Жизнь Арцеулова

В VIII истребительный авиаотряд полетели телеграммы:

«Благоволите сообщить чин и имя погибшего в бою лётчика Арцеулова. Начальник штаба Одесского округа генерал Маркс».

«Прошу телеграфировать, при какой обстановке погиб лётчик Арцеулов, где находится тело, каким образом можно получить прах героя для похорон. Симферополь. Генерал Дроздовский».

Командование отряда отвечало:

«Военный лётчик VIII истребительного отряда прапорщик Константин Константинович Арцеулов невредим, аварий с ним не было, другого Арцеулова в авиачасти не имеется».

Но прежде чем отвечать на запросы начальства, первую телеграмму послали в Отузы, матери Арцеулова, отчаяние которой нетрудно было себе представить:

«Газеты ошибочно сообщили о случае с лётчиком Арцеуловым. Арцеулов благополучен в отряде. Опровержение послано. Командир отряда поручик Иванов».

Что же случилось в действительности?

При бомбёжке противником Луцкого аэродрома самолёт Арцеулова был повреждён. Поэтому в бой вылетел молодой, недавно пришедший в часть лётчик Шарапов. Вылетел — и погиб, был сбит… А до этого на самолёте того же типа — «Ньюпор» — летал только Арцеулов. Погибшего лётчика, к тому же похожего по комплекции на Арцеулова, носившего такую же форму, приняли за Константина Константиновича… Ну а то, что печальные вести распространяются гораздо быстрее радостных, общеизвестно.

В расположенной поблизости церкви уже было назначено отпевание Арцеулова. И многие приехавшие отдать ему последний долг приходили в оцепенение, увидев живого и невредимого Арцеулова, стоящего у гроба своего несчастного товарища Шарапова.

По народному поверью, если пошёл ложный слух о смерти человека, который на самом деле здравствует, этот человек проживёт потом очень долго. Не знаю, насколько это поверье справедливо вообще — необходимой статистикой не располагаю, — но для Константина Константиновича Арцеулова оно подтвердилось: после рассказанного эпизода он прожил долгую и славную жизнь.

А война в небе продолжалась. Господство в воздухе давалось все с большим и большим трудом. Требовалась сильная истребительная авиация, а она нуждалась в подготовленных боеспособных лётчиках.

Начальник Севастопольской школы полковник Стоматьев (по некоторым источникам — Стаматьев) ходатайствует: «Прошу разрешить перевод Арцеулова в школу на штатное место руководителя класса истребителей…»

Ходатайство получило поддержку: «Авиадарм просит Увофлот назначить военного лётчика VIII истребительного отряда прапорщика Арцеулова руководителем класса истребителей Севастопольской авиашколы».

И, как отмечено в уже цитировавшейся «Краткой записке о службе прапорщика Арцеулова», это назначение приказом начальника Управления военно-воздушным флотом № 67 состоялось 13 сентября 1916 года (дата назначения представит интерес в дальнейшем, когда речь пойдёт о времени выполнения первого штопора).

«Несмотря на малый чин прапорщика, я был командирован в сентябре 1916 г. для организации истребительного отделения при Севастопольской школе авиации и назначен начальником его», — читаем мы в автобиографин Арцеулова.

Константин Константинович упоминает здесь, хотя и вскользь, о своём «малом чине», о котором до этого как-то совсем и не думалось. В голову не приходило.

Не все ли равно, в каких чинах пребывал Арцеулов! Не этим ведь он нам ценен и интересен… Но так или иначе, коль скоро замечание брошено, возникает желание понять: а в самом деле — почему?

Самый младший офицерский чин прапорщика был в царской армии в ходу преимущественно в военное время. Кадровый офицерский состав в большинстве своём относился к прапорщикам несколько свысока, как к «не вполне офицерам». Была пущена издевательская поговорка «Курица не птица, прапорщик не офицер». Конечно, русское офицерство состояло из людей очень разных, многим из них кастовое чванство было чуждо, но и таких, какие изображены в купринском «Поединке», надо полагать, хватало.

В военное время действовала система ускоренного чинопроизводства для офицеров-фронтовиков. И, казалось бы, к кому она более применима, как не к прапорщику Арцеулову, выполнившему более двухсот боевых вылетов, неоднократно отличавшемуся, отмеченному боевыми орденами! Почему он оказался обойдён чинами — непонятно.

Впрочем, через год все существовавшие в царской армии чины были отменены революцией и неоправданно невысокое воинское звание Арцеулова ни малейшей роли в его дальнейшей жизни не сыграло…

16 сентября 1916 года Арцеулов, выполняя приказ, прибыл в Севастопольскую школу авиации — на знаменитую Качу.

В ЕДИНОБОРСТВЕ СО ЗЛЫМ ДЕМОНОМ

Кача!..

За три четверти века своего существования — с 1910 года до наших дней — она переменила, несколько названий: от «Севастопольской офицерской школы авиации отдела воздушного флота особого комитета по усилению военного флота» до «Качинского высшего военного авиационного ордена Ленина, Краснознамённого училища лётчиков имени А.Ф. Мясникова». Но одно оставалось неизменным: её выученики марку своего училища всегда держали высоко. А в разговорной речи её почти всегда называли кратко: Кача.

И если у какого-нибудь лётчика спрашивали: «Ты какую школу кончал?» — и он отвечал: «Качу» — это служило рекомендацией весьма солидной.

Недаром один из таких бывших качинцев почти всерьёз утверждал, что слово «качество» происходит от слова «Кача», и при всей сомнительности этого этимологического открытия никто из выслушавших его лётчиков желания возразить не проявил… Ну а что если не задаваться целью установить происхождение слова «качество», а ограничиться более скромной целью: выяснить, откуда появилось слово «Кача»? Оказывается, в прилегающей к Севастополю Мамашанской долине протекает ручеёк, в дальнейшем превращающийся в речушку Качу. Над этой долиной находилась зона учебных полётов авиашколы. Отсюда — Кача… Сама же школа располагалась в 18 километрах от Севастополя, на обрывистом, крутом берегу Чёрного моря.

Во время Великой Отечественной войны, когда возникла реальная угроза оккупации Крыма, авиашкола была перебазирована на Волгу, но название «Качинская» сохранила.

Когда отозванный с фронта прапорщик Арцеулов появился в школе, она переживала период интенсивного развития. Учлеты (ученики-лётчики) летали одновременно на трех площадках: непосредственно на самой Каче, в Симферополе и в местечке Бельбек.

Начав летать в школе, Арцеулов своим мастерством сразу же произвёл сильное впечатление на инструкторов, учлетов и вообще всех, кто наблюдал его полёты.

А.К. Туманский вспомнил, что Арцеулов "летал так смело, так искусно, что француз[4] не один раз хватался за голову и кричал: «Капут, капут!», но «капут» все же не случался — было общее восхищение зрителей искусством виртуоза".

А военный лётчик, впоследствии авиаконструктор, В.П. Невдачин в письме другу, лётчику-наблюдателю и историку авиации Е.Ф. Бурче, писал: «Константин Константинович был одним из самых искусных, культурных и выдержанных лётчиков, полет которого можно было сразу узнать по правильным, красивым и обдуманным эволюциям».

Красиво!.. Искусно!.. Нет, что ни говори, а понятие «хорошо летать» обязательно включает в себя не только грамотность и смелость, но и непременно нечто эстетическое! Впрочем, это, наверное, справедливо применительно к любому хорошо выполняемому делу…

Севастопольская школа, по мнению Арцеулова, в то время «была главным центром практической авиации, так сказать, лабораторией техники полёта. Особую роль играло отделение истребителей. Программа в этом отделении была насыщенной: высший пилотаж, стрельба по воздушным и наземным целям — словом, все, без чего уже тогда не мог успешно воевать истребитель. Сюда назначались лучшие ученики, прошедшие курс школы и отделение высшего пилотажа на самолёте „Моран“. Истребительное отделение было укомплектовано самолётами „Ньюпор“ типов X, XI и двумя типа XXI — французскими». Последнее следует понимать в том смысле, что эти два самолёта были не только французской конструкции, но и изготовлены во Франции.

С каждым днём полёты становились все интенсивнее. А вместе с этим — вот она, оборотная сторона медали — начало расти число происшествий: поломок, аварий и, увы, катастроф. Причём их подавляющее большинство происходило очень похоже одно на другое: при незначительной, казалось бы, ошибке в пилотировании самолёт срывался и падал штопором до земли… В.П. Невдачин в письме к Е.Ф. Бурче рассказывал о случаях штопора, которые наблюдал, работая в авиации с 1910 года мотористом, а с 1913 года — лётчиком:

"В 1911 году поручик Краховецкий на Мокотовском поле в Варшавской школе авиации перешёл в штопор на самолёте «Фарман-4». Самолёт был разбит вдребезги. Лётчик отделался царапинами. На том же аэродроме в 1912 году лётчик Супневский со штопора разбил свой «Блерио», отделавшись небольшими ушибами.

В Петербургском аэроклубе было несколько аналогичных случаев с лётчиками Раевским, Агафоновым и другими. Пока самолёты имели незначительную скорость (55—65 километров в час), штопоры кончались для лётчиков относительно благополучно… и эти случаи не вызывали большого беспокойства. Тревожным было лишь то, что из штопора никому не удавалось выйти. Этот режим неминуемо приводил к аварии самолёта, а лётчики не могли отдать себе отчёта, как это произошло, почему самолёт вдруг потерял управляемость и стал, крутясь, падать".

Никому не удавалось… Неминуемо приводил к аварии… Безнадёжностью веет от этих слов. Но так оно и было, заподозрить, что Невдачин сгущает краски, невозможно. Тем более, если вспомнить, что летали тогда без парашютов…

«С появлением самолётов „Ньюпор-4“, „Фарман-16“ и „Моран“, скорость которых возросла до 85—90 километров в час, — продолжает В.П. Невдачин, — случаи перехода в штопор стали оканчиваться для лётчиков более трагически… В Гатчинской военно-авиационной школе, где я переобучался на военного лётчика… со штопора на „Фармане-16“ погибли лётчики капитан Дмитриев и поручик Серов…» Далее этот скорбный список продолжается. Следуют имена Стояновского, Синельникова, Артемьева — это только из числа лётчиков, лично знакомых Невдачину!

Не лучше обстояли дела и в Севастопольской школе. Случаи штопора в ней участились.

Уже после прихода Арцеулова из восьми полученных самолётов «Морис Фарман-40» шесть (!) разбились в результате штопора, причём все лётчики погибли. Лётчик унтер-офицер Корнейчук на самолёте «Ньюпор-XI» после неудавшейся петли вошёл в штопор и погиб. Лётчик унтер-офицер Червинский, проштопорив на таком же самолёте с высоты 1500 метров до земли, чудом остался жив. При этом он сделал наблюдение, гораздо более важное, чем поначалу показалось его коллегам, по его словам, «рули не действовали… самолёт вращался носом вниз, и попытки вытянуть его только усиливали вращение».

«Эти случаи, — вспоминает Арцеулов, — вызвали среди инструкторов Севастопольской школы горячие споры о сущности штопора… Как начальник отделения лётчиков высшей квалификации — истребителей, я считал своим долгом сделать все возможное для выяснения сущности явления и найти средства выхода из него».

В некоторых публикациях о первом штопоре проскальзывала нотка восхищения спортивным азартом, жаждой риска, чуть ли не склонностью к «игре со смертью», будто бы толкнувшими лётчика Арцеулова на этот подвиг. Истинные, по-настоящему высокие мотивы, руководившие им в действительности, невозможно изложить лучше его самого: «Считал своим долгом…»

Однако от желания, пусть самого горячего, разобраться в сущности штопора до осуществления этого намерения — путь долгий и непростой. Техника, как и природа, выдаёт свои тайны очень неохотно, да и то лишь тому, кто упорно к этому стремится.

Арцеулов — стремился. Всеми фибрами своей души.

Прежде всего он старался разгадать то, что называется физикой явления. Это вообще основа всякого исследования в области техники и естествознания — сначала составить себе представление (пусть поначалу гипотетическое) о физической сущности исследуемого явления, а потом уж предпринимать любые расчёты и эксперименты для его проверки, количественной оценки, изыскания приёмов использования на практике…

И Арцеулову показалось, что он понял.

Действительно понял или это только так ему показалось, на это ответить мог только эксперимент — проверка в полёте.

Не вдаваясь в подробности и идя на некоторое упрощение, скажем, что суть дела Арцеулов справедливо усмотрел в том, что встречный поток воздуха обтекает попавший в штопор самолёт под чересчур большими углами снизу и сбоку. Говоря техническим языком, самолёт находится на закритических углах атаки и больших углах скольжения. Именно от этого и возникает неуправляемая авторотация — самовращение.

А раз так, значит, для вывода из штопора нужно постараться прежде всего поставить самолёт «по потоку» — педалью руля направления устранить боковое скольжение, а рулём высоты опустить нос самолёта. Вот это-то и представлялось лётчикам противоестественным! С первых дней обучения полётам они усваивали, что, если нос самолёта опускается, надо противодействовать этому, отклонив ручку управления на себя. Вот они, попав в штопор и оказавшись в положении носом к земле, и тянули ручку изо всех сил (вспомним наблюдение лётчика Червинского), только усугубляя этим штопор.

Нет, по концепции Арцеулова — если она только справедлива, эта концепция! — выходило, что в штопоре надо отклонять ручку вперёд, к приборной доске, от себя. Отклонять, чтобы ещё больше опустить и без того опущенный нос самолёта!

Но вспомним, что в штопоре самолёт не просто летит носом к земле, а одновременно вращается, как бы ввинчивается в воздух. Как прекратить это вращение по крену? С первых шагов обучения лётному делу в сознание… нет, даже не в сознание, а в подсознание, в набор самых прочно сидящих рефлексов лётчика намертво въедается автоматизм: кренит влево — парируй, отклоняя ручку вправо; кренит вправо — ручку влево. Тут и думать не надо. Рука сама действует… И так естественно напрашивается: в штопоре тоже, чтобы прекратить вращение, отклонить ручку в обратную сторону. Но делать этого ни в коем случае нельзя! Штопор — единственное исключение! В нем отклонённая «обычным» образом ручка только ухудшает выход… Теоретически это теперь известно каждому зеленому учлету. А практически… Попробуйте, поскользнувшись на улице, взмахнуть руками не так, как вам подсказывает инстинктивная реакция, а повинуясь каким бы то ни было теоретическим предписаниям. Ну как, удалось это вам?.. Одна из особенностей лётной профессии как раз в том и состоит, что пилот иногда действует, давя в себе естественную рефлекторную реакцию.

Автор просит извинения у читателей за вынужденное вторжение в так называемую чистую технику. Если даже не все в этом отступлении окажется до конца понятным, важно, чтобы читатель почувствовал, насколько неожиданными, парадоксальными, противоестественными должны были показаться соображения Арцеулова его коллегам — авиаторам того времени.

Великое личное мужество проявил Арцеулов в день, к которому приближается наш рассказ.

Но этому предшествовало проявленное им другое, пожалуй, не менее редкое свойство: смелость мысли! Умение оторваться от господствующих канонов, от связывающего по рукам и ногам «все так думают»…

В то ясное осеннее утро учебные полёты на аэродроме Севастопольской школы были закончены рано. Лётчик-инструктор Арцеулов сел в свой «Ньюпор-XXI», осмотрелся в кабине, надел привязные ремни и дал команду: «К запуску».

Минуту спустя самолёт разбежался — и ушёл в воздух. Полет, который потом справедливо назвали историческим, начался.

Живой рассказ об этом полёте, так сказать, из уст первоисточника, мы можем послушать — каждый раз с глубоким волнением — и сегодня в фильме «Дорога в облаках». Константин Константинович говорит с экрана. Говорит спокойно, без пафоса (хотя, честное слово, если бы даже и присутствовал в этом рассказе пафос, язык не повернулся бы назвать его ложным).

"Самолёт легко поднимается. Я набрал около двух тысяч метров высоты. Собственно говоря, фигурные полёты у нас производились на тысяче восьмистах метров, но, думаю, лишние двести метров, конечно, не помешают. Дальше от земли быть в таких случаях всегда приятно… Сделал вираж, такой круг, чтобы ещё раз вспомнить все свои приёмы, которые, я предполагал[5] , выведут самолёт из штопора. Потом сбавил газ по возможности, чтобы потерять скорость, задрал самолёт, выключил мотор — самолёт закачался. И достаточно было немножко тронуть одной ногой, как самолёт свалился на левое крыло — и завертелся в штопоре".

Итак, Рубикон перейдён. Самолёт — в штопоре. Обратного пути больше нет. Одно из двух: или умозрительные предположения лётчика оправдаются, или… Третьего не дано.

В беседе с космонавтом В.А. Джанибековым Константин Константинович дополнил свой рассказ несколькими подробностями: «Было очень тихо. Только свист ветра в расчалках, и все предметы на земле сливаются в опрокинутый конус, у вершины которого мелькает здание школы. На ручке управления исчезает чувство опоры… Да что я вам все это рассказываю? Вы же лётчик. Сами все не раз испытывали…» Вообще-то это верно: и Джанибеков, и многие тысячи других лётчиков узнали ощущения в штопоре по собственному опыту. Но — узнали потом. После Арцеулова. Узнали, опираясь на опыт предшественников, первым из которых был он, Арцеулов.

Но вернёмся к рассказу Константина Константиновича с экрана: «Конечно, впечатление, первый раз попав в штопор, было не особенно приятное, и поэтому, как только я убедился, что это действительно штопор, я сейчас же применил свои предложенные приёмы, чтобы вывести самолёт: ручку отдал от себя и сильно дал ногу, обратную вращению штопора. Я почувствовал, что на рулях появилось давление воздуха, — самолёт я остановил».

Казалось бы, все! Победа! Полная победа!

Но Арцеулов так не считал. Он хорошо знает старинную немецкую поговорку: «Один опыт — ещё не опыт». Нельзя, чтобы его штопор посчитали случайностью. Выведя самолёт из снижения, он снова переводит его в набор высоты и повторяет штопор. Теперь выводит самолёт из штопора уже не после полутора-двух витков, как в первый раз, а после четырех-пяти.

Нет, ничего случайного нет. Все закономерно.

…В некоторых газетных публикациях, в которых описывался этот полет, дело изображалось так, будто никакого особого риска тут не было, будто Арцеулов, «так же, как в своё время и Нестеров, был уверен в своих расчётах».

Сравнение с выдающимся лётчиком П.Н. Нестеровым, первым выполнившим «мёртвую петлю», получившую впоследствии его имя («петля Нестерова»), конечно, почётно, но в данном случае не совсем правомерно. Готовясь к «петле», Нестеров знал, что возможность выполнения этой фигуры научно доказана за двадцать с лишним лет до этого расчётами профессора Н.Е. Жуковского в работе «О парении птиц» (что, разумеется, ни в малейшей степени не умаляет заслуги лётчика). А Арцеулов никакими данными теории штопора (которой тогда ещё вообще не существовало) не располагал. И «своих расчётов» не делал. Полагался на свою незаурядную техническую и лётную интуицию, на здравый смысл, на понимание физической сущности явления… И все-таки, как он нам только что сам сказал с экрана, это были предположения! Более или менее основательные, но предположения… Полностью игнорировать это обстоятельство мог бы самоубийца, а не человек с нормальной человеческой психикой.

В домашнем архиве Арцеуловых сохранились два листка, на которых рукой Константина Константиновича набросан чернилами текст то ли задуманной им статьи, то ли какого-то выступления. Читаем там: «…не могу сказать, что, приняв такое решение, я оставался спокоен. Ведь парашютов тогда не было, и в случае ошибки полет стал бы для меня последним. Но закалка нервов в недавних боях помогла быть твёрдым в своём решении».

Вот оно — истинное мужество. Мужество, основанное не на том, чтобы не отдавать себе отчёта в реально грозящей опасности, а на том, чтобы действовать, невзирая на эту, ясно осознанную опасность так, как того требует долг: воинский, гражданский, служебный, а особенно — охватывающий по существу их всех — неписанный, моральный…

Да, с огромным риском был связан этот исключительный полет!

А как вообще смотрел на риск Арцеулов? Видел в нем возможность приятно пощекотать себе нервы (выражение, порой встречающееся в авиационной и околоавиационной литературе) или необходимость, которая — хороша она или плоха — неизбежно сопутствует проникновению в новое?

Ясный, недвусмысленный ответ на этот вопрос содержится в высказываниях самого Константина Константиновича. Правда, относятся они к другому выдающемуся авиатору и человеку — Михаилу Никифоровичу Ефимову.

Осенью 1971 года на торжественном заседании по случаю 90-летия со дня рождения М.Н. Ефимова Арцеулов выступил с небольшой — минуты на четыре, — но очень ёмкой речью о том, что же представлялось ему самым важным, самым светлым в облике Ефимова.

Начал Арцеулов не с профессиональных достоинств Михаила Никифоровича, а с того, что, по его мнению, «мировой славы Михаил Никифорович достиг благодаря своим моральным качествам». Вот так — моральным!

Ну а чисто профессиональные? Летчицкие? Обратившись к ним, Арцеулов отметил, что «к авиации Михаил Никифорович относился серьёзно. Все у него было продумано, рассчитано, всегда шёл на трезвый риск. А полёты его были выдающимися… Ефимов знал авиационную технику в совершенстве, но летал осторожно, зря не рисковал, шёл наверняка… Помню, на Севастопольском аэродроме Михаил Никифорович после лётного дня занимался с братом. Тимофей летал на „Блерио“. Как-то на довольно большой по тем временам высоте Тимофей выключил мотор и крутой спиралью пошёл на посадку… Но когда сел, Михаил Никифорович распек его за лихачество… Младший брат стоял перед старшим по стойке „смирно“ и ушёл удручённый…»

Вот какие черты профессионального облика Ефимова вызывают у Арцеулова особое одобрение: «Всегда шёл на трезвый риск…», но «летал осторожно, зря не рисковал, шёл наверняка…», «все было продумано, рассчитано…». Сегодня мы твёрдо знаем, что иначе на лётной, особенно на лётно-испытательной, работе просто невозможно. При любом другом стиле работы и дела не сделаешь, и головы не снесёшь. Но то сейчас. А такие люди, как Ефимов к Арцеулов, этот стиль, эти взгляды не просто исповедовали — они их создавали. И более того, следовали им на практике. Это стоит отметить особо, потому что высказать принципы, подобные приведённым, и даже искренне решить неуклонно следовать им гораздо проще, чем делать это в действительности. В самом деле, взять хотя бы ныне бесспорное «зря не рисковать». Какой индикатор, какая ЭВМ могут в каждом конкретном случае определить, когда «зря», а когда «не зря»? Нет, наверное, на свете лётчика (да и представителя многих других профессий: моряка, хирурга, военачальника), перед которым не вставал бы этот вопрос!

Впрочем, к первому полёту на штопор сказанное не относится. Тут налицо был гот самый, не очень частый случай, когда можно было уверенно сказать: не зря!

Раскрытие тайны злого демона — штопора — стоило того, чтобы рискнуть. Двадцать раз продумать, постараться учесть все возможные «если», не пренебречь ни одной мелочью, способной сработать на уменьшение риска (вспомним набранные Арцеуловым лишние 200 метров высоты), — и рискнуть! Рискнуть крупно, широко, безоглядно…

С земли полет Арцеулова наблюдала едва ли не вся школа. Хотя он заранее не очень распространялся о своих намерениях, но с несколькими, наиболее близкими ему коллегами все же поделился, и, разумеется, скоро об этом знало множество людей (трудно проследить пути распространения интересных новостей, но что происходит это распространение с поразительной скоростью — общеизвестно).

Среди очевидцев первого штопора были уже знакомый нам В.П. Невдачин, лётчик-инструктор Б.Л. Цветков, слушатель школы, в будущем известный лётчик А.И. Егоров и другие — практически весь лётный состав.

Один из очевидцев сказал, что витки обоих штопоров, выполненных в тот день Арцеуловым, «заставили зрителей содрогнуться».

Пожалуй, самое полное свидетельство очевидца содержится в письме Невдачина, адресованном Е.Ф. Бурче:

"…На высоте около 1500 метров[6] мы с волнением увидели, как самолёт с затихшим мотором как бы замер на некоторое время на месте, а затем, свалившись на бок, завертелся в штопоре. Состояние наше можно назвать подавленным, и мы молча наблюдали, что будет дальше. После двух витков штопора самолёт перестал вращаться… Все с облегчением вздохнули, ещё не отдавая себе ясного отчёта в происшедшем. Мы успели только осознать, что миновала опасная минута, и радовались, что все кончилось благополучно. Но нам пришлось в это утро все же ещё раз пережить волнение; После первого выхода из штопора Константин Константинович решил повторить свой номер ещё раз… На этот раз штопор продолжался дольше, что нас стало беспокоить. После 4—6 витков вращение самолёта стало замедляться, наконец приостановилось, и после пикирующего полёта самолёт перешёл на планирующий спуск и сел недалеко от нашей группы. Радостно возбуждённые, мы всячески выражали своё восхищение полётом, поздравляли К.К. с избавлением от неминуемой гибели и приветствовали своего смелого товарища. Только спустя некоторое время мы осознали всю серьёзность происшедшего…"

Сравнивая описания этого полёта, сделанные «из кабины самолёта» и с земли, мы видим, насколько последнее эмоциональнее, тревожнее. Объяснение этому не только в природной сдержанности и скромности Арцеулова, но и в том, что в полёте — особенно в таком уникальном — лётчик попросту очень занят. Он работает. И если нельзя по правде сказать, как это иногда делают, будто ему «не до переживаний», то бесспорно, что эти свои переживания он загоняет куда-то в глубокие подвалы подсознания — чтоб не мешали работать.

…Драматические события этого дня прямо напрашиваются на то, чтобы их беллетризировать. Описать, что думалось Арцеулову накануне, как боролись в нем противоречивые эмоции, и все прочее, вплоть до того, как «вся жизнь промелькнула перед его мысленным взором» в момент, когда самолёт свалился в штопор. Но делать этого не хочется. Тут налицо тот самый случай, когда факты сильнее любых вымыслов и домыслов.

На следующий день Арцеулов подал начальнику школы полковнику Стоматьеву рапорт, в котором испрашивал разрешения ввести штопор, как одну из фигур высшего пилотажа, в программу истребительного отделения. Стоматьев, сам не лётчик, а воздухоплаватель, не счёл себя достаточно компетентным, чтобы решить этот вопрос единолично, и передал его на рассмотрение совета лётчиков-инструкторов. Мы не знаем сейчас, было ли решение совета единогласным. И если нет, то как разделились голоса.

Лётчик (в то время учлет школы) А.И. Егоров был свидетелем того, как прикомандированные к школе французские инструкторы лётчики Мутак и Линьяк говорили Арцеулову, что «даже во Франции никто не рисковал проделать штопор» и что «такая попытка — безумие, которое только повлечёт его гибель».

Правда, говорилось это до полёта Арцеулова, но опыт показывает, что общественное мнение — категория довольно консервативная. Даже самые очевидные факты перестраивают его обычно далеко не сразу.

Но так или иначе, лётчики-инструкторы или, во всяком случае, их большинство предложение Арцеулова поддержали. И через несколько дней приказом начальника школы штопор был официально включён в программу истребительного отделения. И достаточно широко. От обучающегося требовалось, как пишет сам Арцеулов, "сделать штопор до пяти витков, затем штопор до восьми витков с выходом в заданном направлении.[7] С группой сильных учеников на пяти самолётах делали одновременный штопор из строя фронта с выходом в одном направлении. Сам я делал посадки со штопора[8] , начиная его с высоты 1500—2000 метров. То же делали инструктор отделения высшего пилотажа Холщевников и его начальник Братолюбов — оба мои ученики".

Арцеулов явно хотел не просто «попробовать» штопор, а полностью овладеть им. И не только овладеть самому, но добиться, чтобы то же получилось у его учеников. Впрочем, удивляться этому не приходится: он для того и решился на свой умный и смелый эксперимент, чтобы люди не бились.

По окончании школы её ученики оказались самыми активными распространителями драгоценного опыта борьбы со штопором в авиаотрядах.

Но, не дожидаясь этого, Арцеулов составил подробную инструкцию, которая была незамедлительно разослана всем авиационным частям русской армии. И результаты не замедлили сказаться! Мрачная репутация штопора как явления безвыходно смертельного была заметно поколеблена. Более того: некоторые лётчики стали сознательно прибегать к нему в тактических целях. Известный лётчик А.К. Петренко, не раз отличавшийся в боях как первой мировой, так и гражданской войны, вспоминал, что он и его товарищи «в воздушных схватках применяли фигуры высшего пилотажа, в том числе были случаи использования преднамеренного штопора с целью ухода от артиллерийского огня или отваливания от самолёта противника».

Читатель, наверное, обратил внимание на то, что, рассказывая о дне исторического лётного эксперимента Арцеулова, автор употребляет выражения «осенним утром 1916 года», «однажды осенью» и тому подобные. Почему не называется точная дата?

Дело в том, что установить её… не удалось. В первых публикациях уверенно называлось число — 24 сентября 1916 года. Но очень скоро возникли сомнения. Как мы знаем из документов, Арцеулов прибыл в Севастопольскую школу авиации лишь 16 сентября. Несколько дней у него неизбежно должно было уйти на организацию истребительного отделения, знакомство с учлетами и другие дела, связанные с вступлением в командование подразделением, тем более ранее не существовавшим. Да и само осознание штопора как демона, с которым надо незамедлительно вступать в бой, окончательно сформировалось у Константина Константиновича в значительной мере под влиянием катастроф, происшедших у него на глазах уже в школе.