Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать,

Вот стою я перед вами, словно голенький,

Да я с племянницей гулял с тетипашиной,[16]

И в «Пекин» ее водил, и в Сокольники.

Поясок ей покупал поролоновый,[17]

И в палату с ней ходил Грановитую,

А жена моя, товарищ Парамонова,

В это время находилась за границею.

А вернулась, ей привет – анонимочка,

На фотоснимочке стою – я и Ниночка.[18]

Просыпаюсь утром – нет моей кисочки,

Ни вещичек ее нет, ни записочки,

Нет как нет,

Ну: прямо, нет как нет!

Я к ней, в ВЦСПС, в ноги падаю,

Говорю, что все во мне переломано,

Не серчай, что я гулял с этой падлою,

Ты прости меня, товарищ Парамонова!

А она как закричит, вся стала черная –

Я на слезы на твои – ноль внимания,

Ты мне лазаря не пой, я ученая,

Ты людям все расскажи на собрании!

И кричит она, дрожит, голос слабенький,

А холуи уж тут как тут, каплют капельки,

И Тамарка Шестопал, и Ванька Дерганов,

И еще тот референт, что из «органов».

Тут как тут,

Ну, прямо, тут как тут!

В общем, ладно, прихожу на собрание,

А дело было, как сейчас помню, первого.

Я, конечно, бюллетень взял заранее

И бумажку из диспансера нервного.

А Парамонова сидит, вся в новом шарфике,

А как увидела меня, вся стала красная,

У них первый был вопрос – свободу Африке! –

А потом уж про меня – в части «разное».

Ну как про Гану – все в буфет за сардельками,

Я и сам бы взял кило, да плохо с деньгами.

А как вызвали меня, я свял от робости,

А из зала мне кричат – давай подробности! –

Все, как есть,

Ну, прямо, все, как есть!

Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать,

Вот стою я перед вами, словно голенький,

Да, я с племянницей гулял, с тетипашиной,

И в «Пекин» ее водил и в Сокольники,

И в моральном, говорю, моем облике

Есть растленное влияние Запада,

Но живем ведь, говорю, не на облаке,

Это ж только, говорю, соль без запаха!

И на жалость я их брал, и испытывал,

И бумажку, что от психа, вычитывал, [19]

Ну, поздравили меня с воскресением,

Залепили строгача с занесением!

Ой, ой, ой,

Ну, прямо, ой, ой, ой…

Взял я тут цветов букет покрасивее,

Стал к подъезду номер семь, для начальников,

А Парамонова: как вышла, вся стала синяя,

Села в «Волгу» без меня, и отчалила!

И тогда прямым путем в раздевалку я,

И тете Паше говорю, мол, буду вечером,

А она мне говорит – с аморалкою

Нам, товарищ дорогой, делать нечего.

И племянница ее, Нина Саввовна,

Она думает как раз то же самое,

Она всю свою морковь нынче продала,

И домой, по месту жительства, отбыла.

Вот те на,

Ну, прямо, вот те на!

Я иду тогда в райком, шлю записочку,

Мол, прошу принять, по личному делу я,

А у Грошевой как раз моя кисочка,

Как увидела меня, вся стала белая!

И сидим мы у стола с нею рядышком,

И с улыбкой говорит товарищ Грошева –

Схлопотал он строгача, ну и ладушки,

Помиритесь вы теперь, по-хорошему.

И пошли мы с ней вдвоем, как по облаку,

И пришли мы с ней в «Пекин» рука об руку,

Она выпила «дюрсо», а я «перцовую»

За советскую семью образцовую!

А ей мама, ну, во всем потакала,

Красной Шапочкой звала, пташкой вольной,

Ей какава по утрам два стакана,

А сама чайку попьет – и довольна.

А как маму схоронили в июле,

В доме денег – ни гроша, ни бумаги,

Но нашлись на свете добрые люди:

Обучили на кассиршу в продмаге.

И сидит она в этой кассе,

Как на месте публичной казни,

А касса щелкает, касса щелкает,

Скушал Шапочку Серый Волк!

И трясет она черной челкою,

А касса: щелк, щелк, щелк,

Ах, веселый разговор!

Начал Званцев ей, завмаг, делать пассы:

«Интересно бы узнать, что за птица?»

А она ему в ответ из-за кассы, –

Дожидаюсь, мол, прекрасного принца.

Всех отшила, одного не отшила,

Называла его милым Алешей,

Был он техником по счетным машинам,

Хоть и лысый, и еврей, но хороший,

А тут как раз война, а он в запасе,

Прокричала ночь и снова к кассе.

А касса щелкает, касса щелкает,

А под Щелковым – в щепки полк!

И трясет она пегой челкою,

А касса: щелк, щелк, щелк,

Ах, веселый разговор…

Как случилось – ей вчера ж было двадцать,

А уж доченьке девятый годочек,

И опять к ней подъезжать начал Званцев,

А она про то и слушать не хочет.

Ну, и стукнул он, со зла, не иначе,

Сам не рад, да не пойдешь на попятный,

Обнаружили ее в недостаче,

Привлекли ее по сто тридцать пятой.

На этап пошла по указу,

А там амнистия, и снова в кассу.

А касса щелкает, касса щелкает,

Засекается ваш крючок!

И трясет она рыжей челкою,

А касса: щелк, щелк, щелк,

Ах, веселый разговор!

Уж любила она дочку, растила,

Оглянуться не успела – той двадцать!

Ой, зачем она в продмаг зачастила,

Ой, зачем ей улыбается Званцев?!

А как свадебку сыграли в июле,

Было шумно на Песчанной, на нашей,

Говорят в парадных добрые люди,

Что зовет ее, мол, Званцев «мамашей».

И сидит она в своей кассе,

А у ней внучок – в первом классе.

А касса щелкает, касса щелкает,

Не копеечкам – жизни счет!

И трясет она белой челкою,

А касса: щелк, щелк, щелк,

Ах, веселый разговор…

Она вещи собрала, сказала тоненько:

«А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою!

Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми,

А что у папы у ее топтун под окнами,

А что у папы у ее дача в Павшине,

А что у папы холуи с секретаршами,

А что у папы у ее пайки цековские,

И по праздникам кино с Целиковскою!

А что Тонька-то твоя сильно страшная –

Ты не слушай меня, я вчерашняя!

И с доскою будешь спать со стиральною

За машину за его персональную…

Вот чего ты захотел, и знаешь сам,

Знаешь сам, да стесняешься,

Про любовь твердишь, про доверие,

Про высокие, про материи…

А в глазах-то у тебя дача в Павшине,

Холуи да топтуны с секретаршами,

И как вы смотрите кино всей семейкою,

И как счастье на губах – карамелькою…»

Я живу теперь в дому – чаша полная,

Даже брюки у меня – и те на молнии,

А вина у нас в дому – как из кладезя,

А сортир у нас в дому – восемь на десять…

А папаша приезжает сам к полуночи,

Топтуны да холуи все тут по струночке!

Я папаше подношу двести граммчиков,

Сообщаю анекдот про абрамчиков!

А как спать ложусь в кровать с дурой-Тонькою,

Вспоминаю той, другой, голос тоненький,

Уж, характер у нее – прямо бешеный,

Я звоню ей, а она трубку вешает…

Отвези ж ты меня, шеф, в Останкино,

В Останкино, где «Титан» кино,

Там работает она билетершею,

На дверях стоит вся замерзшая,

Вся замерзшая, вся продрогшая,

Но любовь свою превозмогшая,

Вся иззябшая, вся простывшая,

Но не предавшая и не простившая!

Апрельской ночью Леночка

Стояла на посту.

Красоточка-шатеночка

Стояла на посту.

Прекрасная и гордая,

Заметна за версту,

У выезда из города

Стояла на посту.

Судьба милиционерская –

Ругайся цельный день,

Хоть скромная, хоть дерзкая –

Ругайся цельный день,

Гулять бы ей с подругами

И нюхать бы сирень!

А надо с шоферюгами

Ругаться целый день.

Итак, стояла Леночка,

Милиции сержант,

Останкинская девочка,

Милиции сержант.

Иной снимает пеночки,

Любому свой талант,

А Леночка, а Леночка –

Милиции сержант.

Как вдруг она заметила –

Огни летят, огни,

К Москве из Шереметьева

Огни летят, огни.

Ревут сирены зычные,

Прохожий – ни-ни-ни!

На Лену заграничные

Огни летят, огни!

Дает отмашку Леночка,

А ручка не дрожит,

Чуть-чуть дрожит коленочка,

А ручка не дрожит.

Машины, чай, не в шашечку,

Колеса – вжик да вжик!

Дает она отмашечку,

А ручка не дрожит.

Как вдруг машина главная

Свой замедляет ход,

Хоть и была исправная,

Но замедляет ход.

Вокруг охрана стеночкой

Из КГБ, но вот

Машина рядом с Леночкой

Свой замедляет ход.

А в той машине писанный

Красавец-эфиоп,

Глядит на Лену пристально

Красавец-эфиоп.

И встав с подушки кремовой,

Не промахнуться чтоб,

Бросает хризантему ей

Красавец эфиоп!

А утром мчится нарочный

ЦК КПСС

В мотоциклетке марочной

ЦК КПСС.

Он машет Лене шляпою,

Спешит наперерез –

Пожалте, Л. Потапова,

В ЦК КПСС!

А там на Старой площади,

Тот самый эфиоп,

Он принимает почести,

Тот самый эфиоп,

Он чинно благодарствует

И трет ладонью лоб,

Поскольку званья царского

Тот самый эфиоп!

Уж свита водки выпила,

А он глядит на дверь,

Сидит с моделью вымпела

И все глядит на дверь.

Все потчуют союзника,

А он сопит, как зверь,

Но тут раздалась музыка

И отворилась дверь:

Вся в тюле и в панбархате

В зал Леночка вошла,

Все прямо так и ахнули,

Когда она вошла.

А сам красавец царственный,

Ахмет Али-Паша Воскликнул: –

Вот так здравствуйте! –

Когда она вошла.

И вскоре нашу Леночку

Узнал весь белый свет,

Останкинскую девочку

Узнал весь белый свет –

Когда, покончив с папою,

Стал шахом принц Ахмет,

Шахиню Л. Потапову

Узнал весь белый свет!

То ли шлюха ты, то ли странница,

Вроде хочется, только колется,

Что-то сбудется, что-то станется,

Чем душа твоя успокоится?

А то и станется, что подкинется,

Будут волосы все распатланы,

Общежитие да гостиница –

Вот дворцы, твои, клеопатровы,

Сядь, не бойся, выпьем водочки,

Чай, живая, не покойница!

Коньячок? Четыре звездочки?

Коньячок – он тоже колется…

Гитарист пошел тренди-брендями,

Саксофон хрипит, как удавленный,

Все, что думалось, стало бреднями,

Обманул «Христос» новоявленный!

Спой, гитара, нам про страдания,

Про глаза нам спой, и про пальцы,

Будто есть страна Пасторалия,

Будто мы с тобой пасторальцы.

Под столом нарежем сальца,

И плевать на всех на тутошних,

Балычок? Прости, кусается…

Никаких не хватает суточных.

Расскажи ж ты мне, белка белая,

Чем ты, глупая озабочена,

Что ты делала, где ты бегала?

Отчего в глазах червоточина?

Туфли лодочкой на полу-то чьи?

Чья на креслице юбка черная?

Наш роман с тобой до полуночи,

Курва – здешняя коридорная!

Влипнешь в данной ситуации,

И пыли потом, как конница,

Мне – к семи, тебе – к двенадцати,

Очень рад был познакомиться!

До свиданья, до свиданья,

Будьте счастливы и так далее,

А хотелось нам, чтоб страдания,

А хотелось, чтоб Пасторалия!

Но, видно, здоровы мы усталые,

От анкет у нас в кляксах пальцы!

Мы живем в стране Постоялии –

Называемся – постояльцы…

Все наладится, образуется,

Так, что незачем зря тревожиться.

Все, безумные образумятся,

Все итоги, непременно подытожатся.

Были гром и град, были бедствия –

Будут тишь да гладь, благоденствие,

Ах, благоденствие!

Все наладится, образуется,

Виноватые станут судьями

Что забудется, то забудется

Сказки, сказками, будни – буднями

Все наладится, образуется,

Никаких тревог не останется

И покуда не наказуется

Безнаказанно мирно будем стариться

Вот он скачет, витязь удалой,

С чудищем стоглавым силой меряясь.

И плевать ему на ту, что эту перевязь

Штопала заботливой иглой.

Мы не пели славы палачам,

Удержались, выдержали, выжили

Но тихонько, чтобы мы не слышали

Жены наши плачут по ночам…

Собаки бывают дуры,

И кошки бывают дуры.

Но это не отражается

На стройности их фигуры.

Не в глупости и не в дикости –

Все дело в статях и прикусе.

Кто стройные – те достойные,

А прочие – на-ка, выкуси!

И важничая, как в опере,

Шагают суки и кобели,

Позвякивают медальками,

Которыми их сподобили.

Шагают с осанкой гордою,

К любому случаю годною,

Посматривают презрительно

На тех, кто не вышел мордою.

Рожденным медаленосителями

Не быть никогда просителями,

Самой судьбой им назначено

В собачьем сидеть президиуме

Собаки бывают дуры,

И кошки бывают дуры.

И им по этой причине

Нельзя без номенклатуры.

Кто разводит безгласных рыбок,

Кто, забавник, свистит в свирельку,

А я поеду на птичий рынок

И куплю себе канарейку.

Все полста отвалю, не гривну,

Привезу ее, суку, на дом,

Обучу канарейку Гимну,

Благо, слов никаких не надо.

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка жалобно поет…

Канареечка, канарейка,

Птица малая, вроде мухи.

А кому судьба – карамелька,

А кому она – одни муки.

Не в Сарапуле и не в Жиздре,

Жил в Москве я – в столице мира.

А что видел я в этой жизни,

Окромя веревки, да мыла?

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка жалобно поет…

Но сносил я полсотни тапок,

Был загубленным, был спасенным.

А мне, глупому, лучше б в табор, –

Лошадей воровать по селам.

Прохиндей, шарлатан, провидец,

Я б в веселый час под забором

Я б на головы всех правительств

Положил бы свой хуй с прибором.

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка жалобно поет…

Ударение, ударение,

Будь для слова, как удобрение.

Будь рудою из слова добытой,

Чтоб свобода не стала Свободой.

Голос, голос.

Ну что за пленительный голос.

Он как будто расшатывал обручи глобуса

И летел звездопадом над линией фронта.

Мисс Фонда?

Там, в Сайоне прицельным огнем протараненном,

Где всевластна пальба и напрасна мольба,

В эту ночь вы, должно быть, сидите над раненым

И стираете кровь с опаленного лба, да?

А загнанных лошадей пристреливают,

А загнанных лошадей пристреливают,

В сторонке там за деревьями,

где кровью земля просолена,

А загнанных лошадей пристреливают,

А загнанных лошадей пристреливают,

Хотя бы просто из жалости.

А жалеть-то еще позволено?

Вас, как прежде, восторженно хвалят газетчики:

То статья, то цветное московское фото.

Как прекрасны глаза ваши, губы и плечики,

Мисс Фонда!

И досужая публика жадно и тупенько

Будет в снимках выискивать тайное, личное

А с носилок девчоночья падает туфелька.

Ничего что одна – ведь другая-то лишняя.

А загнанных лошадей пристреливают,

А загнанных лошадей пристреливают,

В сторонке там за деревьями,

где кровью земля просолена,

А загнанных лошадей пристреливают,

А загнанных лошадей пристреливают,

Хотя бы просто из жалости.

А жалеть-то еще позволено?

Дальнобойные бахают слитно и сытно,

Топят лодки на помощь спешащего флота.

Неужели же вам хоть немножко не стыдно,

Мисс Фонда?

Нынче, вроде, не в моде алмазы и золото,

В магазине любом выбирайте свободно.

Нынче носят бежу из серпа и из молота.

Хоть не очень красиво, но дьявольски модно.

А загнанных лошадей пристреливают,

А загнанных лошадей пристреливают,

В сторонке там за деревьями,

где кровью земля просолена,

А загнанных лошадей пристреливают,

А загнанных лошадей пристреливают,

Хотя бы просто из жалости.

А жалеть-то еще позволено?

Что ж, не будем корить вероломную моду.

Лишь одно постараемся помнить всегда:

Красный цвет означает не только свободу,

Красный цвет иногда еще – краска стыда!

Да, да!

– Он не то чтобы достиг, – он подлез…

– А он ей в ЦУМе – пылесос и палас…

– А она ему: «Подлец ты, подлец!..»

– И как раз у них годичный баланс…

А на дворе – то дождь, то снег.

То дождь, то снег – то плач, то смех.

И чей забой – того казна…

А кто – в запой, а кто – в «козла».

«Пользуйтесь услугами Аэрофлота,

Экономьте время», и тра-ля-ля!

– В общежитии замок на двери…

– В нос шибает то пивком, то потком…

– Отвори, – она кричит, – отвори!…

– Тут его и цап-царап на партком!…

А на дворе – то дождь, то снег.

Сперва – чуть-чуть, а там – и сверх, 

Кому – во Львов, кому – в Казань,

А кто – в любовь, а кто – в «козла»!

«Покупайте к завтраку рыбные палочки,

Вкусно и питательно», и тра-ля-ля!

– Говорят, уже не первый сигнал…

– А он им в чай и подмешал нембутал…

– А им к празднику давали сига…

– По-советски, а не как-нибудь там!..

А на дворе – то дождь, то снег.

И тот же смех, один на всех.

И, словно бой, гремит гроза.

А кто – в любовь, а кто – в «козла».

«Граждане, подписку на газеты и журналы

Оформляйте вовремя», и тра-ля-ля!

– В общем вышло у него так на так…

– А она опять: «Подлец ты, подлец!..»

– Подождите, не бросайте пятак!..

– Ну, поставили на вид и конец!..

А на дворе – то дождь, то снег,

Все тот же смех и тот же снег…

И не беда, что тот же смех,

А вот беда – все тот же век!

«Предъявляйте пропуск в развернутом виде

При входе и выходе», и тра-ля-ля!

Ну, была она жуткою шельмою,

Одевалась в джерси и в мохер,

И звалась эта девочка Шейлою,

На гнилой иностранный манер.

Отличалась упрямством отчаянным –

Что захочем, мол, то и возьмем…

Ее маму за связь с англичанином

Залопатили в сорок восьмом.

Было все – и приютская коечка,

Фотоснимочки в профиль и в фас,

А по ней и не скажешь нисколечко,

Прямо дамочка – маде ин франс!

Не стирала по знакомым пеленки,

А служила в ателье на приемке,

Оформляла исключительно шибко,

И очки еще носила для шика,

И оправа на них роговая,

Словом, дамочка вполне роковая,

Роковая, говорю, роковая,

Роковая, прямо, как таковая!

Только сердце ей, вроде как, заперли,

На признанья смеялась – вранье!

Два закройщика с брючником запили

Исключительно через нее!

Не смеяться бы, надо молиться ей,

Жизнь ее и прижала за то,

Вот однажды сержант из милиции

Сдал в пошив ей букле на пальто.

И она, хоть прикинулась чинною,

Но бросала украдкою взгляд,

Был и впрямь он заметным мужчиною –

Рост четвертый, размер пятьдесят.

И начались тут у них трали-валм,

Совершенно, то есть стыд потеряли,

Позабыли, что для нашей эпохи,

Не годятся эти «ахи» и «охи».

Он трезвонит ей, от дел отвлекает,

Сообщите, мол, как жизнь протекает…

Протекает, говорит, протекает…

Мы-то знаем – на чего намекает!

Вот однажды сержант из милиции

У «Динамо» стоял на посту,

Натурально, при всей амуниции,

Со свистком мелодичным во рту.

Вот он видит – идет его Шейлочка

И, заметьте, идет не одна!

Он встряхнул головой хорошенечко –

Видит – это и вправду она.

И тогда, как алкаш на посудинку,

Невзирая на свист и гудки,

Он бросается к Шейлину спутнику

И хватает его за грудки!

Ой, сержант, вы пальцем в небо попали!

То ж не хахаль был, а Шейлин папаня!

Он приехал повидаться с дочуркой

И не ждал такой проделки нечуткой!

Он приехал из родимого Глазго,

А ему суют по рылу, как назло,

Прямо назло, говорю, прямо назло,

Прямо ихней пропаганде, как масло!

Ну, начались тут трения с Лондоном,

Взяли наших посольских в клещи!

Раз, мол, вы оскорбляете лорда нам,

Мы вам тоже написаем в щи!

А как приняли лорды решение

Выслать этих, и третьих и др… –

Наш сержант получил повышение,

Как борец за прогресс и за мир!

И никто и не вспомнил о Шейлочке,

Только брючник надрался – балда!

Ну, а Шейлочку в «раковой шеечке»

Увезли неизвестно куда!

Приходили два хмыря из Минздрава –

Чуть не сутки проторчали у зава.

Он нам после доложил на летучке,

Что у ней, мол, со здоровием лучше.

Это ж с психа, говорит, ваша дружба

Не встречала в ней ответа, как нужно!

Так, как нужно, говорит, так, как нужно..