Всего погибло 129 человек.
До сих пор идет дискуссия, правильно ли освобождали людей, тот ли газ применили. Почему не было достаточно антидота? Почему спецслужбы не объяснили, что это за газ, врачам в больницах, и не подготовились к операции. Ведь они знали, что
уснутне только террористы.
Я считаю, что «Норд-Ост» – одна из самых позорных страниц российской истории. И даже не потому, что
погиблилюди – к сожалению.
идеальных рецептов освобождения заложников еще никто не придумал.
Позорно то, что власти публично так и не признали своих ошибок. А это означает, что никто не застрахован от подобных ошибок в будущем.
Но с этим захватом связаны две поучительные истории.
Когда террористы захватили заложников, перед телеканалами встал вопрос, как это показывать. Россия не Америка и не Европа, культуры и традиции вести прямые репортажи, при подобных происшествиях, в стране не было.
И вопрос решился просто: государственные каналы испугались и только рассказывали о событиях, показывая общие планы. Но один частный канал, НТВ, решил поступить иначе: на соседнем доме была установлена камера, и, во время новостей, происходящее показывалось длинными кусками.
Следует заметить, что у террористов был телевизор, то есть они знали и видели все.
И вот спецслужбы начинают штурм здания. Через некоторое время капал НТВ показывает новости, в которых идет картинка. Узнав об этом, Президент Путин, как говорят, пришел в бешенство. Для него, бывшего офицера спецслужб, факт показа подобной картинки, был чистым предательством, ибо он считал, что террористы видят что происходит.
Последствия для НТВ были печальными. Канал был разгромлен, а его менеджмент был сменен. Возможно, Президент и был бы прав, если бы не одно обстоятельство: телеканал в новостях показывал не прямую картинку, а запись, которая была отснята раньше. Поэтому террористы никак не могли воспользоваться этой информацией.
Президенту это объясняли, но он не захотел слушать. И все произошло, как произошло.
Чем поучительна эта первая история.
Во-первых, тем. что она является подтверждением того, что я писал ранее: настоящая журналистика – социальный фактор, и вы можете пострадать за свои действия, например, потеряв работу. И вам никто не поможет, даже суд, особенно если вы живете в стране с авторитарной властью.
Кстати, замечу, что коллектив НТВ, естественно, разбрелся по другим каналам, но практически карьера успешно, на мой взгляд, потом ни у кого не сложилась. И это совсем не потому, что эти журналисты потеряли талант. Просто они попали в коллективы с другим стилем и нравами. И там не было такого ощущения полета и свободы, которое было на канале НТВ.
Во-вторых, эта история поучительна тем, что, например, лично я не могу однозначно ответить на вопрос – правильно ли показывать в прямом эфире подобные происшествия.
С одной стороны, журналист обязан информировать граждан о происходящем, это его долг.
С другой стороны, террористы видят вашу трансляцию и обязательно используют ее в своих целях. Но, если, оттого, что вы показывали, а они видели и корректировали огонь, погибнет солдат из команды штурма, готовы ли вы взять на себя хотя бы часть вины за его гибель. Или вы будете прикрываться криками о журналистском долге?
Второй пример. Он для меня еще важнее, потому что я был его участником.
Итак, заложники сидели в зале, и у многих из них были мобильники. Они тайно звонили из зала своим родным, что придавало ситуации еще большую трагичность. Среди заложников оказалась одна из сотрудниц «Эхо Москвы», которая пошла посмотреть это популярное шоу. Она регулярно звонила нам, описывая ситуацию, И вдруг она позвонила и сказала, что один из террористов хочет, чтобы мы вывели его в прямой эфир.
В этот момент в студии находился я, с моим коллегой Сергеем Бунтманом.
Вначале мы подумали имитировать прямой эфир, но поняли, что это не получится – террористы слушали нашу станцию. Но потом мы решили, что этому террористу эфир нужно все-таки дать.
Нужно учесть, что к террористам ходили разные, известные в стране, люди и просили освободить хотя бы детей. Но дело шло с трудом. Поэтому мы обосновали необходимость прямого эфира тем, что, возможно, удастся узнать, что необходимо заложникам. Например, нужна ли им вода или какие-нибудь медикаменты.
Мы начали эфир, но решили одновременно тянуть время, потому что наш главный редактор Алексей Венедиктов стал звонить в Кремль и просить, чтобы нам дали специалиста, который подскажет, как вести подобную беседу. Но в Кремле то ли не поняли важность момента, то ли им было не до нас, но специалиста не дали.
Итак, разговор начался. Мы объяснили террористу, что он в прямом эфире, и что мы просим, чтобы он отпустил детей. Он отказался и стал перечислять свои требования. Ясно, что вывести федеральные войска из Чечни, как он требовал, мы не могли и поэтому продолжали его уговаривать, Мы говорили, что он должен пожалеть детей, а он говорил, что от рук федеральных войск погибло много чеченских детей. Мы говорили, что его сейчас слышат миллионы людей, и он должен проявить гуманность, а он спрашивал, где была гуманность этих миллионов, когда Чечню бомбили?
Естественно, разговор закончился ничем.
Потом был штурм, и террористов убили.
Я несколько дней после этого ходил с самоощущением героя. Говорить с главным террористом – это журналистская удача, что ни говори. Более того, мы пытались освободить заложников, разве это не благородно? Да. у нас не вышло, но мы вписали свои имена в историю. Не каждому в наше время выпадает стать участником столь значимых событий.
Так я думал в тот момент.
И лишь потом я понял, что, возможно, ошибался. Теперь мне кажется, что мы совершили сразу несколько ошибок, главная из которых в том, что журналист – должен был быть журналистом, а не вершителем судеб..
Да, мы разговаривали с главарем террористов.
Но позвольте спросить, а готовы ли мы были к этому разговору?
Мы прекрасно знаем, что для переговоров с подобными людьми существуют другие специальные люди, годами изучающие психологию террористов, имеющие специальную тактику подобного разговора. Они говорят с террористами часами и часто добиваются успеха. Нам не дали такого человека, но это не оправдание – мы подобными знаниями не обладали.
Почему мы решили, что он освободит детей, поговорив с нами? Потому что мы особенно хорошие? Или потому что он в прямом эфире?
Правда, думать об этом времени не было. У нас был вынужденный азарт.
Но представим себе, что в это время человек из спецслужб до нас говорил с этим террористом, и почти договорился, чтобы он отпустил десять детей, в обмен на выступление в эфире. Но тут влезаем мы, даем главарю эфир, без всяких условий, и дети остаются в здании.
Может быть, все было не так, а вдруг так?!
И еще одно, общее замечание.
Для чего террористы устраивают подобные акции. В первую очередь для того, чтобы о них говорили. Захватив несчастных детей, они спешат заявить всему миру о своих безумных планах. Журналисты не могут не сообщать о факте захвата, но означает ли это, что террористам нужно давать эфир, чтобы узнать об их переживаниях, перед тем, как они совершат массовое убийство? Заметьте, все, что говорил нам главарь террористов, было абсолютной правдой. Выли и бомбардировки, и гибель детей. В Чечне была настоящая война, но власти стыдливо называли это «контртеррористической операцией». Действительно, Чечня – часть России, а раз так, то разве может быть война против собственного народа?
Но у властей свои резоны, а у журналистов должны быть свои. Между нами и террористами была одна существенная разница – они захватили зрителей и уже расстреляли несколько человек. А в этом случае с ними должны беседовать не журналисты, а совсем другие люди – хорошо вооруженные и стреляющие точно в цель.
Сейчас, если бы такое произошло, я бы отказался от беседы с террористом в прямом эфире.
Но и государство решило определиться, как быть в такой ситуации. Сейчас в России существует четкое законодательство, что террористам и людям, обвиненным в террористической деятельности, запрещается давать эфир. Их запрещается показывать по телевизору, давать их голоса по радио и приводить их прямые цитаты.
И я, с подобным решением, абсолютно согласен.
Более того, скажу, что иногда мне совершенно непонятно, почему в некоторых странах считается большой журналистской удачей взять интервью у какого-нибудь негодяя. Я понимаю, что крайне важно, чтобы в эфире были представлены разные точки зрения, но мне кажется, что человек, заявляющий, что он совершил один теракт и скоро совершит следующий, не может получить эфир, потому что причины, о которых он рассказывает журналисту, должен выслушивать только тюремный психиатр.
Но, к сожалению, я понимаю, что если Бен Ладан или какой-то отморозок, вроде него, даст интервью, то, почти любая западная телекомпания, конечно с оговорками, что он очень нехороший человек и что должны быть представлены все точки зрения, покажет это видео.
Но я глубоко убежден, что это неправильно или даже преступно.
Я понимаю, что мне могут возразить. Более того, у меня по этому поводу постоянный спор с моим коллегой Алексеем Бенедиктовым, который считает, что разговоры об ответственности журналиста абсурдны, ибо перечеркивают саму информационную идею профессии журналиста.
– Не следует обвинять петуха в том, что он кукарекает во время восхода солнца. – говорит Алексей. – Тут первично солнце, а не петух.
Тут я с ним согласен. Более того, я признаю, что в разных странах разные традиции журналистики и разное понимание роли журналиста. Я ценю это многообразие. Но я настаиваю, что журналист обязан думать о последствиях каждого своего шага.
Вспомните мой пример с фильмом «Крепкий орешек», где герой Брюса Уиллиса, Джон Макклейн, дважды, в разных сериях, съездил по физиономии журналисту Саймону за то, что он, казалось бы, сообщал абсолютную правду. Да, но что это была за правда, и каковы были последствия?
Напомню, что первый раз Саймон сообщил в эфире имя героя и показал фото его семьи. Это позволило террористу, который смотрел телевизор, вычислить жену Макклейна, и она чуть не погибла.
В другой серии Саймон звонит из самолета, который может упасть, просит вывести его в прямой эфир и рассказывает эту жуткую правду. Но в аэропорту везде установлены экраны, и начинается грандиозная паника. Люди выбегают из здания, топча друг друга.
Дважды Саймон сообщал аудитории правду, но последствия были более чем сомнительны.
Так кто прав?
У меня нет ответа.
Но я абсолютно понимаю справедливость классической журналистской задачки: представим себе, что вы видите пожар. Вы крикнете «пожар», чтобы спаслись люди?
Конечно!
Л если это происходит в набитом людьми кинозале?.. То-то!
Еще одну потрясающую историю, подводящую к моей главной мысли, мне рассказал известный журналист Владимир Познер, который долгое время в США вел совместное ток-шоу с Филом Донахью.
Был такой известный американский теледеятель Фред Френдли. который потом был профессором в университете. Однажды там проходил «круглый стол», на котором собрались очень известные медийные люди.
Заговорили о последствиях журналистского выбора.
И тогда Фред Френдли предложил присутствующим непростую задачку.
Представьте, сказал он, что вы берете интервью у министра обороны вашей страны. Неожиданно у него звонит телефон, он снимает трубку, потом извиняется и говорит, что выйдет на три минуты. Министр выходит, а вы, чтобы размять ноги, встаете и делаете пару шагов.
И тут на столе вы видите вверх ногами бумагу, на которой написано: «Совершенно секретно». Но вы-то опытный журналист, вы умеете читать бумаги вверх ногами. Вы окидываете бумагу взглядом, и выясняется, что в ней содержится информация о том, что в течение десяти дней ваша страна нападет на другую,
Пораженный, вы садитесь.
Входит министр. Вы продолжаете беседу. Но, сколько вы потом не говорите, он ни слова не сообщает о предстоящей войне.
А теперь вопрос: сообщите ли вы читателям о том, что вы видели такую бумагу?
Тут два варианта, и оба проигрышные.
Не сообщить – предать свою профессию.
Сообщить – предать свою страну.
Гости Фреда Френдли, подумав, пришли к выводу, что все же о бумаге нужно сообщить. Потому что это журналистский долг.
Я понимаю справедливость подобного вывода. Потому что, важно не путать два понятия – страна и власть. То, что полезно власти, не всегда полезно стране.
Представим себе, что решение о начале войны, было принято узким кланом, во имя собственных политических или экономических выгод. Простой пример: мы знаем, какая дискуссия идет вокруг необходимости начала иракской войны.
В подобных случаях ваша публикация может привести к широкой общественной дискуссии, и войны, в результате, не будет.
А если все не так? Если режим другой страны перешел все грани, и военные действия – единственный выход?
Но вы сообщаете о бумаге, лежавшей на столе, и о факторе внезапного нападения можно забыть. Диктатор соседней страны нападает первым, и погибнет в сотни раз больше ваших солдат, чем могло погибнуть.
Вы готовы взять на себя вину за их гибель?
Журналисты, в разных странах, пытаются сформулировать какие-то кодексы своего поведения в экстремальных ситуациях. Иногда эти правила формулирует власть в виде жестких законов.
Но в конце концов окончательный выбор за посадку самолета, при плохой погоде, песет его командир. А журналист, наедине со своей совестью, лично решает, что сказать гражданам, а что нет.
Никто не знает, что с нами будет завтра. И даже если вы регулярно пишете в прессе только про собачек, никто не знает, куда приведет вас, случайно взятый поводок.
Моя главная мысль проста: нужно быть готовым ко всему, задавать себе вопросы и думать о последствиях, чтобы потом совесть не мучила вас всю жизнь.
Я это говорю с очень серьезным выражением лица.
ПОДТЯЖКИ ЛАРРИ КИНГА, ИЛИ О ПОЛЬЗЕ ПОДРАЖАНИЯ
Я уже писал, что люблю хорошее кино.
Один мой друг пошутил, что только американцы делают кино, остальные – фильмы.
Я могу долго хвалить американское кино, но отмечу главное его достоинство – я понимаю, что в нем происходит.
Однажды, лет тридцать назад, я прочитал одну статью, в которой справедливо ругали фильмы, в которых не сходились концы с концами. Статья называлась потрясающе: «Уметь рассказать историю».
Гениальное название.
Любую историю нужно уметь рассказать. Американцы умеют это даже в средних фильмах. С маниакальным мастерством, в слабом фильме низшей категории, они умудряются, детально рассказать, как этот бывший полицейский, несмотря на то, что ушла его жена, а дочь его не понимает, настигает якудзу, в руках которой оказывается именно эта дочь.
И, когда у него заканчиваются патроны, и главный якудза, смакуя ситуацию и наставив пистолет, говорит герою: «Встретимся в аду!», именно дочь произносит: «Нет, ты пойдешь туда первым», и стреляет якудзе точно в голову.
Я смотрю эту полную ахинею с наслаждением. Мне все понятно, потому что мне все объяснили.
Дочь нашла пистолет, потому что его выронил один из японцев.
Стрелять она умеет, потому что ходила к
отцуна работу в полицию, и он дал ей один раз выстрелить в мишень, хотя она не попала.
Полиция не могла приехать вовремя, потому что один из полицейских работал на якудзу и отправил всех в другую сторону.
В финале фильма неожиданно в ангар вбегает жена героя. И это логично, потому что она услышала в новостях, что ее муж отстреливается.
Вы спросите, как смогли оправдать стояние в кадре двух верблюдов? И почему они не погибли при шквальном огне?
Все просто: это был ангар для животных. Всех животных увезли, а верблюдов не успели. А не убили потому, что, как мы знаем, в американских фильмах не принято убивать детей и животных. Поэтому верблюды, как бы случайно, уворачивались от пуль, а один из них, по-моему, даже отстреливался.
Особо всегда радует финал. Он неумолимо логичен.
Семья объединяется, а полицейский-предатель, которого тут же разоблачают, вынимая из карманов наркотики, оружие, фальшивые паспорта, адреса агентов «Аль-Каиды» и порнографические журналы, получает, вдобавок, плевок от верблюда.
Что тоже логично.
Но иногда американцам надоедает выпускать подобную продукцию, и тогда появляется Тарантино, который снимает «Убить Билла» («Kill Bill»). Но, несмотря на высокую художественность, там тоже все понятно.
Героиня Умы Турман, с диким тарантиновским именем, Беатрикс Киддо, она же Черная Мамба, умеет так здорово владеть мечом, потому что ее научил старый японец, правда, с подозрительно молодым лицом.
Мы детально видим сцены обучения. Черная Мамба старательно копирует движения старого учителя, превозмогая боль и отличаясь от учителя только повышенной эротичностью. Зато она потом всех мастерски топит в крови. Значит, копирование пошло на пользу. Запомним эту историю.
Теперь о другом. Однажды телевидение Предложило «Эху Москвы» снимать линейку ежедневных ток-шоу, Студия была одна, а ведущие каждый день разные. Тогда мы решили, что отличаться будем одеждой и попытались раскидать – кто, в чем будет вести.
Я решил, что буду в подтяжках, как Лари Кинг. Мне всегда
нравился этот стиль, особенно,когда подтяжки хорошей фирмы.
Но потом появились сомнения.
А почему подтяжки?
А если меня начнут сравнивать с Ларри?
Я ведь ему проигрываю, особенно в гонораре.
Короче говоря, я от подтяжек отказался, сославшись на то, что буду их носить, если мне будут платить, как и звезде CNN, четыре миллиона долларов в год.
Я до сих пор жду ответа, но руководство молчит.
Пока оно молчит, поговорим еще об одном человеке, который хорошо известен в России. Его зовут Леонид Парфенов, и его имя любой российский телевизионщик произносит с придыханием. Я бы сравнил его с Тарантино, в том
смысле,что он оказался законодателем и новатором целого слоя телевизионных стилистических решений. Он делал документальные телевизионные программы, но для него, в отличие от других, оказалось важным, где стоит камера, как он перемещается в кадре, и какая картинка перекрывает его закадровый текст. Он ввел массу телевизионных приемов, которые нет смысла перечислять, если их не видишь. Причем я бы отметил, что даже затрудняюсь определить, что было истоком для его приемов. По-моему, ничего. Я бы, в этом смысле, сравнил бы его с Пако Рабаном, который, как вы помните, придумывал новые ароматы духов на ровном месте.
У меня есть еще одно сравнение, которое будет понятно, даже если вы не видели его работ. Я бы сравнил его программы с телефоном iPhone. Согласитесь, что это вроде бы телефон, но какой-то совсем другой. Иметь его хочет почти каждый, более того, выпускать традиционные телефоны теперь как-то бессмысленно. И вот, все фирмы начинают выпускать что-то похожее.
Леонид Парфенов работал на канале НТВ, о котором я упоминал, а после разгрома канала он ушел в печатную журналистику, а потом ушел и из нее. сейчас значительно реже появляясь на экране.
Итак, его нет на экране, но такое ощущение, что я в страшном кошмаре, а Элвис все-таки жив.
Каждый день на экране я вижу очередной десяток Парфеновых, иод другими фамилиями. Парни и девушки двигаются, как Парфенов, говорят с интонацией Парфенова, кроят свои сюжеты, как мог бы их скроить Парфенов. Подобный массовый психоз подражания я видел только в молодости, когда появились «Биттлз», с их квадратными прическами.
Теперь важный вопрос: нужно ли осуждать этих журналистов за подражание?
Только перед тем как ответить на этот вопрос, ответим еще на один, а нужно ли осуждать Черную Мамбу за то, что она подражала своему учителю, либо меня, из-за желания одеть подтяжки, как у Ларри?
Я думаю, что осуждать подражание могут только те люди, которые давно потеряли свою школьную студенческую фотографию, где, непомерно длинные волосы, плавно, минуя пирсинг, переходили в тату во всех местах.
Эти люди укоротили волосы вместе с памятью.
Они забыли, что подражание, на первых шагах, это не просто мода, а необходимость.
Польский писатель Ян Юзеф Щепаньский в потрясающей книжке путешествий «В рай и обратно» описывает примечательную сценку.
В одной восточной стране он сидел в кафе. Напротив него сидел молодой местный парень, с прической и одеждой Элвиса Пресли.
Это было время Пресли – волшебное время дешевой нефти, больших машин и уверенности, что завтра будет лучше, чем сегодня.
Парень, в упор глядя на писателя, вдруг стал потихоньку выстукивать ногой ритм и напевать, какой-то рок-н-ролл.
Глаза у него сияли.
Щепаньский пишет, что это был момент духовного родства, сакрализации идеи.
Парень обожал Элвиса, но где, в его восточной стране Корана и запретов, найти родственную душу.
И вдруг он ее нашел, даже изобрел. Он смотрел на писателя, и ему было все равно, он из Америки или Европы. Просто перед ним был тот, кто ближе к Элвису.
Итак, зададимся вопросом: если тебе нравится чей-то стиль, если ты считаешь его лучшим, если он ложится на тебя, то почему ты должен гордо сказать: «Нет, я именно так делать не буду, это уже делает другой».
Хорошо, а как ты будешь делать? Иначе, по хуже?
Зачем?
В своей работе я подражал всем, кому мог. Все, что я считал хорошим, я примерял на себя, вспомним, хотя бы шестиногого инопланетянина.
Я учился писать у одних, смешно писать у других, а стилю у третьих.
В журналистской работе я вел себя так же. Удачные фразы, хорошее начало эфира, удачные концовки – все чужое шло в дело.
Однажды я услышал, как ведущий, заканчивая программу, сказал: «Оставайтесь с нами». Теперь и я часто говорю эту фразу, хотя это штамп. Точно так же говорят и сотни других ведущих. И это правильно, потому что это хорошая фраза.
Когда, много лет назад, в России стали показывать CNN, меня потрясли некоторые ведущие эфира. У них были дорогие костюмы, как у адвокатов, благородная седина и особый, серьезный, взгляд в камеру, вызывающий доверие аудитории. Особенно потрясали низкие бархатные голоса, которые нравятся девушкам.
Я понял, чего мне всю жизнь не хватало. Я купил похожий костюм местного производства, аляповатый галстук и, ведя эфиры, стал, как они, авторитетно глядеть в экран, чуть повернув голову в сторону, пытаясь переделать свой голос в баритон. Конечно, это не вызывало ничего, кроме хохота, потому что авторитетность рождается не поворотом головы, а самим авторитетом, который ты завоевываешь у аудитории годами.
Но я призываю вас к подражанию, потому что понимаю – это необходимость.
Молодой журналист пытается спрятаться за чужую манеру, пока нет своей, и кто его может осудить за это?
Более того, подражание на самом деле это практическое обучение разным манерам и стилям. И у вас нет другого выбора, потому что главный инструмент журналистики, как я уже писал, это лично вы.
Надевайте подтяжки Ларри Кинга, говорите низкими авторитетными голосами, делайте фантастические прически, пишите в манере любимых писателей. Короче, делайте все, что позволит вам, дрожащим от неуверенности, перенести на себя атрибуты респектабельности и мастерства от других. Прячьтесь за этой скорлупой, потому что она распадется сама, когда настанет время.
Постепенно, что-то оставляя, что-то отметая, на вас останется только собственное, которое благодарные потомки назовут уже лично вашим стилем, забыв о крупномасштабном воровстве, которое вы совершили в бурной молодости.
Воровать признаки чужого таланта – это единственная форма преступления, за которое нет наказания. Воровать чужой талант получается только тогда, когда ты в потенциале обладаешь своим.
Недавно, кстати, я смотрел запись моего последнего телевизионного шоу. Я выглядел потрясающе.
У меня был костюм, как у Энди Руни, галстук, как у Питера Дженниигса, а стрелка на брюках и блестящие туфли, как у Дэна Разера.
Особенно мне, в последнее время, удается поворот головы. Конечно, меня осуждали за подражание, но сейчас этот поворот головы мне уже прощают. Я вошел в тот возраст, когда аудитория считает, что у меня остеохондроз, и голова просто не может стоять ровно.
ВЫ И ВЛАСТЬ – НУЖНО ЛИ ПРОДАВАТЬСЯ ЗА БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ
Некоторые из моих хороших друзей, узнав о том, что я буду в учебнике писать целую главу с таким заголовком, были неприятно поражены. Со мной даже проводили профилактические беседы, чтобы я этого не писал. Смысл бесед был в том, что случаи, о которых я пишу, будут читать совсем молодые люди. И, получается, что они будут читать то, к чему их нетвердое сознание совсем неготово. Более того, когда читаешь эту главу, то человек, который до этого не знал, что его могут купить, об этом узнает, И может выбрать именно этот путь. То есть, в педагогическом смысле, эта глава антипедагогична.
На эти страшные обвинения, я отвечал одной историей, которая меня многому научила.
Это было в глубокой юности, когда я только получил права на вождение автомобиля. Водить было страшновато, это понимают все. На второй или третий день, я ехал по одной широкой дороге, в крайней левой полосе, хотя правые полосы были свободны. Л в то время, действовало правило, что, если правые полосы дороги свободны, то ты должен занимать именно их. Естественно, что меня остановил полицейский. Я стал оправдываться, что я молодой водитель, и еду, в крайнем левом ряду, по важной причине. Я все время боюсь, сказал я, что из переулков, справа, неожиданно могут выехать автомобили и меня ударить. Инспектор покрутил мои нрава в руках, отдал их мне и сказал следующее: «Если боишься – не садись за руль».
Язапомнил этот случай и часто привожу эту фразу студентам.
Янапоминаю им. что журналистика сродни автомобилю. Когда молодой водитель приходит в автошколу, то первое, что ему объясняют, это то, что автомобиль является средством передвижения повышенной опасности. То есть молодой человек еще не начал учить правила вождения, но уже предупрежден о возможных последствиях.
Я не думаю, что кого-то допустят работать с взрывчаткой, не объяснив последствий, то же самое касается и врачей, которые берут в руки скальпель или прописывают простую микстуру. И это правильно, потому что эти действия связаны с человеческими судьбами и жизнями других людей.
Смею утверждать, что журналист тоже играет жизнями людей. Мы знаем достаточно примеров, когда из-за публикаций в газетах падали правительства, уходили президенты, а чиновники стрелялись прямо в служебных кабинетах, залив кровью свежую газету со своим портретом.
И журналисты, написавшие подобные материалы, знали, что такое может случиться. Они понимали, что их цель не просто статья, а другие люди, которые, по их мнению, вредят обществу. Кто после этого станет утверждать, что журналистика не социально опасна?
Теперь о «топких юных душах». Тут все просто.
Если ты стал журналистом, когда уже можешь родить ребенка, то хватит морочить друг другу голову. Если у тебя уже есть паспорт, и ты имеешь право принимать участие в выборах, если ты уже называешься полноценным гражданином, то ты должен знать все.
Поэтому, те люди, которые учат журналистике, как простому набору ремесленных приемов, не объясняя всех опасностей этой профессии, совершают должностное преступление.
Вот почему, я посвящаю целую главу тем искушениям, которые обязательно стоят перед каждым журналистом и которые могут, самым страшным образом, изменить его жизнь.
Итак, начнем.
Я всегда поражаюсь, что различные международные организации меряют уровень демократии в какой-либо стране с помощью каких-то опросов и вычислений.
Все проще. Нужно посчитать процент прямых эфиров в общем объеме вещания главного государственного канала. Этот процент все и покажет.
Диктатуры боятся неожиданностей. Можно вспомнить потрясающую историю. Когда в 1991 году последний Президент СССР
Михаил Горбачев оказался в пленении в Фаросе, а в Москве начался переворот, то его зачинщики устроили пресс-конференцию, чтобы солгать, что Горбачев болен и не может руководить страной.
Они рассказывали это, нервно потея, но все шло хорошо до той минуты, пока не начались вопросы из зала.
Тогда журналистка Татьяна Малкина встала и задала наиболее логичный, в этой ситуации, вопрос: «Понимаете ли вы, что совершаете государственный переворот?»
Можно уверенно сказать, что на этом вопросе переворот и закончился. Все, что было дальше, уже не имело значения. Малкина сказала вслух то, что думали все. Но все молчали, а она сказала. Журналистка имела смелость, наивность или хитрость, оказаться в роли знаменитого мальчика, который воскликнул: «А король-то голый!»
Я уже писал о страшном, уничтожающем эффекте телеправды.
После ее вопроса камеры показали зачинщиков переворота. Их руки дрожали. Было видно, что они неуверенны и трусливы.
Эта картинка и определила их судьбу.
Так что простой вопрос обычной журналистки, я могу утверждать смело, во многом определил путь России.
Современные авторитарные лидеры на экране часами могут рассказывать о том, как прекрасно живет страна, но смертельно боятся прямого вопроса из зала. Они тоже читали популярные сказки, поэтому придумывают хитрые схемы, чтобы избежать неприятных вопросов. Для этого в их странах создаются, во-первых, президентские журналистские пулы, в которых только те, кто приятен президенту. Пресс-служба президента не допустит, чтобы был задан вопрос, подвергающий сомнению правильность курса президента, или чтобы журналист сказал самую страшную и крамольную фразу: «Простите, но вы так и не ответили на мой вопрос. Я хотел бы все же получить на него ответ!..»
