Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины

А вот второй сон снился мне, начиная с младенчества, долгие-долгие годы.

Я еду на невиданной машине. Она очень низкая, узкая. Сейчас я бы сказала, что по виду это гоночная машина. Но тогда их и в помине не было у нас, я таких не видела. Еду одна. Машина управляется только силой моей мысли.

Я мчусь с огромной скоростью, машина ревет. И вдруг она сама по себе сворачивает с дороги в поле. Делает вираж, мчится к лесу. Я понимаю, что это неправильно. Я мысленно заставляю машину вернуться на дорогу.

Это отнимает очень много сил, но я уверена, что трачу силы не зря. Я должна отвечать за свой путь и направлять машину так, чтобы она ехала по дороге.

Просыпаюсь я после такого сна потная от усилий. Обязательно просыпаюсь! Перевожу дух. И потом, если не утро, засыпаю опять.

Сон снился и снился. И я знала, что это важный сон. Что-то он мне втолковывает. Внушает мне, в чем заключается моя миссия.

Я выбираю свой путь. Я отвечаю за свой путь. Я возвращаюсь на свой путь, если меня заносит.

А в детстве я про себя говорила: я – выпрямительница дорог.

Как папа спас мою голову

Мама очень не любила меня расчесывать. Расческа застревала в моих кудрях, зубья выпадали. К тому же, чувствуя ее раздражение, я начинала орать «благим матом», то есть очень громко. Она больно расчесывала.

Шампуней тогда никаких не было. Купали меня в оцинкованной ванночке. Голову мыли мылом. Оно промывалось плохо. На расческе от мыла оставались потом белые следы.

Все это: и мытье головы, и расчесывание – казалось мне пыткой.

А уж маме – тем более. Времени в обрез, дел полно, надо просто быстро расчесать, заплести косички, и всё. А тут нескончаемые душераздирающие крики…

Кстати, папа ухитрялся расчесывать меня совсем не больно. С разговорами, шутками, песнями. Я и не замечала, как заканчивалась эта процедура. Но папа был все время занят.

И вот однажды маме надоело.

– Все! – крикнула она. – Хватит! Сейчас пойдем в парикмахерскую и снимем это все наголо.

Я видела, что всех детей в округе действительно брили наголо. Девочки потом ходили в платочках, а мальчики – прямо так, с голыми головами. Косы имелись только у меня.

– Нина, не делай этого! – воскликнула бабушка, у которой как раз начинался приступ астмы. – Нина! Не уродуй ребенка! Оставь ей волосы!

– Нет у меня сил слышать, как она орет! – отказалась мама и потащила меня на улицу.

Последнее, что я слышала, были сиплые стоны бабушки:

– Нина, оставь голову ребенка в покое!

Конечно, я испугалась за свою голову. Я не знала, что именно в парикмахерской делают.

Может, как в моем повторяющемся сне, не только волосы срезают, а кому-то и головы. Чтоб не орали. Маму же раздражает именно мой крик. Волосы-то сами по себе молчат. Мешает моя голова. На ней рот. Ртом я кричу. И еще глаза. Из них выливаются слезы. Вот что ей на самом деле мешает!

Ору я почище любой пожарной сирены.

На улице мать ожидает ее младшая сестра, моя тетя. У мамы много сестер. Я их не люблю. Они не добрые. Когда мама приходит со мной к ним, они рассматривают меня, как чужую, как неведомую зверюшку. Так я чувствую.

Мама с ее сестрой несут меня, извивающуюся и заходящуюся в крике, в парикмахерскую. Сажают в кресло.

– Под ноль! – говорит мама.

– Не жалко? – спрашивает парикмахерша.

– Новая отрастет, лучше прежней. (Она о косе, а я уверена, что о голове!)

– Не отрастет! Не отрастет! – рыдаю я.

Я знаю, что ни руки, ни ноги, ни тем более головы у человека не отрастают. Только волосы и ногти. Но не головы!

Нет мне спасения!

– Пусть кричать перестанет, у меня сейчас уши лопнут, – смеясь, говорит парикмахерша.

– Не кричи, – велит мне мамина сестра. – Хуже будет: уши отрежут.

И после этого обещания я должна перестать плакать?

Ай-яй-яй!!! Помогите!!!

Костры горят высокие,

Котлы кипят чугунные,

Ножи точат буланые,

Хотят меня зарезати![1]

Но спасение приходит! Никогда нельзя терять надежду!

В парикмахерскую вбегает папа и выхватывает меня из кресла. Я перестаю плакать, вцепляюсь в него и еще долго всхлипываю и дрожу.

– Я же тебе сказал: не смей стричь! Зачем тебе надо, чтобы она плакала? – обращается папа к маме.

– Новые бы отросли, расчесать же невозможно! – отвечает мама.

Папа предупреждает парикмахершу, чтоб никогда больше и думать не дерзала о том, чтоб меня стричь.

Я крепко держусь за его шею и не могу перестать всхлипывать.

Оказывается, бабушка смогла позвать соседку. Та побежала за папой: «Скорей, скорей! Там Галю стригут!»

Вот он и примчался на помощь.

Папа – мой спаситель. Лучше, чем в любой сказке.

«Крик станции»

Ну, вот. Мне уже два года и девять месяцев. Лето. Все идет своим чередом. И вдруг к нам приезжает тетя Таня. Я еще не знаю, что это моя Танюсенька. Но она мне нравится с первого взгляда.

Она называет бабушку и дедушку «тетя» и «дядя».

Она устраивает в квартире генеральную уборку. Она готовит, кормит меня, водит меня гулять, когда все на работе. Она читает мне книжки. Днем и перед сном. Я больше не сижу под столом. Мока не показывается.

Так проходит какое-то время. Потом уезжает папа. Я знаю, что он едет в Ленинград учиться в университете.

– А мы поедем в Москву, – говорит тетя Таня. – Хочешь в Москву?

– Хочу, – отвечаю я.

Я ничего не знаю про Москву и не понимаю, о чем идет речь.

Про Ленинград знаю: там теперь папа.

А Москва… Что это такое?

Мы втроем: мама, тетя Таня и я едем на вокзал. Мне там очень не нравится. Очень! Там ужасно пахнет: углем, куревом, грязным туалетом, тоской… Там суматоха.

Я начинаю реветь в голос. Мама меня успокаивает:

– Ну чего ты раскричалась? Мы вместе сейчас поедем в Москву. Там красота…

– Папа! – кричу я истошно. – Папа! Хочу к папе.

– Нет папы. Уехал твой папа. А мы тоже поедем сейчас. Прекрати.

Я никак не могу уняться. Хочу – и не получается.

Подходит поезд. Он стоит всего минуту. Надо успеть, а то уедет без нас. Ступеньки поезда очень высоко, мне не одолеть. Меня затаскивает проводница. Мама и тетя залезают вслед.

Колеса стучат: та-да-дах, ты-ды-дых, та-да-дах, ты-ды-дых…

Я смотрю в окно.

Я никогда не вернусь назад в Каменку, что под Пензой. Я еду в новую жизнь.

Но я об этом и не догадываюсь.

И я, конечно, не знаю этих стихов, я прочту их студенткой, в самиздатовской тетрадке. Прочту и сразу запомню. Это про меня:

Крик станций: останься!

Вокзалов: о жалость!

И крик полустанков:

Не Дантов ли

Возглас:

«Надежду оставь!»

И крик паровозов.

Железом потряс

И громом волны океанской.

В окошечках касс,

Ты думал – торгуют пространством?..[2]

Москва, проезд Девичьего поля, дом 2, квартира 60а

– Москва! Приехали!

По всему вагону разнеслась радостная песня о Москве. Пассажиры засуетились. Поезд встал.

Вот это вокзал! Это ужас что такое! Столько людей! Все торопятся, толкаются. Запах – не описать. Очень плохо пахнет. Очень!

Мама подхватывает меня на руки. Они с тетей идут очень быстро. Я стараюсь ни на что не смотреть.

– Лето! Все хлынули в Москву! Всем надо посмотреть, – объясняет тетя.

Мы спускаемся в метро.

– Сейчас будет лестница-чудесница, – обещает тетя. – По ней не надо идти, она сама едет.

И правда! Вот здорово! Такая длинная-длинная лестница, конца не видно! И едет сама! Я смотрю по сторонам: как много места, какие высокие над лестницей потолки… Все, как в книжке про «Жил-был царь со своею царицей»…

Потом мы едем на поезде. Но совсем на другом, не таком, который привез нас в Москву. Тут только сиденья. Нет места, чтобы лежать. Людей много. Слишком много для меня. Я прижимаюсь к маме, прячу лицо.

– Станция «Парк культуры», – объявляет вагон женским голосом.

Двери открываются, мы выходим.

Снова лестница-чудесница. Теперь мы едем вверх. Лестница, которая сама едет, мне очень нравится. От нее делается весело.

Потом мы еще едем на троллейбусе. Это автобус, но у него на крыше большие усы, как у жука. Усы держатся за провода. Из-за этого троллейбус и едет. Наш троллейбус называется «Б». Ехать нам совсем близко.

– Пару остановок, и дома, – обещает тетя.

Вот мы и приехали.

– Запомни адрес, – учит тетя, – проезд Девичьего поля, дом два, квартира шестьдесят-а. Это важно. Мало ли что. Ребенок должен знать свой адрес. Повтори!

Я повторяю. Я легко запоминаю – меня папа научил запоминать стихи. Главное – понимать, о чем речь. А то запоминается бессмыслица.

– Дечиваполя, – повторяю я.

– Почти правильно, – хвалит тетя. – Повтори еще, чтобы стало понятнее. Тут было в старину поле, на нем девицы гуляли.

– Красны девицы? – уточняю я.

– Всякие, – смеется тетя, – я их не видела. Главное – это место стало называться «Девичье поле». Понимаешь?

– Да! Девичье поле, – выговариваю я вполне осознанно.

Теперь все ясно.

Мне приходится несколько раз повторить адрес.

Запомнила! Все хорошо.

А вот мы и пришли.

Это мой новый дом. Я проведу здесь свое детство. И даже в школу пойду отсюда.

Академия Фрунзе, Зубовская площадь, Плющиха, сквер между проездом Девичьего поля и Малой Пироговской – вот главные мои адреса.

От Каменки осталось название места рождения в метрике. Воспоминания раннего детства – не о месте, а о людях и собственных ощущениях.

Только вот кромка леса на горизонте…

ВЗГЛЯД ИЗ СЕГОДНЯ. ТЫСЯЧИ СЧАСТЛИВЫХ СЛУЧАЙНОСТЕЙ, ИЗ-ЗА КОТОРЫХ Я ПОЯВИЛАСЬ НА СВЕТ

Сейчас начинаю повествование о тех удивительных случайностях, которые привели меня в жизнь.

После расставания с матерью, с Каменкой, с дедушкой и бабушкой, со всем укладом моей младенческой жизни осуществился переход на другой этап существования.

Детство мое – осознанное, надежно сохраненное памятью – началось с переездом в Москву. Но именно на этом сломе: от младенчества к детству – я и хочу сделать отступление и рассказать некоторые истории тех, кто был до меня.

Родителей моих вместе я помню смутно. Папа уехал учиться в Ленинград, мама доучивалась у себя. Стронуться с места вслед за мужем сразу не получилось. Отложили на потом. А «потом» так и не случилось.

Детство мое прошло в тесном общении с папой, с его письмами, постоянно присылаемыми в подарок книгами, с летними каникулами, проведенными у него.

И вот однажды, когда я сама уже была матерью семейства, зашел у нас разговор о моих предках. Я огорчалась, что знаю о себе только по обрывкам случайных разговоров. Ведь знать о себе – это, кроме всего прочего, хорошо представлять, из чьих судеб сложилась твоя собственная судьба.

Папа пообещал мне написать о себе, о своих родных и даже о материнской родне.

Получилось три письма. С них и начну.

Письмо первое

«Помню себя с раннего детства.

Семья жила в деревне. Отец был близок к крестьянской жизни, очень уважал и любил крестьян, считал их честными, порядочными людьми, сам был трудяга. Имел небольшое хозяйство: корову, лошадь, птиц.

Я и брат были близки к природе. Рядом с домом было озеро. Помню, что отец иногда катал нас зимой по озеру и давал править лошадью. Брат Тима однажды резко дернул вожжу, и санки опрокинулись, все упали, но без последствий.

Мы очень любили природу и животных, маленькими кормили с руки корову, лошадь.

Крестьяне уважали отца и дедушку за честность и трудолюбие.

В доме была комната – называлась «темненькая». Однажды Тима открыл эту комнату: там стоял новорожденный теленочек с белой лысинкой. Тима очень испугался. Отец завел его в «темненькую», где он подружился с теленочком и больше его не боялся.

Отец и мать были очень дружны, никогда не ругались и громко не разговаривали. Нас никогда не наказывали. Помню, что Тима в чем-то провинился и тогда отец снял с него штанишки и два раза дотронулся до голого местечка ремнем, при этом он смеялся, а Тима плакал, мне его было жалко. Отец сказал, что и меня нашлепает, если я не буду слушаться. С нами жила тетя Аня, наша любимица, которая нас любила, как мать, и особенно меня.

Мама моя часто болела, но была великая труженица, очень нас любила и жалела.

Отец всю жизнь был ей предан самым чистым и самым честным образом. Ухаживал за ней, как за ребенком, и она его берегла, как нас.

Наша семья, как я теперь понимаю, была идеальная. К сожалению, мне таких семей больше не приходилось видеть. Я не идеализирую, а все говорю, как мы договорились: только правду и что помню.

Отец был простой человек, но очень любил нашу природу и часто водил меня и Тишу в лес, на луг, на озеро. Он научил нас ездить верхом на лошади, ухаживать за скотом, мы испытывали большое удовольствие чистить коня, кормить корову. Иногда она лизала нам руки, язык у нее очень жесткий и шершавый, мы боялись, что она нам откусит руку, но отец говорил, что корова людей не ест и руки наши будут целы. Мы привыкли к этому.

Отец был набожен. Запрещал мучить животных: кошек, собак, говорил, что это большой грех.

Друзья отца в основном были простые мужики. Мне запомнился один, звали его Филипп, прозвище было «железный». Я как сейчас помню этого человека. Высокий, плечистый, с большой окладистой бородой. Потом, когда я узнал про Л.Н. Толстого, я его представлял именно таким. В любое время дня и ночи этот Филипп готов был выполнить любую просьбу отца. Нас, детей, он очень любил, брал на колени, и мы трогали его бороду, а он нам рассказывал сказки, я сейчас не помню ни одной, но слушали мы его, притаившись у него на руках. От него всегда пахло свежим воздухом, сеном и конским потом. Это для меня были самые лучшие запахи с детства и до сих пор. Он был добрый и очень честный. Если скажет слово, то не изменит его. Железным его звали за характер и силу. Таких прекрасных русских типажей сейчас не найдешь.

Из деревни мы переехали в небольшой городок Ярцево, Смоленской области. Снимали квартиру у одного домовладельца. Дом был большой, типа барского. Читая впоследствии Тургенева, Гончарова и других классиков, я представлял именно этот дом. У хозяина была старая жена, при жизни я ее не видел, но она умерла, и гроб с ее телом вывозили со двора дома. Гроб был обшит бархатом. Старуха казалась восковой. Впоследствии я ее отождествлял с пушкинской Пиковой дамой.

С момента этого зрелища я узнал о смерти, стал тосковать, не за себя, а сначала за родителей, что они когда-нибудь умрут. По ночам я плакал, но никому не говорил о своих переживаниях.

Отец всегда приносил из деревни игрушки, сделанные по его просьбе мужичками: то тележки на деревянных колесиках, то палочки с лошадиными головками и другие вещички.

Отца мы любили за его мужество, чувствовали, что он нас любит, но вида нам он никогда о своих чувствах не подавал.

Мать открыто нас любила и лелеяла, не терпела грязи, капризов, приучала к работе – любой.

Рядом с нами в деревне жил отец твоей тети Цивы. Меня однажды повезли на несколько дней пожить у них. Я переночевал у них ночь, загрустил, отец Цивы заметил и отвез меня обратно домой. Мой отец и отец Цивы – братья – очень смеялись, когда я оказался дома, и говорили, что я очень смелый парень. Я понимал, что они надо мной подшучивают, но виду не подавал».

Письмо второе

«Дорогая Галинка моя!

Продолжаю…

В Ярцеве пошли в школу, долго не проучились. Помню, мне сшили из какого-то материала сумку, в которой были букварь и тетради, ручка и в бутылочке чернила. Никакой формы не было. Ботинки намазаны ваксой до блеска.

Тима был красивый мальчик. Глаза были синие, волосы темно-каштановые, волнистые, не как у твоего отца – колечками. Он был худенький, но крепкий мальчик, рослый. Особенно был красив у него нос с горбинкой, маленький рот, нежное лицо. Это все было в детстве. Потом он стал красавцем, ростом был высок, строен, брови черные, глаза синие, волос темный.

Вскоре после того как мы в Ярцеве пошли в школу, семья наша переехала в Крым. Мы жили в колхозе, вырастили корову, держали птиц.

В 30-х годах случился страшный голод, мы уехали в Смоленск.

В Крыму мы, то есть я и Тима, жили в труде, ухаживали за коровой, доили ее, чистили сарай, ездили верхом на колхозных лошадях по степям. Степи там очень живописны, трава, как море, колышется, цветы большие, красные и степное растение курай, очень душистое.

Тима был очень чувствительный парень, не давал резать кур, не терпел мучений кошек, собак, даже сусликов и мышей жалел. Мне казалось, что мама его любила больше, чем меня. Я, наверное, ошибался, мне, наверное, так казалось, но я не обижался на это, так как я сам очень любил своего брата. Отец к нам обоим относился ровно. Игрушки мы делали сами из бумаги: лошадок, коров, поросят, собак. Я ходил в домашнем сшитом тулупчике желтого цвета. На ногах в нехолодную зиму носили сшитые дома из материала «бурки», так мы называли эту обувь, на бурки надевали калоши.

Мать очень следила за чистотой, мы всегда были чистые. Отец без передышки работал в колхозе. Он был очень сильный. Помню случай, когда на какой-то праздник в колхозе зарезали быка. Его нужно было перенести куда-то. 12 человек на оглобле, пропущенной через связанные ноги быка, подняли его, но, не сделав двух-трех шагов, упали. Мой отец и еще один мужчина подняли быка вдвоем и отнесли его, куда было надо.

Я, брат и другие ребята видели это, и мы очень гордились нашим дорогим отцом. Закваска у него была прочная.

Из рассказов отца мы знали, что его брат – отец нашей дорогой Тани, Стеллы и Ани – был богатырь. Высокий, стройный, красивый и очень сильный. Мужики боялись с ним бороться, так как он их кидал, как котят. Его любили. За силу, мужество всегда любят людей, во всяком случае – уважают.

Отец рассказывал про моего дедушку, твоего прадеда. Он жил в деревне, был очень сильный, высокий, лицо, по описанию моей мамы, которая очень любила моего дедушку, было божественно красивое: окладистая борода, густые брови, нос с горбинкой, большой рост и прекрасное телосложение.

Я его представляю, наверняка и ты его представишь, я не мастер описывать портреты.

Отец и мать рассказывали мне, что когда я родился и меня привезли домой, дедушка, уже старый и больной, подошел к моей кроватке, спросил: «Зачем вы привезли этого паскудника?» – потом постоял, подумал и сказал на своем языке: «Кто входит в жизнь, а кто уходит из нее».

Дети дедушки его очень любили и уважали.

В 1910 году отец ушел служить в армию, потом участвовал в Первой мировой войне. Четыре года находился в Германии, в плену. К немцам относился уважительно за их аккуратность, точность и трудолюбие.

Потом, когда уже произошла революция, он и другие солдаты вернулись на Родину. Мое описание не последовательно, так как пишу урывками и что приходит на память.

Итак, из-за голода мы вернулись в Смоленск. В Смоленске Тима закончил десять классов и в каком-то заочном институте закончил курсы английского языка, которым владел хорошо. Он расцвел, красив был необыкновенно, очень много читал, рисовал, писал маслом. Помню, он написал акварелью портрет девушки, с которой он дружил. Кажется, этот портрет у нас где-то лежит. С девушками Тима был застенчив, хотя многим нравился.

Я закончил восемь классов.

Началась война.

22/VI-41 года я с ребятами утром ушли за город в лес. Загорали, купались. На деревьях вырезали имена, дату, кто кого любит. Пекли картошку.

Днем вернулись в город, узнали про войну.

Все кончилось. Детство, юность.

В первых числах июля Тиму нашего призвали в армию.

Больше мы его не видели.

Видимо, предчувствуя недолгую жизнь и вечную разлуку, он все время держал маму за руку.

Никогда не забуду этой трагедии.

В армии он воспрял духом, писал хорошие бодрые письма, писал, как они били фрицев, успокаивал мать и всех нас, писал мне.

Как он погиб, ты знаешь: под Сталинградом. В наградном листе сказано, что он один убил 30 немцев – солдат и офицеров, награжден орденом Боевого Красного Знамени посмертно.

Когда это печальное известие получили мои бедные родители, я был уже в армии.

Погиб он в октябре 1942 года, ему было 19 лет.

Когда я пришел с войны, мама мне рассказала, как она получила «похоронку» – так называли эти вести.

Она в лютую стужу пошла из деревни раздетой, в тапках на завод, где работал отец. Отец был убит горем, лежал на полу, все мужество покинуло его, и, как ни странно, слабая больная мама оказалась крепче его духом и спасла его морально.

Мать очень сильно простудилась, у нее постепенно развилась бронхиальная астма, от которой она и умерла 11 ноября 1966 года.

Я служил, а потом воевал в десантных войсках. Служба была суровая, тяжелая, но мы были молоды, полны патриотизма, шли напролом на смерть, на кровь.

Сталина любили как божество.

С боями прошли Будапешт, Вену и, не дойдя до Праги, встретились с союзниками. Нас разделяла речка, мы с ними не общались».

Письмо третье

…Свои воспоминания я прервал, но начну снова, верней, продолжу.

О твоих предках по моей линии я тебе, кажется, написал все, что помню и знаю.

Что касается материнской линии, то скажу тебе, что твой дед по матери был способный человек, мастер на все руки, сам построил себе дом, семья у него была большая. Он был трудяга, очень способный человек, пользовался уважением у окружающих.

У меня с ним были очень хорошие отношения, он любил меня, я уважал его.

Его жена, твоя бабушка, была простая, не злобная женщина, наоборот – добрая, но пусть это тебя не огорчает – довольно неопрятная.

Не мне судить, но Иван Васильевич, дед, был, как бы тебе сказать, не под стать ей, то есть был гораздо красивее ее, но никогда ее не обижал, жили они дружно.

Иван Васильевич был к детям строг, его боялись, но любил детей своих и даже, по мере возможности, немного баловал. С моими родителями был дружен, часто общались. Моя мама всегда старалась угостить его.

Он был остроумен, внешне очень представителен, высок ростом, физически очень силен. Хоть я был молодым и здоровым, мне не удавалось перетянуть его на палке, сидя на полу.

Семья была большая и бедная. Сейчас они умерли, пусть им будет пухом земля. Я на них не в обиде.

О твоей матери думаю, что мне писать не стоит.

В настоящее время, прожив жизнь, я не хочу никого винить, но считаю, что я поступил правильно, а поэтому ты все поймешь сама.

И снова вспоминаю о войне.

На службе у меня были в основном друзья, братья. Мой командир взвода Бычков, командир роты Артемьев, командир батальона Малышев, командир отделения Костромин Юра, старшина Корягин.

Служил я в десантных войсках. Очень много внимания уделялось физической подготовке, прыжки с аэростата, потом с самолета.

В 1943 году нас бросили на «Перекоп» в тыл врага. Все обошлось благополучно. Потом снова Внуково – под Москвой. Наша бригада была резервом Верховного главнокомандующего, то есть Сталина. Его влияние и заботу мы ощущали постоянно по той закалке и той подготовке, которую с нами проводили. Амуниция и продовольствие были отменными.

Мы были молоды, крепки, как дубы. Потом нас направили на передовую, участвовали в боях в Венгрии по разгрому 11 (?) танковых дивизий, на озере Балатон, брали город Мор в Венгрии. Наш комбриг Виндушев наблюдал с КП за наступлением его десантников на город Мор. Мы ни разу не залегли, а, как говорится, с ходу ворвались в город. Виндушев переживал за нас. Многие погибли.

Были мелкие населенные пункты, городишки, всех не запомнишь.

Участвовали во взятии города Вены, это уже в Австрии.

Ряды наши редели, но все мои друзья, о которых я писал, остались целы, к счастью, не считая легких ранений, царапин. Мои командиры меня любили, и я их также. Костромин был старше меня на десять лет, он как-то охранял меня, если можно так сказать. Например, я рыл окопчик на двоих, а он ползет за едой, опасней было, как мне казалось тогда, ему, хотя пули и мины также летали над всеми и надо мной. Ели с ним из одного котелка.

Командир батальона Малышев любил нас, как детей, хотя сам он был тогда молод. Он был очень хорошо развит физически. В Вене его ранили в голову, мы с ним встретились на улице, голова его была забинтована, он ехал сам за рулем трофейного мотоцикла. Когда мы встретились, то обнялись, хотели его довезти до санбата, но он отказался, сказал, что в санбат не поедет.

В Вене нас встречали внешне с радостью, но были и враждебные встречи. Помню, встретились с ребятами с экипажа «Катюши». Их оскорбил один австриец, назвал их русскими свиньями. В экипаже «Катюши» были ребята, родители которых были расстреляны немцами, поэтому они были очень озлоблены на немцев, и тот австрияк, который оскорбил их, поплатился дорого.

С боями мы немного не дошли до Праги, встретились с союзниками.

Упустил момент, когда наш политрук, капитан Едзоев, он был осетин, 9 мая 1945 года, когда мы готовились в наступление, объявил, что Германия капитулировала. Лучше бы он сказал это после наступления, так как было очень тяжело думать, что война кончена, а тут можно погибнуть.

Но в наступление пошли с неохотой, многие погибли.

Трудно все это вспоминать.

С союзниками нас разделяла речка. На нашем берегу был лес, где мы находились. На другом берегу американцы или англичане каждый вечер веселились, там у них была духовая музыка, они приглашали нас, но мы не забывали, в чьем распоряжении мы находимся, и свою армейскую честь не марали.

Иногда к нам из леса приходили сдаваться немцы, мы их кормили из нашей солдатской кухни, не трогали их. Они рассказывали, что в лесу много немцев, боятся нас и поэтому могут быть всякие случаи, перестрелки и ненужные жертвы.

Нам поручили прочесать лес. Немцы, отстреливаясь, вышли к речке, разделяющей нас с союзниками, и бросились вплавь к ним. Мы в них не стреляли. Союзники их побили всех в реке. Откровенно – мы не огорчались из-за этого, но сами этого никогда бы не сделали. После этого все стали отходить постепенно назад.

Война кончилась, но в нас еще стреляли, и многие погибли.

После войны мы, как представители войск СССР, находились в Венгрии долгое время.

Я уже изучил, верней, научился говорить по-мадьярски, т. е. венгерски.

Венгры – народ трудолюбивый, аккуратный, гордый.

Жили мы там хорошо, на квартирах у хозяев. У многих из нас были романы. Девушки, как и везде, были хорошие, добрые.

Там я подружился с одним нашим сержантом. Его фамилия Удавицкий. Вместе проводили время с девицами, с мадьярами. К нам относились хорошо, мы уважали их обычаи, их самих, они нам платили тем же.

Есть у них осенью праздник. Что за праздник, не знаю, но отмечается он так: хозяева приготавливают у себя в доме всякую еду. Стол, пол – все уставлено жареной и вареной птицей, стоят всякие вина на столе, на полу. Все занято яствами. Сами хозяева уходят из дома, прячутся где-то во дворе, в кустах или на чердаке и наблюдают, кто зайдет в дом. Если кто зайдет в дом, покушает там и выпьет, то это друг, а кто пройдет мимо – враг. Поэтому в этот праздник у нас были все друзья, и пока ноги нас держали, мы заходили с друзьями в каждый дом, где отдавали должное еде и питью. Готовят они отменно.

Так протекала наша жизнь в Венгрии.

Потом мы вернулись в Россию, на Родину. Служба моя закончилась через несколько лет после войны, и я вернулся к своим дорогим незабвенным старичкам».

Документы о Тиме:

1. Извещение. («Похоронка»)

от 24/II-1943 г.

Красноармеец Говзман Цемех Иосифович в боях за Социалистическую родину убит 27/Х-1942 г.

2. НКО

Войсковая часть

№ 250

3/I-1943 г.

Говзман Иосифу Файвишевичу

Справка

настоящим удостоверяется, что снайпер красноармеец Говзман Цемех Иосифович за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество награжден орденом Красного Знамени

основание Приказ (указ) В.Д. фронта от 16 декабря 1942 г.

Командир части

гв. майор /Сушков/

3.

Говзман И.П.

28/III – 68 г.

№ 510043

Подольск Московской обл.

Сообщаю, что в наградном листе к приказу Донского фронта от 16/ХII-1942 г., по которому Говзман Ц.И. награжден орденом «Красного Знамени» записано:

«…в боях с немецким фашизмом, горя лютой ненавистью к врагу, красноармеец Говзман в короткий срок изучил снайперское дело, стал искусным стрелком-снайпером, грозой для немецких наблюдателей, пулеметных расчетов и офицеров. В боях за станицу Клетская, Сталинградской области с 24 по 27 октября 1942 г. тов. Говзман, искусно маскируясь, выслеживая врага, разил его своими меткими выстрелами…

Он истребил 30 вражеских наблюдателей, связных и офицеров.

В момент перехода численно превосходящего противника в контратаку на стрелковое подразделение 2-го батальона 27 октября 1942 года тов. Говзман, смело и решительно отражая натиск врага, пал смертью храбрых.

Основание:

ОП. 682 525, Д. 180, л. 377.

Начальник архивохранилища

капитан /Лобыничев/

Папа больше написать не успел. Дела, а потом болезнь… Письма от него приходили, но на воспоминания не хватило сил. Однако о многом он мне рассказал при встрече. А многое рассказывали мне и тети.

У нас до сих пор хранится последняя открыточка с фронта, посланная Тимой в Ташкент, где в эвакуации находилась Академия им. Фрунзе, а потому и Танюся с Аней. У Ани от голода и лишений тех лет пропало зрение. И в Ташкенте ей сделал операцию знаменитый офтальмолог Филатов, после чего она не только могла видеть, но и очками не пользовалась никогда.