каким образом им известно о послании?

Макдональд в недоумении развел руками.

— Слишком много людей знало о нем. Если б я мог еще тогда предвидеть все те трудности, связанные с обнародованием послания и с ответом на него, уверяю вас: в момент нашего триумфа здесь не собрался бы никто. Но, поскольку все сразу же стало известно, полностью исключить утечку информации не представлялось возможным. Ведь мы — не какая-то там секретная программа, а обычная научная лаборатория, исследовательское учреждение, которое в общем-то обязано информировать общественность и коллег-ученых, делиться своими достижениями и открытиями со всем миром. Вот почему у нас здесь даже практиковался обмен учеными с Китаем и Россией. Они работали вместе с нами, в том числе и на заключительном этапе…

— Кто же тогда мог рассчитывать на положительный результат? — раздраженно перебил его Уайт.

Макдональд с изумлением взглянул на президента. Уайт, пожалуй, впервые за все время их знакомства увидел, как Макдональд удивляется.

— Зачем же в таком случае нас финансировали? — осведомился он.

— Мне неизвестно, зачем была развернута Программа, — ответил Уайт. — В ее истоки я не заглядывал, а если бы и сделал это, то вряд ли обнаружил бы там исчерпывающий ответ. Но, я подозреваю, ответ здесь, и для многих похожих предприятий последних лет он один и тот же: просто существовало нечто, чего ученым хотелось добиться, и никто в этом не мог заподозрить ничего скверного. В конце концов, живем-то мы во времена благоденствия.

— В обществе благоденствия, — уточнил Макдональд.

— Всеобщего благоденствия, — подчеркнул Уайт. — Наша страна, как и другие, — кто раньше, кто позже — сознательно и целеустремленно реализует политику ликвидации нищеты и несправедливости.

— «Целью правительства является достижение всеобщего благоденствия», — процитировал Макдональд.

— В равной степени это и политическая цель. Нищету и несправедливость можно вынести, если в мире параллельно с ними еще существуют большие трудности. Однако в едином технократическом обществе, основой которого является сотрудничество, — нищета и несправедливость абсолютно неприемлемы. Беспорядки, разруха и хаос способны дезорганизовать не только жизнь общества, но и саму цивилизацию.

— Несомненно.

— Вот мы и обратились к нашему народу и поставили перед ним задачу уничтожить нищету и несправедливость. Задача эта выполнена. Установлена стабильная социально-политическая система, гарантирующая каждому устойчивый ежегодный доход и свободу делать то, что ему, в общем и целом, нравится, за исключением неограниченного деторождения и других действий, способных причинить вред остальным членам общества.

Макдональд согласно покивал.

— Да, движение к благосостоянию — величайшее достижение последних десятилетий. Мы уже перестали называть это благосостоянием. Теперь это — неотъемлемая составная демократии, присущая нашему обществу, элемент — общепризнанный. И почему вы полагаете, будто наука не входит в эту систему?

— Наука рождает перемены.

— Лишь в случае достижения положительных результатов, — сказал Уайт. — Да и то — в определенных, заранее запланированных и предписанных структурой управления областях, таких, например, как исследование космического пространства. И, Бог свидетель, ваша Программа казалась всем абсолютно безопасной. Она имеет прямое и непосредственное отношение к уровню благосостояния, ведь к разбазариванию общественных фондов приложили руку и ученые. Программу содержали в течение стольких лет, дабы ученые занимались своими игрушками и не вмешивались ни во что более серьезное, в чем они некомпетентны. Как видите, важнейшими задачами любого правительства являются поддержание стабильности и самой власти, пресечение беспорядков и центробежных тенденций. И наилучший способ сделать это — предоставить каждому, я повторяю, возможность поступать так, как наиболее нравится, но ничего не меняя при этом по существу. И прошу не уверять меня, будто вам и в голову не приходило такое или сроду не доводилось все это задействовать на вашей личной практике.

— Нет, — сказал Макдональд. — Все так. Или почти так. Известно: чем больше надоедаешь, тем проще обстоят дела с финансированием. Хотя я всячески старался не признаваться себе в этом. А вот теперь вы намереваетесь всех нас разогнать.

— Не сразу, — запротестовал Уайт. — Я дам вам время свернуть паруса. Сделайте вид, будто занимаетесь составлением ответного послания. Можете даже поискать другие послания. Разверните где-нибудь новую программу, все окажутся при деле. Пораскиньте умом — вам лучше знать, как это сделать.

Впрочем, Уайт хорошо знал: война с нищетой и несправедливостью далеко не окончена. Это Джон думал, будто победа одержана и можно сложить оружие. На самом же деле любой отход означал бы дезертирство. Уайт, собственно, так и назвал Джона: «Дезертир».

Достижения одного благосостояния недостаточно. Слишком много черных довольствовались гарантированными им доходами и потеряли всякую охоту, а может, и просто побаивались требовать большего.

Их необходимо как следует встряхнуть и направить; они нуждаются в таких примерах, как он. Таких, каким мог бы стать Джон, займись он политикой. Примеры найдутся — есть ведь среди черных ученые, врачи и даже сотрудники Программы. Однако их слишком мало. Процентное соотношение показывает: неравенство по-прежнему остается фактом.

Он стоит у кормила государства всеобщего благоденствия, однако, похоже, одним благополучием Джона не привлечь.

Макдональд погрузился в размышления. «Он-то, чем думает? — задался вопросом Уайт. — Неужели тоже поясницей, как мы с Тэдди?»

— Моя жизнь посвящена постижению истины, — сказал Макдональд. — И солгать я не смогу.

Уайт вздохнул.

— Ну что ж, придется поискать кого-нибудь, кто сможет.

— У нас ничего не выйдет. Реакция научного сообщества будет аналогичной, как любого притесняемого меньшинства.

— Должен воцариться мир.

— В нашем технологизированном мире перемены — явление неизбежное. Поэтому вам придется признать: мир и спокойствие — не что иное, как умеренные, находящиеся под жестким контролем изменения.

— Однако изменения, которые несет в себе послание, невозможно ни предвидеть, ни подготовиться к ним надлежащим образом. Одно ясно: их-то уж обуздать не удается.

— И все это произойдет потому, что вы не позволили их обуздать нам… Не могу принять и вашего решения… Не позволить объявить всей правды, объяснить людям все, пусть они на это взглянули как на великолепное, многообещающее приключение, восприняли это как дар разума, творческого созидания и информационного прогресса, ощутили некое предчувствие будущего своих потомков… А кроме того, откуда вам знать, в чем будут нуждаться мир и страна через девяносто лет?

— Вы сказали, через девяносто лет? — Уайт натянуто рассмеялся. — Я не забегаю далее следующих выборов. К чему мне эти девяносто лет?

— Именно столько времени пройдет, прежде чем наш ответ достигнет Капеллы и поступит их ответное сообщение, — сказал Макдональд. — Это я и имел в виду, говоря о своем желании кое-что оставить в наследство сыну… и сыну моего сына. Ведь прежде, чем наш ответ достигнет Капеллы, нас с вами, мистер президент, увы, уже не будет в живых. Не будет на свете и большинства из ныне здравствующих. Ваш сын войдет уже в преклонные лета, а мой — вступит в зрелый возраст. И, прежде чем придет ответ с Капеллы, умрут все — все, ныне живущие на Земле. Таким образом, то, что мы делаем — не для нас, но для грядущих поколений. Мы лишь вписываем в собственные завещания… — голос Макдональда дрогнул. -…звездное послание.

— Девяносто лет, — повторил Уайт. — Какой же это диалог?

— Как только люди все поймут, — с уверенностью подчеркнул Макдональд, — любые волнения и беспорядки прекратятся. Страх, гнев, ненависть и недоверие не могут длиться вечно. Продолжительным может оставаться лишь спокойствие, и оно постепенно вернется — вместе в неуловимым предчувствием чего-то светлого, ожидающего наших потомков впереди. Это — как земля обетованная — достичь ее берегов суждено не сегодня и не завтра, но когда-нибудь туда обязательно попадут. Поэтому те, кто ныне угрожает миру и спокойствию — будь то целые народы или отдельные группы людей, — представляют, собой объективную угрозу безоблачному и счастливому грядущему. И они должны отступить.

Уайт еще раз пробежался взглядом по кабинету. Небольшая, скромно, по-спартански обставленная Комнатка, где в течение двадцати лет работал один человек. Правда, следы столь долгого его пребывания здесь не бросались в глаза. «Возможно, — подумал он, — настоящий след Макдональдом оставлен где-то там, в людях, идеях, — в самой Программе и среди звезд…» Уайт все время ощущал мучительное беспокойство, внутренний голос в очередной раз подсказывал: ты не прав, не прав; его терзала жалость ко всем и каждому, и он хотел надеяться, ему не по себе ото всех этих идей вовсе не потому, что он не интеллектуал и не способен мыслить категориями будущего…

— Я не могу рисковать, — произнес он. — Ответа быть не должно. Приступайте к расформированию Программы. Справитесь?

Он поднялся, давая тем самым понять, — дискуссия закончилась.

Макдональд встал.

— Неужели ничто не в состоянии изменить вашего решения? — задумчиво спросил он.

Уайт отрицательно покачал головой.

— Все уже обговорено. Поверьте, вы сделали все возможное.

— Я знаю, что пожелал бы оставить в наследство своему сыну, — сказал Макдональд. — А вот какое наследство оставите вы своему?

Уайт с грустью взглянул на него.

— Это бестактно. Ведь я исполняю свой долг. Итак вы сделаете, о чем я вас прошу?

Макдональд вздохнул, и Уайту показалось, будто жизнь покинула стоящего напротив человека. Ему стало еще тоскливее.

— Прошу предоставить мне свободу действий, — попросил Макдональд. — Мы продолжим изучение послания, будем расшифровывать его содержание. Постепенно изменим и направления прослушивания.

— Уж не собираетесь ли вы пережить меня? — спросил Уайт. — Надеетесь, с моим преемником вам повезет больше?

— У нас с вами разные понятия о времени. Программа может и подождать.

— Во мне вы еще можете видеть человека, который верит в перемены, — сказал Уайт… — Мой преемник, несомненно, отнесется с недоверием к любому изменению, а уж следующий президент наверняка захочет вернуть прежнее. — Он с сожалением пожал плечами и осторожно протянул руку для пожатия, машинально оберегая ее, как делал это во время предвыборной кампании. — Хотя, как знать, — на время вашего руководства, возможно, это и есть наилучший выход. Оставляю вам надежду. Согласен на продолжение Программы, и пусть все ваши люди останутся. Но послания не отправляйте. Все эти распоряжения я подтвержу письменно, в дополнение к записям вашего компьютера. И еще: имейте в виду, в Программе у меня есть свои люди. И они уже получили соответствующие инструкции.

Чуть помедлив, Макдональд пожал президенту руку.

— Ну что ж, прошу прощения, — пробормотал он.

Уайт не знал, как понимать эту фразу Макдональда. Возможно, он извинялся перед самим собой, ибо не смог отстоять дело всей жизни, а может, просил прощения у президента, ведь соглашаясь с ним, по сути, изменял себе ради идеалов собственной страны? Или эти его слова имели отношение ко всему роду людскому, ведь он понимал: человечество никогда уже не получит посланий со звезд?.. Или извинялся перед капелланами, которые, конечно же, надеются, но так и не получат ответа на свое исполненное предчувствий послание… А скорее всего, он просил прощения за все это, вместе взятое.

— Забыл вас спросить о самом важном, — сказал Уайт. — Какой бы вы составили ответ, имея на то разрешение?

Протянув руку, Макдональд взял со стола листок и подал его Уайту.

— Постарались бы ответить просто и понятно, — сказал он и, немного помолчав, добавил: — Такая вот… антитайнопись. Это даже не назовешь оригинальным. Нечто подобное предложено еще Бернардом Оливером более пятидесяти лет назад. Попытка сообщить капелланам то же, что сообщили нам они: кто мы, где живем, как называемся, говорим, мыслим…

Уайт принялся разглядывать листок.

— Держите его боком, — посоветовал Макдональд. — Нам пришлось развернуть изображение, ради сохранения тех же параметров сетки.

Уайт повернул листок и несколько секунд рассматривал его. Потом неожиданно расхохотался. Так же внезапно смех оборвался. Президент вытер платком глаза и нос.

— Прошу прощения, — сказал он. — Меня рассмешил не ответ — тем более я не понял и половины. Но вот здесь как раз есть отец, мать и сын, то бишь ребенок, и мне пришло в голову: капеллане так никогда и не узнают: черные они или белые.

«Что скажет он Джону по прибытии в Вашингтон? Что велел этому человеку упрятать все свои великие надежды в долгий ящик и разрушить возведенное его же руками? Впрочем, он звал, как воспримет это Джон и как скажется все это на их отношениях. С одной стороны, он исповедует веру в талант вождя революции, с другой — отвергает и подавляет чужие способности к руководству.

«Ты способен принять лишь собственную точку зрения, — заявит ему Джон. — В остальном же ты — слепец».

И что в таких случаях говорят в ответ? А если сын прав? Если время революционных вождей истекло и все теперь зависит от личностей, а бремя ответственности ложится на каждого гражданина? Если сейчас разворачивается борьба за приход к власти сильной личности, свободной от общественных уз? Как это там говорил Джон, и что он так старался позабыть? Старался, но не смог. Он помнил все слишком хорошо.

«Политика мертва, отец, — сказал Джон. — Неужели ты еще не понял? Ты думаешь, почему тебе позволили стать президентом? Да потому как президентская должность в наше время уже не имеет никакого значения!»

— Мак! Мак! — раздалось из динамиков, установленных по обе стороны кабинета.

— Да, Олли, — ответил Макдональд. — Джон Уайт обнаружил нечто, относящееся к посланию. Знаю, как ты занят, но это очень срочно.

— Понятно, — сказал Макдональд, бросив взгляд на Уайта. — Мы уже закончили.

Не успел он договорить, как в кабинете очутился коренастый рыжеватый блондин средних лет. Следом тотчас вошел Джон.

— Олсен, — сказал Макдональд, — это…

— Знаю, — ответил блондин. — Мистер президент… — Он коротко поклонился, будучи не в силах даже на минуту укротить собственный энтузиазм. — В нашей головоломке не доставало именно вот этого последнего звена.

Уайт посмотрел на сына. Взволнованный и явно довольный, Джон тем не менее начинать говорить не спешил.

— Это твоя идея? — недоверчиво спросил Уайт. — На самом деле она принадлежит тебе?

Джон кивнул.

— Да.

— Расскажи им, — обратился Олсен к Джону.

— Лучше ты, — ответил Джон.

Олсен развернулся к Макдональду.

— Символы двух светил отличаются, не так ли? — торопливо начал он, не ожидая разрешения Макдональда. — Из светила в верхнем правом углу нечто выпячивается и заходит на один знак. Внизу слева у солнца — по два знака на каждой вершине квадрата — подобно лучам. Слова слева вверху и справа внизу, предположительно, означают «солнце» — «светило».

— Да, это так. — Макдональд быстро взглянул на Уайта, а затем перевел взгляд на Олсена.

— Символ, расположенный внизу, рядом с этим словом, интерпретирован, как «второе солнце», «большое солнце», или «более горячее солнце». Я показывал все это Джону, и он вдруг заметил: «А если данное обозначение не носит описательный характер?» Возможно, здесь содержится ответ на еще один жизненно важный для них вопрос: они пытались донести до нас происходящее у них. Возможно, отдаленное солнце усиливает мощность своего излучения и выделяет все большее количество тепловой энергии, которому, не исключено, суждено стать «новой».

— Итак, что это может означать? — спросил Уайт.

Вопрос президента адресовался всем, но смотрел он на Джона. Ощущая в голосе непонятное беспокойство, он подумал, преображение небесного светила, означавшее по существу полную смену миропорядка, вызвало бы невероятной силы потрясения. Он попытался представить ситуацию здесь, на Земле, начни Солнце светить все ярче и пригревать все горячее. Что бы тогда стали делать люди? Как повели бы себя? Сообщили бы обо всем другим разумным существам Вселенной? Или, как страусы, спрятали бы головы в песок?

Макдональд между тем продолжал:

— …что объясняет шлемы, если это, конечно, на самом деле они. Возможно, капеллане вынуждены надевать их, а также защитную одежду, спасаясь от жары, когда выходят наружу.

— Извините, — прервал его Уайт, — как вы сказали?

— Повышение температуры их удаленного светила не должно создавать для них чрезмерных сложностей, — объяснил Макдональд. Однако теперь их собственное солнце, вокруг которого обращается планета сверхгигант, также обнаружило признаки превращения в «новую».

— Они все погибнут, — произнес Уайт.

— Да, — подтвердил Макдональд.

Уайт вдруг понял: все они — и Макдональд, и человек по имени Олсен, и его Джон — не сомневаются в таком исходе и уже заранее оплакивают капеллан, будто те — самые близкие их друзья. Были самыми близкими… Возможно… Макдональд двадцать лет жил ожиданием, и, когда капеллане, наконец, обнаружили себя и взаимопонимание, казалось, обретено, открылась простая и жуткая истина: они обречены на гибель.

— В послании нет ни одного намека, на попытку бегства с планеты. Шлем, — повторяю, если это он, — говорит об их адаптированности к существующим условиям, — сказал Макдональд. — Космические корабли, возможно, и дали бы шанс какой-нибудь горсточке беглецов, — ведь наверняка они овладели искусством космических полетов в мире спутников суперпланеты. Однако в послании ничего не сказано о кораблях. Возможно, их философия повелевает смириться с судьбой…

— Они все погибнут, — снова произнес Уайт.

— Это меняет ситуацию, — заметил Джон. — Ты чувствуешь, отец?

— Нам никогда не достичь их планеты, да и они не смогут прилететь к нам, — сказал Макдональд. — Мы бессильны помочь им. Однако можем сообщить, что жили они не напрасно и последний их величайший труд, предпринятый во благо взаимопонимания, не пойдет прахом; пусть они узнают, как мы волнуемся за них и желаем им добра.

Он взял со стола листок, тот самый, который недавно рассматривал Уайт, толстый фломастер и над головой ребенка нарисовал голову и руки капелланина. Капелланин пжимал руки людям.

Глядя на рисунок, Уайт мысленно задавал себе вопрос, ощущая, как ответ приходит сам собой. Общественное мнение, несомненно, одобрительно отнесется к посланию; людей обрадует сама возможность ответить собратьям по разуму. Контакт раздвинет горизонты человеческого воображения и надежд, теснее сблизит людей, прибавит смелости и веры в себя.

— Да, — согласился он. — Отправляйте ответ.

Позже, когда они с Джоном стояли у выхода, ему показалось, сын медлит.

— В чем дело? — спросил он.

— Мне бы хотелось на какое-то время остаться здесь. Я хочу узнать, нет ли для меня какого-либо постоянного занятия в Программе, возможно я хоть как-то пригожусь и помогу им. — Он немного поколебался и добавил: — Если, ты, конечно, не против, папа.

В груди Уайта похолодело, однако затем холод этот понемногу растворился, растаял лед.

— Понятно, — произнес он. — Я не против, если ты сам того хочешь.

Спустя мгновение Джон исчез, а Уайт взглянул туда, где над фосфоресцирующей поверхностью паркинга на фоне ночного неба медленно разворачивался на высоких опорах силуэт радиотелескопа — будто исполинский прожектор, готовый вспыхнуть, распороть светом тьму и достать лучом до звезд.

Вскоре ответ на послание с этих звезд, волна за волной, устремится в небо и отправится в долгий путь к далекой-далекой планете. Пускай и не с этой антенны, с какой-нибудь другой. Он представил, словно присутствует при отправлении первой волны ответного послания, и попробовал, как всегда, прочувствовать собственным нутром, поступил ли правильно. Уверенности он, однако, не ощущал. Но все же, надеялся он, этот поступок принес добро Джону и его черным соотечественникам, его стране и человечеству — сегодняшнему и грядущему — добро всей разумной жизни вовеки веков…

Взор Уайта устремлялся все дальше и дальше, все выше — в самую бесконечность, где находились иные существа, так не похожие на людей, и ему почудилось, будто они говорят: «Браво, Эндрю Уайт!»

ДИНАМИКА КОМПЬЮТЕРА

5.

РОБЕРТ МАКДОНАЛЬД — 2058

Роберт Макдональд терпеливо ожидал корабль, который доставил бы его из Майами в Пуэрто-Рико. Времени было предостаточно: в Аресибо его ожидали теперь одни воспоминания. Куда спешить? Nous n'irons plus aux bois, les lauriers sont coupes. [32]

Он снова забросил удочку в чистейшей голубизны воду, глубоко вдохнул аромат соленого морского бриза и принялся созерцать, как белоснежные паруса фрахтовых судов ползут по линии горизонта, скрываясь за краем земли.

На следующий день, когда под помостом шевелилась в воде целая связка рыбы, а в уме составилась новая программа компьютерного перевода с мандаринского диалекта на синголезский, к мосткам причалил тримаран с нейлоновым парусом, сброшенным, будто снежный сугроб, на золотистую палубу. Прямо у края мостков на палубе тримарана стоял викинг в голубых джинсовых шортах. Он бросил нейлоновый линь прямо в руки Макдональду.

— Эй, приятель, намотай-ка это вон на тот столбик, — попросил яхтсмен.

Макдональд лишь с удивлением вытаращился на него.

— Вон там торчит, видишь, приятель, — такой столбик, — невозмутимо продолжал яхтсмен.

Макдональд захлестнул двойную петлю вокруг истертого линями швартового. Медленно натягивая линь, яхта постепенно замедлила свой дрейф, замерла и сдала назад, на канатное ограждение, предохраняющее хрупкие борта от удара о помост.

— Спасибо, приятель, — проговорил яхтсмен. — Пусть ни одна твоя весточка не останется без ответа.

— Взаимно, — сказал Макдональд. — Неужто, ты сам со всем этим управляешься?

Он мотнул головой в сторону ухоженного кораблика с единственной рубкой на тройном корпусе. Борта, паруса, надстройки — все сияло белизной, сверкали полированной нержавеющей сталью мачты, и матово поблескивала тиковая палуба.

— Сам, да еще случайные пассажиры, — ответил яхтсмен.

Волосы на его голове, лице, груди и ногах выгорели почти до белизны парусов; там же, где волосы не защищали кожу, она приобрела цвет палубы.

— А если очень нужно, то и сам. У меня на борту компьютер. За несколько секунд он ставит парус, прогнозирует направление ветра, измеряет глубину, читает карты и даже, если попросишь, разыскивает для меня косяки рыбы.

— Скоро отправляешься обратно в Пуэрто-Рико? — как бы между прочим осведомился Макдональд.

— После полудня… сегодня или завтра… а может, послезавтра… Это зависит… — яхтсмен взглянул на Макдональда. — Долго пришлось ждать? — он легко соскочил на берег.

Макдональд пожал плечами.

— Пару дней.

— Прошу прощения, — извинился яхтсмен. — Тут такое дело: в рейс из Аресибо я прихватил пассажира, который и сказал мне, будто у Бермудов клюет меч-рыба. Вот мы и задержались в тех водах.

— Ну и как, клюет?

Макдональд принялся разглядывать палубу в поисках следов пассажира.

— Я подсек одну с кормы, и мы с ней чертовски намучились, а потом эта негодяйка сорвалась с удочки. И мой пассажир решил остаться попытать счастья с небольшой лодки. Он президент какой-то компьютерной фирмы, название он говорил, да я не упомнил… Ай-Би-Эм, Джин, Контрол Дайта — что-то в этом роде.

— Такой низенький энергичный тип со стриженой черной бородкой и залысинами? — осведомился Макдональд.

— Похож, — ответил яхтсмен. — Выходит, ты его знаешь?

— Фридман, — сказал Макдональд. — Ай-Би-Эм. Я с ним знаком.

Он и не знал, что Фридман наведывается в Пуэрто-Рико. Впрочем, времени на размышления, почему тот умолчал об этом, не оставалось.

— Направляешься в Пуэрто-Рико? — спросил яхтсмен.

Макдональд снова пожал плечами.

— Всего двадцать дней, как я из Нью-Йорка. — «И спустя двадцать лет после странствия в обратную сторону» — добавил мысленно. — Добираюсь велосипедом и автобусами. — «А тогда был прямой рейс: Аресибо — Нью-Йорк». — Если б нашлось, куда торопиться, я воспользовался бы самолетом или, в крайнем случае, морским паромом.

Он увидел, как в залив Бискейн входит паром, следующий рейсом из Пуэрто-Рико, — весь окруженный фонтанами воды воздушной подушки. «Он напоминает огромного водяного жука», — подумал Макдональд.

— Пару дней туда-сюда — разницы нет, — сказал он.

— И так в ожидании приходится проводить все шестьдесят лет, — проговорил яхтсмен и протянул загорелую руку. — Джонсон, капитан «Пекода». — Он улыбнулся и поднял выгоревшие брови. — Смешное название для какого-то там тримарана из Майами, не правда ли? Когда-то я преподавал английский в одном учебном заведении, — отсюда и моя слабость к ассоциативным сравнениям. Как видишь, я вовсе не Ахав и не ищу белого кита, да и вообще ничего…

— Макдональд, — представился Макдональд и пожал протянутую руку с таким ощущением, будто его приветствует само море. Открыто и белозубо улыбнулся: — Но ты можешь звать меня Исмаил.

— Где-то я уже слышал эту фамилию, — проговорил Джонсон. — Дай-ка вспомнить… Макдональд. Уж не тот ли это самый, который…

— Да, — перебил Макдональд и ощутил, как его захлестнула волна грусти. Он часто заморгал, пытаясь сдерживать слезы. Он вовсе не стеснялся расплакаться в присутствии этого любезного морского волка. Просто для этого не существовало никакой причины. С какой стати печалиться?..

— Сейчас справлюсь во фрахтовой конторе, — есть ли какой-нибудь груз до Пуэрто-Рико, — сказал Джонсон. И, уходя, добавил: — Если да, то сразу же берем воду, загружаем провиант и отчаливаем.

— Не беги, как на пожар! — прокричал ему вслед Макдональд.

Впрочем, пожар уже начался. Но пламя его разгоралось в нем самом: сжигало все, так старательно до сих пор им самим подавляемое, его неистовое желание, покончить, наконец, со всем этим ожиданием… А на месте пожара возникло неудержимое стремление добраться немедленно до Аресибо.

Его постоянно преследовал сон — впрочем, скорее, воспоминание, нежели сон… будто он просыпается один на большой кровати. На кровати его матери, позволившей ему взгромоздиться туда и, прижавшись к ней, мягкой и теплой, уснуть. Но просыпается он один, кровать пустая и холодная, и ему становится страшно. В потемках он подымается с постели и более всего боится, как бы не столкнуться с чем-то страшным или не провалиться в бездонную дыру. В страхе и одиночестве он бежит в темноте через весь холл в гостиную с криком: «Мама!.. Мама?.. Мама…» Перед ним маячит огонек — крошечный огонек, рассеивающий мрак, и в этом свете сидит его мать в ожидании возвращения отца. И он вновь ощущает себя таким одиноким…

В этом странствии на юг он повстречал девушку. Они познакомились в бюро велопроката в Саванне. Обоим захотелось взять один и тот же велосипед — кроме него на складе оставался лишь тандем — и они затеяли несерьезный спор, выясняя, кому из них велосипед необходим больше.

Собственно, путешествовали они одинаково — средством передвижения и ему, и ей служил велосипед или автобус. Крутили педали, пока не надоедало, а потом возвращали велосипед и до следующего городка добирались автобусом. Для обоих не составляло труда сменить транспорт, однако путешествие (по крайней мере у Макдональда) проходило без единого приключения — в чудесных долинах среди безмолвных холмов; здешних людей отличали какая-то небрежная грация и неосознанный аристократизм, — словом, скоро он заскучал. А теперь получал удовольствие от общения с красивейшей девушкой, — во всем их споре содержался еще и некий сексуальный подтекст. Ее звали Мэри, и она понравилась Макдональду с первого же взгляда, чему он немало удивился, поскольку почти всегда в каждой девушке он сразу же замечал некий изъян, и они переставали для него существовать. У Мэри были черные волосы и огромные черные глаза, оливковая кожа о мягким здоровым румянцем и гибкая, как у гимнастки, прекрасная фигура.

— Послушайте, — сказал он, наконец. — А может, возьмем тандем и отправимся вместе?

Однако выяснилось, путь его пролегает по трассе Нью-Йорк — Майами на юг, ей же, наоборот — нужно на север.

— Нас свела судьба, — проговорил Макдональд.

Мэри улыбнулась ему, черные глаза ее смеялись, однако она ответила:

— И она же нас разлучит.

Наконец, престарелый служащий бюро велопроката сказал:

— Вечер на носу, не ехать же вам ночью. Утром наверняка вернут велосипеды, и вы сможете отправиться вместе. А пока, пусть кто-нибудь из вас возьмет этот велосипед.

Макдональд воздел руки в притворном отчаянии.

— Но кто будет первым, а кто — вторым, как рассудить?

— Послушай, — обратилась к нему Мэри с тем же оттенком соломоновой мудрости в голосе, с которым разговаривал он минуту назад. — Поскольку оставшемуся в любом случае без велосипеда пришлось бы отправиться на ночлег пешком, возьмем тандем и поедем к ближайшей гостинице, где и переночуем…

— Вместе, — с надеждой повторил Макдональд. — Переночуем, а утром вернемся, возьмем велосипеды и поедем — каждый своей дорогой.

На том и порешили. Спустя минуту Макдональд уже нажимал на педали: тандем катился в густеющих сумерках заката по зеленым аллеям Саванны; за спиной у него висел рюкзак со спальным мешком, а на заднем сиденьи крутила педали Мэри, подсказывая, куда сворачивать: она лучше его запомнила инструкции, как проехать.

Мини-гостиница оказалась симпатичной — в старинном стиле, уютная и наполненная ароматами кухни, где, судя по всему, готовился ужин. Толстый владелец гостиницы встречал их на пороге.

— Пожалуйста… — проговорил Макдональд и взглянул на Мэри.

— Две комнаты, — сказала она. Лицо у владельца было круглое, румяное и виноватое.

— Мне и впрямь досадно, — вздохнул он. — Но осталась единственная свободная комната.

— Судьба… — тихо произнес Макдональд.

Мэри вздохнула.

— Хорошо, мы берем эту комнату.

Лицо владельца гостиницы озарилось радостью.

Вечер оказался чудесным. Кухня — добротная и щедрая — вполне удовлетворила аппетит путешественников. К тому же трапезе и беседе, всей атмосфере, царящей вокруг, и даже случайным недомолвкам особое очарование. Как это казалось Роберту, придавало пикантное обстоятельство, ведь вскоре им предстояло отправиться наверх и там провести ночь.

— Возблагодарим ее величество судьбу за королевский подарок, — произнес Макдональд, заказывая вино к ужину. — Сегодня она благосклонна, ибо не обернулась для нас нищенкой в лохмотьях.

— Иногда судьбу нелегко распознать, но еще труднее понять, чего она желает, — ответила Мария.

— Ну как же, — сказал Макдональд, — известно, чего. Ей хочется, чтобы все обрели то, чего жаждут их сердца.

— Однако, — заметила Мэри, — не всякому суждено найти это.

Мэри оказалась аспиранткой, и сейчас направлялась в Нью-Йоркский университет на семинар по ксенопсихологии. Макдональду удалось вовлечь ее в разговор о планах на будущее, и она вся засияла, рассказывая о своих научных перспективах. Макдональду импонировала ее увлеченность будущей профессией, нравилось, как звенел ее голос, а щеки покрылись румянцем.

— А ты чем собираешься заняться на Майами? — наконец спохватилась она.

— Хочу попасть на корабль, следующий рейсом до Пуэрто-Рико.

— А дальше?

— Не знаю. Точнее, пока не знаю. Наверное, схороню призраки прошлого…

А позже он с разочарованием наблюдал, как Мэри раскладывает на полу свой спальный мешок.

— Но… — проговорил он, — я не понимаю… я думал…

— Пути Господни неисповедимы, — перебила его Мэри.

— Мы же взрослые люди, — возразил он.

— Да, — согласилась она, — если б это оказалась случайная встреча, мы бы наверняка уже насладились всем, а потом все быстренько забыли. Ты интересный человек, Роберт Макдональд, и красивый мужчина, но есть в твоей душе нечто темное, беспокоящее меня, словно некое пятно. Тебе необходимо избавиться от него. Поищи-ка где-нибудь ответы на свои вопросы. Время у нас есть. Бездна времени.

«Она могла бы стать моей, — подумал он. — Стоило рассказать ей о прошлом, и, несомненно, она бы прониклась сочувствием». Но говорить об этом он был еще не в состоянии.

Утром он предложил сопровождать ее в Нью-Йорк, но она помотала головой.

— Отравляйся своей дорогой. Езжай в Пуэрто-Рико. Схорони эти свои признаки. А потом… если судьба приведет тебя в Нью-Йорк…

Они разъехались в разные стороны; время и расстояние быстро вернули мысли Макдональда к Пуэрто-Рико и в прошлое.

«Бобби, ты можешь стать, кем только пожелаешь, — говорил ему отец, — достичь всего, чего захочется, ты свершишь все задуманное, но только в том случае, если не станешь торопиться. Можешь даже слетать на другую планету, нужно только захотеть и не спешить».

— Папа, единственное мое желание — стать таким, как ты, — отвечал он.

— И это единственное, что невозможно, — произнес отец. — Как бы ты ни хотел этого. Видишь ли, каждый человек — уникален. Никто, не сможет стать таким же, как кто-то другой, как бы он ни старался. К тому же вряд ли нашлись бы охотники повторить мой путь, ведь я — ничто иное, как сторож, привратник, простой служащий. Будь самим собой, Бобби. Самим собой.

— Ты станешь таким, как отец, Бобби, если захочешь, — сказала мать. Она была прекраснейшей женщиной на свете, и, когда она вот так смотрела на него своими огромными черными глазами, ему казалось, будто сердце его выскакивает из груди. — Твой отец — великий человек. Всегда помни об этом, сын мой.

— «Es un entreverado loco, lleno de lucidos intevalos», [33] — процитировал отец. — Вот только мать твоя не слишком объективная.

Они обменялись полными любви взглядами. Мать протянула руку, и отец сжал ее ладонь.

Бобби, почувствовав, как огромная рука сдавила ему грудь, с плачем подбежал к матери и бросился в ее объятия, сам не зная, отчего он так плачет…

Плаванье вдоль западной границы Карибского моря обернулось безмятежным странствием средь водных и воздушных стихий, и лишь легкий свист корпусов, рассекающих спокойную гладь, да редкий всплеск волны напоминали: плывут они по океану, а не по небосводу. Одинаковой голубизны, и тот и другой сливались в единое целое. Макдональд ощущал, как постепенно восстанавливается его давняя близость с морем, с мыслью о котором он давно распрощался, и в общем-то никогда не предполагал, что захочет вновь свидеться с ним.

Яхта шла с трюмом, забитым блоками компьютеров и модулями программирования, и отсчет времени обозначался одним только замедленным движением солнца. Зеркальная гладь вод лишь изредка нарушалась предвечерним шквалом. Им легко удавалось избегать его ударов, благодаря упреждающему изменению курса компьютером. Ели и пили они лишь по необходимости, когда ощущали жажду и голод, и такая схожесть привычек позволила Макдональду накоротке сойтись с Джонсоном, вконец измученным монотонностью университетских будней профессором, укрывшимся от суеты в бескрайней шири и спокойствии океана и ничуть не жалевшем о своем бегстве.

У Макдональда появились теперь и время, и желание как-то скрашивать монотонное однообразие долгого своего странствования на юг, вдоль побережья, нарушенное лишь кратким эпизодом в Саванне… Или это — лишь продолжение все того же неспешного путешествия?.. Все то же безмятежное спокойствие царило во всей стране, во всем мире. Все вокруг — невозмутимое, подобно океану, казалось, пребывало в ожидании. Вот только — чего?..

Даже чем-то напоминающий Нью-Йорк Майами сейчас более походил на одну из деревень, входящую в состав графства, нежели на город. Люди с какой-то ленивой грацией занимались каждый своими делами. Нельзя сказать, будто они утратили способность двигаться Живее, — в случае нужды жизнь оживлялась: спешили кареты скорой помощи, мчались по автострадам почтовые экспрессы. Однако в основном все ходили пешком, ездили на велосипедах или электробусах, двигавшихся со скоростью, редко превышающей двадцать миль в час.

Все будто чего-то ждали. Но чего?..

— Вот ты, например, ждешь чего-нибудь? — спросил он Джонсона, когда однажды долгим вечером они отдыхали, любуясь закатом.

Соленые брызги время от времени попадали на их лица. Несколько минут назад извлеченные из камеры бутылки с пивом приятно холодили ладони. Тримараном управлял компьютер.

— Я-то? — лениво переспросил Джонсон. — А ничего я не жду. У меня есть все, чего я могу пожелать.

Море с шипеньем обтекало корпуса.

— Нет, — настаивал Макдональд, — я не о том, чего ты желаешь, а о том, чего ты ждешь. Весь мир ждет. Время замедлило свой бег, а мы по-прежнему все чего-то, ждем.

— Ах, вот ты о чем! — оживился Джонсон. — Ответ. Ну, знаешь ли, послание мы получили от далеких существ. Живут они на планете, обращающейся вокруг одной из звезд, — красных гигантов Капеллы. Отправили ответ, а теперь ждем, когда они откликнутся.

— Разве такое возможно? — проговорил Макдональд.

— Очевидно, да, — ответил Джонсон и сделал большой глоток из бутылки. — Спешить некуда. Пока наш ответ дойдет до Капеллы и они отзовутся, пройдет, знаешь ли, девяносто лет. Минуло почти тридцать. На ожидание времени еще достаточно, не правда ли? Целых шестьдесят лет. И ничего тут не поделаешь, ускорить диалог нельзя. Вот так и живем со всем этим, так и живем…

— Но тебе-то что? — спросил Макдональд. — Пока придет их ответ, ты или умрешь, или состаришься настолько, что тебе уже будет все равно. Да и мне, впрочем, тоже.

— А что остается? — проговорил Джонсон. — Жду себе… и одновременно занимаюсь чем хочу. Спешить некуда.

— А придет ли оттуда такое, чего стоит ждать? — осведомился Макдональд. — И какое все это будет иметь значение — для тебя, меня или кого-либо еще?

Джонсон пожал плечами.

— Кто его знает?..

Ответ прозвучал как эхо минувшего.

Через три дня тримаран причалил к пристани в Аресибо, и все время, прошедшее до этой минуты, Макдональд настраивал себя, подобно камертону, в такт неспешному пульсу волнующегося океана — с его ритмами вдохов и выдохов, приливов и отливов, распоряжающегося жизнями всех существ, обитающих в его глубинах и на поверхности.

Аресибо оказался еще более тихим и спокойным, нежели Роберту запомнилось, и даже более умиротворенным, чем в его сновидениях. Он взял напрокат велосипед — в бюро, где смуглый служащий расхаживал вдоль рядов велосипедных колес, подвешенных: на штырях, вбитых в стены и потолок, и говорил с ним на языке его матери.

Несколько минут — и город остался позади. Впереди вилась автострада, похожая на белую ленту, запутавшуюся среди зеленых холмов. Он ехал среди деревенских пейзажей, вдыхая аромат буйной тропической растительности, смешанной с соленым запахом Карибского моря, и вспоминал, как неспешно протекало время, когда он был еще ребенком. Сейчас он испытывал ощущение, словно он возвращается домой. «Возвращаюсь, — подумал он и мысленно поправил себя: — Да нет же, я живу в Нью-Йорке, и ритм моей жизни диктуют бетон, небоскребы, да грохот поездов подземки». Настоящий его дом остался там. А тут, в этих местах, только прошло его детство.

Когда Макдональд спустился с небес на землю, то обнаружил, до знакомого въезда осталось проехать совсем немного. Колеса велосипеда катили по инерции, и вот он уже подъехал к строению, стилизованному под гасиенду. В нерешительности, готовый в любую минуту повернуть назад, он остановился, слез с велосипеда и приблизился к массивным резным дверям из настоящего дерева. Потянул за ручку звонка. Где-то внутри раздался мелодичный звук колокольчика. И, словно по сигналу, в груди его откликнулся другой колокольчик. К горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы.

— Si? — отозвался женский голос.

Он шагнул к двери. В какой-то безумный миг ему почудилось, будто в дверях стоит мать. Он заморгал, и видение исчезло. Чужая темнокожая миловидная женщина с любопытством разглядывала его.

— Прошу прощения, мэм, — произнес он, а потом повторил это по-испански, хотя уже видел: женщина понимает по-английски. — Я… я родился здесь, а потом уехал.

После минутного колебания женщина понимающе посмотрела на него и с сочувствием в голосе предложила:

— Может, зайдете в дом?

Теперь уже заколебался он, но потом кивнул и переступил порог родного когда-то дома. Осмотрелся. Все здесь выглядело чужим и незнакомым. Комнаты стали как бы меньше, другая мебель. Изменились они, изменился и дом. Ничто здесь не напоминало ему того самого места, где прошли годы его детства. Двадцать лет назад…

Отец задержался у порога, будто позабыв, что сын его здесь и ждет.

«Как он изменился… — подумал Бобби. — Он стал стариком». До сих пор Бобби не задумывался об этом.

— Бобби, — произнес он и замолчал, по-видимому, подбирая слова. — Бобби, твоя мать умерла. Врачи сделали все возможное, но спасти ее не удалось. Сердце остановилось. Оно надорвалось, понимаешь?.. Она перетрудила его для тебя, для меня, для каждого. Переживала за дело и людей, и оно износилось… до конца…

— Это из-за тебя! — выкрикнул Бобби. — Это ты убил ее!

Он подбежал к отцу и стал истерически колотить его ладонями. Отец пытался схватить и удержать его руки, не столько защищаясь, как успокаивая сына.

— Нет, Бобби, — твердил он. — Нет, нет…

Его слова, звучавшие неубедительно, напоминали запись послания, прокручиваемую бесконечно.

В детской памяти Роберта путь от гасиенды до сооружений Программы запечатлелся как невероятно долгий, даже когда отец вез его в старом турбомобиле. Сейчас же велосипед стремительно взлетал на холмы и скатывался в долины, и Макдональд заметить не успел, как добрался до выстланной листовым железом котловины, напоминающий в лучах солнечного света заржавленную тарелку. Позади виднелась меньшая по размерам чаша, венчавшая ажурную металлическую конструкцию, а еще дальше — за белой площадкой паркинга — показалось само здание.

Не увидев ни одной из припаркованных машин, он подумал, не закрылась ли Программа. И сразу же вспомнил: сейчас полдень, и в это время здесь работает считанное количество людей. Он оставил велосипед у входа и толкнул ведущую в здание стеклянную дверь. Вошел с яркого солнца в полумрак коридора и заморгал, потом вдохнул знакомые с детства запахи Программы — машинное масло и озон от электрооборудования. Он стоял у двери и ждал, пока глаза привыкнут к темноте, когда кто-то позвал его:

— Мак! Мак!..

Сухие костлявые пальцы обхватили его ладонь и затрясли.

— Это не Мак. Это Бобби. Я вернулся.

Макдональд уже мог различить перед собой фигуру человека.

— Бобби, это я, Олсен, — сообщил старичок.

Макдональд вспомнил его. Коренастый рыжеволосый блондин, человек огромной силы и жизнелюбия; сажал его когда-то на плечи и носил по всем коридорам и залам Программы. Малышу казалось, будто он выше всех. Ему с трудом удалось увязать образ человека из воспоминаний со стоящим сейчас перед ним высохшим старикашкой. Он все еще продолжал трясти его руку с какой-то нервной настойчивостью.

— Я давно уже не работаю, — сообщил Олсен. — А в отставке я никому больше не нужен, да и себе, наверное, тоже. Мне, знаешь ли, разрешают еще болтаться здесь, — делают скидку за прошлые заслуги. Вот я и мастерю понемногу, вожусь с компьютером. Но, скажу тебе, ты застал меня врасплох. Когда ты вошел в эту дверь, ты был точь-в-точь, как твой отец, — таким я впервые увидел его когда-то… Веришь ли, мне даже на мгновение показалось, это он и есть, Роберт…

— Мне очень приятно слышать такое от вас, — сказал Макдональд. — Но на самом деле я мало похож на отца.

«Бедняга, у него наверняка старческий маразм», — подумал он.

— Чепуха, ты вылитый он… — Олсен по-прежнему не выпускал руки Роберта.

— Глаза у отца были голубые, — попытался возразить Макдональд, — а у меня черные, к тому же он блондин, а я — брюнет…

— Разумеется, что-то ты взял и от матери, но, честное слово, Бобби, когда ты вошел… Но ведь ты собирался приехать еще неделю назад, Бобби…

По знакомому коридору они шли в направлении кабинета, хозяином которого являлся когда-то его отец. Коридор, будто уменьшился со временем — бетонные плиты стен, с нанесенной на них в несколько слоев краской, выглядели старыми и запыленными.

— Сюда приезжали самые разные люди, — говорил Олсен, торопливо семеня сбоку, стараясь не отстать от Макдональда и все время видеть сына своего старого друга в лицо. — Знаменитые, прославленные люди — нынешний президент и несколько бывших, не менее двух госсекретарей и целая толпа послов и дипломатов. А уж ученых… Ты можешь гордиться, Бобби. Здесь побывали, по сути, все известные ученые мира…

— Мой отец тоже был великим человеком, — проговорил Макдональд.

Он приоткрыл дверь старого отцовского кабинета. Седой чернокожий мужчина поднял глаза и улыбнулся.

— Что, и твой тоже?

Он встал из-за стола и пошел им навстречу. Крупный, широкоплечий мужчина с крепкими, мускулистыми руками.

— Привет, Джон, — сказал Макдональд. — Я надеялся застать тебя здесь.

Они пожали друг другу руки.

— А разве тебе ничего неизвестно? — спросил Джон Уайт.

— Я уже лет двадцать как ничего не читаю о Программе.

Направляющийся в это время к столу Олсен, заслышав слова Роберта, остановился и замер в изумлении.

— Разве отец не писал тебе?

— Письма от него приходили. Вот только я их не читал. Складывал, не распечатывая, в ящик.

Олсен покачал головой.

— Бедный Мак… Он никогда и не скрывал, что ты не пишешь. А приносил, бывало, вырезки из вашей школьной газеты, твои табели успеваемости, какие-то еще документы, — хотел показать, как все у тебя прекрасно получается.

— Он все понимал, Бобби, — сказал Уайт. — И тебя не винил.

— А в чем ему полагалось меня винить? — осведомился Макдональд.

Он постарался произнести это спокойно, но голос выдал его напряжение.

— Ты сохранил его письма? — спросил Олсен.

— Письма?

— Ящик набитый письмами, которым теперь нет цены, — медленно проговорил Олсен. — Все, собственноручно написанное им. И ни одно из писем не вскрыто… — Старик произносил «его», будто вписывая это слово золотом и с прописной буквы. — Все, кто приезжал сюда… все эти люди, они столько рассуждали на тему, как важна Программа и все, с ней связанное. А его письма — это же уникальная хроника Программы, составленная для сына.

— Да нет, какой я ему сын? Он лишь помог произвести меня на свет, — проговорил Макдональд. — Ничего мне неизвестно. Я слишком много ездил по свету.

Конечно, он знал, где все эти письма находятся — все до единого, втиснутые в пыльный ящик стенного шкафа. Сколько раз ему казалось: сейчас он выбросит их, однако всякий раз, нахмурив брови, он возвращал все на место. И еще он подсознательно разделял чувства Олсена, осознавая: в его руках — сама история и выбросить их — означало уничтожить важные свидетельства о Великом Человеке.

— Программа… она что, уже скончалась? — спросил Макдональд.

— Навсегда ушел твой отец, — ответил Уайт. — А Программа продолжает жить. Трудно поверить в ее существование без твоего отца. Но, коль так уж случилось, мы обязаны отдать ему этот долг. Так должно быть. Это памятник ему, и мы не можем допустить прекращения Программы.

— Нет с нами Мака, Бобби, — проговорил Олсен. — Он ушел от нас, и с ним ушло все. Ушел сам дух этого места.

В груди Макдональда начала подниматься знакомая волна отчаяния и горя. «Я горюю не по отцу, — внушал он себе, — но из-за него, оттого, что у меня никогда не было отца».

— Джон думает, будто ему под силу тянуть воз дальше. — Олсен вздохнул. — Но это только так кажется. Вот Мак протащил этот воз пятьдесят лет. И первые двадцать — напрасно. Не было никаких результатов. Никаких. Мы попросту слушали подряд все сигналы, идущие со звезд, а Мак подгонял нас и всякий раз заставлял пробовать что-нибудь новенькое, — стоило только закрасться в нас безразличию. Мы разрабатывали все новые подходы к тем же старым проблемам, а они с Марией укрепляли наш дух.

Макдональд оглядел комнату, где отец провел столько дней и ночей. Взгляд его скользил по зеленым бетонным стенам, по скромному рабочему столу и книжным полкам за ним, по книгам в уже потрескавшихся кожаных переплетах — темно-зеленых, тускло-красных, коричневых. Он заметил встроенные в стены с двух сторон динамики и попытался представить, как в этом кабинете, день за днем, проходила жизнь его отца, постепенно впитываемая этими стенами, столом, так любимой им библиотекой… Однако воображение отказывалось подчиняться его желаниям. Он так и не смог увидеть отца здесь. Отец ушел навсегда.

— А потом, уже после получения послания, возникли другие проблемы, — говорил Олсен. — Мы наконец-то получили результат. Да, я часто вспоминаю те великие дни. Все мы тогда ошалели от радости. Наши пятьдесят лет окупились с лихвой — как монеты, брошенные в игральный автомат — нам выпал супер-выигрыш, и мы по очереди пересчитывали его, пожирали взглядом, наперебой поздравляя друг друга. А Макдональду снова пришлось подталкивать нас, чтобы мы двигались дальше, не расслабляясь, опять засаживать нас за долгую и кропотливую работу, одним словом — впрячь в новое ярмо. А ведь голова у него была забита и другими заботами, о которых мы тогда и не подозревали. То солитариане возомнили, будто мы покушаемся на их веру, то политики, вроде отца нашего Джона, убеждали нас не отвечать на послание.

А потом, когда мы ответили, — что осталось нам? Какая работа? Только ждать отклика. Ожидание длиною в девяносто лет. Ждать и тащить воз дальше, чтоб было кому принять отзыв, если он придет. И снова Мак загнал нас в работу — в поисках новых сигналов, новых посланий… Вот только, кому нас подталкивать теперь? Как дальше тащить весь этот воз без Макдональда? Мне все покоя не дает… — говорил Олсен ослабевшим голосов. — Меня не страшит смерть, но я испытываю настоящий ужас при мысли о том, что отзыв придет, а здесь никого не окажется. Мы бросим прослушивание, и Программа перестанет существовать.

Олсен умолк и принялся разглядывать свои старческие руки.

Макдональд посмотрел на Джона. Это его, Уайта, способности как руководителя Программы сейчас подверглись сомнению. Впрочем, Джон никак не прореагировал на все эти намеки и нелестные сравнения. Он отошел и присел рядом с Олсеном с краю стола.

— Олли, по существу, не сообщил ничего нового. Все это время мы только и говорим о том, как жить нам дальше. При жизни твоего отца на эту тему не говорили. Да она, собственно, и не возникала. Пока жив был Мак — жила и Программа. Но Мака нет сейчас с нами.

— Весь мир — могила славным людям, — произнес Макдональд.

— С тех пор, как я сел в это кресло, — Уайт постучал по подлокотнику, — прошло уже пять лет, — я многое узнал, в том числе и тщательно скрываемое Маком, чего он не желал обнаруживать, поскольку это могло навредить Программе. Продлится ли ее существование и каким образом, — вот именно те вопросы, которых никто и никогда не ставил, поскольку от ответа на них Мак уходил. А сейчас здесь задают их все и каждый. Я — не Мак и, естественно, не могу действовать, как он. Ту же работу мне приходится выполнять теми средствами, которыми а на данный момент располагаю, и делаю я это, как умею. Вот почему я и решился пригласить тебя сюда.

Уайт встал и положил на плечо Роберта свою огромную ладонь, заглянул ему в лицо, будто пытаясь прочесть ответ на вопрос, который ему еще предстояло задать. — Добро пожаловать домой, Бобби.

Они приземлились в аэропорту — маленький мальчик и смуглая черноглазая женщина. К зданию аэровокзала они направлялись пешком, так как вспомогательный транспорт здесь не предусмотрен. Женщина шла энергично, явно в радостном предвкушении встречи, а мальчик, которого она держала за руку, с неохотой тащился следом. Потом появился мужчина. Он обнял женщину, сжимал ее в объятиях и целовал, и все говорил, как рад он ее возвращению и как он скучал. Наконец, он присел на корточки перед мальчиком и попытался обнять его, однако тот шагнул назад и замотал головой. Мужчина протянул к нему руки.

— Добро пожаловать домой, Бобби.

— Не хочу домой, — проговорил мальчик. — Хочу путешествовать всегда — madre и я, только мы вдвоем.

Макдональд помотал головой.

— Это не мой дом. Я покинул все это двадцать лет назад, десятилетним мальчиком и появился здесь только сегодня, да и то лишь благодаря твоей телеграмме.

Уайт убрал руку.

— Я надеялся, ты приедешь не только потому, что твой отец уже умер.

Макдональд взглянул на стол, пустое кресло.

— С какой стати он должен значить для меня после смерти больше, чем при жизни?

— За что ты так ненавидишь его, Бобби? — спросил Олсен.

Макдональд встряхнул головой, словно освобождаясь от давних воспоминаний.

— Это не ненависть. Хотя всех этих фрейдистских доводов вполне хватило бы для подобного чувства. Впрочем, я достаточно часто обращался за советом к психоаналитикам и довольно скоро научился разбираться во всех этих признаках собственного подсознания. И давно уже сжился с ними… Однако дело здесь в чем-то другом, гораздо большем: ребенку необходим отец, а тот постоянно занят. По сути, отца у меня никогда не было, только мать. Она обожествляла его, и меж ними не находилось местечка для мальчишки.

— Он любил тебя, Бобби, — дрогнувшим голосом сказал Олсен.

Макдональд прямо-таки жаждал, чтобы его перестали называть «Бобби», отлично, впрочем, понимая, заявить об этом прямо он не решится.

— Он и мою мать любил. Однако и для нее места не нашлось, ибо более всего он ценил свою работу. Он жил только своим делом, и она знала об этом. Да, пожалуй, и он знал, как и все, кто его окружал. О, несомненно, он был великим человеком, а вся жизнь великих посвящена собственному призванию. Все остальное приносится в жертву. Вот только, как же с принесенными в жертву? По натуре человек добрый, он понимал, какое зло причиняет этим нам — мне и матери. Он очень переживал и пытался хоть как-то вознаградить нас. Но компенсировать утраченное уже ничем не мог.

— Он был гений, — произнес Уайт.

— «Гений делает, что должен, а Талант — лишь то, что может», [34] — язвительно процитировал Макдональд.

— Будто снова услыхал твоего отца, — проговорил Олсен. — Всегда он кого-то цитировал.

— Зачем вы позвали меня сюда? — спросил Макдональд Уайта.

— Все находящееся здесь — вещи твоего отца, — пояснил Уайт. — Книги. — Он указал на полки. — Все это его. А теперь, если захочешь, будет твое. Как и все остальное — бумаги, письма, документы…

— Они мне не нужны, — сказал Макдональд. — Все это принадлежит Программе, и уж никак не мне. Моего здесь нет ничего.

— Ничего? — переспросил Уайт.

— Да, — подтвердил Роберт. — Но ведь не это послужило причиной для вызова.

— Я думал, ты помиришься с отцом, — проговорил Уайт. — Я, знаешь ли, со своим уже помирился. Правда, еще двадцать лет назад. В конце концов он понял: его сын не собирается становиться тем, кем желал бы он, и, более того, не разделяет даже его мечты. Я же, в свою очередь, уразумел: так или иначе, он любит меня. Вот я и высказал ему все это, и мы, помнится, даже всплакнули вместе.

Макдональд снова взглянул на кресло и заморгал.

— Мой отец умер.

— Но ты-то жив. Примирись с ним в воспоминаниях.

Макдональд пожал плечами.

— Но ведь не только из-за одного этого меня пригласили сюда? Зачем все же я тебе понадобился?

Уайт недоуменно развел руками.

— Ты понадобился всем нам. Понимаешь, здесь все любили Мака, и поэтому чувство это распространяется и на его сына. И все здесь хотят увидеть как сын вновь полюбит отца.

— И опять-таки во имя Мака, — проговорил Макдональд. — А сын его хочет, чтобы его полюбили просто так, ради него самого.

— И еще одно, — сказал Уайт. — Прежде всего, я хочу предложить тебе должность в Программе.

— Интересно, какую же?

Уайт пожал плечами.

— Любую. Если ты ее примешь, даже эту, — он указал на кресло за столом. — С удовольствием увидел бы тебя в этом кресле.

— А как быть с тобой?

— Возвращусь к тому, чем занимался до того, как Мак назначил меня директором, — стану работать с компьютерами. Хотя Маку перевалило далеко за восемьдесят и официально он числился в отставке, я так и не ощутил себя директором, пока он был жив. И вот всего пару дней назад я внезапно осознал: за все здесь отвечаю я. Я и есть директор Программы.

— Но Мак никогда не вмешивался в дела Программы, об этом и речь не шла, — проговорил Олсен. — После смерти Марии и твоего отъезда в школу он сделался сам не свой, — настолько он изменился. Стал каким-то равнодушным, и все-таки до последних дней ощущал себя составной частью этого огромного механизма прослушивания, лишь потому и не сдавался. А поскольку запущенный механизм не давал сбоев, двигался и он. Вот так, вместе они и шли. После назначения Джона Мак, казалось, вздохнул с облегчением: он перестал во что-либо вмешиваться, почти не разговаривал, за редким исключением, когда его просили помочь.

Уайт улыбнулся.

— Все это так. Но вместе с тем, пока он находился с нами, ни у кого не возникало даже малейшего сомнения, кто здесь настоящий директор. Мак — это Программа, а Программа — это он. И вот теперь Программа должна остаться без Мака.

— Следовательно, как я понял, понадобилось мое имя, — полувопросительно констатировал Макдональд.

— Отчасти да, — признался Уайт. — Как я уже говорил тебе, я никогда не чувствовал себя руководителем. Мне казалось, я занимаю это кресло временно, до прихода настоящего его хозяина… или кого-то, носящего его имя. Имя Макдональда.

Роберт снова огляделся по сторонам, будто представляя себя хозяином этого кабинета.

— Если это попытка уговорить меня, — произнес он, — то, должен заметить, что аргументы твои звучат неубедительно.

— За нашими антикриптографическими занятиями мы позабыли, как это можно — говорить одно, а думать — другое. К тому же везде здесь незримо присутствует нечто, постоянно вопрошающее: «А как бы поступил в этом случае Мак?» И мы знаем одно: он всегда оставался бы искренним и безупречно честным. Разумеется, я справлялся, чем ты занимался после своего отъезда. Мне многое о тебе известно. Ты лингвист. Одно время специализировался в китайском, японском, много путешествовал в период учебы и после окончания университета…

— Следовало же как-то распорядиться собственными каникулами, — заметил Макдональд.

— Твой отец тоже изучал языки, — вмешался Олсен.

— Вот как? — проговорил Макдональд. — Но я-то занимался ими, поскольку сам того пожелал.

— А потом ты занялся компьютерным программированием, — сказал Уайт. — А твой отец — электротехникой.

— Я вышел на это, когда работал над машинным переводом.

— И внес в искусство программирования кое-что оригинальное, — заявил Уайт. — Разве ты еще не понял, Бобби, ведь все эти годы ты шел к Программе, готовился занять это кресло.

— Возможно, вы с Маком и не понимали друг Друга, — проговорил Олсен. — Но тем не менее, вы очень похожи. Ты просто шел по его следам, Бобби, сам того не ведая.

Макдональд покачал головой.

— Лишний повод заняться чем-либо другим, коль мне уже все известно. Я не желаю становиться таким, как мой отец.

«Никто не может стать таким, как другой», — подумал он.

— Двадцать лет… Не слишком ли долго ты носишь обиду в сердце? — проговорил Уайт.

Макдональд тяжело вздохнул, чувствуя, как подступает знакомое ощущение скуки и нетерпения, когда ему и всем остальным становится ясно — разговор окончен, но никто не знает, как поделикатнее его завершить.

— Что ж, у каждого свой крест.

— Ты нужен нам, Бобби, — сказал Уайт. — Нам и мне — тоже.

«Ну вот и дошли до личных просьб».

— Если Программа каким-то образом и нуждается во мне, то наверняка это не моя индивидуальность. Вам нужно лишь отцовское имя. И, стоит мне только согласиться, как я окажусь, подобно ему, погребенным здесь навсегда. Она поглотит меня, как сделала это с отцом, использовав его полностью, без остатка, не оставив ему ни сил, ни желаний на что-либо другое.

На лице Уайта отразилось сочувствие.

— Я понимаю тебя, Бобби. Но здесь ты ошибаешься, поверь мне. Не Программа заживо схоронила твоего отца, — скорее, это он вобрал в себя ее всю. Программа — это Мак, он выступал ее движущей силой. Все эти радиотелескопы при нем жили своей жизнью, всегда оставаясь чуткими его ушами; так же и этот компьютер — не проста машина, а мозг Макдональда — мыслящий, все запоминающий, анализирующий. Да и все мы являлись, по сути, лишь различного рода воплощениями Мака, совокупности его таланта и замыслов. Своеобразный резерв времени для твоего отца…

— Твои слова рисуют ситуацию еще в худшем свете, — сказал Роберт. — Именно этого, как ты не поймешь, я и пытался избежать всю свою жизнь, — уйти от этой вездесущности, от всего этого отцовского доброжелательства…

— Все мы стараемся быть честными по отношению к себе, — заметил Уайт.

— Существует нечто, — сказал Олсен, отрываясь от стола, — нечто, большее, нежели простые человеческие чувства и эмоции, — столь же важное, как, скажем, религия или все, предпринимаемое во благо людей, всего рода человеческого. Если тебе посчастливится отыскать подобное, стать его частью и добиться его воплощения в жизнь, — вот тогда ты и почувствуешь настоящую удовлетворенность. Все остальное — не в счет.

Макдональд обвел взглядом стены, и они показались ему стенами тюремной камеры.

— Не нужно уговаривать меня провести здесь часть своей жизни — оставшиеся, надеюсь, лет сорок. Что угодно, но только не этот кабинет. Нет у меня ни директорских способностей, ни надлежащей квалификации; и главное — я не хочу становиться частицей этого всего и всю жизнь провести среди машин, так и не открыв ничего нового. Умру ведь я прежде, чем придет отзыв с Капеллы. И это — жизнь? Какую цель может преследовать такая жизнь? Какое удовлетворение?

Уайт взглянул на Олсена, словно приглашая его подивиться вместе с ним — как этот человек не хочет понять их преданности, самого смысла их жизни. Как достучаться к нему?

— Может, покажем Бобби то самое место? А потом — что ж — пусть уходит.

Для мальчишки Программа являла собой средоточие тайн и волшебства. Там бывало интересно днем, а ночью же — просто великолепно. Бобби обожал ездить туда, когда в виде исключения ему разрешалось поздно ложиться спать. Сперва ему открывалась железная долина, сияющая в лунном свете, — место, куда забирались эльфы, натирать здесь все до зеркального блеска и ловить звездную пыль. Они собирали ее в бутылочки, и уж затем использовали в своих колдовских целях.

За долиной находилось Ухо — огромное и похожее на чашку. Ухо высоко возвышалось на подставке, — не иначе сама Земля держала в руках эту громадную чашку, пытаясь выведать у Вселенной все ее секреты, — те самые тайны, знать которые так необходимо мальчишкам для исполнения их желаний и замыслов.

Он говорил себе: стоит найти то самое место, где хранятся эти тайны, и все-все как следует разузнать, — и тогда наверняка поймешь все…

И вот однажды отец привел его в зал прослушивания, где Бобби слышал, как кто-то нашептывает тайны. Он отдал бы все, только б ему дали послушать этот шепот в наушниках — шипение и бормотание, слишком тихое, однако, чтобы мальчик мог хоть что-то разобрать. Отец усилил звук, и малыш с разочарованием убедился: говорят на каком-то секретном, не понятном ему языке.

— Этого не понял еще никто, — утешил его отец.

— А я пойму, — упрямился Бобби. Конечно же, мальчик не понимал ничего, но тогда он поклялся; когда-нибудь он выучится всем языкам, какие только есть на Земле, а заодно и под землей, и в небесах, — и поймет все, разгадает все секреты, все тайны. Одним словом, узнает все, что только можно узнать, и, когда отец тоже захочет что-либо узнать, непременно справится об этом у Бобби, и тогда ему не придется больше уезжать из дому к Программе…

«Зачем мальчишке взрослеть? — не раз задавался вопросом Макдональд. — Ведь жизнь для него так понятна и проста, в ней столько безоблачных надежд… Только не для меня», — возразил он себе. В его жизни, полной разочарований, неисполнившихся желаний и надежд, так и не реализовались детские стремления.

Прогулка по этим старым коридорам и залам обернулась для него странствием по некогда чудесной стране, покинутой всеми волшебными существами, ранее ее населявшими, — всеми этими гномами и эльфами, — отданной во власть пыли и грязи, выставленной на солнце, дождь и непогоду… выгорать и ржаветь.

Да, дом этот постарел… сколько же это ему лет?.. Шестьдесят… семьдесят, а может, и все восемьдесят. И, несмотря на то что строили его, как и Программу, на века, — годы сделали свое дело. Обшарпанные стены с потрескавшейся, во много слоев нанесенной краской. Кое-где виднелись цементные заплаты, закрывавшие щербины в местах раскрошившегося бетона. Только терракотовые полы не выглядели изношенными, — впрочем, нет ничего проще, чем заменить плитки.

Олсен представлял его всем секретарям, техникам, занятым подготовкой к консервации оборудования, и случайно оказавшимся здесь астрономам.

— Это Бобби Макдональд, — неизменно повторял он. — Ну, тот самый, сын Мака.

В ответ следовали приветствия и рукопожатия, сопровождаемые выражением радости и надежды: мол, наконец-то Макдональд навсегда вернулся домой. Он пытался возражать, но это неизменно вызывало обеспокоенность, и он, наконец, перестал отнекиваться и только улыбался.

Старый зал для прослушивания выглядел запущенным, — будто сюда перестали заходить. На потрескавшихся стеклах табличек указателей и индикаторов разобрать что-либо не представлялось возможным; поверхность щитов на пультах покрылась пылью. Бросались в глаза истертые консоли пультов: из-под когда-то черного цвета пластика во многих местах проглядывал металл. Даже наушники казались истертыми целыми поколениями людей, чьи уши соприкасались с их поверхностью.

Зал оказался пуст. Макдональд обвел взглядом это неживое место, которое давно покинули чудеса и волшебство. Нечто неуловимое, вдохнувшее жизнь в это место, улетучилось куда-то в далекие, неведомые края.

— Хочешь послушать голоса, Бобби? — предложил Олсен. — Давай-ка послушаем послание…

— Не стоит, наверное, — ответил Макдональд. — Я много раз слышал его.

Пожалуй, ему и хотелось бы услышать их снова. Но только не здесь и не теперь.

Олсен прошел к пульту управления.

— А знаешь, мы по-прежнему слушаем, — сообщил он, будто прочитав мысли Роберта. — Все те же поиски знамения в небесах.

Он хихикнул, словно ему рассказали старый анекдот. Потом нажал на кнопку с облупившейся краской, и зал наполнился шепотом. И почти сразу же Макдональд ощутил себя тем самым мальчишкой. Вопреки самому себе, собственному своему скептицизму он вновь почувствовал себя ребенком, внемлющим странным голосам обитателей чужих миров, полным страдания зову непонятных существ, взывающих к вниманию и сочувствию.

«Боже! Как им помочь?.. Возможно ли восстановить разорванную связь, сокрушить непреодолимые барьеры времени и расстояния и в конце концов воссоединить разум с разумом».

Как во сне, он протянул руку, словно желая коснуться отца, и попросил:

— Выключи…

«И, наверное, всему виной не магическая сила голосов, а слабость его как человека». Несостоявшееся создание, а мужчину в нем уничтожили еще когда он был мальчишкой.

— Поймали что-нибудь новенькое? — осведомился он, когда шепот умолк и ему наконец удалось вернуться в свое время.

— Нет, идут одни повторы, — охотно пояснил Олсен, но в голосе его проступила усталость. — Мы слушали пятьдесят лет, пока приняли послание с Капеллы, и вот уже скоро как тридцать все время слышим одно и то же. Послание получено в тот самый год, когда ты, Бобби, родился.

— И с ним вам повезло намного больше, чем со мной, — ответил Макдональд.

Ребенок и послание. Не приходилось сомневаться, какой из новорожденных больше значил для их отца и кого он понимал лучше.

— Может, там уже и нет никого, — сказал он. — Именно так говорили все эти скептики и маловеры: «А может, там никого в нет». Они говорили, мы — слушали и не обращали внимания на их слова. Ну и в конечном счете опровергли их. Приняли послание, прочитали его и отправили ответ. Там наверняка есть и другие, и мы примем их. Как знать, возможно, уже этой ночью. Кому дано представить, какое там пространство, как много звезд и сколькими способами подать о себе сигнал они владеют? Все это нам и предстоит исследовать. Если обнаружились одни, найдутся и другие. Но, даже, если этого не случится, у нас все равно остается Капелла. Когда-то мы получим их ответ, и уже этого достаточно, чтобы сказать: оправдались все наши усилия.

— Да, — вздохнул Макдональд. — Я думаю, так оно и произойдет.

Ему вдруг захотелось тотчас распрощаться с Олсеном и уйти, но что-то внутри удерживало его. Да и старик, казалось, не слушал его.

— Самое интересное я приберег на закуску, — сообщил он. — Покажу-ка я тебе компьютер.

Макдональд предпринял попытку увильнуть.

— Да знаю я этот компьютер.

— Нет, это не тот, — ответил Олсен.

Макдональд вспомнил: когда-то Олсен считался лучшим специалистом по компьютерам.

— А кроме того, там есть еще кое-что.

В компьютерном зале — самом большом во всем здании — почти на всех стенах размещались таблицы с программами, различные указатели, а на полках под стеклом — катушки с дискетами. Повсюду вспыхивали разноцветными огнями и гасли лампочки, а посреди зала, похожие на чудовищ, пожирающих перфокарты и изрыгающих широкие бумажные полосы, притаились разнообразные устройства. Полосы причудливо извивались, и, если за ними не успевали уследить, они образовывали целые завалы. Компьютер же без устали что-то искал, беседовал сам с собой, хохотал. В стенах оставалось лишь два свободных от компьютера места, там и находились двери — одни, входные, вели в коридор, другие — в кабинет его отца, чтобы при необходимости он в любой момент мог спросить у компьютера или велеть тому что-нибудь сделать. Черные змеи кабелей, отправляясь за информацией, уходили сквозь стены в другие помещения. Компьютер, казалось мальчику, тянулся бесконечно. И еще Бобби подумал тогда: вот, наконец-то он видит перед собой создание, знающее все на свете — даже тайны, нашептываемые в комнате прослушивания, и, стоит его лишь спросить, как он расскажет все.

— Папа, почему ты не спросишь компьютер, о чем шепчут голоса? — не раз задавал отцу вопрос Бобби.

— Я спрашивал, Бобби, — отвечал отец. — Но мы, наверное, не знаем, о чем и как спросить, вот он и не говорит ничего.

Подхватив сына на руки, отец выходил из кабинета, и они оказывались лицом к лицу с компьютером. Бобби, проникаясь уверенностью отца, говорил:

— Я вырасту и заставлю компьютер все рассказать.

— Я буду счастлив и стану тобой гордиться, — отвечал отец.

За все эти годы даже компьютерное помещение как-то съежилось. Все, когда-то блестевшее краской и металлом, словно ушло в стены, с какой-то усталой покорностью поддавшись тирании времени. Кое-где оборудование заменили, наверняка подключили новые блоки памяти, считывающие и печатающие устройства, а может, даже целые операционные системы. Однако в главном компьютер оставался тем же: по прошествии целых десятилетий он дождался Макдональда. По объему памяти и сложности системы сетей он по-прежнему оставался самым большим в мире, хотя, наверное, теперь и не самым быстродействующим. Макдональду уже приходилось работать на машинах, которые во многих отношениях превосходили эту.

— Шагаем в ногу с прогрессом, — проговорил сзади Олсен. — На первый взгляд, возможно, и не впечатляет, особенно, если сравнивать его с последними поколениями компьютеров, с их ультрасовременным дизайном и микроминиатюризацией. Однако все стоящее из нового здесь как-нибудь, да учтено. Мы не захотели изменять ни его памяти, ни внешнего вида. После стольких лет, проведенных вместе, это — скорее человек, нежели компьютер. Вот и хочется, заходя сюда всякий раз видеть родное лицо.

Между считывающими и печатающими устройствами и в полутемных углах зала расставили несколько удобных кресел. Макдональд случайно взглянул на один из таких неосвещенных уголков и ему показалось, будто одно из кресел кем-то занято. Впечатление создавалось до невероятного реальное, он даже присмотрелся повнимательнее и только тогда убедился: в кресле никого нет. В безмолвном зале находились он, Олсен и компьютер. Лишь время от времени раздавались постуки и хихиканье компьютера, да расточались вокруг запахи смазки и озона.

— Садись, — пригласил Олсен, указывая на одно из кресел в центре зала. — Ты должен это услышать.

— По правде говоря… — начал Макдональд, — мне бы не хотелось…

Все же ему пришлось присесть, и Олсен, удобно устроившийся в соседнем кресле, нажал кнопку дистанционного пульта.

— Всем нам следует постоянно помнить, для чего мы все тут, собственно, собрались, — произнес голос из прошлого. — Иначе мы окажемся погребенными Ниагарой данных…

— Господа, прошу всех занять свои места у аппаратуры…

Раздался другой голос:

— Может, вот здесь что-то и есть…

И опять — первый голос:

— Мало шансов.

Вступил третий голос, забубнил, будто в жестяную банку:

— Мак, случилось непредвиденное… Это касается Марии.

Потом тот же голос произнес:

— Ты не сделаешь этого, Мак… Ведь речь не только о тебе. Обо всей Программе.

И снова — первый, так хорошо знакомый Макдональду голос:

— Чарли, ведь в жизни-то я банкрот. За что бы я ни брался, все обращалось в прах… Кто я? Бездарный лингвист? Паршивый инженер? Я не обладаю соответствующей квалификацией для этой работы, Чарли… Вам нужен кто-то понаходчивей, чтобы продолжать Программу, кто-то, способный к плодотворной деятельности, некто… осененный благодатью.

— Мак, ты устраиваешь чудные приемы.

Роберту показалось, голос принадлежит Олсену.

Еще один голос. Пятый.

— Мак, вера в тебя заменяет мне веру в Бога.

Шестой голос:

— Программа — это ты. Если уйдешь ты, все рассыплется. Это явится началом конца.

И снова до боли знакомый голос:

— Всегда так кажется, однако в делах развивающихся по своим канонам, такие предсказания, как правило, никогда не сбываются. Программа существовала до меня и продолжится после того, как я уйду. Просто она должна быть долговечнее всех нас, потому как мы — всего лишь одно поколение, она же — на века.

Опять голос из консервной банки:

— Она выживет, Мак.

— Я слышал, вы уходите, мистер Макдональд? — проговорил новый голос, принадлежащий, по-видимому, человеку не из круга Макдональда. — Не уходите, мистер Макдональд… Здесь ведь по-настоящему все зависит только от вас.

Голоса наполняли зал, уводя Роберта в прошлое.

Потом все перекрыл голос сегодняшнего Олсена.

— Видишь ли, записывалось все происходящее здесь с момента назначения Мака директором. Кто знает, а вдруг, в каком-нибудь разговоре кто-то случайно выскажет нечто, способное впоследствии оказаться ключом к некоей научной тайне. А мы здесь, как ты понимаешь, располагаем неограниченными возможностями, я имею в виду блок памяти и ассоциаций. Вот это, пожалуй, и означает использовать наш компьютер по назначению. Моя задача, — продолжал Олсен, — заключается в составлении программ, которые должны упорядочить информацию и при вводе запросов в компьютер, сделанных в том или ином контексте, отсеять лишнее — вроде как избавиться от информационного мусора.

— Неужели здесь записано все? — спросил Макдональд. — Все с самого начала?

Старческая рука в коричневых пятнах показала в сторону компьютерных стен.

— Все до единого слова, а впридачу и вся информация, накопленная в нашем мире. Все, написанное когда-либо по теме других миров, о языках, передаче сообщений и криптографии. «Кто знает, — часто говаривал твой отец, — где могут соприкоснуться фантазия и действительность?» Мак питал какое-то особое пристрастие к этим самым «кто знает». Это превратилось у нас в шутку: «Надо бы что-то съесть, — говорит, бывало, кто-нибудь, — кто знает, может, я проголодался». Мак смеялся, а все равно продолжал так говорить. Да, великий был человек. Прости меня, Бобби… то есть, Роберт. Наверняка ты уже сыт по горло всеми моими воспоминаниями о Маке и этим обращением, как звали мы тебя в детстве. Ты взрослый человек — мужчина, да и Мака давно уже нет с нами. А я просто запрограммировал здесь все для тебя, возможно, ты поймешь, каким он был в Программе, и постараешься разобраться, как и что он делал.

Старик уже не казался Макдональду впавшим в детство. Да, он стар, но ум сохранил ясный и быстрый. А этот его кропотливый труд по созданию из океана разрозненных данных единого логического целого должен непременно стать предметом исследований специалистов по информатике.

— Твой отец находился здесь, в этом зале, когда произошел первый серьезный срыв. Это случилось, когда твоя мать пыталась покончить с собой. Тогда он чуть не бросил Программу.

Макдональд сидел неподвижно, целиком поглощенный голосами своего прошлого.

— Можешь слушать, сколько захочется. Когда посчитаешь, что услышал достаточно, нажмешь вот эту кнопку:

Макдональд не заметил, как Олсен ушел. Он вслушивался в отцовский голос:

— Каждый человек должен верить в себя, точнее, в свой разум, дабы вовремя признать свое поражение и оставаться убежденным в собственной правоте, дабы выстоять — назло всем разочарованиям и необратимому, безжалостному ходу времени.

Другой голос, сухой и скептический:

— Эта Программа жива надеждой и верой…

— И еще статистической вероятностью, — произнес отец.

— Это просто другое название веры. А по прошествии более чем пятидесяти лет статистическая вероятность уменьшается…

— Пятьдесят лет — лишь мгновение, не более чем взмах ресниц на лике божества.

— Пятьдесят лет — это срок активной профессиональной жизни человека. Вы посвятили всему этому большую часть своей жизни. Я и не сомневался, что без боя вы сдаваться не собираетесь. Только вот ничего из этого сопротивления не выйдет. Ну так как, вы со мной станете воевать или все-таки предпочтете сотрудничество?

А затем, спустя минуту, — вавилонское столпотворение бесчисленных переплетающихся голосов, воодушевленно говорящих разом…

— Голос бесконечности, — произнес его отец.

И снова бормотанье, однако на этот раз знакомое и легко узнаваемое — отрывки из радиопередач тридцатых годов, — первые принятые межзвездные сигналы, — позывные, ретранслируемые с Капеллы, для привлечения внимания к посланию, — то самое бормотание, так эффективно использовавшееся радио и телевидением для оказания поддержки Программе…

— Мы не одиноки, — произнес чей-то голос.

И опять скептический голос, но на этот раз прозвучавший уверенно:

— Что они могут сообщать?

— Узнаем, — ответил его отец.

В полумраке компьютерного зала вместе с голосами струилось само время. Макдональд услышал бас:

— И все это лишь для того, чтобы прочесть единственное короткое послание?

— Истинному последователю Господа для этого достаточно веры, заключенной в сердце его.

— Наша вера, — произнес его отец, — объективно требует предоставления возможности воспроизведения всех результатов и данных всеми, кто использует ту же аппаратуру и аналогичные методы. И, хотя на свете немало истинно верующих сердец, думаю, все же, идентично воспринять послания им не под силу.

Прошло несколько секунд, и бас снова заговорил:

— Прости мне мое сомненье. Это — посланье Божие.

Сцены минувшего, записанные в дырочках перфокарт и на крошечных магнитах электрическими импульсами, хранимые для вечности в необъятной, бесстрастной памяти, в первозданной подлинности переходили от компьютера к разуму и чувствам Макдональда…

И снова кто-то говорил:

— Прошу вас, объясните мне, отчего вы так настаиваете на ответе? Не следует ли нам всем ограничиться признанием достижений Программы и факта подтверждения существования разумной жизни во Вселенной?

— Могу предложить доступное объяснение, — проговорил его отец, -

…однако у вас возникли обоснованные подозрения, не стоят ли за всеми этими аргументами мои очень личного свойства побуждения?.. До того, как капеллане получат наш ответ, меня уже не будет в живых. Однако хотелось бы, чтобы мои труды не оказались напрасными и исполнились мечты, в которые я верую, и тогда бы прожитая жизнь имела смысл… Я желал бы кое-что оставить миру и собственному сыну в наследство. Я не поэт и не пророк, не художник и не артист, не строитель, не государственный муж. Не занимаюсь и филантропией. Единственное, что я могу оставить после себя, — широко распахнутые двери, путь во Вселенную, вместе с надеждами на обновление, — послание, которое достигнет отсюда другой планеты в лучах далеких, чужих светил…

Его постоянно преследовал сон… впрочем, скорее, воспоминание, нежели сон… будто он просыпается один на большой кровати. На кровати его матери, позволившей ему взгромоздиться туда и, прижавшись к ней, мягкой и теплой, уснуть. Но просыпается он один, кровать пустая и холодная и ему становится страшно. В потемках он подымается с постели и более всего боится, как бы не столкнуться с чем-то страшным или не провалиться в бездонную дыру. В страхе и одиночестве он бежит в темноте через весь холл в гостиную с криком: «Мама!.. Мама!.. Мама!..» Перед ним маячит огонек — крошечный огонек, рассеивающий мрак, и в этом свете сидит его мать в ожидании возвращения отца. И он вновь ощущает себя таким одиноким…

И еще он вспомнил, как обрадовался отец, когда, вернувшись домой, увидел, они ждут его вдвоем — мать и сын. В тот самый миг все были счастливы…

И вновь раздался голос:

— Ваше присутствие здесь, мистер президент, — большая честь для всех нас.

— О нет! — ответил другой голос. — Это Роберт Макдональд оказал всем нам величайшую честь своей жизнью и трудом. Благодаря ему весь мир ждет ответа со звезд. И, если бы не он, мы вряд ли бы познали это удивительное состояние свободы и спокойствия, рожденное контактом с чуждыми нам существами. Именно он открыл для нас заново понятие подлинной человечности.

Минуту спустя Роберт узнал голос Джона Уайта:

— Рад твоему приезду, отец.

И похожий голос, но на этот раз пожилого человека:

— В свое время я разрешил Макдональду отправить послание, но никогда не считал, да и не говорил ему, будто верю в целесообразность такого поступка. И вот сейчас я говорю это.

И — хор голосов, будто в древнегреческом театре:

— А помните, как Макдональд велел установить магнитофон у кровати смотрителя, утверждавшего, будто ночью его искусственная челюсть принимает сообщения?

— А как он выдал замуж секретаршу за прибывшего с визитом конгрессмена?..

— …и в результате лишился лучшей из своих помощниц…

— А помните журналиста, явившегося сюда с намерением вогнать Программе нож в спину и превратившегося в самого горячего ее защитника и пропагандиста во всей прессе?

— А как…

— Или вот это…

Хор голосов постепенно становился торжественным:

— Он заслужил быть похороненным как национальный герой.

— В Вашингтоне.

— Или в Нью-Йорке — у Штаб-квартиры Объединенных Наций.

— Но… он же завещал, чтобы его, как и жену, кремировали, а пепел, — если это не покажется слишком обременительным делом, — развеяли.

— Ну, разумеется…

А кто-то продекламировал:

И снова — голос Джона Уайта:

— Я не могу припомнить, как вас зовут…

В ответ — стариковский бас:

— Иеремия.

— Я думал, вас уже…

— …нет в живых? Чепуха. Это Роберт Макдональд скончался. И все из моего поколения — тоже. А я жив. И солитариане живы.

Возможно, их и меньше стало, но духом своим и верой они крепки по-прежнему, и суждено им узреть единого Господа нашего — Того, кто сотворил человека по образу своему и подобию. Однако я прибыл сюда не для чтения солитарианских проповедей, но лишь единственно для того, дабы отдать последний долг Макдональду. Даром, видел он себя атеистом, — это человек правого духа, великой мечты и величайших дел. О нем должно сказать: истинный слуга Божий, хоть сам того он и не ведал…

Давно уже все окончилось, а Макдональд по-прежнему сидел в кресле, уставившись невидящим взглядом в пространство перед собой. Его губы шевельнулись один только раз:

Он не услышал, как открылась дверь.

— Книга памяти прочитана, Боб, — сказал Джон Уайт, но, взглянув в лицо Роберта, сочувственно добавил: — О, прости. Ты плачешь…

— Да, — проговорил Макдональд. — Это грустно, но по-прежнему я оплакиваю самого себя. — Он чувствовал, как слезы текут по щекам, и не мог сдержаться. — Я ни разу не сказал ему, что люблю его. Он так и не узнал об этом, да и я сам, пожалуй, убедился в этом только сейчас, в эту самую минуту.

— Он знал, — возразил Уайт.

— Не нужно меня утешать.

— Говорю же тебе, он действительно знал, — настаивал Уайт.

— Теперь я знаю, — проговорил Макдональд, — придет такой день, когда я смогу оплакивать не себя, но его.

Он резко встал с кресла. Уайт протянул ему руку.

— Спасибо, что приехал. Так ты подумаешь об этом? О должности?

— Сейчас я совершенно не готов принять такое решение, — сказал Макдональд, пожимая Уайту руку. — Необходимо время все обдумать. К тому же в Нью-Йорке есть одна девушка, с которой мне хотелось бы увидеться; ждут и еще кое-какие дела. Пожалуй, ответ я тебе дам позже.

Уже в дверях Макдональд обернулся и еще раз окинул взглядом компьютерный зал. На какой-то миг ему вновь почудилось, будто в полутемном углу в кресле он видит очертания фигуры, такой знакомой и вечно молодой, сотканной из воспоминаний и записей отзвуков минувшего… Он встряхнул головой, и видение исчезло…

Снаружи день уже сменился ночью, и показавшееся днем изношенным и старым, в лунном сиянии вновь выглядело волшебным. Высоко воздетое Ухо Земли, подслушивающее нашептываемые Вселенной тайны, железная чаша, отполированная до зеркального блеска и готовая к новому улову звездной пыли… Макдональд замер, всматриваясь в декорации прошлого, но теперь уже глазами, избавившимися от дефектов зрения взрослого человека, и неожиданно пришла уверенность: он вернется сюда. Томительное ожидание уже завершилось для него, хотя весь мир по-прежнему жил в ожидании; впрочем, подумал он, мир не столько ждет, сколько сверяет свой пульс с ритмом межзвездного диалога — звездных переговоров, с, их девяностолетним циклом. «Я, — решил Макдональд, — наконец, отправился в путь, в собственное жизненное странствие. Отныне мне предстоит жить своей жизнью. Я вернулся домой».

— Роберт, — позвали его сзади. В освещенном проеме дверей стоял Олсен. — Ты видел его? Там, в кресле?

— Да, — ответил Макдональд. — Видел.

— Он будет там, — сказал Олсен, — покуда существует Программа. И будет находиться там, когда придет отзыв с Капеллы. Он будет всегда — до тех пор, пока мы помним его и пока он необходим нам.

— Да, — ответил Макдональд и сел на велосипед.

— Вернешься? — спросил Олсен.

— «Как ветер вольный…» — ответил Макдональд. — Но сперва необходимо прочитать все письма.

ДИНАМИКА КОМПЬЮТЕРА

6.

КОМПЬЮТЕР — 2118

Наблюдатели начали съезжаться еще в среду. Одних делегировали правительства или специальные комиссии, других — избрали всеобщим голосованием, а кое-кто получил специальные приглашения комитета Программы, подписанные ее директором.

Они добирались со всех концов света, пользуясь при атом самыми различными средствами передвижения. Многие прибывали но борту парусников — пассажирских шхун с мачтами из нержавеющей стали, — в элегантных, комфортабельных каютах, а то и просто в крошечных одноместных скорлупках. Прямо с Самоа на пироге о боковым поплавком пришли на веслах несколько гордых полинезийцев, как бы демонстрируя всем: честь их народа — по-прежнему жива и на смелые деяния своих предков способны отважиться и они.

Кто-то завернул сюда по пути — на частной подводной лодке — с явным намерением сразу же после окончания торжеств заняться исследованием морского дна; какой-то человек, пользуясь лишь силой собственных мускулов, приплыл из Сан-Томе; некая кубинка на выданье добралась на велосипеде, установленном на двух поплавках.

Большинство же прибыло в субботу на борту быстроходных, простирающих за собой крылья пены, морских паромах или ни обычных рейсовых реактивных авиалайнерах. Кто-то воспользовался частными вертолетами, а некоторые долетели на аэростате.

Впрочем, экстравагантность указанных способов странствия не являла собой ничего из ряда вон выходящего, ибо настало время личности — неповторимой индивидуальности, когда женщины наравне с мужчинами обладали достаточными возможностями и временем, чтобы совершать поступки по собственному усмотрению.

Суббота являлась Днем Ответа, и праздновали его по всему миру, в самых отдаленных его местах. Этого дня ждали девяносто лет, и теперь мир наконец пробуждался от долгого сна… нет, не ото сна, но, скорее, от грез — ощущение возвращения из некоей чудесной, замедленной реальности, из фантазий о судьбах рода людского, из утопии, где у человечества оказалось чуть больше времени и немного меньше суеты, — больше времени для отдыха и меньше — для волнений. Развернутая около ста пятидесяти лет назад Программа прослушивания звездных сообщений и Послание с Капеллы, принятое и расшифрованное ее специалистами, подарили Земле и ее народам девяносто лет мира и спокойствия, а заодно — верный способ открыть аспекты истинной гуманности, свободной от традиционной агрессивности. Проблемы, казавшиеся практически неразрешимыми сто пятьдесят и даже девяносто лет назад, решились как бы сами собой, — стоило лишь миру освободиться от суеты и облегченно передохнуть.

И вот наступил Великий День. Прибывшие на его торжественную встречу люди представляли разные расы и профессии, однако цвета их кожи, казалось, отличались не столь резко, как некогда, да и профессии потеряли былую жесткую ограниченность, — будто каждый стал дилетантом, с истинным восторгом и увлечением исполняющим собственные обязанности и несущим свою ответственность, — в непритупляющемся сознании подлинного любителя, кому труды соседа столь же интересны, как свои собственные.

Среди прибывших были ученые самых разных специальностей, филологи и философы, общественные деятели, представители гуманитарных движений, политики и государственные мужи, журналисты и аналитики, композиторы, художники самых разных направлений, поэты, прозаики-романисты и просто любознательные граждане. Многие в целях экономии путешествовали в составе своих национальных групп, хотя за истекшие девяносто лет изрядно поубавилось и национального духа, и чувств. Впрочем, все это, возможно, закончится, когда настанет минута долгожданного ответа с Капеллы.

Наблюдатели прилетали главным образом через аэропорт Аресибо, преодолевая оставшуюся часть пути среди зеленых холмов — в автобусах и лимузинах, на велосипедах или просто пешком. Некоторые по дороге делились впечатлениями, пережитыми за время своего паломничества сюда, — до той самой минуты, пока не приближались вплотную к необычайной, идеально круглой впадине, выстланной сверкающим металлом, с управляемым радиотелескопом позади, и не оказывались, наконец, у входа в приземистое здание — усадьбу Программы.

Сооруженное из бетонных плит и литого бетона здание за полторы сотни лет, минувших со дня его закладки, разрослось, его достроили с двух сторон, и теперь в новом крыле подготовили новый зал, специально приуроченный к сегодняшнему событию. Строился он добровольцами. Спроектировали его с таким расчетом, чтобы пол амфитеатра лег на ниспадающий склон холма позади здания. Программы, а кровля оказалась на одном уровне с крышей основного сооружения, и теперь оно составляло вместе с аудиторией букву «Т». Путь в зал пролегал по коридорам старого здания. Прибывшие наблюдатели приходили в восторг при виде старых бетонных стен со следами многочисленных ремонтов, где наслоения краски создавали ощущение, будто именно она скрепляет меж собой все плиты стен и перегородки. Во все глаза они рассматривали зал прослушивания, останавливались послушать шипящие шумы и треск — музыку небесных сфер и звуки вселенских помех вместе с оригиналом записи голосов — обрывков радиопрограмм тридцатых годов двадцатого века. Столь остроумным способом капеллане впервые привлекли к себе внимание исследователей Программы, пятьдесят лет спустя после начала прослушивания.

Слушатели изумленно качали головами, замечая: «Здесь все звучит гораздо лучше, чем в записях… гораздо лучше. Намного убедительнее. Трудно даже представить чувства тех, кто девяносто лет назад услышали это впервые и догадались, что сигналы преодолели расстояние до Капеллы и возвратились обратно. И сейчас мы слышим свидетельство существования разумной жизни на других планетах».

Отсюда их путь лежал к компьютерному залу, производившему, пожалуй, еще большее впечатление. Ясно слышалось, как перешептывается, постукивает и бормочет компьютер («совсем как живой» — чаще всего звучал именно этот комментарий); загорались и гасли огоньки, и разнообразнейшие датчики и печатные устройства заглатывали или выдавали информацию; ощущались запахи смазки и озона, столь характерные для электроустройств — больших и малых. Некоторые допытывались у персонала о назначении пустых кресел в углах зала, а иные — по-видимому, лучше информированные — интересовались, не приходилось ли кому-нибудь видеть здесь Призрак? И сотрудники Программы, конечно же, отвечали именно то, чего от них ожидали услышать, или, задрав брови и округлив глаза, говорили: «О да… и это, скажу я вам, было жуткое ощущение», но, как правило, отшучивались как-нибудь так: «У меня улучшается настроение, когда со мной творится что-нибудь скверное» или попросту сообщали правду и признавались: «Его уже давным-давно никто не видел, хоть есть и такие, кто утверждает, будто видели». Но, несмотря на все подобные признания, наблюдатели оставались весьма довольными приемом и шли дальше. Затем наступала очередь обрамленного оригинала Послания, висящего на стене директорского кабинета. Удавалось даже потрогать рабочий стол, — сплошь заваленный деловыми бумагами с карандашными и чернильными пометками, рисунками и вычислениями, — а то и на минутку присесть за этот стол, на краешек кресла с деревянными подлокотниками, истертыми руками несколько сменившихся директоров. Именно здесь сидели они, размышляя о тайнах Вселенной и проблемах контакта… Иные посетители ограничивались осмотром и молча стояли, вдыхая аромат старинных книг, занимавших две стены кабинета.

«Вне всяких сомнений, дом — подлинная жемчужина старины», — переговаривались наблюдатели. «В определенном смысле он не уступает египетским пирамидам или средневековым замкам… Видите, — говорили они, — полы в коридорах к середине снижаются, стертые, по-видимому, полчищами ступавших по ним ног; сколько же раз эти плитки заменялись новыми?.. Все-таки это настоящий памятник науки, неустанного человеческого поиска и долготерпения, и всему этому суждено достичь своей кульминации в чудесном и волнующем ответе с Капеллы. Он будет одинаково великолепен, измени он все, либо ничего — и мир, так или иначе, да вознаградится в собственном ожидании».

Но теперь ожидание подходило к концу, мир начал набирать темп; его жизненный ритм ускорялся по мере приближения момента, когда гигантские радиоуши, находящиеся за пределами этого дома, приступят к приему ответа, отправившегося в путь к Земле еще сорок пять лет назад. И отправила его иная раса, — возможно, находящаяся на краю гибели от взрыва их светил — пары красных гигантов…

— Вы слышали, что они там выкинули, на этой Капелле?

— Нет, а что случилось?

— Капелланин снес яйцо.

Торжества начались в субботу на закате солнца. Опоздавшие смогли созерцать эффектное небесное представление, когда Солнце, скрываясь за нагромождениями облаков, окрасило западный горизонт сперва во все оттенки золота, потом в темный пурпур, и, наконец, наступила темнота. Суеверные расценили это как знамение, остальные ограничились заявлением: зрелище, что ни говори, прекрасное.

Через помещения сооружений Программы, наполненные захватывающей историей со всеми ее изумительными памятками, гости проходили в зал-аудиторию, где по пружинящему ковром покатому полу расходились по своим местам. Многие окидывали взглядом присутствующих и весь зал, с его покрытыми фресками стенами, и сцену внизу, у подножия амфитеатра. Собственно, не сцену, а трибуну. Рядом с ней установили компьютерные мониторы со множеством переключателей и указателей и несколько осциллографов. С краю, в полумраке, стояли два кресла. Оба пустовали.

Когда все заняли места, по центральному проходу сошла вниз группа из представителей персонала. Ее сопровождал директор Программы Уильям Макдональд. Мужчина средних лет энергично прошел к трибуне, в то время, как его подчиненные рассаживались в креслах первого ряда, оставленные свободными согласно старинному обычаю, когда прибывшие первыми занимают задние ряды.

Макдональд повернулся к рядам занятых уже кресел, двум его сотрудникам не хватило места и пришлось прихватить складные стульчики. Свет приглушили ровна настолько, чтобы все внимание сосредоточилось на трибуне. Шум разговоров стих.

— Граждане мира, — произнес Макдональд.

Слова его тотчас услышала вся аудитория, а по трансляции они достигли самых отдаленных уголков Земли, столь же хорошо, как если бы он беседовал с каждым в отдельности.

— Земляне! Приветствую почтивших Программу в День Отзыва. Это событие и сопровождающие его торжества транслируются на все континенты: их увидят и услышат на самых маленьких островках нашего земного шара, в колониях землян на Луне и Марсе; они достигнут всех людей, находящихся теперь в космическом пространстве, ибо сегодня — День Земли, день, которого все мы ждали девяносто лет. Первый день, когда, можно надеяться, капеллане откликнутся на ответ Земли, отправленный девять десятилетий назад.

Однако сперва позвольте мне сделать, так сказать, небольшую инъекцию реализма в самое сердце нашей всеобщей эйфории. Приблизительно через полчаса — точнее, к сожалению, предсказать невозможно, — следует ожидать отзыва. Однако это вовсе не означает, что он действительно придет через тридцать минут. Наш ответ мог потребовать воспроизведения, а на это требуется время. Отзыв необходимо сформулировать, — еще дополнительное время. Иными словами, он может не прийти ни в ближайшие пару часов, ни даже дней, а то и целую неделю. Однако не стоит разочаровываться или впадать в уныние из-за какого-то небольшого опоздания. Оно неизбежно. Минувшие девяносто лет научили вас терпению. Кто знает, не подвергнется ли оно испытанию теперь?..

Меня зовут Уильям Митчелл. Я — директор Программы и третий Макдональд на этом посту. Впрочем, пост директора отнюдь не наследуется, хотя такое впечатление и могло создаться…

Аудитория сдержанно засмеялась.

— …похоже, одни Макдональды, — продолжал оратор, — хотели бы всю жизнь провести в ожидании… У меня нет сына, но для любознательных сообщу: моя дочь также работает в Программе. Кстати, основную работу в Программе выполняет вовсе не директор, а персонал. Вот они все сидят, напротив меня, и я попрошу их встать и представиться…

Когда стихли последние аплодисменты, Макдональд заговорил вновь:

— За без малого полтора столетия тысячи мужчин и женщин отдали Программе свои труд, энергию, время, чувства и жизнь. Это их усилия привели Программу к настоящему моменту, к ее историческим достижениям. Хотелось бы отметить всех, однако это потребует значительно больше тридцати минут отведенных мне по регламенту. Все имена вы найдете в брошюре Программы, розданной вам при входе. Мы же в память обо всех поставили здесь, по обе стороны трибуны, эти пустующие кресла. Они напомнят нам о бесценных заслугах. Вообразите, будто в них сидит кто-то из старого персонала, к примеру, Джон Уайт или его сын Эндрю, Рональд Олсен или Чарльз Саундерс… каждый и все; здесь находится дух минувшего, незримый работник Программы. Я же представляю себе, будто в этих креслах на нашем заседании присутствуют мои отец и дед.

Поднялся грузный премьер Сибири.

— Мистер Макдональд, — сказал он, — я слышал, как здесь рассказывали, будто призраки вашего деда и отца — их еще называют «личинами» — время от времени появляются в компьютерном зале Программы. Из достоверных источников мне также стало известно: создание подобных иллюзий вполне под силу этому компьютеру и он способен говорить голосом вашего отца и деда.

Макдональд пристально взглянул в лицо крупного мужчины в длинном одеянии.

— Компьютер способен представлять информацию в виде топографического образа, в чем вы вскоре убедитесь, — ответил он. — Однако мы твердо убеждены: иллюзии, о которых вы упоминали, находятся еще за пределами его возможностей. Но если кто-то верит, будто духи старых сотрудников Программы живут в компьютере в виде диалогов и других входных данных, — что ж, моральная поддержка и надежда необходимы нам всем…

Через несколько минут большую часть сегодняшней демонстрации возьмет на себя компьютер, поскольку человеку просто не под силу столь быстро интерпретировать ожидаемые сигналы по мере их приема. Именно к такой работе компьютер и готовили все эти сто пятьдесят лет. Эта подготовка и программирование, вместе с хранящейся в нем информацией и связанными с машиной устройствами, создали невероятно сложный механизм. Впрочем, мы не решились передать ему наши опасения и надежды. Когда вы услышите голос компьютера, судите сами, говорит ли он с интонациями моего отца или деда. Некоторые утверждают, это мой голос, но, возможно, он просто комбинирует слышанные им когда-то голоса. Без труда его можно запрограммировать соответствующим образом, однако делать этого мы не стали. Причина проста, мы хотели бы видеть в компьютере нашего почти сознательного союзника.

Впрочем, пора передавать ему дирижерскую палочку. Его представление будет составлено из звуковых записей и голографических изображений. Он развернет краткую историю Программы. В случае приема сигналов нашими собственными антеннами или антеннами Большой Сети на околоземной орбите, компьютер тотчас прервет представление. Со всеми приемными устройствами он находится в непрерывной связи…

Если б только удалось предупредить обе расы, если б все узнали, что никому не хочется войны. Только б удалось договориться и избежать взаимного уничтожения, пока не найдется хоть какой-нибудь повод к двустороннему доверию…

Свой отчет по истории Программы компьютер иллюстрировал фотографиями и фильмами. Все проецировалось в стереокуб, возникший рядом с Макдональдом. Компьютер дошел до того драматического момента, когда орбитальный радиотелескоп под названием Большая Сеть записал очередную кассету сигналов и, как обычно, вместе с другими, отправил в Программу, где человек по фамилии Саундерс занялся кропотливым трудом под названием «декодирование», в процессе которого и обнаружились голоса… Внезапно Компьютер на минуту смолк, а потом тем же бесстрастным тоном произнес:

— Принимаю новые сигналы с Капеллы.

Публика вздрогнула, многие откинулись в креслах, и все мужчины, женщины и дети мира поближе придвинулись к своим приемникам. Среди Присутствующих в зале какой-то мужчина упал в обморок, расплакалась женщина.

— Сигналы, поступившие с Капеллы, схожи с принимаемыми непрерывно последние девяносто лет, — сообщил компьютер. — Однако имеется одно существенное отличие. В настоящий момент сообщение повторяется во избежание возможных помех или утраты сигнала. А теперь сигналы пошли один за другим.

Зрители в едином порыве качнулись вперед.

— Демонстрирую новое сообщение, — произнес компьютер.

В стереокубе возникло похожее на черно-белое шахматное поле изображение:

— Информация принимается слишком быстро, — сообщил компьютер. — Показать все одновременно невозможно. Выбираю для демонстрации несколько фрагментов.

Первое изображение исчезло, и в кубе одно за другим начали возникать другие, сменяясь приблизительно каждые десять секунд.

— Информация, очевидно, формирует разновидность словаря, числового реестра и каталога операторов, — сообщил компьютер. — Да, теперь с допустимой долей условности можно утверждать: передается словарь. При настоящей скорости приема полностью словарь, со Всей возможной грамматикой, будет представлен через двадцать четыре часа. Теперь, — продолжал компьютер, — символы заменяют простейшие образы, уже не соответствующие присланному сложному сообщению. Как только завершится формирование словаря, следует предположить — образы исчезнут и сообщения станут поступать только в символах и других абстракциях. Контакт поднимется в этом случае на уровень истории, литературы и математики. Да, вот теперь уже принимаю информацию исключительно в символах.

Некоторые из зрителей, сидевших вокруг премьера Сибири, громким шепотом принялись обмениваться какими-то замечаниями. Часть аудитории пришла в замешательство. Премьер Сибири снова встал, хотя какой-то ученый из его делегации пытался удержать его за полу одежды. Делегация сибиряков выглядела гораздо сплоченнее остальных.

— Мистер Макдональд, — проговорил премьер, — мое окружение выражает определенную обеспокоенность: передача информации происходит в слишком быстром темпе, и компьютер может с ней не справиться.

— Такое исключено, — ответил Макдональд.

— Я не исключаю, мистер Макдональд, — продолжал премьер, вырывая полу своего облачения из рук пытающегося что-то ему втолковать человека, — возникновение непредвиденной опасности, связанной с продолжением приема.

— Уверяю вас, — сказал Макдональд, — такой опасности нет.

— Ваших заверений недостаточно, — не сдавался премьер. — Поскольку наши слова слышит и записывает компьютер, я не хотел сразу говорить напрямик, полагая, что все мы здесь дипломаты и друг друга поймем без лишних слов. Однако теперь я вынужден заявить без обиняков. Капеллане в техническом отношении весьма развиты, и в их отчаянной ситуации это может угрожать захватом управления вашим компьютером, вместе со всеми его возможностями. Такая раса должна мастерски владеть компьютерами, и кто знает, какими еще возможностями передачи сигналов и транспортировки могут располагать эти существа. Прошу вас принять меры предосторожности, диктуемые здравым смыслом, и отключить ваш компьютер, пока ситуация не прояснится.

Рядом с премьером встал ученый-сибиряк.

— Прошу прощения за экспромт вашего руководителя, несомненно, не имеющего понятия ни о сущности работы компьютера, ни о природе принимаемых сигналов.

В аудитории поднялся шум, и кого-либо в отдельности услышать стало невозможно.

Макдональд поднял руку:

— Ну что ж, эти ваши опасения естественны, к тому же их могут разделять здесь и другие. Не следует полностью исключать вероятности вытеснения нашей программы чужой, однако с расстояния в сорок пять световых лет, да еще без предварительного изучения нашего компьютера — принципа его работы и программирования, без возможности установления обратной связи — такие шансы ничтожно малы. Но что же из этого следует?

А попросту то, — продолжал Макдональд, — что нам нечего бояться капеллан. Это становится совершенно ясно из полученного нами отзыва. Дай еще раз поступивший ответ!

Изображение отзыва снова возникло в стереокубе.

— И оригинал послания с Капеллы, — попросил Макдональд, — тот, полученный девяносто лет назад… так, теперь помести их рядом.

Оба изображения оказались рядом.

— Очевидно, определенные фрагменты сообщения совпадают, но некоторые отличаются, — сообщил Макдональд. — Главная разница — отсутствие в отзыве центральной фигуры. Второе по степени важности отличие — изменение символа солнца в правом верхнем углу. Теперь оно такое же, как и солнце в левом нижнем; идентичны и оба описательных знака…

В первом ряду поднялся чернокожий астроном.

— Это невозможно, — мягко произнес он. — Солнца не могли превратиться в «новую», иначе мы имели бы оптическое подтверждение этому. Между тем спектры Капеллы остались неизменными.

— Значит, девяносто лет назад ошиблись, полагая, будто послание сообщало о превращении солнц в «новую», — ответил Макдональд. — Все это долгое время являлось причиной нашего беспокойства. Некоторые даже стали допускать иную вероятность, и вот теперь она, похоже, подтвердилась: содержащаяся в послании информация о светилах относится ко временам, когда солнца-гиганты Капеллы практически исчерпали в своих недрах запасы водорода и сошли с главной последовательности. Их недра начали отслаиваться, а поверхностные слои «дымить» в окружающее пространство. Солнца начали переходить в стадию красных гигантов, их яркость и температура резко возросли. Именно эти изменения массы и температуры своих светил и описывали капеллане в первом послании.

— И когда это, по-вашему, происходило? — осведомился премьер Сибири.

— В сравнительно недавнем прошлом, но — с одинаковой вероятностью и в незапамятные времена, — ответил Макдональд. — Пусть и тысячу лет, и пару миллионов лет назад.

Аудитория заволновалась: смысл объяснений Макдональда становился понятен. Лишь премьер Сибири держался невозмутимо.

— Что с капелланами?

— Прошу еще раз взглянуть на послания, — попросил Макдональд. — Как видите, в отзыве отсутствуют все так называемые слова, или символы, слева по вертикали. Все, кроме одного. Единственным осталось слово, означавшее капелланина; ему предшествует нечто, как теперь можно предположить, являющееся капелланским символом отрицания.

— Отрицание? — переспросил премьер.

— Капеллане умерли, — устало сказал Макдональд, — точнее, вымерли. Испепелены. Сами символы их планет свидетельствуют о такой их судьбе. Даже суперпланета несколько уменьшилась под влиянием роста температуры ближайшего солнца. Его размеры ныне, наверное, раз в десять превосходят первоначальные. Все спутники суперпланеты сгорели, за исключением единственного, близкого по размерам к Земле. В прошлом ее отождествили у нас с родиной капеллан. Эта планета определенно потеряла большую часть собственной массы, — возможно, это следствие испарения океанов и атмосферы, а может, и взрывов изнутри.

— Следовательно, мы общаемся с давно вымершей расой, — произнес премьер.

— Несомненно, они установили автоматические самонаправляющиеся устройства, предназначенные для приема сигналов от возможных цивилизаций-контактеров и отправки им сообщений. Если аппаратура улавливает некий отсвет, подтверждающий техническую способность, цивилизация целенаправленно прослушивает сообщения с других планет, тотчас начинается передача…

— Ну и что? — спросил премьер. — Какой во всем этом смысл, коль все они мертвы?

— Мы получили сообщение, — сказал Макдональд. — Оно составлено из простого и хорошо отработанного словаря. Имеются некоторые вариации значения отдельных слов и оборотов, но в целом сообщение, со всеми альтернативными прочтениями, сохраняет логику. Для большей ясности представлю его визуально.

— Капеллане умерли, — проговорил Макдональд.

— А Программа? — напомнил премьер. — Ваша работа завершена.

— В определенном смысле — да. Теперь начинается работа для всего мира. Информация — принимаемая, накапливаемая и анализируемая компьютером, — содержит полное описание цивилизации, отличающейся от нашей практически всем, известным нам. Всем, кроме разума и чувства. Это описание цивилизации, по уровню развития намного превосходящей нас, — не простая запись ее истории, но — если мои предположения верны, — еще и хронология ее философии, культуры, искусства, науки, технологии, литературы. Мы получаем наследство, превосходящее по своей ценности целую планету, — как если бы нам принесли ее в дар со всеми природными богатствами. Ученые и мыслители всего мира, все, кто пожелает его познать, могут теперь посвятить всю жизнь исследованиям и интерпретациям, — по крупицам внося свое в это наследие, обогащая нас новым и пока неведомым великолепным миром, вместе со всем созданным в нем.

Поиски наши продолжались менее полутора веков и увенчались единственным, но большим открытием. Кто знает, какие еще цивилизации, каких необыкновенных и удивительных разумных человеческих существ мы откроем вне Земли, — где-то там, в безбрежной Вселенной.

Аудитория замерла, и на какое-то мгновение мир словно приостановился, чтобы затем вновь устремиться в свой бег. А где-то в недрах магнитных полей и потоков, в дебрях крошечных проводников, в текучих струях электронов, включилась связь, и проснулась память:

…и безмолвье вернулось волною…

Уолтер де ла Мар. «The Listeners»

Это походило на призрачную мысль тени, занявшей свое место в одном из пустых кресел; возможно, она принадлежала кому-то из тысяч мужчин и женщин, прошедших через Программу и долгие годы населявших эти коридоры и комнаты. Чья частица до сих пор еще жила в Компьютере…

Трансляция с Капеллы продлится еще много дней, недель или даже месяцев, однако в конце концов последние крупицы наследия с чужой далекой звезды окажутся принятыми, послание прервется, и безмолвие вновь накатится волною…

И тогда снова оживет радиотелескоп — гигантское ухо Земли, вознесенное в ее руках, дабы лучше расслышать тайны Вселенной; оживет радиотелескоп в форме чаши — ловушка для звездной пыли — и в небесах начинается новый поиск звездных посланий.

К тому времени Компьютер станет, по меньшей мере, наполовину капелланским. И целых полвека никто, кроме самого Компьютера, не узнает об этом. Вплоть до той поры, когда Программа примет послание из Крабовидной Туманности…

1

«Адвокат дьявола» (лат.) — позиция в философском либо богословском диспуте

2

3

Американская исследовательская программа обнаружения искусственных сигналов космического происхождения; начата в 1960 г. Обсерваторией в Грин-Бэнк (США); названа именем королевы Озмы — персонажа популярной сказки «Волшебник из страны Оз» известного американского писателя Фр.Л.Баума

4

От Луки, 24; 44:49

5

6

7

8

9

Мэтью Арнольд (1822-1888) — выдающийся английский поэт, эссеист, литературный критик викторианской эпохи.

10

11

12

13

14

15

16

«Отправлюсь на поиски великого Быть Может» (фр.) — фраза, произнесенная Ф.Рабле на смертном ложе

17

18

19

20

21

Фр.Бэкон «Об истине» («Of Truth»)

22

Данте, «Божественная комедия», Ад, Песнь XXXI, Дий-Зевс

23

Данте, «Божественная комедия», Ад, Песнь XXXI, Дий-Зевс

24

Первый среди равных (лат.) — формула, характеризующая положение монарха в феодальном государстве

25

Дж.Ч.Харрис (1848-1906) — американский писатель и журналист; в основе его произведений — наблюдения за жизнью негров, работающих на плантациях Джорджии; Харрис записывал и систематизировал негритянские сказки, притчи, песни; цитируется одна из «Сказок дядюшки Римуса»

26

27

Л.Кэрролл «Алиса в Зазеркалье», «Плотник и Морж»

28

Библия, Книги Пророка Иеремии

29

В.Шекспир, «Гамлет», акт III, сцена III

30

Юнг Карл-Густав (1875-1961) — швейцарский психиатр и психолог, основатель аналитической психологии

31

Игра слов: «а капелла» — вид хорового пения

32

33

«У этого непроходимого глупца случаются и проблески сознанья» (исп.) — Сервантес, «Дон Кихот»

34

Оуэн Мередит (1831-1891), «Последнее слово чувствительного поэта»

35

В.Шекспир, «Ромео и Джульетта», акт III, сцена II

36