 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: Лесков Николай Семёнович :: Думбадзе Нодар :: Нортон Андрэ :: Горький Максим :: Хаггард Генри Райдер :: Борхес Хорхе Луис :: Чехов Антон Павлович :: Астафьев Виктор Петрович :: Беннет Констанция Популярные книги:: The Boarding House :: Радость пирата :: Элеанор Ригби :: Справочник по реестру Windows XP :: Солнце :: Я вижу солнце :: Помешавшийся на тайне :: Уроки любви :: Четвертый протокол :: Пленники зимы |
Когда я вернусь (Полное собрание стихов и песен)ModernLib.Net / Поэзия / Галич Александр Аркадьевич / Когда я вернусь (Полное собрание стихов и песен) - Чтение (стр. 3)
Но когда же? – говорят палачи. Поскорей бы! – говорят палачи. – Встань, Отец, и вразуми, научи! Дышит, дышит кислородом стража, Крикнуть бы, но голос как ничей, Палачам бывает тоже страшно, Пожалейте, люди, палачей! Я считал слонов и в нечет и в чет, И все-таки я не уснул, И тут явился ко мне мой черт, И уселся верхом на стул. И сказал мой черт: «Ну, как, старина, Ну, как же мы порешим? Подпишем союз, и айда в стремена, И еще чуток погрешим! И ты можешь лгать, и можешь блудить, И друзей предавать гуртом! А то, что придется потом платить, Так ведь это ж, пойми, – потом! Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя, – потом! Но зато ты узнаешь, как сладок грех Этой горькой порой седин. И что счастье не в том, что один за всех, А в том, что все – как один! И ты поймешь, что нет над тобой суда, Нет проклятия прошлых лет, Когда вместе со всеми ты скажешь – да! И вместе со всеми – нет! И ты будешь волков на земле плодить, И учить их вилять хвостом! А то, что придется потом платить, Так ведь это ж, пойми, – потом! Аллилуйя, Аллилуйя, Аллилуйя, – потом! И что душа? – Прошлогодний снег! А глядишь – пронесет и так! В наш атомный век, в наш каменный век, На совесть цена пятак! И кому оно нужно, это «добро», Если всем дорога – в золу… Так давай же, бери, старина, перо! И вот здесь распишись, «в углу». Тут черт потрогал мизинцем бровь… И придвинул ко мне флакон. И я спросил его: «Это кровь?» «Чернила», – ответил он… Аллилуйя, аллилуйя! «Чернила», – ответил он. Тенор: Королевич, да и только, В сумке пиво и «сучок», Подрулила птица-тройка, Сел стукач на облучок. И – айда! И трали-вали, Все белым-бело вокруг, В леспромхозе, на канале Ждет меня любезный друг – Он не цыган, не татарин и не жид! Он надежа мой: камаринский мужик, Он утеха на обиду мою, Перед ним бутыль с «рябиновою»! Он сидит, винцо покушивает, Не идет ли кто, послушивает, То ли пеший, то ли конный, То ли «Волги» воркотня, И сидит мужик законный, Смотрит в сумрак заоконный, Пьет вино и ждет меня, Ты жди, жди, жди, обожди, не расстраивайся! Баритон: Значит, так… на Урале В предрассветную темь, Нас еще на вокзале Оглушила метель, И стояли пришельцы, Барахлишко сгрузив, Кулаки да лишенцы – Самый первый призыв! Значит, так… на Урале Холода – не пустяк, Города вымирали Как один – под косяк! Нежно пальцы на горле, Им сводила зима, А деревни не мерли, Не сходили с ума! Значит, так… на Урале Ни к чему лекаря: Всех не померших брали – И в тайгу, в лагеря! «Четвертак» на морозе, Под охраной, во вшах! А теперь в леспромхозе Я и сам в сторожах. Нету рая спасенным, Хоть и мертвый, а стой, Вот и шнырю по селам За хурдою-мурдой, Как ворье по закону – Самозванный купец – Где добуду икону, Где резной поставец! А московская наедет сволота – Отворяю я им, сявкам, ворота – Заезжайте, гости милые, пожаловайте… Тенорок: Славно гукает машина, Путь-дорожка в два ряда, Вьюга снегу накрошила, Доберемся – не беда! Мы своротим на проселок, Просигналим тра-та-та! Принимай гостей веселых, Отворяй им ворота. Ты, любезный мой, надежа из надеж! Всю вселенную проедешь – не найдешь! Самый подлинный, расподлинный, Не носатый, не уродливый, А что зубы подчистую – тю-тю, Так, верно, спьяну обломал об кутью! Не стесняйся, было – сплыло, Кинь под лавку сапожки, Прямо с жару, прямо с пылу, Ставь на стол «сучок» и пиво, Печь лучиной разожги! Ты жги, жги, жги, говори, поворачивайся!.. Баритон: Что ж… за этот, за бренный, За покой на душе. Гость с шофером по первой, Я вторую уже, Сладок угорь балтийский, Слаще закуси нет! «Николай Мирликийский» Запеленут в пакет. Что ж… хихикайте, падлы, Что нашли дурака! Свесив сальные патлы, Гость завел «Ермака». Пой, лягавый, не жалко, Я и сам поддержу, Я подвою, как шавка, Подскулю, подвизжу. Что ж – попили, попели, Я постелю стелю, Гость ворочает еле Языком во хмелю, И гогочет, как кочет, Хоть святых выноси, И беседовать хочет О спасеньи Руси. Мне б с тобой не в беседу, Мне б тебя на рога! Мне бы зубы, да нету! Знаешь слово «цинга»? Вертухаево семя! Не дразни – согрешу! Ты заткнись про спасенье, Спи, я лампу гашу! А наутро я гостей разбужу, Их, похмельных, провожу к гаражу… Заезжайте, гости милые, наведывайтесь… «Он был титулярный советник, Она генеральская дочь…» Постелилась я, и в печь – уголек… Накрошила огурцов и мясца, А он явился, ноги вынул, лег – У мадам у его – месяца. А он и рад тому, сучок, он и рад, Скушал водочки, и в сон наповал!.. А там – в России – где-то есть Ленинград, А в Ленинграде том – Обводной канал А там маменька жила с папенькой, Называли меня «лапонькой», Не считали меня лишнею, Да им дали обоим высшую! Ой, Караганда, ты, Караганда! Ты угольком даешь на-гора года! Дала двадцать лет, дала тридцать лет, А что с чужим живу, так своего-то нет! Кара-ган-да… А он, сучок, из гулевых шоферов, Он барыга, и калымщик, и жмот, Он на торговской дает, будь здоров, – Где за рупь, а где какую прижмет! Подвозил он меня раз в «Гастроном», Даже слова не сказал, как полез, Я бы в крик, да на стекле ветровом Он картиночку приклеил, подлец! А на картиночке – площадь с садиком, А перед ней камень с «Медным Всадником», А тридцать лет назад я с мамой в том саду… Ой, не хочу про то, а то выть пойду! Ой Караганда, ты, Караганда! Ты мать и мачеха, для кого когда, А для меня была так завсегда нежна, Что я самой себе стала не нужна! Кара-ган-да! Он проснулся, закурил «Беломор», Взял пинжак, где у него кошелек, И прошлепал босиком в колидор, А вернулся и обратно залег. Он сопит, а я сижу у огня, Режу меленько на водку лучок, А ведь все-таки он жалеет меня, Все-таки ходит, все-таки дышит, сучок! А и спи, проспись ты, мое золотце, А слезы – что ж, от слез – хлеб не солится, А что мадам его крутит мордою, Так мне плевать на то, я не гордая… Ой, Караганда, ты Караганда! Если тут горда, так и на кой годна! Хлеб насущный наш, дай нам, Боже, днесь, А что в России есть, так то не хуже здесь! Кара-ган-да! Что-то сон нейдет, был, да вышел весь, А завтра делать дел – прорву адскую! Завтра с базы нам сельдь должны завезть, Говорили, что ленинградскую. Я себе возьму и кой-кому раздам, Надо ж к празднику подзаправиться! А пяток сельдей я пошлю мадам, Пусть покушает, позабавится! Пусть покушает она, дура жалкая, Пусть не думает она, что я жадная, Это, знать, с лучка глазам колется, Голова на низ что-то клонится… Ой Караганда, ты, Караганда! Ты угольком даешь на-гора года, А на картиночке – площадь с садиком, А перед ней камень… Ка-ра-ган-да!.. «ЭРИКА» БЕРЕТ ЧЕТЫРЕ КОПИИ Посвящается Л. Пинскому С севера, с острова Жестева Птицы летят, Шестеро, шестеро, шестеро Серых утят, Шестеро, шестеро к югу летят… Хватит хмуриться, хватит злобиться, Ворошить вороха былого, Но когда по ночам бессоница, Мне на память приходит снова – Мутный за тайгу Ползет закат, Строем на снегу Пятьсот зэка, Ветер мокрый хлестал мочалкою, То накатывал, то откатывал, И стоял вертухай с овчаркою И такую им речь откалывал: «Ворон растудыть, не выклюет Глаз, растудыть, ворону, Но ежели кто закосит, – То мордой в снег, И прошу, растудыть, запомнить, Что каждый шаг в сторону Будет, растудыть, рассматриваться Как, растудыть, побег!..» Вьюга полярная спятила – Бьет наугад! А пятеро, пятеро, пятеро Дальше летят. Пятеро, пятеро к югу летят… Ну, а может, и впрямь бессовестно Повторяться из слова в слово?! Но когда по ночам бессонница, Мне на память приходит снова – Не косят, не корчатся В снегах зэка, Разговор про творчество Идет в ЦК. Репортеры сверкали линзами, Кремом бритвенным пахла харя, Говорил вертухай прилизанный, Непохожий на вертухая: «Ворон, извиняюсь, не выклюет Глаз, извиняюсь, ворону, Но все ли сердцем усвоили Чему учит нас Имярек?! И прошу, извиняюсь, запомнить, Что каждый шаг в сторону Будет, извиняюсь, рассматриваться Как, извиняюсь, побег!» Грянул прицельно с надветренной В сердце заряд, А четверо, четверо, четверо Дальше летят!.. И если долетит хоть один, значит, стоило, значит надо было лететь!.. По рисунку Палешанина Кто-то выткал на ковре Александра Полежаева В черной бурке на коне. Тезка мой и зависть тайная, Сердце горем горячи! Зависть тайная, «летальная» – Как сказали бы врачи. Славно, братцы, славно, братцы, славно братцы – егеря! Славно, братцы-егеря, рать любимая царя! Ах кивера да ментики, ах соколы-орлы, Кому вы в сердце метили, ле-пажевы стволы? Не мне ль вы в сердце метили, ле-пажевы стволы! А беда явилась за полночь, Но не пулею в висок, Просто в путь, в ночную заволочь, Важно тронулся возок. И не спеть, не выпить водочки, Не держать в руке бокал! Едут трое, сам в середочке, Два жандарма по бокам. Славно, братцы, славно, братцы, славно, братцы – егеря! Славно, братцы-егеря, рать любимая царя! Ах, кивера да ментики, пора бы выйти в знать, Но этой арифметики поэтам не узнать, Ни прошлым и не будущим поэтам не узнать. Где ж друзья твои, ровесники? Некому тебя спасать! Началось все дело с песенки. А потом – пошла писать! И по мукам, как по лезвию… Размышляй теперь о том, То ли броситься в поэзию, То ли сразу – в желтый дом… Славно, братцы, славно, братцы, славно, братцы-егеря! Славно, братцы-егеря, рать любимая царя! Ах, кивера да ментики, возвышенная речь! А все-таки наветики страшнее, чем картечь Доносы и наветики страшнее, чем картечь! По рисунку Палешанина Кто-то выткал на ковре Александра Полежаева В черной бурке на коне. Но оставь, художник, вымысел, Нас в герои не крои, Нам не знамя жребий вывесил, Носовой платок в крови… Славно, братцы, славно, братцы, славно, братцы-егеря! Славно, братцы-егеря, рать любимая царя! Ах, кивера да ментики, нерукотворный стяг! И дело тут не в метрике, столетие – пустяк! Столетие, столетие, столетие – пустяк… »…правление Литературного Фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей 30 мая сего года, на 71 году жизни, после тяжелой и продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного». Разобрали венки на веники, На полчасика погрустнели… Как гордимся мы, современники, Что он умер в своей постели! И терзали Шопена лабухи, И торжественно шло прощанье… Он не мылил петли в Елабуге. И с ума не сходил в Сучане! Даже киевские «письмэнники» На поминки его поспели!.. Как гордимся мы, современники, Что он умер в своей постели! И не то, чтобы с чем-то за сорок, Ровно семьдесят – возраст смертный, И не просто какой-то пасынок, Член Литфонда – усопший сметный! Ах, осыпались лапы елочьи, Отзвенели его метели… До чего ж мы гордимся, сволочи, Что он умер в своей постели! «Мело, мело, по всей земле, во все пределы, Свеча горела на столе, свеча горела…» Нет, никая не свеча, Горела люстра! Очки на морде палача Сверкали шустро! А зал зевал, а зал скучал – Мели, Емеля! Ведь не в тюрьму, и не в Сучан, Не к «высшей мере»! И не к терновому венцу Колесованьем, А как поленом по лицу, Голосованьем! И кто-то, спьяну вопрошал: «За что? Кого там?» И кто-то жрал, и кто-то ржал Над анекдотом… Мы не забудем этот смех, И эту скуку! Мы поименно вспомним всех, Кто поднял руку! «Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку…» Вот и смолкли клевета и споры, Словно взят у вечности отгул… А над гробом встали мародеры, И несут почетный… Ка-ра-ул! Посвящается памяти А. А. Ахматовой. «…а так как мне бумаги не хватило, я на твоем пишу черновике…» Анна Андреевна очень боялась и не любила месяц август и считала этот месяц для себя несчастливым, и имела к этому все основания, поскольку в августе был расстрелян Гумилев, на станции Бернгардтовка, в августе был арестован ее сын Лев, в августе вышло известное постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» и т. д. «Кресты» – ленинградская тюрьма. Пряжка – район в Ленинграде. В той злой тишине, в той неверной, В тени разведенных мостов, Ходила она по Шпалерной, Моталась она у «Крестов». Ей в тягость? Да нет, ей не в тягость – Привычно, как росчерк пера, Вот если бы только не август, Не чертова эта пора! Таким же неверно-нелепым[11] Был давний тот август, когда Над черным бернгардтовским небом Стрельнула, как птица, беда, И разве не в августе снова, В еще неотмеренный год, Осудят мычанием слово, Последнюю совесть – в расход! Но это потом, а покуда Которую ночь – над Невой, Уже не надеясь на чудо, А только бы знать, что живой! И в сумраки вписана четко, Как вписана в нашу судьбу, По-царски небрежная челка, Прилипшая к мокрому лбу. О, шелест финских сосен, Награда за труды, Но вновь приходит осень – Пора твоей беды! И август, и как будто Все то же, как тогда, И врет мордастый Будда, Что горе – не беда! Но вьется, вьется челка Колечками на лбу, Уходит в ночь девчонка Пытать свою судьбу. Следят, следят из окон За нею сотни глаз А ей плевать, что поздно, Что комендантский час. По улице бессветной, Под окрик патрулей, Идет она бессмертной Походкою своей. На праздник и на плаху Идет она, как ты! По Пряжке, через Прагу – Искать свои «Кресты»! И пусть судачат вздорные соседи, Пусть кто-то обругает не со зла, Она домой вернется на рассвете И никому ни слова – где была… Но с мокрых пальцев облизнет чернила, И скажет, примостившись в уголке: «Прости, но мне бумаги не хватило, Я на твоем пишу черновике…» (Более ранний вариант предыдущей песни) Той лютой порой, что неверной В тени разведенных мостов Моталась она по Шпалерной, Ходила она у «Крестов» Ей в тягость… Да нет ей не в тягость! Привычно, как росчерк пера. Вот если бы только не август, Не чертова эта пора. Когда-то, когда-то, когда-то Такой же был август, когда Над черной водою Кронштадта Стрельнула, как птица, беда И разве не в августе снова В еще не отмеренный год Осудят мычанием слово И совесть отправят в расход. Но это потом, а покуда В которую ночь – над Невой, Уже не надеясь на чудо, А только бы знать, что живой! И в сумерки вписана четко Такая, как после, в строфу Седая девчоночья челка Прилипшая к мокрому лбу Ай сени мои, сени, Кленовы ворота, На кой тебе спасенние – Ты та или не та. Без счета и без края Пойдут пылить года Такая – не такая, А прежняя беда. Коротенькая челка Колечками на лбу Ступай, гуляй девчонка, Пытай свою судьбу А ночь опять бессветна, Разведены мосты. Я знал, что ты бессмертна, Что и другая – ты… И все еще случится, И снова, как теперь Невзгода постучится В незапертую дверь. И будет ночь, и челка И ветер, и мосты, Ступай, гуляй, девчонка Ищи свои «Кресты». И не устав ни капельки как будто, Задумчива, тиха и весела Она придет, озябшая под утро И никому ни слова, где была. Но с мокрых пальцев облизнет чернила И скажет, притулившись в уголке: Прости, но мне бумаги не хватило, Я на твоем пишу черновике. Памяти М. М. Зощенко В матершинном субботнем загуле шалманчика Обезьянка спала на плече у шарманщика, А когда просыпалась, глаза ее жуткие Выражали почти человечью отчаянность, А шарманка дудела про сопки манчжурские, И Тамарка-буфетчица очень печалилась… Спит Гаолян, Сопки покрыты мглой… Были и у Томки трали-вали, И не Томкой – Томочкою звали, Целовалась с миленьким в осоке, И не пивом пахло, а апрелем, Может быть, и впрямь на той высотке Сгинул он, порубан и пострелян… Вот из-за туч блеснула луна, Могилы хранят покой… А последний шарманщик – обломок империи, Все пылил перед Томкой павлиньими перьями, Он выламывал, шкура, замашки буржуйские – То, мол, теплое пиво, то мясо прохладное, А шарманка дудела про сопки манчжурские, И спала на плече обезьянка прокатная… Тихо вокруг, Ветер туман унес… И делясь тоской, как барышами, Подпевали шлюхи с алкашами, А шарманщик ел, зараза, хаши, Алкашам подмигивал прелестно – Дескать, деньги ваши – будут наши, Дескать, вам приятно – мне полезно! На сопках Манчжурии воины спят, И русских не слышно слез… А часов этак в десять, а может и ранее, Непонятный чудак появился в шалмане, Был похож он на вдруг постаревшего мальчика. За рассказ, напечатанный неким журнальчиком, Толстомордый подонок с глазами обманщика Объявил чудака всенародно – обманщиком… Пусть Гаолян Нам навевает сны… Сел чудак за стол и вжался в угол, И легонько пальцами постукал, И сказал, что отдохнет немного, Помолчав, добавил напряженно, – «Если есть „боржом“, то ради Бога, Дайте мне бутылочку «Боржома…» Спите герои русской земли, Отчизны родной сыны… Обезьянка проснулась, тихонько зацокала, Загляделась на гостя, присевшего около, А Тамарка-буфетчица – сука рублевая, Покачала смущенно прическою пегою, И сказала: «Пардон, но у нас не столовая, Только вы обождите, я за угол сбегаю…» Спит Гаолян, Сопки покрыты мглой… А чудак глядел на обезьянку, Пальцами выстукивал морзянку, Словно бы он звал ее на помощь, Удивляюсь своему бездомью, Словно бы он спрашивал – запомнишь? – И она кивала – да, запомню. – Вот из-за туч блеснула луна, Могилы хранят покой… Отодвинул шарманщик шарманку ботинкою, Прибежала Тамарка с боржомной бутылкою – И сама налила чудаку полстаканчика, (Не знавали в шалмане подобные почести), А Тамарка, в упор поглядев на шарманщика, Приказала: «играй, – человек в одиночестве». Тихо вокруг, Ветер туман унес… Замолчали шлюхи с алкашами, Только мухи с крыльями шуршали… Стало почему-то очень тихо, Наступила странная минута – Непонятное, чужое лихо – Стало общим лихом почему-то! На сопках Манчжурии воины спят, И русских не слышно слез… Не взрывалось молчанье ни матом, ни брехами, Обезьянка сипела спаленными бронхами, И шарманщик, забыв трепотню свою барскую, Сам назначил себе – мол, играй, да помалкивай, – И почти что неслышно сказав, – благодарствую, – Наклонился чудак над рукою Тамаркиной… Пусть Гаолян Нам навевает сны… И ушел чудак, не взявши сдачи, Всем в шалмане пожелал удачи… Вот какая странная эпоха – Не горим в огне – и тонем в луже! Обезьянке было очень плохо, Человеку было много хуже! Спите герои русской земли, Отчизны родной сыны… Посвящается памяти замечательного человека, Даниила Ивановича Ювачева, придумавшего себе странный псевдоним – Даниил Хармс – писавшего прекрасные стихи и прозу, ходившего в автомобильной кепке и с неизменной трубкой в зубах, который действительно исчез, просто вышел на улицу и исчез. У него есть такая пророческая песенка: «Из дома вышел человек С веревкой и мешком И в дальний путь, и в дальний путь, Отправился пешком. Он шел, и все глядел вперед, И все вперед глядел, Не спал, не пил, Не спал, не пил, Не спал, не пил, не ел, И вот однажды, поутру, Вошел он в темный лес, И с той поры, и с той поры, И с той поры исчез…» Лил жуткий дождь, Шел страшный снег, Вовсю дурил двадцатый век, Кричала кошка на трубе, И выли сто собак. И, встав с постели, человек Увидел кошку на трубе, Зевнул и сам сказал себе – Кончается табак! Табак кончается – беда, Пойду куплю табак, И вот…, но это ерунда, И было все не так. Из дома вышел человек С веревкой и мешком И в дальний путь, И в дальний путь Отправился пешком… И тут же, проглотив смешок, Он сам себя спросил – А для чего он взял мешок? Ответьте, Даниил! Вопрос резонный, нечем крыть, Летит к чертям строка, И надо, видно, докурить Остаток табака… Из дома вышел человек Та-а-та с посошком… И в дальний путь, И в дальний путь Отправился пешком. Он шел, и все глядел вперед, И все вперед глядел, Не спал, не пил, Не спал, не пил, Не спал, не пил, не ел… А может, снова все начать, И бросить этот вздор?!. Уже на ордере печать Оттиснул прокурор… Начнем вот эдак – пять зайчат Решили ехать в Тверь… А в дверь стучат, а в дверь стучат – Пока не в эту дверь. Пришли зайчата на вокзал, Прошли зайчата в зальце, И сам кассир, смеясь, сказал – Впервые вижу зайца! Но этот чертов человек С веревкой и мешком, Он и без спроса в дальний путь Отправился пешком, Он шел, и все глядел вперед, И все вперед глядел, Не спал, не пил, Не спал, не пил, Не спал, не пил, не ел… И вот однажды поутру, Вошел он в темный лес, И с той поры, и с той поры, И с той поры исчез. На воле – снег, на кухне – чад, Вся комната в дыму, А в дверь стучат, А в дверь стучат, На этот раз – к нему! О чем он думает теперь, Теперь, потом, всегда, Когда стучит ногою в дверь Чугунная беда?! И тут ломается строка, Строфа теряет стать, И нет ни капли табака, А там – уж не достать! И надо дописать стишок, Пока они стучат… И значит, все-таки – мешок, И побоку зайчат, (А в дверь стучат!) 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12 |
|||||||