Глава 8

Ей надо было снова надеть тот атласный халат. Его шелковистая ткань охлаждала бы её разгорячённую кожу, это чувственное возбуждение… Если бы она была в нем, интересно, снял бы Адам его с неё, чтобы гладить её возбуждённое тело, ласкать и любить её?

Нет, пожалуй, не стал бы. Седина металась на подушке. Она увидела его лицо — совсем близко. Худое, с резкими крупными чертами, с презрительной усмешкой. Он шептал ей нежные слова — много слов, — но в последнюю минуту отвергал её. Он не желал её. И никогда не хотел и не захочет. Для него она была и будет нежеланной. Но если бы она надела атласный халат…

Выпростав из-под тёплого одеяла обнажённые руки, она почувствовала, как прохладный воздух освежает разгорячённую кожу, её сумбурные мысли-сны исчезли, и вскоре она забылась крепким сном и спала, пока его волнующий голос не произнёс её имя. Потом позвал её ещё раз.

Она сонно заморгала ресницами и почувствовала его горячую руку на своей прохладной коже; его рука слегка трясла её за плечо, а голос звучал мягко и спокойно:

— Просыпайся, лапочка, мы уезжаем.

Уезжаем? Она приподнялась на подушке и широко раскрытыми глазами уставилась на него.

В узких темно-коричневых вельветовых брюках и чёрной шерстяной рубашке он казался суровым и грозным. На секунду она испытала испуг: неужели она проспала и ей давным-давно пора быть на работе? Затем она вспомнила, что сегодня воскресенье, и золотистый туман в её глазах рассеялся, в них появились блеск и сосредоточенность; она села и облизнула губы.

— Что ты сказал? — Он раньше никогда не заходил в её комнату, даже не приближался к ней с того момента, как показал её Седине; наверное, хотел ещё больше помучить её…

Она расправила плечи, инстинктивно готовясь к борьбе, независимо от того, с чего он начнёт её, поправляя бретельку своей ночной рубашки из прозрачного шелка. Она увидела, как в его глазах при этом появился жёсткий блеск. Отвращения? Неприязни?

Он отошёл от кровати и, раздвигая занавески, повторил:

— Мы уезжаем. Утро прекрасное, и я хочу тебе кое-что показать, детка.

Яркий свет солнечного зимнего утра залил комнату, и Седина, натянув одеяло до подбородка, с порозовевшими щеками откинулась на подушку. Он наверняка подумал, что она навязывается ему, предлагая поласкать её тёплые полные груди, чуть прикрытые почти прозрачным облегающим шёлком кремового цвета, что она соблазняет его… — Поэтому, когда он шёл к двери, её голос прозвучал довольно резко:

— А что, если я не хочу никуда ехать? Проигнорировав её вопрос, он произнёс:

— Надень что-нибудь тёплое и удобное. И постарайся не очень задерживаться.

Когда он вышел, закрыв за собой дверь, она послала ему вслед гримасу. Её планы в расчёт не берутся! Он знал только одно: делай, как я сказал. Если бы он захотел, то она стала бы прыгать сквозь горящие обручи. Пока у него есть власть разорить Мартина, у неё нет собственной воли.

Однако вчера вечером он с такой любовью говорил о споём отце. До сих пор она чувствовала его ярость из-за того, что попыталась скрыть от него болезнь Мартина.

Несмотря па его строгое предупреждение, она нарочно тянула время и вместо обычного душа приняла ванну, не переставая думать о загадочной личности по имени Адам Тюдор.

Если он действительно любит Мартина, то почему вообще думает о том, как его разорить? И если предположить, что он был искренним, говоря ей, что ему пора жениться и иметь детей, то зачем выбирать такую жену, с которой он не хочет спать?

Так когда же он лгал?

Она может сколько угодно искать ответы на все эти вопросы, но в любом случае ей придётся выйти за него замуж, поскольку она не может просто умыть руки и равнодушно наблюдать за тем, как Мартин теряет все, что у него есть.

Почувствовав, что вода окончательно остыла, она выбралась из ванной и сняла с сушилки пушистое банное полотенце. Завернувшись в него, она вдруг с удивлением заключила, что, если бы Адам испытывал к ней хотя бы только чувственное влечение, такое, как она к нему, то, несмотря на то, что между ними и нет любви, с нетерпением бы ожидала их свадьбы, была бы счастлива отдаваться ему и постаралась бы сделать их союз счастливым, положив в его основу взаимное чувственное влечение, уважение и симпатию.

Но как она может уважать человека, который готов опуститься до шантажа, который угрожает разорить собственного отца, если не может по-другому добиться своего? И это опять привело её к мыслям о его презрении к ней. Он знал, как бурно она отвечает на его ласки, и это вызывает у него отвращение. Она видела презрение в его глазах, когда он оттолкнул её, потому что ему было противно доводить свои ласки до любовного финала.

Тогда что же он хочет от неё?

Тут она вспомнила, что задерживает его, погрузившись в свои размышления. Адам никогда ничего честно не расскажет ей; он играет с ней, как кошка с мышью, и получает от этого удовольствие. Простого и ясного ответа она все равно не найдёт, так что нет смысла растравливать себя понапрасну, надо приспосабливаться, насколько это возможно. А это значит, что она весь день должна провести с ним, потому что он так хочет. Значит, так и будет. Но её покорность вовсе не означает, что она делает это с удовольствием.

По его совету она надела плотную твидовую юбку красно-кирпичного цвета, кожаные сапоги и просторный шерстяной свитер кремового цвета. Непослушную гриву золотисто-каштановых волос она укротила, заплетя толстую косу, и обошлась без косметики, если не считать розовой помады, наложенной на губы.

Стараясь унять естественное любопытство насчёт того, что её ждёт сегодня, она прошла на кухню и увидела, что он закрывает крышку корзинки. Пикник? В январе? Но она не собиралась ни о чем спрашивать его. Пусть он всем распоряжается, собирается; её дело — ехать с ним, независимо от того, хочет она этого или нет. Единственный приемлемый способ показать ему своё несогласие — это не проявлять ни малейшего интереса, решила она упрямо.

— В чайнике есть чай, если хочешь. — Но его небрежный тон, движение даже плеч под мягкой кожаной курткой, которую он надел поверх чёрной шерстяной рубашки, свидетельствовали о его недовольстве её долгими сборами.

Седина лишь пожала плечами и решительно намазала себе маслом тост, запив его двумя чашками чая, пока он относил в машину корзинку. Он вернулся на кухню и встал у дверей, играя ключами в ожидании, пока она закончит завтрак, который чуть ли не застревал у неё в горле.

— Если хочешь разозлить меня, то ничего не получится, — спокойным тоном заметил он, добродушно улыбаясь, когда она наконец поставила чашку. Однако его прекрасные зеленые глаза не улыбались, так что она поняла, что он говорит не правду, что этот день и то, что он задумал, имеют для него немаловажное значение.

Устыдившись своего ребяческого упрямства, она прошла мимо него в прихожую, снимая на ходу с вешалки свою кожаную куртку и злясь на себя из-за того, что ей стыдно за то, что она считается с его чувствами, в то время как он ни в грош не ставит её собственные.

Да, день действительно был чудесный, согласилась она с ним, когда они выехали из Лондона. Небо было безоблачным, синим и ясным, воздух тихим и бодрящим — просто подарок этой зимы, которая до сих пор была преотвратительной. И было глупо с её стороны дуться, огрызаться на его реплики или отмалчиваться, делая вид, что её безумно интересует унылое рассуждение какого-то нудного комментатора по радио, которое она включила, как только села в машину.

Она вскоре выключила радио и взглянула на бесстрастный профиль Адама, заметив, как дёрнулись его губы, когда она спросила:

— Куда мы едем? — Он прямо-таки был уверен, что рано или поздно её природное любопытство возьмёт верх.

— Котсуолдз, — ответил он, и прежде, чем она задала следующий вопрос, продолжил:

— Я сначала думал, что мы вдвоём пойдём сегодня к Мартину, но с этим придётся подождать.

— Ванесса была бы просто в восторге! — её лёгкий сарказм смешался с тревогой и смущением. Она всегда была ближе к дяде, чем к Венессе, хотя та по-своему хорошо к ней относилась. Селина была ей за многое благодарна.

— Не беспокойся. В конце концов Ванесса примет меня как члена семьи. — Голос его звучал сухо, и Седина, не подумав, спросила:

— Ты именно поэтому настаиваешь на нашем браке? Чтобы насильно войти в семью, которая и слышать о тебе не желала почти сорок лет? — Но ещё произнося эти слова, она уже знала, что не права. У него был слишком сильный, слишком целеустремлённый и волевой характер, чтобы пойти на это, и даже не глядя на него, она чувствовала, что на его красивых губах заиграла лёгкая усмешка.

— Не надо фантазировать, лапочка! Ты прекрасно знаешь, почему мы женимся. Я уже кратко объяснил тебе в чем суть.

Чересчур кратко, подумала она. Слова ничего не значили, главное — поступки. Он не хотел её как женщину! Он всегда будет избегать её, будет глядеть на неё этим унижающим её презрительным взглядом, он заставил её жить в его доме, чтобы придать достоверность своим сказкам об их страстной взаимной любви. Однако все дни, что она жила у него в доме, он относился к ней так, будто она была невидимкой.

Она в задумчивости покачала головой. Она наверное до самой смерти так и не узнает, что им сейчас движет.

Но он продолжал;

— Не обижайся на Ванессу из-за того, что она против нашего брака. Для неё я просто негодяй и проходимец. Впрочем, ты и так это знаешь. И когда наша встреча стала неизбежной, она сумела убедить и тебя, что я негодяй. Ведь так? — Он на мгновение оторвал взгляд от шоссе, чтобы посмотреть ей в глаза, и она слегка кивнула, опустив взгляд на его красивые сильные руки, с такой уверенностью лежащие на руле; он продолжал:

— Вообще-то трудно винить её. Моя мать и Мартин многое рассказали мне, так что я могу понять её. По всей вероятности, отец, встретив Ванессу, сразу же полюбил её на всю жизнь, но это случилось до того, как он узнал, что моя мать беременна. Когда она написала ему и сообщила об этом, он был в отчаянии. Дело было не только в том, что он считал себя морально ответственным за это, он, кроме того, ещё и встретил женщину своей судьбы, которая согласилась выйти за него замуж.

Он сделал то, что считал необходимым сделать — он признался во всем своей невесте. Вполне естественно, она возмутилась и обиделась, но в конце концов простила его, потому что прежняя связь имела место до того, как они познакомились. — Голос его звучал сухо, что, как она уже знала, является признаком сильного душевного волнения. — Но, простив его, она поставила одно условие. Мартину пришлось дать ей слово, что он никогда не будет видаться ни с моей матерью, ни со мной, а ежемесячное пособие будет передаваться через адвоката.

— — Но Мартин нарушил своё слово, — заметила Седина. — А Ванесса об этом знала?

— Думаю, что нет. И знаешь, когда мама рассказала мне об этом, мне стало легче. То, что мой отец нарушил слово, данное женщине, которую он обожал, потому что хотел быть близким мне, давало мне чувство безопасности и значимости, которое я никогда не забуду. Для десятилетнего мальчика это очень важно. — Он обжёг её своей неожиданной обворожительной улыбкой, от которой по спине её пробежали мурашки, затем спокойно продолжил:

— Но у Ванессы дела шли не очень-то хорошо. До того, как родился Доминик на десятом году семейной жизни, у неё было три выкидыша. И каждый раз удар усиливался тем, что она прекрасно знала, что существую я, что у Мартина есть живой и здоровый сын. Ей нелегко было примириться с этим. И вполне естественно, что когда она наконец родила сына, то буквально стала молиться на него. По её мнению, Доминик просто ангел во плоти.

— Так вот почему она избаловала его до невозможности. — Седина наконец начала понимать, почему на Ванессу нападала слепота, как только дело касалось её единственного обожаемого сына. Она ничего не знала о её выкидышах. Ванесса никогда не была с ней откровенна в вещах, которые действительно что-либо значили для неё.

Адам согласился.

— Это действительно так. И поэтому я чувствую себя виноватым. Если бы я не стал действовать так неловко, у Мартина не было бы этого приступа.

Она, сощурившись, посмотрела на него. Так, может, тётка и брат были действительно правы:

Мартин боялся встречи с Адамом, зная, что он может, а возможно, и захочет разорить его? После того как он продемонстрировал свою любовь и близость к отцу, неужели он по-прежнему думал, что Адам является его врагом?

Адам продолжал теперь уже мрачным голосом:

— Мартин первый заметил, что деньги куда-то уплывают. Он знал, какое жалованье получает Доминик, он также знал, что тот живёт не по средствам. Короче говоря, несоответствия в документах было довольно легко вскрыть и мы договорились, что, если то, о чем мы подозреваем, соответствует истине, то я приеду в Лоуер Холл, чтобы припереть Доминика к стенке фактами. — Он с шумом втянул в лёгкие воздух. — Когда Мартин получил записку, то понял, что его ожидает. Сам он уже морально был к этому готов, но ему предстояло сообщить Ванессе, что их сын — вор. И не только это, ему ещё предстояло сказать ей о доле моего банка в его бизнесе. Я убеждён, что приступ был вызван его волнением из-за возможной реакции Ванессы. Мне нужно было действовать по-другому: вызвать Доминика к себе в банк. — В голосе его слышалось сожаление. — Однако Мартин настоял, чтобы встреча носила не столь официальный характер, чтобы все осталось в узком кругу и мы могли уладить дело без того, чтобы банк предъявил формальное обвинение. Зря я его послушал. Я должен был предвидеть, как на него может подействовать вся эта ситуация.

— Но ты же сделал все так, как тебя просил Мартин, — взволнованно вставила Селина. — И у него все будет хорошо. Уже все в норме. Ведь так? — Она была потрясена. Что бы он ни говорил, она теперь знала, что он не более способен разорить своего отца, отобрать у того все, что он смог нажить за свою жизнь, чем улететь на Луну на спине летучей мыши! Его искренняя и многолетняя любовь к отцу никогда не позволит ему сделать это.

Чувство облегчения было невероятным, а радость от того, что она узнала, что он не безжалостный негодяй, которым прикидывался, была беспредельной.

Она отвернулась к окну, чтобы скрыть неожиданно навернувшиеся слезы. Они уже съехали с шоссе после Глостера и теперь пробирались по узкой дороге между холмами, мимо незнакомых старых деревень и редких усадеб с окнами, в которых стекла в свете утреннего солнца блестели как алмазы.

Все его угрозы были просто словами. Просто словами…

Они не были женаты, и никаких серьёзных приготовлений на этот счёт не делалось. И все же, не намереваясь отправить своего сводного брата в тюрьму и предать его публичному позору, он что-то задумал, может быть, жестокое, но справедливое; во всяком случае Доминик заслуживал худшего. Она вполне могла теперь отказаться от брака с ним, зная наверняка, что он не сделает ничего, чтобы навредить семье или их фирме.

Так почему же она не говорит ему этого? Почему язык её прилип к небу? И почему она не испытывает к нему вполне оправданной злости из-за того, что он заставлял её, как марионетку, дёргаться, шантажируя и запугивая, хотя она знала теперь, что он не собирался исполнять свои угрозы?

Ни в чем этом не было ни малейшего смысла. Даже в её собственном восприятии этого поразительного открытия, что она свободна. Свободна, как птица.

Хотя она была занята своими собственными мыслями, все же успела заметить, что они свернули с твёрдой дороги и теперь двигались по просёлку, вьющемуся по долине, окружённой невысокими, поросшими деревьями холмами. Адам нарушил тишину:

— Почти приехали.

— — Куда? — Она спросила машинально, без особого интереса. Её перестала интересовать цель их поездки, как только она задумалась о его намерениях, о том, какие коварные планы скрывались за его пустыми угрозами.

— Домой. — В этом слове прозвучала гордость и нежность, но все, что он говорил, имело какой-то двойной смысл. Насколько она знала, дом его был в Лондоне. Неужели он хотел сказать, что после свадьбы собирается жить где-то здесь?

Свадьбы? Но почему она все ещё об этом думает, когда вполне может совершенно спокойно послать его к черту? И почему она испытывает такое сильное чувство утраты? Не может же она действительно желать, чтобы он насильно втянул её в самые близкие отношения, которые могут существовать между людьми?

Эти мысли настолько разоблачали её, настолько неприятны были ей самой, что, когда за поворотом возникло какое-то строение, она все своё внимание сосредоточила на нем.

Дом был небольшой, однако мощь старого камня, из которого он был построен, произвела на неё впечатление. Дом выглядел надёжным и приветливым; в этом доме, примостившемся между холмами в глубокой долине, было что-то родное.

Дом! Это действительно был Дом.

— Славный, — задумчиво произнесла она, когда Адам остановился перед каменными воротами, за которыми виднелся сад, покрытый снегом. Он коротко кивнул, соглашаясь с её весьма скромной оценкой, и продолжал:

— Мартин купил его для моей матери, когда узнал, что я должен появиться на свет. Она не могла оставаться там, где жила до этого, и он настоял, чтобы у неё был дом, где она могла бы быть счастлива. Она выбрала этот, и он подарил ей его. Первые восемнадцать лет своей жизни я провёл здесь. А после её смерти он перешёл ко мне.

— А была ли она здесь счастлива? — не могла не спросить Седина, слегка задумавшись. Как могла женщина, насколько ей известно, распутная, раба своей чувственности, быть счастливой в таком уединённом месте?

— Она была вполне довольна.

Его ответ озадачил её. Ванесса говорила, что мать Адама была коварная и расчётливая интриганка, неужели этого дома ей было достаточно, чтобы быть довольной?

Она не думала, что когда-нибудь узнает ответ на этот вопрос, и охотно согласилась, когда Адам предложил:

— Может, немного разомнём ноги и подышим свежим воздухом, прежде чем войдём внутрь?

Она шла рядом с ним по дорожке, ведущей от дома в глубину долины. Она глубоко дышала, чувствовала, как чистый свежий воздух проникает в её лёгкие, и решила, что постарается насладиться и этим днём, и красотой природы и забудет о всех этих загадках, о том, что, если ей удастся пробиться сквозь все эти двусмысленности и фальшь, которыми окружает себя Адам, она наконец обнаружит его истинную суть.

Мысль о том, что она все время пытается это делать, не переставала мучить её. Она ни на сантиметр не приблизилась к разгадке мотивов его поведения в эти десять дней, пожалуй, была даже дальше от неё, потому что раньше все было ясно и противно, как все, что связано с шантажом.

Недовольная собой за то, что позволила себе опять задуматься о нем и этих мотивах, хотя минуту назад решила не делать этого, она ускорила шаг и огляделась вокруг.

Обычно пустынные зимние долины производят гнетущее впечатление. Однако здесь этого ощущения не было. Может быть, из-за искрящегося синего неба, терпкого запаха, исходящего от коры обнажённых деревьев, бледной охры прошлогодней травы. Всюду, куда падал её взгляд, бледные мягкие краски обещали пробуждение через несколько месяцев. И может быть, поэтому она почувствовала прилив необъяснимой, необыкновенной радости. Она не сразу заметила, что он подхватил её под руку, когда дорожка резко пошла под уклон и у неё из-под ног посыпались камешки.

— Давай вернёмся, — сказал он, когда она остановилась на ровном месте, а дорожка запетляла дальше среди низкорослого кустарника. — Через двадцать минут будем дома. Пока ты будешь варить кофе, я разожгу камин.

Ну, что ж, совсем неплохо. И она не возражала, когда он с хозяйским видом взял её руку и засунул себе под мышку, так что она шла, касаясь своим бедром его бедра, и это ощущение было ей приятно.

Седина просто радовалась жизни, выбросив из головы свои непонятные отношения с этим человеком, и когда они подошли к дому, она чувствовала себя совершенно спокойно, щеки её разрумянились от прогулки на морозном свежем воздухе — ей было хорошо.

Он тут же отправил её на кухню.

— Начнём с самого главного, — сказал он, включая воду и электричество. — Тут на кухне ты найдёшь все, что тебе нужно для кофе, а я пойду разожгу камин, — и исчез в дверях, появившись через некоторое время, когда чайник уже стоял на плите, с охапкой дров и щепок для растопки.

— Ты здесь хорошо смотришься, — сверкнула его обаятельная улыбка, делающая его довольно строгие черты необыкновенно привлекательными, и он исчез в гостиной, оставляя её в полном недоумении осматривать кухню.

Это была довольно большая комната, отделанная керамической плиткой и, по всей вероятности, использовалась и как столовая. Старинные стол и шкафы, резные деревянные стулья и симпатичные алые занавески придавали ей уют. Неужели он представляет её здесь, совсем домашнюю, старающуюся ему угодить, крутящуюся возле этой старомодной, но сверкающей чистотой плиты и готовящей ему его любимое жаркое в горшочке? Просто они вдвоём в этом затерянном мире?

Седина моментально выбросила всю эту чушь из головы и напомнила себе, что она деловая женщина и никогда не интересовалась домашним хозяйством. Да и вообще мысль о браке с Адамом просто смехотворна. Он использует не те методы.

Но откуда у неё это нелепое чувство сожаления? Он даже не испытывал к ней влечения как к женщине. Он достаточно убедительно доказал это. Он просто играл с ней, заставляя и её играть по своим правилам.

И то, что её влечение к нему превращает её в изнемогающую от желания кошку, стоит только ему обнять её, то это — её беда, но она преодолеет это, убеждала она себя. Ведь страсть не может длиться долго? Чем скорее она расстанется с ним и вычеркнет его из своей жизни, тем лучше.

Она не могла понять, почему она уже не осуществила своего намерения, как только поняла, что он блефует. Пару недель без встреч с ним, — и она вообще забудет о его существовании.

Как только она сформулировала для себя эту мысль, так тотчас же поняла, что обманывает себя. Она никогда не сумеет забыть его. Но это откровение было слишком тяжело, чтобы об этом думать.

Она решительно взяла две кружки с кофе и направилась в гостиную. Однако её твёрдое намерение сообщить ему, что она навсегда уходит из его жизни, улетучилось при виде его ласковых, лучащихся теплотой зелёных глаз, устремлённых на неё. И уже знакомая ей слабость охватила её, когда он отошёл от камина и его пальцы коснулись её руки, беря кружку с кофе.

Она просто дура, сказала она себе, опуская глаза, чтобы скрыть испытываемое ею недовольство собой. Видя, как он устраивается поудобнее у горящего камина, она, взяв в руки кружку, прошла в середину комнаты, заставляя себя отвлечься от него и рассмотреть интерьер.

Его дом в городе был роскошно отделан, но безлик. Здесь все было по-другому. Старинные вещи были великолепны, видно, что они тщательно выбирались, и за ними ухаживали с любовью. Но больше всего её привлекли несколько развешанных здесь акварелей, так что она моментально забыла о его присутствии, державшем её в тревожно-нервном состоянии.

Все акварели были выполнены в простой и вместе с тем изысканной манере, как и та картина, которую она видела в его комнате там, в городе. На них был изображён этот дом, долина, и теперь она поняла, почему он вначале показался ей немного знакомым. Подпись на каждой картине была одна и та же; Элен Тюдор. — Моя мама.

Селина вздрогнула от неожиданности. Он подкрался к ней сзади, и его голос, его руки, обнявшие её за плечи, застали её врасплох. Затем ласково произнёс:

— Успокойся, киска. Я не собираюсь тебя проглотить, по крайней мере сейчас. Ну и что ты о них думаешь?

— Очаровательные. — Её невразумительный ответ совершенно не отражал её чувства, она понимала. Однако она никак не могла совместить расчётливую интриганку, о которой ей говорила Ванесса, с женщиной, которая с таким чувством и вкусом могла рисовать такие картины.

Адам сказал сухо:

— За несколько лет до смерти она стала достаточно известной художницей, так что она могла сама назначать цену своим картинам. Но она была слишком скромным, слишком непрактичным человеком, чтобы наживаться на этом. Жаль, что ты не успела с ней познакомиться. Это была необыкновенная, добрая и талантливая женщина.

Неожиданно и очень остро Селина почувствовала, что ей тоже жаль, что она не была знакома с Элен Тюдор, и, растерянно глядя на него, она проговорила:

— Ванесса сказала, что она была холодной, расчётливой и неразборчивой в связях, — и тут же покраснела, укоряя себя за столь жестокие слова. — Адам лишь пожал плечами, не принимая её слова близко к сердцу.

— Конечно, а что ещё могла она говорить? Как ещё могла она объяснить свою ненависть к женщине, родившей ребёнка её мужу. Не забывай, до рождения Доминика у неё было три выкидыша, и ей сказали, что она не сможет вообще иметь детей. Она должна была убедить себя, что мать ребёнка её мужа — женщина недостойная, как ещё могла она пережить все свои разочарования, чувство собственной неполноценности, которые так её мучили?

Она бессознательно подчинилась Адаму, который позвал её к камину, помог снять куртку, после чего она уселась на мягкий ковёр, поджав под себя ноги. Её последние сомнения улетучивались. Она спросила чуть охрипшим голосом:

— Почему ты держишь этот дом? Воспоминания?

— Отчасти. — Он опустился в кресло позади неё так, что его ноги как бы обхватывали её; положив ей руки на плечи, он своими длинными пальцами поглаживал их, снимая напряжение, которое начало нарастать в ней. — Скорее, как убежище — норку, куда я приезжаю, чтобы отдышаться, когда мне надоедает Сити и все эти игры богачей. Здесь ко мне возвращаются покой, душевное равновесие, приходят интересные идеи.

Уверенные, ласковые пальцы массировали ей шею и плечи, заставляя расслабляться, она почувствовала, насколько легче стало её телу и душе. И если она сейчас не отодвинется, то не сможет этого сделать никогда.

Отодвинуться от него потребовало большой силы воли, однако ей удалось это сделать под предлогом того, что огонь слишком жаркий, и она села в кресло напротив него. Но его едва заметная насмешливая улыбка свидетельствовала о том, что он не поверил ей и прекрасно знал, почему она вывернулась из его рук; она же, чтобы подавить чувственное влечение, набиравшее в ней силу, торопливо попросила:

— Ты не мог бы рассказать мне о своей матери? Почему Мартин не женился на ней, а предпочёл Ванессу?

— Потому что он не любил её, — ответил он просто. — Элен всегда это знала и примирилась, поскольку ничего другого ей не оставалось. Он выразительно взмахнул рукой:

— Только представь её, когда ей было девятнадцать… — он не спускал с неё глаз, желая, чтобы она его хорошо поняла и разделила его мысли. — Её собственная мать умерла, когда ей было всего шесть, и она воспитывалась только отцом на отдалённой ферме в горах среднего Уэльса. Хотя она мне этого не говорила, но я знаю, что мой дед был грубым, нетерпимым, своевольным стариком. Ей ужасно хотелось заниматься живописью, но он и слышать об этом не хотел. Она вынуждена была жить на ферме и помогать по хозяйству. Тут появляется Мартин. Он только что окончил колледж и, получив диплом экономиста, решил немного отдохнуть, путешествуя пешком по Уэльсу. Он на несколько дней остановился на ферме моего деда, где договорился о комнате и столе. Естественно, заботилась о нем Элен. Ну и, конечно, молодые люди подружились, а когда Мартин узнал о её мечте, он предложил ей помощь, оставил ей свой адрес и сказал, что если она когда-нибудь приедет в Лондон, он поможет ей, найдёт ей работу и жильё, а учиться живописи она сможет в вечерней школе.

Он предложил ей это из сострадания и возмущения поведением её отца, но к тому времени Элен уже безнадёжно влюбилась в него. В юности она видела мало добра, уж тем более от моего деда, — добавил он тихо.

Седина напряжённо слушала его. Она не понимала, зачем он все это ей рассказывает. Она просто задала вопрос, чтобы как-то отвлечься от собственных грешных мыслей. Вообще-то она ожидала, что он вежливо откажется говорить с ней на эту тему и намекнёт, что это её не касается.