Развеем по ветру подмоченный порох,

И мы привыкаем, как деды, точь в точь,

Гонять вечера в незатейливых спорах,

Побасенки слушать и воду толочь.

Когда-то шумели, теперь поутихли,

Под старость любезней – покой и почет,

А то, что опять Ярославна в Путивле

Горюет и плачет, так это не в счет.

Уж мы то рукав не омочим в Каяле,

Не сунем в ладонь арестантскую хлеб,

Безгрешный холуй, запасайся камнями,

Разучивай загодя, праведный гнев!

Недаром из школьной науки

Всего нам милей слова –

Я умываю руки, ты умываешь руки, он умывает руки –

И хоть не расти трава!

Не высшая математика,

А просто, как дважды два!

Так здравствуй же вечно, премудрость холопья,

Премудрость мычать, и жевать и внимать,

И помнить о том, что народные копья

Народ никому не позволит ломать.

Над кругом гончарным поют о тачанке

Усердное время, бессмертный гончар.

А танки идут по Вацлавской брусчатке

И наш бронепоезд стоит у Градчан!

А песня крепчает – «взвивайтесь кострами»!

И пепел с золою, куда ни ступи.

Взвиваются ночи кострами в Остраве,

В мордовских лесах и в казахской степи.

На севере и на юге –

Над ржавой землею дым,

А я умываю руки!

А ты умываешь руки!

А он умывает руки,

Спасая свой жалкий Рим!

И нечего притворяться – мы ведаем, что творим!

…«Неизвестный», увенчанный славою бренной!

Удалец-молодец или горе-провидец?!

И склоняют колени под гром барабанный

Перед этой загадкою Главы Правительства!

Над немыми могилами – воплем! – надгробья…

Но порою надгробья – не суть, а подобья,

Но порой вы не боль, а тщеславье храните –

Золоченые буквы на черном граните!..

Все ли про то спето?

Все ли навек – с болью?

Слышишь, труба в гетто

Мертвых зовет к бою!

Пой же, труба, пой же,

Пой о моей Польше,

Пой о моей маме –

Там, в выгребной яме!..

Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,

Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,

Тум-балалайка, шпил балалайка,

Рвется и плачет сердце мое!

А купцы приезжают в Познань,

Покупают меха и мыло…

Подождите, пока не поздно,

Не забудьте, как это было!

Как нас черным огнем косило

В той последней слепой атаке…

«Маки, маки на Монте-Коссино», [21]

Как мы падали в эти маки,

А на ярмарке – все красиво,

И шуршат то рубли, то марки…

«Маки, маки на Монте-Коссино»,

Ах, как вы почернели, маки!

Но зовет труба в рукопашный,

И приказывает – воюйте!

Пой же, пой нам о самой страшной,

Самой твердой в мире валюте!..

Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,

Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,

Тум-балалайка, шпил балалайка,

Рвется и плачет сердце мое!

Помнишь, как шел ошалелый паяц

Перед шеренгой на Аппельплац,

Тум-балалайка, шпил балалайка,

В газовой камере – мертвые в пляс…

А вот еще: В мазурочке

То шагом, то ползком,

Отправились два «урочка»!

В поход за «языком»!

В мазурочке, в мазурочке

Нафабрены усы,

Затикали в подсумочке

Трофейные часы!

Мы пьем, гуляем в Познани

Три ночи и три дня…

Ушел он неопознанный,

Засек патруль меня!

Ой, зори бирюзовые,

Закаты – анилин!

Пошли мои кирзовые

На город на Берлин!

Грома гремят басовые

На линии огня,

Идут мои кирзовые,

Да только без меня!..

Там у речной излучины

Зеленая кровать,

Где спит солдат обученный,

Обстрелянный, обученный

Стрелять и убивать!

Среди пути прохожего –

Последний мой постой,

Лишь нету, как положено,

Дощечки со звездой.

Ты не печалься, мама родная,

Ты спи спокойно, почивай,

Прости-прощай разведка ротная,

Товарищ Сталин, прощавай!

Ты не кручинься, мама родная,

Как говорят, судьба слепа,

И может статься, что народная

Не зарастет ко мне тропа…

А еще: Где бродили по зоне КаЭРы[22], 

Где под снегом искали гнилые коренья,

Перед этой землей – никакие Премьеры,

Подтянувши штаны, не преклонят колени!

Над сибирской Окою, над Камой, над Обью,

Ни венков, ни знамен не положат к надгробью!

Лишь, как вечный огонь, как нетленная слава –

Штабеля! Штабеля!

Штабеля лесосплава!

Позже, друзья, позже,

Кончим навек с болью,

Пой же, труба, пой же!

Пой, и зови к бою!

Медною всей плотью

Пой про мою Потьму!

Пой о моем брате –

Там в Ледяной Пади!..

Ах, как зовет эта горькая медь

Встать, чтобы драться, встать, чтобы сметь!

Тум – балалайка, шпил балалайка,

Песня, с которой шли мы на смерть!

Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,

Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка,

Тум-балалайка, шпил балалайка,

Рвется и плачет сердце мое!

Я научность марксистскую пестовал,

Даже точками в строчке не брезговал.

Запятым по пятам, а не дуриком,

Изучал «Капитал» с «Анти-Дюрингом».

Не стесняясь мужским своим признаком,

Наряжался на праздники призраком,

И повсюду, где устно, где письменно,

Утверждал я, что все это истинно.

От сих до сих, от сих до сих, от сих до сих,

И пусть я псих, а кто не псих? А вы не псих?

Но недавно случилась история –

Я купил радиолу «Эстония»,

И в свободный часок на полчасика

Я прилег позабавиться классикой.

Ну, гремела та самая опера,

Где Кармен свово бросила опера,

А когда откричал Эскамилио,

Вдруг свое я услышал фамилие.

Ну, черт-те что, ну, черт-те что, ну, черт-те что!

Кому смешно, мне не смешно. А вам смешно?

Гражданин, мол, такой-то и далее –

Померла у вас тетка в Фингалии,

И по делу той тети Калерии

Ожидают вас в Инюрколлегии.

Ох и вскинулся я прямо на дыбы,

Ох, не надо бы вслух, ох, не надо бы!

Больно тема какая-то склизкая,

Не марксистская, ох, не марксистская!

Ну, прямо, срам, ну, прямо, срам, ну, стыд и срам!

А я-то сам почти что зам! А вы не зам?

Ну, промаялся ночь, как в холере, я,

Подвела меня, падла, Калерия!

Ну, жена тоже плачет, печалится –

Культ – не культ, а чего не случается?!

Ну, бельишко в портфель, щетку, мыльницу,

Если сразу возьмут, чтоб не мыкаться,

Ну, являюсь, дрожу аж по потрохи,

А они меня чуть что не под руки.

И смех и шум, и смех и шум, и смех и шум!

А я стою – и ни бум-бум. А вы – бум-бум?

Первым делом у нас – совещание,

Зачитали мне вслух завещание –

Мол, такая-то, имя и отчество,

В трезвой памяти, все честью по чести,

Завещаю, мол, землю и фабрику

Не супругу, засранцу и бабнику,

А родной мой племянник Володечка

Пусть владеет всем тем на здоровьечко!

Вот это да, вот это да, вот это да!

Выходит так, что мне туда! А вам куда?

Ну, являюсь на службу я в пятницу,

Посылаю начальство я в задницу,

Мол, привет, по добру, по спокойненьку,

Ваши сто – мне, как насморк – покойнику!

Пью субботу я, пью воскресение,

Чуть посплю – и опять в окосение.

Пью за родину, и за не родину,

И за вечную память за тетину,

Ну, пью и пью, а после счет, а после счет,

А мне б не счет, а мне б еще?! И вам еще.

В общем, я за усопшую тетеньку

Пропил с книжки последнюю сотенку

А как встал, так друзья мои, бражники,

Прямо все, как один, за бумажники:

– Дорогой ты наш, бархатный, саржевый,

Ты не брезговай, Вова, одалживай!

Мол, сочтемся когда-нибудь дружбою,

Мол, пришлешь нам, что будет ненужное, –

Ну, если так, то гран-мерси, то гран-мерси,

А я за это вам – джерси. И вам – джерси.

Наодалживал, в общем, до тыщи я,

Я ж отдам, слава Богу, не нищий я,

А уж с тыщи-то рад расстараться я –

И пошла ходуном ресторация….

С контрабаса на галстук – басовую!

Не «столичную» пьем, а «особую».

И какие-то две с перманентиком

Все назвать норовят меня Эдиком.

Гуляем день, гуляем, ночь, и снова ночь,

А я не прочь, и вы не прочь, и все не прочь.

С воскресенья и до воскресения

Шло у нас вот такое веселие,

А очухался чуть к понедельнику,

Сел глядеть передачу по телику.

Сообщает мне дикторша новости

Про успехи в космической области,

А потом: Передаем сообщения из-за границы.

Революция в Фингалии!

Первый декрет народной власти о национализации земель, фабрик, заводов и всех прочих промышленных предприятий.

Народы Советского Союза приветствуют и поздравляют братский народ Фингалии со славной победой!

Я гляжу на экран, как на рвотное,

То есть, как это так, все народное?!

Это ж наше, кричу, с тетей Калею,

Я ж за этим собрался в Фингалию!

Негодяи, кричу, лаботрясы вы!

Это все, я кричу, штучки марксовы!

Ох, нет на свете печальнее повести,

Чем об этой прибавочной стоимости!

А я ж ее – от сих до сих, от сих до сих!

И вот теперь я полный псих! А кто не псих?!

…Допекла меня все же Тонечка,

Гарнитур купил ей ореховый!

Я ж не брал сперва – ни вот столечка!

А уж как начал, так поехало!

Как пошла молоть прорва адова –

Где по сотенке, где по камушку,

Намолола мне дачку в Кратове,

Намолола мне «Волгу»-матушку!

Деньги-денежки, деньки-катыши,

Вы и слуги нам, и начальники…

А у нас товар деликатнейший –

Не стандарт какой – чашки-чайники!

Чашки-чайники, фрукты-овощи!

Там кто хошь возьмет, хоть беспомощный!

Хоть беспомощный!

А у нас товар – на любителя,

Павлы разные, да Людовики,

А любителю – чем побитее,

Самый смак ему, что не новенький!

И ни-ни, чтоб по недомыслию

Спутать Францию или Швецию…

А недавно к нам на комиссию

Принесло одну старушенцию.

И в руках у ней не хрусталина,

Не фарфоровые бомбончики,

А пластиночки с речью Сталина,

Ровно десять штук – и все в альбомчике.

А я стреляный, а я с опытом!

А я враз понял – пропал пропадом!

Пропал пропадом!

Тем речам цена – ровно тридцать «ре»!

(И принес же черт сучку-пташечку!)

Ну, какой мне смысл на такой муре

Наблюдать посля небо в шашечку!?

Вот и вникните в данный факт, друзья,

(На добре ж сижу, не на ветоши!)

Мне и взять нельзя и не взять нельзя –

То ли гений он, а то ли нет еще?!

Тут и в прессе есть расхождения,

И, вообще, идут толки разные…

Вот и вникните в положение

Исключительно безобразное!

Они спорят там, они ссорятся!

Ну, а я решай, а мне – бессонница!

Мне бессонница!

Я матком в душе, а сам с улыбочкой,

Выбираю слова приличные,

За альбомчик, мол, вам – спасибочко!

Мол, беру его – за наличные!

И даю я ей свои кровные,

Продавцы вокруг удивляются.

Они, может быть, деньги скромные,

Но ведь тоже зря не валяются!

И верчусь весь день, как на вертеле,

Ой, туманится небо светлое,

И хоть верьте мне, хоть не верьте мне,

А началось тут несусветное! –

А я стреляный! А я с опытом!

А я враз понял – пропал пропадом!

Пропал пропадом!

Или бабку ту сам засек народ,

Или стукнулась со знакомыми, –

Но с утра ко мне в три хвоста черед –

Все с пластинками, все с альбомами!

И растет, растет гора целая,

И наличность моя в угасании!

Указание б чье-то ценное!

Так ведь нет его, указания!

В пух и прах пошла дачка в Кратове!

«Волга»-матушка – мое детище!

И гвоздит мне мозг многократное –

То ли гений он, а то ли нет еще?!

«Я маленькая девочка – танцую и пою,

Я Сталина не видела, но я его люблю!»

А я стреляный, а я с опытом!

А я враз понял – пропал пропадом!

Пропал пропадом!

Когда затихает к утру пурга,

И тайга сопит, как сурок,

И еще до подъема часа полтора,

А это немалый срок.

И спят зэка, как в последний раз –

Натянул бушлат – и пока,

И вохровцы спят, как в последний раз –

Научились спать у зэка.

И начальнички спят, брови спят,

И лысины, и усы,

И спят сапоги, и собаки спят,

Уткнувши лапы в носы.

И тачки спят, и лопаты спят,

И сосны пятятся в тень,

И еще не пора, не пора, не пора

Начинать им доблестный день.

И один лишь «попка» на вышке торчит,

Но ему не до спящих масс,

Он занят любовью – по младости лет

Свистит и дрочит на Марс.

И вот в этот-то час, как глухая дрожь,

Проплывает во мгле тоска,

И тогда просыпается Белая Вошь,

Повелительница зэка,

А мы ее звали все –

Королева Материка!

Откуда всевластье ее взялось,

Пойди, расспроси иных,

Но пришла она первой в эти края,

И последней оставит их…

Когда сложат из тачек и нар костер,

И волчий забыв раздор,

Станут рядом вохровцы и зэка,

И написают в тот костер.

Сперва за себя, а потом за тех,

Кто пьет теперь Божий морс,

Кого шлепнули влет, кто ушел под лед,

Кто в дохлую землю вмерз,

Кого Колыма от аза до аза

Вгоняла в горячий пот.

О, как они ссали б, закрыв глаза,

Как горлица воду пьет!

А потом пропоет неслышно труба,

И расступится рвань и голь,

И Ее Величество Белая Вошь

Подойдет и войдет в огонь,

И взметнутся в небо тысячи искр,

Но не просто, не как-нибудь –

Навсегда крестом над Млечным Путем

Протянется Вшивый Путь!

Говорят, что когда-то, в тридцать седьмом,

В том самом лихом году,

Когда покойников в штабеля

Укладывали на льду,

Когда покрякивала тайга

От доблестного труда,

В тот год к Королеве пришла любовь,

Однажды и навсегда.

Он сам напросился служить в конвой,

Он сам пожелал в Дальлаг,

И ему с Королевой крутить любовь,

Ну, просто нельзя никак,

Он в нагрудном мешочке носил чеснок,

И деньги, и партбилет,

А она – Королева, а ей плевать –

Хочет он, или нет!

И когда его ночью столкнули в клеть,

Зачлись подлецу дела,

Она до утра на рыжем снегу

Слезы над ним лила,

А утром пришли, чтоб его зарыть,

Смотрят, а тела нет,

И куда он исчез – не узнал никто,

И это – Ее секрет!

А еще, говорят, что какой-то хмырь,

Начальничек из Москвы,

Решил объявить Королеве войну,

Пошел, так сказать, «на вы».

Он гонял на прожарку и в зоне и за,

Он вопил и орал: «Даешь!»

А был бы начальничек чуть поумней,

Он пошел бы с ней на дележ, –

Чтобы пайку им пополам рубить,

И в трубу пополам трубить,

Но начальник умным не может быть,

Потому что – не может быть.

Он надменно верил, что он не он,

А еще миллион и он,

И каждое слово его – миллион,

И каждый шаг миллион.

Но когда ты один, и ночь за окном

От черной пурги хмельна,

Тогда ты один, и тогда беги!

Ибо дело твое – хана!

Тогда тебя не спасет миллион,

Не отобьет конвой!

И всю ночь, говорят над зоною плыл

Тоскливый и страшный вой…

Его нашли в одном сапоге,

От страха – рот до ушей,

И на вздувшейся шее тугой петлей

Удавка из белых вшей…

И никто с тех пор не вопит «Даешь!»

И смеется исподтишка Ее Величество Белая Вошь,

Повелительница зэка.

Вот тогда-то Ее и прозвали все – Королева Материка.

Когда-нибудь все, кто придет назад,

И кто не придет назад,

Мы в честь Ее устроим парад,

И это будет парад!

По всей Вселенной (валяй, круши!)

Свой доблестный славя труд,

Ее Величества Белой Вши

Подданные пройдут,

Ее Величества Белой Вши

Данники всех времен.

А это сумеет любой дурак –

По заду втянуть ремнем,

А это сумеет любой дурак –

Палить в безоружных всласть!

Но мы-то знаем, какая власть

Была и взаправду власть!

И пускай нам другие дают срока,

Ты нам вечный покой даешь,

Ты, Повелительница зэка,

Ваше Величество Белая Вошь!

Наше Величество Белая Вошь!

Королева Материка!

Егор Петрович Мальцев

Хворает, и всерьез:

Уходит жизнь из пальцев,

Уходит из желез,

Из прочих членов тоже

Уходит жизнь его,

И вскорости, похоже,

Не будет ничего.

Когда нагрянет свора

Савеловских родных,

То что же от Егора

Останется для них?

Останется пальтишко,

Подушка, чтобы спать,

И книжка, и сберкнижка

На девять двадцать пять.

И таз, и две кастрюли,

И рваный подписной,

Просроченный в июле

Единый проездной.

И все. И нет Егора!

Был человек, и нет!

И мы об этом скоро

Узнаем из газет.

Пьют газировку дети

И пончики едят,

Ему ж при диабете –