Все шло по плану, но немножко наспех.

Спускался вечер, спал младенец в яслях,

Статисты робко заняли места,

И Матерь Божья наблюдала немо,

Как в каменное небо Вифлеема

Всходила Благовещенья звезда.

Но тут в вертеп ворвались два подпаска

И крикнули, что вышла неувязка,

Что праздник отменяется, увы,

Что римляне не понимают шуток.

И загремели на пятнадцать суток

Поддавшие не вовремя волхвы.

Стало тихо, тихо, тихо,

В крике замерли уста,

Зашипела, как шутиха,

И погасла та звезда.

Стало зябко, зябко, зябко,

И в предчувствии конца

Закудахтала козявка,

Волк заблеял, как овца.

Все завыли, захрипели,

Но не внемля той возне

Спал младенец в колыбели

И причмокивал во сне.

Уже светало, розовело небо,

Но тут раздались гулко у вертепа

Намеренно тяжелые шаги,

И матерь Божья замерла в тревоге,

Когда открылась дверь и на пороге

Кавказские явились сапоги.

И разом потерявшие значенье

Столетья, лихолетья и мгновенья

Сомкнулись в безначальное кольцо,

А он вошел и поклонился еле, 

И обратил неспешно к колыбели

Забрызганное оспою лицо.

«Значит, вот он – этот самый

Жалкий пасынок земной,

Что и кровью, и осанной

Потягается со мной…

Неужели, неужели

Столько лет и столько дней

Ты, сопящий в колыбели,

Будешь мукою моей?!

И меня с тобою, пешка,

Время бросит на весы?»

И недобрая усмешка

Чуть приподняла усы.

А три волхва томились в карантине.

Их в карантине быстро укротили,

Лупили и под вздох и по челу,

И римский опер, жаждая награды,

Им говорил: «Сперва колитесь, гады!

А после разберемся – что к чему».

И понимая, чем грозит опала,

Пошли волхвы молоть, что ни попало,

Припоминали даты, имена,

И полетели головы.

И это Была вполне весомая примета,

Что новые настали времена.

Потные, мордастые евреи,

Шайка проходимцев и ворья,

Всякие Иоанны и Матфеи,

Наплетут с три короба вранья,

Сколько их присыплют раны солью,

Лишь бы им взобраться на Синай.

Ладно, ладно, я не прекословлю, –

Ты был первый,

Ты и начинай,

Встань – и в путь по городам и весям,

Чудеса и мудрости твори.

Отчего ж Ты, Господи, невесел?

Где они, соратники Твои?

Бражничали, ели, гостевали,

А пришла беда – и след простыл,

Нет, не зря Ты ночью в Гефсимани

Струсил и пощады запросил.

Где Твоих приспешников орава

В смертный Твой, в последний час земной?

И смеется над тобой Варрава –

Он бы посмеялся надомной!

Был Ты просто-напросто предтечей,

Не творцом, а жертвою стихий,

Ты не Божий сын, а человечий,

Если смог воскликнуть: «Не убий!»

Душ ловец, Ты вышел на рассвете

С бедной сетью из расхожих слов,

На исходе двух тысячелетий

Покажи, Богат ли Твой улов?

Слаб душою и умом не шибок,

Верил Ты и Богу и царю,

Я не повторю Твоих ошибок,

Ни одной из них не повторю!

В мире не найдется святотатца,

Чтобы поднял наменя копье,

Если ж я умру, – что может статься, –

Вечным будет царствие мое!»

Он один, а ему неможется,

И уходит окно во мглу,

Он считает шаги, и множится

Счет шагов от угла к углу.

От угла до угла потерянно

Он шагает, как заводной,

Сто постелей ему постелено,

Не уснуть ему ни в одной.

По паркетному полу голому –

Шаг и отдых, и снова шаг,

Ломит голову, ломит голову,

И противно гудит в ушах,

Будто кто-то струну басовую

Тронул пальцем и канул прочь,

Что же делать ему в бессонную,

В одинокую эту ночь?

Вином упиться? Позвать врача?

Но врач – убийца, вино – моча…

Вокруг потемки, спят давно

Друзья – подонки, друзья – говно

На целом свете лишь сон и смех,

А он в ответе один за всех!

И, как будто стирая оспины,

Вытирает он пот со лба,

Почему, почему, о Господи,

Так жестока к нему судьба?

То предательством, то потерею

Оглушают всю жизнь его.

«Что стоишь ты там, за портьерою?

Ты не бойся меня, Серго!

Эту комнату неказистую

Пусть твое озарит лицо,

Ты напой мне, Серго, грузинскую,

Ту, любимую мной, кацо,

Ту, что деды певали исстари,

Отправляясь в последний путь,

Спой, Серго, и забудь о выстреле,

Хоть на десять минут забудь!

Но полно, полно, молчи, не пой!

Ты предал подло – и пес с тобой!

И пес со всеми – повзводно в тлен!

И все их семьи до ста колен!»

Повсюду злоба, везде враги,

Ледком озноба – шаги, шаги…

Над столицами поседевшими

Ночь и темень, хоть глаз коли,

Президенты спят с президентшами,

Спят министры и короли.

Мир, во славу гремевший маршами,

Спит в снегу с головы до пят,

Спят министры его и маршалы…

Он не знал, что они не спят,

Что притихшие, сводки утренней

В страхе ждут и с надеждой ждут, 

А ему все хуже, все муторней,

Сапоги почему-то жмут…

Не приказанный, не положенный

За окном колокольный звон.

И, упав на колени: «Боже мой!» –

Произносит бессвязно он, –

Молю, Всевышний,

Тебя, Творца,

На помощь вышли скорей гонца!

О, дай мне, дай же – не кровь, вино…

Забыл, как дальше…

Но все равно,

Не ставь отточий,

Конца пути,

Прости мне, Отче,

Спаси… прости…»

Вечер, поезд, огоньки,

Дальняя дорога…

Дай-ка, братец, мне трески

И водочки немного.

Бассан-бассан-бассана,

Бассаната-бассаната…

Что с вином, что без вина –

Мне на сердце косовато.

Я седой не по годам,

И с ногою высохшей,

Ты слыхал про Магадан?!

Не слыхал?! Так выслушай,

А случилось дело так:

Как-то ночью странною

Заявился к нам в барак

«Кум» со всей охраною,

Я подумал, что конец,

Распрощался матерно…

Малосольный огурец

Кум жевал внимательно.

Скажет слово и поест,

Морда вся в апатии,

«Был, – сказал он, – главный съезд

Славной нашей партии.

Про Китай и про Лаос

Говорились прения,

Но особо встал вопрос

Про Отца и Гения».

Кум докушал огурец

И закончил с мукою:

«Оказался наш Отец

Не отцом, а сукою…»

Полный, братцы, ататуй!

Панихида с танцами!

И приказано статуй

За ночь снять на станции.

…Ты представь – метет метель,

Темень, стужа адская,

А на нем одна шинель

Грубая, солдатская,

И стоит он напролом,

И летит, как конница,

Я сапог его кайлом,

А сапог не колется,

Помню, глуп я был и мал,

Слышал от родителя,

Как родитель мой ломал

Храм Христа Спасителя.

Бассан-бассан-бассана,

Черт гуляет с опером,

Храм – и мне бы ни – хрена,

Опиум, как опиум,

А это ж Гений всех времен,

Лучший друг навеки!

Все стоим ревмя ревем,

И вохровцы, и зэки,

Я кайлом по сапогу

Бью, как неприкаянный,

И внезапно сквозь пургу

Слышу голос каменный:

«Был я вождь вам и отец,

Сколько мук намелено!

Что ж ты делаешь, подлец?!

Брось кайло немедленно!»

Но тут шарахнули запал,

Применили санкции, –

Я упал, и Он упал,

Завалил полстанции…

Ну, скостили нам срока,

Приписали в органы,

Я живой еще пока,

Но, как видишь дерганный…

Бассан-бассан-бассана,

Бассаната-бассаната!

Лезут в поезд из окна

Бесенята, бесенята…

Отвяжитесь, мертвяки!

К черту, ради Бога…

Вечер, поезд, огоньки,

Дальняя дорога…

То-то радости пустомелям,

Темноты своей не стыжусь,

Не могу я быть Птоломеем,

Даже в Энгельсы не гожусь.

Но от вечного бегства в мыле,

Неустройством земным томим,

Вижу – что-то неладно в мире,

Хорошо бы заняться им,

Только век меня держит цепко,

С ходу гасит любой порыв,

И от горестей нет рецепта,

Все, что были, – сданы в архив.

И все-таки я, рискуя прослыть

Шутом, дураком, паяцем,

И ночью и днем твержу об одном:

Не надо, люди бояться!

Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,

Не бойтесь мора и глада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!»

Кто скажет: «Идите, люди, за мной,

Я вас научу, как надо!»

И рассыпавшись мелким бесом,

И поклявшись вам всем в любви,

Он пройдет по земле железом

И затопит ее в крови.

И наврет он такие враки,

И такой наплетет рассказ,

Что не раз тот рассказ в бараке

Вы помянете в горький час.

Слезы крови не солонее,

Даровой товар, даровой!

Прет история – Саломея

С Иоанновой головой.

Земля – зола и вода – смола,

И некуда, вроде, податься,

Неисповедимы дороги зла,

Но не надо, люди, бояться!

Не бойтесь золы, не бойтесь хулы,

Не бойтесь пекла и ада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!»

Кто скажет: «Тому, кто пойдет за мной,

Рай на земле – награда».

Потолкавшись в отделе винном,

Подойду к друзьям-алкашам,

При участии половинном

Побеседуем по душам,

Алкаши наблюдают строго,

Чтоб ни капли не пролилось.

«Не встречали – смеются – Бога?»

«Ей же Богу, не привелось».

Пусть пивнуха не лучший случай

Толковать о добре и зле,

Но видали мы этот «лучший»

В белых тапочках, на столе.

Кому «сучок», а кому коньячок,

К начальству – на кой паяться?!

А я все твержу им, ну, как дурачок:

Да не надо, братцы, бояться!

И это бред, что проезда нет,

И нельзя входить без доклада,

А бояться-то надо только того,

Кто скажет: Я знаю, как надо!»

Гоните его! Не верьте ему!

Он врет! Он незнает – как надо!

Дело явно липовое – все, как на ладони,

Но пятую неделю долбят допрос,

Следователь хмурик с утра на валидоле,

Как пророк, подследственный бородой оброс…

А Мадонна шла по Иудее

В платьице застиранном до сини,

Шла Она с котомкой за плечами,

С каждым шагом делаясь красивей,

С каждым вздохом делаясь печальней,

Шла, платок на голову набросив –

Всех земных страданий средоточье,

И уныло брел за Ней Иосиф,

Убежавший славы Божий отчим…

Аве Мария…

Упекли пророка в республику Коми,

А он и перекинься башкою в лебеду,

А следователь-хмурик получил в месткоме

Льготную путевку на месяц в Тиберду…

А Мадонна шла по Иудее,

Оскользаясь на размокшей глине,

Обдирая платье о терновник,

Шла она и думала о Сыне,

И о смертных горестях сыновних.

Ах, как ныли ноги у Мадонны,

Как хотелось всхлипнуть по-ребячьи,

А вослед Ей ражие долдоны

Отпускали шутки жеребячьи…

Аве Мария…

Грянули впоследствии всякие хренации,

Следователь-хмурик на пенсии в Москве,

А справочку с печатью о реабилитации

Выслали в Калинин пророковой вдове…

А Мадонна шла по Иудее!

И все легче, тоньше, все худее

С каждым шагом становилось тело…

А вокруг шумела Иудея

И о мертвых помнить не хотела,

Но ложились тени на суглинок,

И таились тени в каждой пяди,

Тени всех бутырок и треблинок,

Всех измен, предательств и распятий…

Аве Мария!..

Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,

Падать и вновь на своя возвращаться круги.

Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,

Я не умею молиться, прости меня и помоги…

А по вечерам все так же, как ни в чем не бывало, играет музыка:

Сэн-Луи блюз – ты во мне как боль, как ожог,

Сэн-Луи блюз – захлебывается рожок!

А вы сидите и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы платите, деньги и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

Вы жрете, пьете и слушаете,

И с меня не сводите глаз,

И поет мой рожок про дерево,

На котором я вздерну вас!

Да-с, да-с…

Уходят из Варшавы поезда,

И все пустее гетто, все темней,

Глядит в окно чердачная звезда,

Гудят всю ночь, прощаясь, поезда

И я прощаюсь с памятью своей…

Цыган был вор, цыган был врун,

Но тем милей вдвойне,

Он трогал семь певучих струн

И улыбался мне,

И говорил: «Учи сынок,

Учи цыганский счет –

Семь дней недели создал Бог,

Семь струн гитары – черт,

И он ведется неспроста

Тот хитрый счет, пойми

Ведь даже радуга, и та,

Из тех же из семи Цветов…»

Осенней медью город опален,

А я – хранитель всех его чудес,

Я неразменным одарен рублем,

Мне ровно дважды семь, и я влюблен

Во всех дурнушек и во всех принцесс!

Осени меня своим крылом,

Город детства с тайнами неназванными,

Счастлив я, что и в беде и в праздновании

Был слугой твоим и королем.

Я старался сделать все, что мог, 

Не просил судьбу ни разу: высвободи!

И скажу на самой смертной исповеди,

Если есть на свете детский Бог:

Все я, Боже, получил сполна,

Где, в которой расписаться ведомости?

Об одном прошу, спаси от ненависти,

Мне не причитается она.

И вот я врач, и вот военный год,

Мне семью пять, а веку семью два,

В обозе госпитальном кровь и пот,

И кто-то, помню, бредит и поет

Печальные и странные слова:

«Гори, гори, моя звезда,

Звезда любви, звезда приветная,

Ты у меня одна заветная,

Другой не будет…»

Ах, какая в тот день приключилась беда,

По дороге затопленной, по лесу,

Чтоб проститься со мною, с чужим, навсегда,

Ты прошла пограничную полосу.

И могли ль мы понять в том году роковом,

Что беда эта станет пощадою,

Полинявшее знамя пустым рукавом

Над платформой качалось дощатою.

Наступила внезапно чужая зима,

И чужая, и все-таки близкая,

Шла французская фильма в дрянном «синема»

Барахло торговали австрийское,

Понукали извозчики дохлых коняг,

И в кафе, заколоченном наглухо,

Мы с тобою сидели и пили коньяк,

И жевали засохшее яблоко.

И в молчаньи мы знали про нашу беду,

И надеждой не тешились гиблою,

И в молчаньи мы пили за эту звезду,

Что печально горит над могилою:

«Умру ли я, ты над могилою

Гори, сияй, моя звезда…»

Уходят из Варшавы поезда,

И скоро наш черед, как ни крути,

Ну, что ж, гори, гори, моя звезда,

Моя шестиконечная звезда,

Гори на рукаве и на груди!

Окликнет эхо давним прозвищем,

И ляжет снег покровом пряничным,

Когда я снова стану маленьким,

А мир опять большим и праздничным,

Когда я снова стану облаком,

Когда я снова стану зябликом,

Когда я снова стану маленьким,

И снег опять запахнет яблоком,

Меня снесут с крылечка, сонного,

И я проснусь от скрипа санного,

Когда я снова стану маленьким,

И мир чудес открою заново.

…Звезда в окне и на груди звезда,

И не поймешь, которая ясней,

А я устал, и, верно, неспроста

Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,

И я прощаюсь с памятью моей…

Я кораблик клеила

Из цветной бумаги,

Из коры и клевера,

С клевером на флаге.

Он зеленый, розовый,

Он в смолистых каплях,

Клеверный, березовый,

Славный мой кораблик, славный мой кораблик.

А когда забулькают ручейки весенние,

Дальнею дорогою, синевой морской,

Поплывет кораблик мой к острову Спасения,

Где ни войн, ни выстрелов, – солнце и покой.

Я кораблик ладила,

Пела, словно зяблик,

Зря я время тратила

Сгинул мой кораблик.

Не в грозовом отблеске,

В буре, урагане –

Попросту при обыске

Смяли сапогами…

Смяли сапогами…

Но когда забулькают ручейки весенние,

В облаках приветственно протрубит журавлик,

К солнечному берегу, к острову Спасения

Чей-то обязательно доплывет кораблик!

Он убирал наш бедный двор,

Когда они пришли,

И странен был их разговор,

Как на краю земли,

Как разговор у той черты,

Где только «нет» и «да» –

Они ему сказали: «Ты, А ну, иди сюда!»

Они спросили: «Ты поляк?»

И он сказал: «Поляк».

Они спросили: «Как же так?»

И он сказал: «Вот так».

«Но ты ж, культяпый, хочешь жить,

Зачем же, черт возьми,

Ты в гетто нянчишься, как жид,

С жидовскими детьми?!

К чему – сказали – трам-там-там,

К чему такая спесь?!

Пойми – сказали – Польша там!»

А он ответил: «Здесь!

И здесь она и там она,

Она везде одна –

Моя несчастная страна».

Прекрасная страна».

И вновь спросили: «Ты поляк?»

И он сказал: «Поляк».

«Ну, что ж, – сказали. – Значит так?»

И он ответил: «Так».

«Ну, что ж, – сказали. – Кончен бал!»

Скомандовали: «Пли!»

И прежде, чем он сам упал,

Упали костыли,

И прежде, чем пришли покой,

И сон, и тишина.

Он помахать успел рукой

Глядевшим из окна.

…О дай мне Бог конец такой,

Всю боль испив до дна,

В свой смертный миг махнуть рукой

Глядящим из окна!

Эшелон уходит ровно в полночь,

Паровоз-балбес пыхтит – Шалом! –

Вдоль перрона строем стала сволочь,

Сволочь провожает эшелон

Эшелон уходит ровно в полночь,

Эшелон уходит прямо в рай,

Как мечтает поскорее сволочь

Донести, что Польша «юдэнфрай».

«Юдэнфрай» Варшава, Познань, Краков,

Весь протекторат из края в край

В черной чертовне паучьих знаков,

Ныне и вовеки – «юдэнфрай»!

А на Умшлягплаце у вокзала

Гетто ждет устало – чей черед,

И гремит последняя осанна

Лаем полицая – «Дом сирот»!

Шевелит губами переводчик,

Глотка пересохла, грудь в тисках,

Но уже поднялся старый Корчак

С девочкою Натей на руках.

Знаменосец, козырек заломом,

Чубчик вьется, словно завитой,

И горит на знамени зеленом

Клевер, клевер, клевер золотой.

Два горниста поднимают трубы,

Знаменосец, выпрямил древко козырек с заломом,

Детские обветренные губы

Запевают гордо и легко:

Наш славный поход начинается просто,

От Старого Мяста до Гданьского моста,

И дальше, и с песней, построясь по росту,

К варшавским предместьям, по Гданьскому мосту!

По Гданьскому мосту!

По улицам Гданьска, по улицам Гданьска

Шагают девчонки, Марыся и Баська,

А маленький Боля, а рыженький Боля

Застыл, потрясенный, у края прибоя, у края прибоя…»

Пахнет морем, теплым и соленым,

Вечным морем и людской тщетой,

И горит на знамени зеленом

Клевер, клевер, клевер золотой!

Мы проходим по трое, рядами,

Сквозь кордон эсэсовских ворон…

Дальше начинается преданье,

Дальше мы выходим на перрон.

И бежит за мною переводчик,

Робко прикасается к плечу, –

«Вам разрешено остаться, Корчак», –

Если верить сказке, я молчу,

К поезду, к чугунному парому,

Я веду детей, как на урок,

Надо вдоль вагонов по перрону,

Вдоль, а мы шагаем поперек.

Рваными ботинками бряцая,

Мы идем не вдоль, а поперек,

И берут, смешавшись полицаи

Кожаной рукой под козырек.

И стихает плач в аду вагонном,

И над всей прощальной маятой –

Пламенем на знамени зеленом

Клевер, клевер, клевер золотой.

Может, в жизни было по другому,

Только эта сказка вам не врет,

К своему последнему вагону,