Чувствуем с напарником – ну и ну,

Ноги прямо ватные, все в дыму,

Чувствуем – нуждаемся в отдыхе,

Чтой-то нехорошее в воздухе.

Взяли «жигулевского» и «дубняка»

Третьим пригласили истопника,

Приняли, добавили еще раза,

Тут нам истопник и открыл глаза –

Про ужасную историю

Про Москву и про Париж,

Как наши физики проспорили

Ихним физикам пари.

Все теперь на шарике вкривь и вкось,

Шиворот-навыворот, набекрень,

И что мы с вами думаем день – ночь,

А что мы с вами думаем ночь – день.

И рубают финики лопари,

А в Сахаре снегу – невпроворот,

Это гады-физики на пари

Раскрутили шарик наоборот.

И там где полюс был, там тропики,

А где Нью-Йорк – Нахичевань,

А что мы люди, а не бобики,

Им на это наплевать!

Рассказал нам все это истопник,

Вижу, мой напарник, ну, прямо сник, –

Раз такое дело – гори огнем!

Больше мы малярничать не пойдем! –

Взяли в поликлинике бюллетень,

Нам башку работою не морочь!

И что ж тут за работа, если ночью день,

А потом обратно не день, а ночь!

И при всей квалификации

Тут возможен перекос,

Это ж все-таки радиация,

А не просто купорос!

Пятую неделю я не сплю с женой,

Пятую неделю я хожу больной,

Тоже и напарник мой плачется,

Дескать, он отравленный начисто.

И лечусь «столичною» лично я,

Чтобы мне с ума не стронуться,

Истопник сказал – «столичная» –

Очень хороша от стронция.

И то я верю, то не верится,

Что минует та беда…

А шарик вертится и вертится,

И все время не туда!

Я не чикался на курсах не зубрил сопромат,

Я вполне в научном мире личность лишняя.

Но вот чего я усек:

Газированной водой торговал автомат,

За копейку – без сиропа, за три с вишнею.

И с такой торговал вольностью,

Что за час его весь выпили,

Стаканы наливал полностью,

А людям никакой прибыли,

А людям никакой выгоды,

Ни на зуб с дуплом компенсации,

Стали люди искать выхода

Из безвыходной ситуации.

Сели думать тут ребятки, кто в беде виноват,

Где в конструкции ошибка, в чем неправильность,

Разобрали тут ребята весь как есть автомат,

Разобрали, устранили в нем неправедность.

А теперь крути, а то выпорем,

Станешь, дура, тогда умною,

Приспособим тебя к выборам,

Будешь в елках стоять урною.

Ты кончай, автомат, школьничать,

Ты кончай, автомат, умничать! 

Мы отучим тебя вольничать,

Мы научим тебя жульничать.

Он повкалывал недельку – с ним обратно беда –

Весь затрясся он, как заяц под стужею,

Не поймешь, чего он каплет – не сироп, не вода,

Может, краска, может, смазка, может, хуже.

И стоит, на всех шавкой злобится,

То он плачет, то матюкается.

Это люди – те приспособятся,

А машина – та засекается!

Так и стал автомат шизиком,

Всех пугает своим видиком,

Ничего не понять физикам, 

Не понять ничего лирикам.

Так давайте ж друг у друга не воруйте идей,

Не валите друг на друга свои горести,

И вот чего я вам скажу:

Может станут автоматы не глупее людей,

Только очень это будет не вскорости!

В понедельник, дело было к вечеру,

Голова болела, прямо адово,

Заявляюсь я в гараж, к диспетчеру,

Говорю, что мне уехать надобно.

Говорю, давай путевку выпиши,

Чтоб куда подале, да посеверней,

Ты меня не нюхай, я не выпивши,

Это я с тоски такой рассеянный.

Я гулял на свадьбе в воскресение,

Тыкал вилкой в винегрет, закусывал,

Только я не пил за счастье Ксенино,

И вообще не пил, а так… присутствовал.

Я ни шкалика, и ни полшкалика,

А сидел жевал горбушку черного,

Все глядел на Ксенькина очкарика,

Как он строил из себя ученого.

А я, может, сам из семинарии,

Может, шоферюга я по случаю,

Вижу, даже гости закемарили,

Даже Ксенька, вижу, туча тучею.

Ну, а он поет, как хор у всенощной,

Все про иксы, игреки да синусы,

А костюмчик – и взглянуть-то не на что –

Индпошив, фасончик – на-ка, выкуси!

И живет-то он не в Дубне атомной,

А в НИИ каком-то под Каширою,

Врет, что он там шеф над автоматною

Электронно-счетною машиною.

Дескать, он прикажет ей, помножь-ка мне

Двадцать пять на девять с одной сотою,

И сидит потом, болтает ножками,

Сам сачкует, а она работает.

А она работает без ропота,

Огоньки на пульте обтекаемом!

Ну, а нам-то, нам-то среди роботов,

Нам что делать людям неприкаянным?!

В общем, слушал я как замороженный,

А потом меня как чтой-то подняло,

Встал, сказал – за счастье новорожденной!

Может, кто не понял, – Ксенька поняла!

И ушел я, не было двенадцати,

Хлопнул дверью – празднуйте, соколики!

И в какой-то, вроде бы, прострации

Я дошел до станции Сокольники.

В автомат пятак засунул молча я,

Будто бы в копилку на часовенку,

Ну, а он залязгал, сука волчая,

И порвал штаны мне снизу доверху.

Дальше я не помню, дальше – кончики!

Плакал я и бил его ботинкою,

Шухера свистели в колокольчики,

Граждане смеялись над картинкою…

Так, давай, папаша, будь союзником,

До суда поезжу дни последние,

Ах, обрыдла мне вся эта музыка,

Это автоматное столетие!

Над черной пажитью разрухи,

Над миром проклятым людьми,

Поют девчонки о разлуке,

Поют мальчишки о любви!

Они глядят на нас с тревогой

И не умеют скрыть испуг,

Но наши страхи, наши боги

Для них – пустой и жалкий звук.

И наши прошлые святыни –

Для них – пустые имена,

И правда та, что посредине,

И им и нам еще темна!

И слышит Прага, слышит Сопот,

Истошный шепот: «Тру-ля-ля!»

Но пробивается сквозь шепот

Кирзовый топот патруля!

Нас отпустили на поруки,

На год, на час, на пять минут,

Поют девчонки о разлуке,

Мальчишки о любви поют!

Они лады перебирают,

Как будто лезут на рожон,

Они слова перевирают,

То в соль-мажор, то в ре-мажор.

А я крестом раскинув руки,

Как оступившийся минер –

Все о беде и о разрухе,

Все в ре-минор, да в ре-минор…

А он мне все по яйцам целится,

Этот Бобби, сука рыжая,

А он у них за то и ценится –

Мистер-шмистер – ставка высшая!

А я ему по русски, рыжему, –

Как ни целься – выше, ниже ли,

Ты ударишь – я, бля, выживу,

Я ударю – ты, бля, выживи!

Ты, бля, думаешь напал на дикаря,

А я сделаю культурно, втихаря,

Я, бля, врежу, как в парадном кирпичем –

Этот, с дудкой, не заметит нипочем!

В общем все – сказал по-тихому,

Не ревел,

Он ответил мне по-ихнему –

«Вери вэл…»

А ты стучи, бля, ты выгляни,

Я припас гостинчик умнику,

Финты-шминты с фигли-миглями –

Это, рыжий, – все на публику!

Не держи меня за мальчика,

Мы еще поспорим в опыте,

Что ж я, бля, не видел мячика?

Буду бегать, где ни попадя?!

Я стою, а он как раз наоборот,

Он, бля, режет, вижу, угол у ворот,

Натурально, я на помощь вратарю –

Рыжий – с ног, а я с улыбкой говорю –

Думал вдарить, бля, по-близкому,

В дамки шел?!

А он с земли мне по-английскому –

«Данке шон!..»

Да, игрушку мы просерили,

Протютюкали, прозяпали,

Хорошо б она на Севере,

А ведь это ж, бля, на Западе,

И пойдет теперь мурыжево –

Федерация, хренация,

Что ж ты, бля, ты не сделал рыжего –

Где ж твоя квалификация?!

Вас, засранцев, опекаешь и растишь,

А вы, суки, нам мараете престиж!

Ты ж советский, ты же чистый, как кристалл!

Начал делать, так уж делай, чтоб не встал!

Духу нашему спортивному Цвесть везде!

Я отвечу по-партийному – Будет сде…!

Когда хлестали молнии в ковчег,

Воскликнул Ной, предупреждая страхи:

«Не бойтесь, я счастливый человек,

Я человек, родившийся в рубахе!»

Родившийся в рубахе человек!

Мудрейшие, почтеннейшие лица

С тех самых пор, уже который век,

Напрасно ищут этого счастливца.

Который век все нет его и нет,

Лишь горемыки прут без перебоя,

И горячат умы, и застят свет,

А Ной наврал, как видно, с перепоя!

И стал он утешеньем для калек,

И стал героем сказочных забавок, –

Родившийся в рубашке человек,

Мечта горластых повивальных бабок!

А я гляжу в окно на грязный снег,

На очередь к табачному киоску,

И вижу, как счастливый человек

Стоит и разминает папироску.

Он брал Берлин! Он, правда, брал Берлин,

И врал про это скучно и нелепо,

И вышибал со злости клином клин,

И шифер с базы угонял «налево».

Вот он выходит в стужу из кино,

И сам не зная про свою особость,

Мальчонке покупает «эскимо»,

И лезет в переполненный автобус.

Он водку пил и пил одеколон,

Он песни пел и женщин брал нахрапом!

А сколько он повкалывал кайлом!

А сколько он протопал по этапам!

И сух был хлеб его, и прост ночлег!

Но все народы перед ним – во прахе.

Вот он стоит – счастливый человек,

Родившийся в смирительной рубахе!

Я не сумел понять

Тебя в тот раз,

Когда в туманы зимние оправлен,

Ты убегал от посторонних глаз,

Но все же был прекрасен без прикрас,

И это я был злобою отравлен.

И ты меня провел, на том пиру,

Где до рассвета продолжалось бденье,

А захмелел – и головой в Куру,

И где уж тут заметить поутру

В глазах хозяйки скучное презренье!

Вокруг меня сомкнулся, как кольцо,

Твой вечный шум в отливах и прибоях.

Потягивая кислое винцо,

Я узнавал усатое лицо

В любом пятне на выцветших обоях.

И вновь зурна вступала в разговор,

И вновь с бокалом истово и пылко

Болтает вздор подонок и позер…

А мне почти был сладок твой позор,

Твоя невиноватая ухмылка.

И в самолете, по пути домой,

Я наблюдал злорадно, как грузины,

В Москву, еще объятую зимой,

Везут мешки с оранжевой хурмой,

И с первою мимозою корзины.

И я не понял, я понять не мог,

Какую ты торжествовал победу,

Какой ты дал мне гордости урок,

Когда кружил меня, сбивая с ног,

По ложному придуманному следу!

И это все – и Сталин, и хурма,

И дым застолья, и рассветный кочет, –

Все для того, чтоб не сойти с ума,

А суть Твоя является сама,

Но лишь, когда сама того захочет!

Тогда тускнеют лживые следы,

И начинают раны врачеваться,

И озаряет склоны Мтацминды

Надменный голос счастья и беды,

Нетленный голос Нины Чавчавадзе!

Прекрасная и гордая страна!

Ты отвечаешь шуткой на злословье.

Но криком вдруг срывается зурна,

И в каждой капле кислого вина

Есть неизменно сладкий привкус крови!

Когда дымки плывут из-за реки,

И день дурной синоптики пророчат,

Я вижу, как горят черновики!

Я слышу, как гудят черновики

И сапоги охранников грохочут –

И топчут каблуками тишину,

И женщины не спят, и плачут дети,

Грохочут сапоги на всю страну!

А Ты приемлешь горе, как вину,

Как будто только Ты за все в ответе!

Не остывает в кулаке зола,

Все в мерзлый камень памятью одето,

Все, как удар ножом из-за угла…

«На холмах Грузии лежит ночная мгла…»

И как еще далеко до рассвета!

Ты можешь найти на улице копейку

И купить коробок спичек,

Ты можешь найти две копейки

И позвонить кому-нибудь из автомата,

Ну, а если звонить тебе некому,

Так зачем тебе две копейки?

Не покупать же на две копейки

Два коробка спичек!

А можно вообще обойтись без спичек,

А просто прикурить у прохожего,

И заговорить с этим прохожим,

И познакомиться с этим прохожим

И он даст тебе номер своего телефона,

Чтоб ты позвонил ему из автомата…

Ну как же ты сможешь позвонить ему из автомата

Если у тебя нет двух копеек?!

Так что лучше уж не прикуривать у прохожего,

Лучше просто купить коробок спичек,

Впрочем, и для этого сначала нужно

Найти на улице одну копейку…

Понимая, что нет в оправданиях смысла,

Что бесчестье кромешно и выхода нет,

Наши предки писали предсмертные письма,

А потом, помолившись: – Во веки и присно… –

Запирались на ключ и к виску пистолет.

А нам и честь, и чох, и черт –

Неведомые области!

А нам признанье и почет

За верность общей подлости!

И мы баюкаем внучат

Мы ходим на собрания,

И голоса у нас звучат

Все чище и сопраннее!..

По-осеннему деревья налегке,

Керосиновые пятна на реке,

Фиолетовые пятна на воде,

Ты сказала мне тихонько: «Быть беде».

Я позабыл твое лицо,

Я пьян был к полдню,

Я подарил твое кольцо,

– Кому, не помню…

Я подымал тебя на смех,

И врал про что-то,

И сам смеялся больше всех,

И пил без счета.

Из шутовства и хвастовства

В то балаганье,

Я предал все твои слова

На поруганье,

Качалась пьяная матня

Вокруг прибойно,

И ты спросила у меня:

«Тебе не больно?»

Не поймешь – не то январь, не то апрель,

Не поймешь – не то метель, не то капель,

На реке не ледостав, не ледоход,

Старый год, а ты сказала – Новый Год

Их век выносит на-гора,

И – марш по свету,

Одно отличье – номера,

Другого – нету!

О, этот старый частокол –

Двадцатый опус,

Где каждый день, как протокол,

А ночь, как обыск.

Где все зазря и все не то,

И все непрочно,

Который час, и то никто

Не знает точно.

Лишь неизменен календарь

В приметах века –

Ночная улица. Фонарь. Канал. Аптека…

В этот вечер, не сумевший стать зимой,

Мы дороги не нашли к себе домой,

Я спросил тебя: «А может, все не зря?»

Ты ответила – старинным быть нельзя.

В новогодний бедлам, как в обрыв на крутом вираже,

Все еще только входят, а свечи погасли уже,

И лежит в сельдерее, убитый злодейским ножом,

Поросенок с бумажною розой, покойник-пижон.

А полковник-пижон, что того поросенка принес,

Открывает «боржом» и целует хозяйку взасос,

Он совсем разнуздался, подлец, он отбился от рук,

И следят за полковником три кандидата наук.

А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила,

И уже за столом, как положено, куча-мала –

Кто-то ест, кто-то пьет, кто-то ждет, что ему подмигнут,

И полковник нажрался, как маршал, за десять минут.

Над его головой произносят заздравную речь

И суют мне гитару, чтоб общество песней развлечь…

Ну помилуйте братцы: какие тут песни, пока

Не допили еще, не доели цыплят табака.

Вот полковник желает исполнить романс «Журавли»,

Но его кандидаты куда-то поспать увели,

И опять кто-то ест, кто-то пьет, кто-то плачет навзрыд,

Что за праздник без песни, – мне мрачный сосед говорит, –

Я хотел бы, товарищ, от имени всех попросить,

Не могли б вы, товарищ, нам что-нибудь изобразить. –

И тогда я улягусь на стол, на торжественный тот,

И бумажную розу засуну в оскаленный рот,

И под чей-то напутственный возглас, в дыму и в жаре,

Поплыву, потеку, потону в поросячьем желе…

Это будет смешно, это вызовет хохот до слез,

И хозяйка лизнет меня в лоб, как признательный пес,

А полковник, проспавшись, возьмется опять за свое,

И отрезав мне ногу, протянет хозяйке ее…

…А за окнами снег, а за окнами белый мороз,

Там бредет чья-то белая тень мимо белых берез,

Мимо белых берез, и по белой дороге, и прочь –

Прямо в белую ночь, в петроградскую Белую Ночь…

В ночь, когда по скрипучему снегу, в трескучий мороз,

Не пришел, а ушел, мы потом это поняли, Белый Христос,

И поземка, следы заметая, мела, и мела…

А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила,

Зазвонил телефон, и хозяйка махнула рукой, –

Подождите, не ешьте, оставьте кусочек, другой, –

И уже в телефон, отгоняя ладошкою дым, –

Приезжайте скорей, а не то мы его доедим! –

И опять все смеются, смеются, смеются до слез…

… А за спинами снег, а за окнами белый мороз,

Там бредет моя белая тень мимо белых берез…

Под утро, когда устанут

Влюбленность, и грусть, и зависть,

И гости опохмелятся

И выпьют воды со льдом,

Скажет хозяйка – хотите

Послушать старую запись? –

И мой глуховатый голос

Войдет в незнакомый дом.

И кубики льда в стакане

Звякнут легко и ломко,

И странный узор на скатерти

Начнет рисовать рука,

И будет бренчать гитара,

И будет крутиться пленка,

И в дальний путь к Абакану

Отправятся облака

И гость какой-нибудь скажет:

– От шуточек этих зябко,

И автор напрасно думает,

Что сам ему черт не брат!

– Ну, что вы, Иван Петрович, –

Ответит гостю хозяйка, –

Бояться автору нечего,

Он умер лет сто назад…

Когда собьет меня машина,

Сержант напишет протокол,

И представительный мужчина

Тот протокол положит в стол.

Другой мужчина – ниже чином,

Взяв у начальства протокол,

Прочтет его в молчаньи чинном…

Прочтет его в молчаньи чинном

И пододвинет дырокол!

И продырявив лист по краю,

Он скажет: «счастья в мире нет –

Покойник пел, а я играю…

Покойник пел, а я играю, –

Могли б составить с ним дуэт!»

Врач сказал:

«Будь здоров! Паралич!»

Помирает Иван Ильич…

Ходят дети с внуками на цыпочках,

И хотя разлука не приспела,

Но уже месткомовские скрипочки

Принялись разучивать Шопена.

Врач сказал:

«Может, день, может, два,

Он и счас уже дышит едва».

Пахнет в доме горькими лекарствами,

Подгоревшим давешним обедом,

Пахнет в доме скорыми мытарствами

По различным загсам и собесам.

Врач сказал:

«Ай-ай-ай, вот-те раз!

А больной-то, братцы, помер у нас».

Был он председателем правления,

Но такая вещь житье-бытье,

Не напишешь просьбу о продлении,

Некому рассматривать ее.

Врач сказал:

«Извиняюсь привет!»

Ждал врача подгоревший обед.

У лошади была грудная жаба,

Но лошадь, как известно, не овца!

И лошадь на парады выезжала,

И маршалу про жабу ни словца.

А маршал, бедный: мучился от рака,

Но тоже на парады выезжал,

Он мучился от рака, но, однако,

Он лошади об этом не сказал,

Нам этот факт Великая Эпоха

Воспеть велела в песнях и в стихах,

Хоть лошадь та давным-давно издохла,

А маршала сгноили в Соловках.

А начальник все, спьяну, про Сталина,

Все хватает баранку рукой,

А потом нас, конечно, доставили

Санитары в приемный покой.

Сняли брюки с меня и кожаночку,

Все мое покидали в мешок,

И прислали Марусю-хожалочку,

Чтоб дала мне живой порошок.

А я твердил, что я здоров,

А если ж, печки-лавочки,

То в этом лучшем из миров

Мне все давно до лампочки,

Мне все равно, мне все давно

До лампочки!

Вот лежу я на койке, как чайничек,

Злая смерть надо мною кружит,

А начальничек мой, а начальничек,

Он в отдельной палате лежит.

Ему нянечка шторку подвесила,

Создают персональный уют,

Водят к гаду еврея-профессора,

Передачи из дома дают!

А там икра, а там вино,

И сыр, и печки-лавочки!

А мне – больничное говно,

Хоть это и до лампочки,

Хоть все равно, мне все давно

До лампочки!

Я с обеда для сестрина мальчика

Граммов сто отолью киселю,

У меня ж ни кола, ни калачика,

Я с начальством харчи не делю!

Я возил его, падлу, на «чаечке»,

И к Маргошке возил, и в Фили,

Ой, вы добрые люди, начальнички!

Соль и гордость родимой земли!

Не то он зав, не то он зам,

Не то он печки-лавочки,

А что мне зам!

Я сам с усам,

И мне чины до лампочки,

Мне все чины до ветчины

До лампочки!

Надеваю я утром пижамочку,

Выхожу покурить в туалет,

И встречаю Марусю-хожалочку, –

Сколько зим, говорю, сколько лет!

Доложи, говорю, обстановочку,

А она отвечает не в такт –

Твой начальничек дал упаковочку –

У него получился инфаркт! –

На всех больничных корпусах

И шум, и печки-лавочки,

А я стою – темно в глазах,

И как-то все до лампочки,

И как-то вдруг мне все вокруг

До лампочки…

Да, конечно, гражданка гражданочкой,

Но когда воевали, братва,

Мы ж с ним вместе под этой кожаночкой

Ночевали не раз и не два,

И тянули спиртягу из чайника,

Под обстрел загорали в пути…

Нет, ребята, такого начальника

Мне, наверно, уже не найти!

Не слезы это, а капель,

И все, и печки-лавочки,

И мне теперь, мне все теперь

Фактически до лампочки,

Мне все теперь, мне все теперь

До лампочки!

Первача я взял ноль-восемь, взял халвы,

Пару «рижского» и керченскую сельдь,

И отправился я в Белые Столбы

На братана да на психов поглядеть.

Ах, у психов жизнь, так бы жил любой:

Хочешь – спать ложись, а хочешь – песни пой!