Вообще-то мы там часто бывали с тетечкой. Но тут я пойду с сестрой! С такой красивой девушкой – в юбочке колоколом, в туфельках на шпильках… Скорей бы! Скорей бы!
Но я стесняюсь спрашивать про стипендию. Мне неудобно. Я знаю – Женька раз сказала, не забудет.
Жду.
В один прекрасный воскресный день к Женьке приезжает ее школьная подружка Элка. Это вообще красавица немыслимая. Женечка черненькая, а Эллочка светленькая. Тоже хохотушка. Две красавицы, на которых я мечтаю быть похожей, когда вырасту. Сразу на двух. Буду тоже в туфельках на каблуках ходить, в юбочке… Все залюбуются, когда увидят…
Женьке и Элке надо о чем-то поговорить. Но они никак не могут. Мешаю я. Я все время верчусь, вклиниваюсь, лезу в их разговоры… Никак меня не отогнать… Они обе терпеливые, добрые… Не гонят. Только ласково просят дать им пару минут поговорить о чем-то важном.
Но я уже завелась. Я не могу от них отлипнуть. Чем больше они просят, тем гаже я себя веду. Прыгаю, кручусь, мельтешу перед их смеющимися глазами.
– Ой! – восклицает вдруг Женечка. – Я ж и забыла! Мне вчера стипендию дали! Пошли в Парк культуры.
Я понимаю, что вспомнила она это только потому, что другого способа от меня отвязаться у подружек нет. Понимаю с первого мгновения. Но радость переполняет меня. Все, как я мечтала, даже еще лучше! Ура!
И вот мы в Парке. Заходим. Красота! Газоны с цветами, деревья, люди нарядные. И музыка, музыка из громкоговорителей. Песня льется. Я все песни знаю. И эту тоже. Это – странная песня. Там дядька поет, а потом хор. Потом снова дядька. Когда хор поет, я всегда с трудом разбираю слова. Но из принципа стараюсь понять. А как пойму – оказывается: выучилась песня. Сама собой.
Слова меня удивляют. Смущают чем-то.
…Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой,
В горе, надежде и радости,
Ленин в твоей весне, в каждом счастливом дне,
Ленин в тебе и во мне!
Я прекрасно знаю, что Ленин умер. Знаю, что если б он был жив, все у нас давно было бы хорошо – лучше не придумаешь. Так тети говорят. Случается что-то плохое, и они вздыхают: Был бы Ленин жив, он бы не допустил…» Жаль, что он умер. Но – умер! Лежит в Мавзолее. Очереди к нему стоят – не пробьешься.
А тут хор орет: «Ленин всегда живой»…
Вранье какое-то… Зачем?
Но самое непонятное – это последняя строчка. «Ленин в тебе и во мне!»
Как это? Вот – как это?
Например, Танюся строго следит, чтобы я мыла руки. Несколько раз в день приходится мыть руки с мылом! Потому что иначе можно грязными руками занести в себя микроб во время еды. Это я понимаю. Занесешь микроб, станешь болеть. Живот заболит, горло, ухо, нос… Микробы – это такие невидимые твари, которые залезают в тебя при каждом удобном случае, чтобы принести вред организму.
Но Ленин же не микроб! Как это – он во мне?
Я Ленина с детского сада люблю. Мы книжки про него читали…
Но мне не хочется, чтоб он был во мне. Это меня тревожит.
Женька и Элка тем временем находят для меня аттракцион – карусели какие-то.
– Хочешь?
Аттракцион – ничего особенного. Ну ладно, пусть для начала. Залезаю в люльку – поехали.
Мои красавицы садятся на лавочку и наконец-то в покое обсуждают что-то свое. Смеются… А у меня в голове все орет хор: «В каждом счастливом сне… В тебе и во мне!»
Не постигаю!
Меня слегка укачало (такое случается). Иду к своим на нетвердых ногах.
– Что такое – Ленин в тебе и во мне? – спрашиваю у Женьки.
– Идем на качели, хочешь на качели? – зовет она.
Ясное дело – они не договорили, им поскорей бы от меня отвязаться.
– Что такое – Ленин в тебе и во мне? – настаиваю я.
– А вот на эту штуку хочешь?
– Что такое – Ленин в тебе и во мне?
И тут мы подходим к действительно интересному аттракциону.
Там самолет. Садишься в него и взмываешь в воздух. Он летит, потом перекувыркивается… Снова взмываешь…
Это же тоже тренировка героизма! Называется – петля Нестерова. Был такой знамениты летчик, делал в воздухе на своем самолете такой кувырок…
– Сюда хочу!
– Сюда? А не страшно?
– Сюда!
– Уверена?
– Сюда!
Женечка покупает мне билетик. Сами они остаются опять же на скамеечке.
– Мы будем тебе рукой махать, когда ты взлетишь, – обещают мои красавицы.
Я переполняюсь гордостью.
Сажусь в самолет. На заднем сиденье парень. Постарше меня. Лет тринадцать ему будет. Подходит дядька и очень сильно перетягивает меня ремнями крест-накрест.
– Зачем? – не понимаю я.
– А чтоб не вывалилась, когда вниз головой висеть будешь.
Что-то мне уже не хочется этой петли Нестерова. Но назад дороги нет. Сама напросилась. Женечка же спрашивала, спрашивала.
…Самолет взмыл в воздух. Потом перевернулся. Мы повисли вниз головами. Самолет в таком положении застыл.
– Аааааа! – орет парень за моей спиной.
А у меня и сил орать нет. Я в таком ужасе, что онемела. Со мной так всегда бывает в самые страшные моменты. Я вишу и думаю: лучше бы ремни расстегнулись, я б упала и все.
Самолет медленно двигается и достигает земли. Можно выходить?
Нет! Аттракцион – три оборота! Три петли!
Трижды приходится висеть вниз головой. Все мысли выпадают. Наверное, я вернусь на землю круглой дурочкой.
Все когда-то кончается. И «петля Нестерова» кончилась тоже. Я еле разжимаю пальцы – так судорожно вцеплялась в поручни. Идти в первые секунды вообще не могу.
– Понравилось? – спрашивает дядька.
– Нет, – отвечаю честно.
Плетусь к своим.
– Мы тебе махали, махали, а ты такая важная сидела, даже на нас и не взглянула ни разу, – говорит Женечка.
Она, наверное, замечает, что я выгляжу как-то не так.
– Что-то ты бледная какая. Укачало?
Я киваю. Выгляжу, наверное, непривычно жалко. Добрые подружки стараются сделать для меня что-то особенно приятное.
– Пойдем на лодочке покатаемся?
Я отрицательно верчу головой.
– А в комнату смеха?
Мы идем. Тут Женька вспоминает:
– Ты меня о чем спрашивала? Что-то не поняла?
– Что такое – Ленин в тебе и во мне?
Подружки переглядываются. Не пойму – им что? Смешно? Или показалось?
А мы уже у комнаты смеха. Вход – пятачок, а счастья…
Там зеркала меняют людей до неузнаваемости. Вот я толстый карлик, а Женька с Элкой кубышки на очень тонких, как прутья, ногах. Смешно невыносимо. Каждое зеркало – свой смех.
Хохочу до слез, до икоты. Там все хохочут…
Выходим довольные, продолжая хохотать…
– Что такое – Ленин в тебе и во мне? – вспоминаю я…
– Это… Ну это… Это он в душе у тебя. У меня. У всех нас в душе.
Я задумываюсь. Проверяю свою душу. Ищу.
Ленина там нет. И не было. Там бывает страх. Бывает любовь – очень сильная – к тетечкам, к Женечке. Бывает – там сидит боль, если что-то грустное читаешь. Еще там – папа. И иногда мама.
Ленина нет.
– А у тебя внутри есть Ленин? – спрашиваю Женьку шепотом.
– Давай я потом поищу, – предлагает сестричка миролюбиво. – Пойдем мороженое есть?
– Ура!!!
Перед едой я тщательно мою руки. Чтоб ни один микроб не забрался… Да и Ленин… Кто его знает, как он внутрь залезает…
Перепись населения. (Зима 1959)
Я учусь в первом классе. Только что закончились школьные зимние каникулы. Стало быть, это январь 1959 года. К нам, в нашу «квартиру» 60-а приходит серьезная тетя: она делает перепись населения. Мне очень интересно, что это такое и зачем.
– Чтобы точно знать, сколько человек живет в СССР, чем эти люди занимаются, сколько детей, сколько пенсионеров, сколько работающих, – так объяснила мне Танюся.
Женщина раскладывает на столе свои бумаги и записывает все про Танюсю: фамилия, имя, отчество, дата рождения, место рождения… Потом спрашивает о национальности.
– Раньше такого вопроса не было, – говорит Танюся,
– Это новый вопрос, – равнодушно отвечает переписчица.
Я национальным вопросом очень интересуюсь после Фестиваля. Из-за национальности люди выглядят совсем разными. А я мечтаю о путешествиях, хочу выучить все языки мира, чтобы всех людей понимать.
…– Еврейка, – отвечает Танюся.
Наконец все про нее записали. Приходит моя очередь. Я радуюсь: я сама сейчас отвечу на все вопросы. Наконец-то меня не гонят от взрослых, а слушают, что я говорю.
Фамилия, имя, отчество…
Доходит дело до нового вопроса, про национальность.
Я смотрю на Танюсю:
– Еврейка? – жду я ее подтверждения.
Но происходит заминка. Танюся вытаскивает зеленую бумагу из своей сумки с документами и говорит:
– Вот, смотрите: отец еврей, мать русская… Что писать? По отцу?
Я ничего не понимаю. Я, оказывается, человек с непонятной национальностью. Я хочу быть как все мои… Хотя – в чем разница?
– На выбор гражданина, – отвечает переписчица.
– Вырастет, выберет, – соглашается Танюся. – А сейчас что писать?
– Давайте по матери, – предлагает наша гостья.
– Давайте, – вздыхает Танюся.
Чего она вздыхает? Тоже, как и я, понимает, что несправедливо это? Я маму давно-давно не видела… Она не приезжает… Я ее помню. Но она не приезжает… Мне становится грустно. Тоска на сердце, как в самые первые дни моей жизни в Москве много лет тому назад…
Больно мне от национального вопроса… Боль эта запомнилась на всю жизнь. Но, может, и хорошо, что тогда ощутился этот укол… Как прививка. Потому что вопросу этому суждено было всплывать в разных формах и видах опять же – на протяжении всей моей жизни.
Ни в детском саду, ни в первом классе я ни разу не столкнулась с этой темой… Вот разве что – перепись.
Но потом мы переехали на новую квартиру. Наш двор был полон детьми, мы играли целыми днями вместе… Мальчишки, девчонки… Вот тут-то и началось. Сколько раз в случае моих побед в играх я слышала мальчишечью ругань: «Жидовка!» (Только сейчас удивилась – почему-то ругались именно мальчишки. От досады, от азарта, наверное.) Я даже не успевала обидеться. Поначалу из-за непонимания смысла слова, потом – от презрения к глупости человеческой… Однажды все же спросила дома, что мне отвечать, если меня во дворе обзывают.
– Вообще ничего не отвечай, – сказала Стелла. – Не вступай в диалог с фашистами.
Я не вступала.
Вскоре Танюся подарила мне большую красивую книгу. Аркадий Гайдар «Голубая чашка». Я быстро ее прочитала. Хорошая книжка. Там описывалась почти моя ситуация.
Ушли папа с дочкой из дома, потому что мама сказала им, что они разбили ее любимую голубую чашку. А они не разбивали… И пошли себе гулять… Пошли, а навстречу им бежит деревенский мальчишка Санька Карякин. А в спину Саньке летят комья земли. Кидает в Саньку землю пионер Пашка Букамашкин.
Пошли папа с дочкой спросить у пионера, почему это он в человека землей кидается.
Пашка не испугался, сказал:
– Вон идет известный фашист, белогвардеец Санька. Погоди, несчастный фашист! Мы с тобой еще разделаемся.
– А ты не ошибся? – удивились отец и дочь. – Это же просто Санька Карякин.
Но Пашка стоит на своем и рассказывает историю про то, что бежал из Германии, из города Дрездена от фашистов в СССР один рабочий, еврей. А с ним его дочка, Берта. Рабочий работает на мельнице, а Берта играет с ними. И вот во время игры Санька, обидевшись на Берту, закричал ей: «Дура, жидовка!»
Берта, не зная слова «жидовка», спросила у Пашки, что оно значит, а ему и отвечать стыдно.
Пашка велит Саньке замолчать, а тот нарочно кричит все громче и громче. А Берта сидит, в глазах слезы. Догадалась.
И тогда Пашка Букамашкин взял с земли камень и подумал: «Проклятый Санька! Это тебе не Германия с твоим фашизмом, мы и сами справимся».
…Такая история.
Больше всего меня утешил вопрос дочки Светланы из книжки.
– Папа, – спросила она, – а может, Санька никакой не фашист? Может, он просто дурак?
Тем я и утешилась.
Лучше думать, что человек, с которым ты играешь, просто дурак, чем фашист. Иначе дикость получается. Наши папы с фашистами воевали, победили, а сын вырос фашистом? Нет, конечно нет. Просто дурак – и все.
Потом, уже вступив в пионеры, я решила написать письмо в главную пионерскую газету страны. Я просто спрашивала совета, как мне лучше ответить, когда меня обзывают «жидовка».
Может быть, есть такое особенное слово, после которого все это прекратится раз и навсегда?
Меня давно научили не реагировать на обидные прозвища. Я сама знаю: если правильно себя вести, смеяться вместе со всеми, дразнить быстро перестают. История с очками меня этому научила. Я и на эти обзывания не реагирую. Но вот смеяться у меня не получается. Тети советуют отходить от человека, который позволяет себе такое. А как отходить, если он бежит за тобой и орет? Проиграл мне в игре, а теперь вместо того, чтобы отыграться и честно победить, орет мне «жидовка»…
И что? Мне молчать? Делать вид, что оглохла? Как быть?
Вот, собственно, о чем я спрашивала уважаемую редакцию, в которой наверняка собрались самые умные люди. Конечно же в «Пионерской правде» знают заветное слово, с помощью которого я обрету силу.
Я с огромным нетерпением ждала ответа. Вот-вот придет избавление!
Ответное письмо очутилось в нашем почтовом ящике довольно скоро.
Радости моей не было предела. На конверте красовалась надпись «Пионерская правда». Я с нетерпением распечатала его. На красочном газетном бланке был напечатан долгожданный ответ:
«Всесоюзная ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени газета пионеров и школьников
Пионерская правда
Орган ЦК ВЛКСМ и Центрального Совета пионерской организации имени В.И. Ленина
12. I. 1961 г.
Здравствуй, Галя!
Мы получили твое письмо и сразу отвечаем.
Не нужно обращать внимания, если ребята дразнятся. Нет ничего обидного в словах «грузин», «украинец», «узбек», «еврей», «татарин», «казах» и т. д. Всё это название национальностей, а в нашей стране все национальности равны. Когда высказывают свое мнение о человеке, то никогда не думают о том, какой он национальности, а берут во внимание его характер, отношение к труду, честность, умение дружить.
Нужно быть хорошим человеком, настоящим, и такой человек всегда заслужит право на уважение, какой бы национальности он ни был.
И наоборот, если человек плохой, его никто уважать не будет, это тоже независимо от национальности.
Ты это запомни, Галя, и пусть больше вопрос о национальности тебя не волнует.
Желаем больших успехов в учебе.
Литсотрудник /Кирнос/»Вот читаю сейчас – а что? вполне приличный ответ. Уже сам факт ответа – признак внимания и уважения. Обижаться не на что. Написала? Задала вопрос? – Получи ответ.
Но я же спрашивала, как мне быть, как остановить оскорбления…
Мне ответили: «Не волнуйся».
Отчетливо помню чувство брезгливого стыда после прочтения этого ответа. Ребенок чувствует ложь, неискренность, как зверь приближение бури.
Сохранила я этот ответ. И теперь он – свидетельство.
Главное – не надо сейчас лить в уши новым поколениям сироп под названием: «Национальный вопрос в СССР был полностью решен». Уши слипнутся и завянут, как осенние лопухи.
А тогда… в зимние каникулы 1961 года я снова ощутила, как при первом знакомстве с окружающей средой, что вопросы, возникшие тогда, так и лежат в душе мертвым грузом…
– Ух-ё! Куда это я попала!
– Терпи.
– Какое все некрасивое!
– Подожди.
– Как страшно тут!
– Ничего, образуется.
– Ну и запахи!
– Задержи дыхание.
– Что мне делать?
– Не задавать лишних вопросов.
– Почему я здесь?
– Так надо.
Мужчина в доме
Мы очень хорошо и весело живем все вместе. Один минус. Нас пятеро, но нет мужчины в доме. А мужчина в доме очень нужен. Никто из нас не умеет сверлить дрелью стены. Или люстру к потолку прикреплять. Не можем мы – никто – полки на кухне повесить, кран починить, если течет…
Как только возникает необходимость такого рода, Танюся вздыхает:
– Нет мужчины в доме…
Когда накапливается много вздохов об отсутствующем в доме мужчине, появляется Максим. Его зовет Танюся. Он работает рабочим в Академии Фрунзе. Хоть в Академии полно мужчин, ремонтом занимаются специальные люди, которые все умеют. Максим – такой. У него золотые руки.
Он вообще особенный человек. Ни на кого не похож. У него заячья губа. Верхняя губа как будто рассечена надвое. Из-за этого он с трудом говорит. А когда говорит, получается не очень понятно. Но привыкнуть можно.
Я Максимом всегда любуюсь. Он очень красиво работает, никогда не оставляет за собой грязь. Все у него получается ловко, быстро. Кажется, и усилий никаких не надо, чтобы делать то, что он делает. А у нас почему-то так не получается. От Максима пахнет свежим деревом, он аккуратно одет. Приходит, снимает пиджак, достает из чемоданчика большой синий фартук, инструменты…
Потом, когда работа сделана, он садится обедать. Он и ест, как работает, красиво и аккуратно.
Берет черный хлеб, натирает корочку долькой чеснока, солит…
Я любуюсь.
– Аа тоэ хоэт, – говорит Максим.
Я уже знаю, что он сказал: «Она тоже хочет». Это про меня. Он обо мне заботится.
– Садись, – зовет Танюся. – Суп будешь?
– Нет, я только хлебушка с чесночком…
– Плохо кушает, – жалуется Танюся Максиму. – Суп не ест.
Максим показывает жестом, чтоб мне тоже дали суп.
Я ем и суп, чтобы составить Максиму компанию. Вкусно вот так: с хлебом, натертым чесноком…
Потом Максим ест второе.
А потом мы с ним пьем чай. Максим любит чай с вареньем. У нас на антресолях полно разных банок. Летом варят на всю зиму.
Максим больше всего любит смородину. Живой витамин. Я смородину не люблю. Я люблю малину. Но малину дают только больным. Здоровым: сливу, смородину, клубнику. Ладно, буду сливу.
Максим кладет в чай несколько кусков сахару, потом смородину из розеточки добавляет ложкой в свой стакан, перемешивает. Опять у него так все вкусно получается. И запах от его чая свежий-свежий, смородинный.
– Я тоже буду смородину. Как Максим, – заявляю я.
Максим смеется. Это видно по его глазам.
– Тебя надо звать, чтоб ее кормить, – улыбается Максиму Танюся. – Так ведь не упросишь тарелку супа съесть…
Я добавляю в чай смородину… Вкусно!
После обеда Максим надевает свой пиджак, кепку, прощается и уходит с чемоданчиком в руке. До следующего раза, когда понадобится мужчина в доме. Денег он никогда не берет. Он просто помогает. Потому что мужчина,
Если б не война, у нас бы в доме тоже были бы мужчины.
Но ничего. Я вырасту. Я все научусь делать, как Максим.
Буду аккуратным и спокойным мужчиной. В пиджаке по выходным, в синем рабочем фартуке, когда потребуется.
Косы отрежу, научусь говорить низким голосом, чемоданчик с инструментами соберу…
Будет у нас мужчина в доме… Потерпите…
Весь мир перед глазами
Однажды Танюся приносит мне с работы особенный подарок. Вообще-то она дарит мне подарки каждый день. Это книжечки. Тоненькие, с бумажными обложками. Я бегу ее встречать и спрашиваю:
– Что ты сегодня принесла?
Всегда в ее сумке есть для меня радость. Обычно я хватаю свой подарок и бегу читать.
А в тот раз Танюся держит в руках большой рулон. Разворачивает: карта! Вернее, даже две. На одной написано: Политическая карта мира, а на другой Географическая карта мира.
Карты довольно потрепанные.
– Это списанные наглядные пособия, – объясняет Танюся. – Их выбрасывать собрались. Я тебе принесла, чтобы ты по ним путешествовала.
Мы раскладываем на полу политическую карту. Там каждая страна обозначена своим цветом. Получается очень ярко и красиво. Я отправляюсь в свое кругосветное путешествие. Это даже интереснее, чем читать книги. Со мной что-то происходит необыкновенное. Я могу представлять себя птицей. Вот я лечу над пустыней, высматривая добычу. Я могу быть китом, нырять глубоко-глубоко, на дно океана… Или мореплавателем… Или летчиком…
Я читаю названия разных стран… Они кружат мне голову. Я знаю, зачем я родилась: мне нужно повидать весь мир!
Он, этот мир, мой, подаренный мне от рождения, оправдывает мое существование, объясняет мне смысл моего появления на свет. Смысл прост: я должна все увидеть своими глазами, должна надышаться веселым ветром странствий. Тот, кто создал этот мир, ждет моего восхищения…
Так я чувствую.
А пока – удивляюсь формам отдельных стран и континентов.
Италия – четко очерченный сапог на каблуке.
Это разве не чудо?
Скандинавский полуостров – профиль хищного зверя, скорее всего, тигра.
Но больше всего все-таки «обувных» форм:
Каспийское море – тоже сапог, как и Италия.
Южная Америка – остроносый башмак, как на средневековых картинах.
Африка – валенок.
Как же так получилось?
За всем этим мне видится чья-то улыбка…
Но главное: я знаю, что ждет меня впереди. Я везде побываю. Все увижу своими глазами. Познакомлюсь с жителями каждой страны. Стану говорить с ними на их языках.
А пока – мне достаточно карты.
Вечерами я лежу на изображении мирового океана и материках, вчитываюсь в названия рек, горных хребтов, низменностей, возвышенностей, городов, стран. Я не бездельничаю. Я там живу. На своей планете Земля.
«Тетя, тетя Кошка…»
Я учусь во втором классе. Однажды нас всех ведут в кинотеатр – мультфильмы смотреть. Телевизоры есть не у всех. Увидеть сразу несколько мультфильмов – большое счастье.
Все бы хорошо, но показывают среди прочих одну душераздирающую историю.
Там двое котяток остались без дома. Им совершенно некуда идти. Они маленькие и беспомощные. И вот они идут к своей тете. К взрослой самодостаточной кошке.
У кошки жизнь сплошной праздник. Гости: козлы, петухи и прочая живность. Она веселится и наслаждается жизнью. Песни, танцы, дом – полная чаша.
А маленьким котяткам уже совсем плохо, одиноко, страшно.
Куда им деваться?
Естественно, к тете.
И вот они стоят под окном ее дома и поют:
– Тетя, тетя Кошка, Выгляни в окошко…»
А Кошка их не пускает! Ну, не ее это проблема – пускать в свой дом каких-то бедных родственников.
Дальше я и смотреть не могу.
Я изо всех сил стараюсь сдержать слезы, стараюсь прогнать ужас и жалость.
Я закрываю глаза и зажимаю уши. В темноте кинозала никто этого не замечает – и хорошо!
Реветь нельзя! Увидят – засмеют. Нельзя показывать свою слабость. Это я уже хорошо усвоила. А слезы – безусловная слабость.
В голове звучит жалобное пение маленьких котят: «Тетя, тетя Кошка, Выгляни в окошко…»
Все-таки мне удается загнать слезы глубоко-глубоко.
Фильм заканчивается, зажигается свет, мы отправляемся по домам. Я обо всем забыла. Делаю уроки, читаю, ложусь спать.
А глубокой ночью просыпаюсь от собственного крика. Я во сне начала истошно рыдать, оказывается. Все сбежались:
– Что случилось? Галенька, что случилось?
– Котяток жалко! – рыдаю я. – Они одни, у них дома нет. Их никто не любит. Они маленькие…
Вот когда выскочили наружу мои запрятанные глубоко-глубоко слезы! Когда я уснула и перестала их держать там, где им полагается быть.
Я говорю про мультфильм, про горе котят.
– У них все в порядке! Кошка одумалась! Она сама поняла, что такое без дома быть, – объясняют мне наперебой.
– У них все в порядке потом! А было не все в порядке. Мне их жалко, когда у них все не в порядке, – объясняю я.
Выплакав свой ужас, я успокаиваюсь.
– Ребенок очень впечатлительный, – говорит Танюся. – Нечего ребенку всякие ужасы смотреть. Пусть подрастет еще.
Как мы гуляем
Все то время, что мы не спим, не сидим на уроках в школе и не делаем домашние задания, мы гуляем.
Гулять – это наше святое законное право: дети должны как можно больше находиться на воздухе. Детям необходимы подвижные игры. Иначе они не вырастут здоровыми. Вот и все. И говорить больше не о чем.
– Га-ля! Га-ля! Ты выйдешь?
Это подружки снизу кричат. Надо открыть окно и крикнуть на весь двор:
– Иду!
Я бегу по ступенькам, скачу через две, а иногда получается и через три перепрыгнуть. Но через три – это летом, это когда не в пальто или в шубе. В руке у меня зажата битка для классиков, а талия обмотана прыгалками. В кармане мелок (а иногда – о счастье – даже цветные мелки).
Мы расчерчиваем на асфальте домик для классиков. Десять клеток. Самое простое: из первой клетки до последней на одной ножке, подталкивая битку, проскакать, ни разу не покачнувшись и не послав биту в другой квадрат. Это легко, если годами тренируешься. Есть классики без биты. Двумя ногами прыгаешь в Первую и десятую клетки. Потом, подпрыгнув с поворотом, оказываешься на Второй и Восьмой. Так допрыгиваешь до Пятой и Шестой. Оттуда – зигзагом.
Вариантов – множество. Они не надоедают. Но есть и еще десятки развлечений. Самое любимое: прыгалки. Для них нужна длинная и толстая веревка. Две девочки крутят.
– Раз, два, три… Прыг!
Впрыгиваешь… Главное – не сбиться, не запутаться.
Веревка крутится все быстрее, быстрее…
– Раз, два, три…
И вот к тебе впрыгивает подружка.
Это уже посложнее. Главное – слаженность. Если кто-то сбился, уступаешь место другим, кто ждет своей минуты рядом.
Есть еще салки, жмурки, есть игры «по книгам»: берешь за основу какой-то сюжет, распределяешь роли, а дальше импровизация, фантазия…
Дочки-матери, магазин…
Иногда, набегавшись, мы садимся на лавку у песочницы и играем в города: надо быстро, без раздумий, назвать город на ту букву, на которую заканчивается предыдущий:
– Москва – Амстердам – Магадан – Нью-Йорк – Караганда…
Тут мне нет равных, с моими-то географическими познаниями!
Есть и любимые сезонные игры.
Весной пускаем кораблики по ручьям. Кораблики делаем из скорлупы грецких орехов, из пробок – кто во что горазд. Я стараюсь, потому что уверена: кораблик мой по ручью поплывет в реку, из реки – в море, из моря – в океан… Пока плывет мой кораблик. Без меня… Но когда-нибудь…
Самые исступленные гуляния происходят почему-то зимой. Мы, в шубах, шапках, валенках, шароварах с начесом, часами скатываемся с ледяной горки. Стоя, сидя на картонке, просто на попе… Как у кого получается. Залезть – скатиться, залезть – скатиться. Вот и весь смысл игры.
Но – запах снега! Азарт! Ощущение жары на морозе!!!
Темнеет рано. Мы темноты не замечаем. У нас полно сил и желания скатываться, скатываться, хоть всю ночь.
Но вот из окон:
– Лена! Домой!
– Витя! Домой!
– Галя! Домой!
Дома начинается ужас. Оказывается, руки мои заледенели до полного окоченения. Как это я не заметила?
– Вся мокрая! – ужасается Танюся. – Подумать только! Вся мокрая насквозь!!! Как завтра в школу пойдешь?
Это все ерунда. Главное: мои синие руки начинают болеть. Ноют ужасно. Я бегу в ванную, чтобы подержать руки под теплой водой.
– Не мочи! Это вредно! Растирай сухим шерстяным платком, – велит Стелла.
Но я никогда не слушаюсь. Бегу к воде. Включаю воду. Сую руки под кран.
– Ойййй! Больно!!!! Ойййй!
Каждый раз одно и то же…
Изо дня в день. Из года в год.
Кажется, никогда не кончится это счастье. Ну, разве что – после зимы наступит весна. Потом лето… Осень…
А мы все будем бегать друг за другом, скатываться с горки, пускать свои кораблики в далекое плавание и скакать по расчерченным квадратикам…
Моя настоящая первая учительница
Когда мы переехали, я пошла в новую школу. У меня появилась самая лучшая учительница, о какой только можно было мечтать! Вот ее-то я и считаю Первой учительницей.
Наталья Николаевна Овчинникова. Благодаря ей школа стала для меня большой радостью. На целых три года: второй, третий и четвертый класс. Три года детской жизни – это огромный срок. С Натальей Николаевной нам повезло.
Только сейчас удивляюсь, не могу себе поверить: ей было 19 лет, она только закончила педагогическое училище, когда ей вручили наш класс. Но сколько же всего она знала! Сколько умела! И каким терпением и пониманием детей была одарена!
Она привлекала красотой: голубоглазая, светловолосая – ярко выраженный славянский тип внешности, она наделена была ровным характером – за три года она только один раз повысила на нас голос, и то за дело!
Она никогда не пугала, никогда не ругала. Она учила. И подавала нам пример во всем.
Дети пришли в класс разные. Сразу было видно, кто любимый ребенок, о ком заботятся, а кто – просто случайный человек на свете. Случайных было гораздо меньше, но они несли в себе что-то очень особенное, неспокойное, стихийное. Был мальчик Коля Ф. – вечно чумазый и вечно голодный. Наталья Николаевна, ни слова упрека не говоря, вела его умываться, причесывала специальной Колиной расческой, которая лежала в ящике ее учительского стола. Была девочка, Таня К., умевшая виртуозно выражаться словами, значение которых не понимал у нас никто. Наталья Николаевна заплетала ей косички, о чем-то тихо с ней говорила… Таня менялась… Рядом с учительницей она выглядела ребенком, а не развязной теткой, какой казалась в первые дни сентября…
Моя учительница – ровесница моей Женечки… Удивительное поколение рожденных в год начала Великой Отечественной. Не только солдаты, вернувшиеся с фронта, казались наделенными особой благодатью. Дети, выжившие в ту войну, были особенными. Наверное, не все… Наверное, это опять же мое особое везение. Воспоминания о Наталье Николаевне и сейчас заставляют меня улыбаться…