Всю ночь за стеной ворковала гитара,

Сосед-прощелыга крутил юбилей,

А два понятых, словно два санитара,

А два понятых, словно два санитара,

Зевая, томились у черных дверей.

И жирные пальцы, с неспешной заботой,

Кромешной своей занимались работой,

И две королевы глядели в молчаньи,

Как пальцы копались в бумажном мочале,

Как жирно листали за книжкою книжку,

А сам-то король – все бочком, да вприпрыжку,

Чтоб взглядом не выдать – не та ли страница,

Чтоб рядом не видеть безглазые лица!

А пальцы искали крамолу, крамолу…

А там за стеной все гоняли «Рамону»:

«Рамона, какой простор вокруг, взгляни,

Рамона, и в целом мире мы одни».

«…А жизнь промелькнет

Театрального капора пеной…»

И глядя, как пальцы шуруют в обивке,

Вольно ж тебе было, он думал, вольно!

Глотай своего якобинства опивки!

Глотай своего якобинства опивки!

Не уксус еще, но уже не вино!

Щелкунчик-скворец, простофиля-Емеля,

Зачем ты ввязался в чужое похмелье?!

На что ты истратил свои золотые?!

И скучно следили за ним понятые…

А две королевы бездарно курили

И тоже казнили себя и корили –

За лень, за небрежный кивок на вокзале,

За все, что ему второпях не сказали…

А пальцы копались, и рвалась бумага…

И пел за стеной тенорок-бедолага:

«Рамона, моя любовь, мои мечты,

Рамона, везде и всюду только ты…»

«…И только и света,

Что в звездной, колючей неправде…»

По улице черной, за вороном черным,

За этой каретой, где окна крестом,

Я буду метаться в дозоре почетном,

Я буду метаться в дозоре почетном,

Пока, обессилев не рухну пластом!

Но слово останется, слово осталось!

Не к слову, а к сердцу приходит усталость,

И хочешь, не хочешь – слезай с карусели,

И хочешь, не хочешь – конец одиссеи!

Но нас не помчат паруса на Итаку:

В наш век на Итаку везут по этапу,

Везут Одиссея в телячьем вагоне,

Где только и счастья, что нету погони!

Где, выпив «ханжи», на потеху вагону,

Блатарь-одессит распевает «Рамону»:

«Рамона, ты слышишь ветра нежный зов,

Рамона, ведь это песнь любви без слов…»

«…И некому, некому,

Некому молвить

Из табора улицы темной…»

Повстречала девчонка бога,

Бог пил горькую в монопольке,

Ну, и много ль от бога прока,

В чертовне и чаду попойки?

Ах, как пилось к полночи!

Как в башке гудело, Как цыгане, сволочи,

Пели «Конавэлла»!

«Ай да Конавэлла, гран традела»,

Ай да йорысака палалховела»!

А девчонка сидела с богом,

К богу фасом, а к прочим боком,

Ей домой бы бежать к папане,

А она чокается шампанью.

Ай елки-мочалочки,

Сладко вина пьются

В серебряной чарочке

На золотом блюдце!

Кому чару пить?! Кому здраву быть?!

Королевичу Александровичу!

С самоваров к чертям полуда,

Чад летал над столами сотью,

А в четвертом часу под утро,

Бог последнюю кинул сотню…

Бога, пьяного в дугу,

Все теперь цукали,

И цыгане – ни гу-гу,

Разбрелись цыгане,

И друзья, допив до дна, –

Скатертью дорога!

Лишь девчонка та одна

Не бросала бога.

А девчонка эта с Охты,

И глаза у ней цвета охры,

Ждет маманя свою кровинку,

А она с богом сидит в обнимку.

И надменный половой

Шваркал мокрой тряпкой,

Бог с поникшей головой

Горбил плечи зябко.

И просил у цыган хоть слова,

Хоть немножечко, хоть чуть слышно,

А в ответ ему-жбан рассола:

Понимай, мол, что время вышло!

Вместо водочки – вода,

Вместо пива – пена!…

И девчоночка тогда

Тоненька запела:

«Ай да Конавелла, гран-традела,

Ай да йорысака палалховела…»

Ах, как пела девчонка богу!

И про поле и про дорогу,

И про сумерки и про зори,

И про милых, ушедших в море,

Ах, как пела девчонка богу!

Ах, как пела девчонка Блоку!

И не знала она, не знала,

Что бессмертной в то утро стала.

Этот тоненький голос в трактирном чаду

Будет вечно звенеть в «Соловьином саду».

И вновь эти вечные трое

Играют в преступную страсть,

И вновь эти греки из Трои

Стремятся Елену украсть.

А сердце сжимается больно,

Виски малярийно мокры

От этой игры треугольной,

Безвыигрышной этой игры.

Развей мою смуту жалейкой,

Где скрыты лады под корой,

И спой, как под старой шинелькой

Лежал «сероглазый король»

В беспамятстве дедовских кресел

Глаза я закрою, и вот –

Из рыжей Бразилии крейсер

В кисейную гавань плывет.

А гавань созвездия множит,

А тучи – летучей грядой!

Но век не вмешаться не может,

А норов у века крутой!

Он судьбы смешает, как фанты,

Ему ералаш по душе,

И вот он враля-лейтенанта

Назначит морским атташе.

На карте истории некто

Возникнет подобный мазку,

И правнук «лилового негра»

За займом приедет в Москву.

И все ему даст непременно

Тот некто, который никто,

И тихая «пани Ирена»

Наденет на негра пальто.

И так этот мир разутюжен,

Что черта ли нам на рожон?!

Нам «ужин прощальный» – не ужин,

А сто пятьдесят под боржом.

А трое? Ну, что же, что трое!

Им равное право дано.

А Троя? Разрушена Троя!

И это известно давно.

Все предано праху и тлену,

Ни дат не осталось, ни вех.

А нашу Елену – Елену

Не греки украли, а век!

Жили-были несчастливые волшебники,

И учеными считались и спесивыми,

Только самые волшебные учебники

Не могли их научить, как быть счастливыми,

И какой бы не пошли они дорогою,

Все кончалось то бедою, то морокою!

Но когда маэстро Скрипочкин –

Ламца-дрица, об-ца-ца!

И давал маэстро Лампочкин

Синий свет из-за кулис,

Выходили на просцениум

Два усатых молодца,

И восторженная публика

Им кричала – браво, бис! –

В никуда взлетали голуби,

Превращались карты в кубики,

Гасли свечи стеариновые –

Зажигались фонари!

Эйн, цвей, дрей!

И отрезанные головы

У желающих из публики,

Улыбалясь и подмигивая,

Говорили – раз, два. три!

Что в дословном переводе означает –

Эйн, цвей, дрей!

Ну, а после, утомленные до сизости,

Не в наклеенных усах и не в парадности,

Шли в кафе они куда-нибудь поблизости,

Чтоб на время позабыть про неприятности,

И заказывали ужин два волшебника –

Два стакана молока и два лапшевника.

А маэстро Балалаечкин –

Ламцадрица, об-ца-ца!

И певица Доремикина

Что-то пела про луну,

И сидели очень грустные

Два усталых мудреца,

И тихонечко, задумчиво,

Говорили – ну и ну!

А вокруг шумели парочки,

Пили водку и шампанское,

Пил маэстро Балалаечкин

Третью стопку на пари –

Эйн, цвей, дрей!

И швырял ударник палочки,

А волшебники с опаскою,

Наблюдая это зрелище,

Говорили – раз, два, три!

Что, как вам уже известно, означает:

Эйн, цвей, дрей!

Так и шли они по миру безучастному,

То проезжею дорогой, то обочиной…

Только тут меня позвали к Семичастному,

И осталась эта песня неоконченной.

Объяснили мне, как дважды два в учебнике,

Что волшебники – счастливые волшебники!

И не зря играет музыка –

Ламца-дрица, об-ца-ца!

И не зря чины и звания,

Вроде ставки на кону,

И не надо бы, не надо бы,

Ради красного словца

Сочинять, что не положено

И не нужно никому!

Я хотел бы стать волшебником,

Чтоб ко мне слетались голуби,

Чтоб от слов моих, таинственных,

Зажигались фонари! –

Эйн, цвей, дрей!

Но, как пес, гремя ошейником,

Я иду повесив голову,

Не туда, куда мне хочется,

А туда, где: –

Ать-два-три!

Что ни капли не похоже

На волшебное:

– Эйн, цвей, дрей!

Полцарства в крови, и в развалинах век,[13]

И сказано было недаром:

«Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хазарам…»

И эти, звенящие медью, слова,

Мы все повторяли не раз, и не два,

Но как-то с трибуны большой человек

Воскликнул с волненьем и жаром:

«Однажды задумал предатель-Олег

Отмстить нашим братьям-хазарам…»

Уходят слова, и приходят слова,

За правдою правда вступает в права.

Так помните ж, люди, и знайте вовек,

И к черту дурацкая смута:[14]

«Каким-то хазарам, какой-то Олег,

За что-то отмстил, почему-то!»

И это преданье седой старины –

Пример для историков нашей страны!

Сменяются правды, как в оттепель снег

И скажем, чтоб кончилась смута:

«Каким-то хазарам, какой-то Олег,

За что-то отмстил почему-то»

И этот марксистский подход к старине

Давно применяется в нашей стране.

Он нашей стране пригодился вполне

И вашей стране пригодится вполне,

Поскольку вы сами в таком же…. лагере!

Он вам пригодится вполне!

У одного поэта есть такие строчки:

В воде проживают рыбы,

На солнце бывают пятна…

Поэты дружить могли бы,

Но мнительны невероятно.

В майский вечер, пронзительно дымный,

Всех побегов герой, всех погонь,

Как он мчал, бесноватый и дивный,

С золотыми копытами конь.

И металась могучая грива,

На ветру языками огня,

И звенела цыганская гривна,

Заплетенная в гриву коня.

Воплощенье веселого гнева,

Не крещеный позорным кнутом,

Как он мчал – все налево, налево…

И скрывался из виду потом…

Он, бывало, нам снился ночами,

Как живой – от копыт до седла,

Впрочем, все это было вначале,

А начало прекрасно всегда.

Но приходит с годами прозренье,

И томит наши души оно,

Словно горькое, трезвое зелье

Подливают в хмельное вино.

Постарели мы и полысели,

И погашен волшебный огонь.

Лишь кружит на своей карусели

Сам себе опостылевший конь!

Ни печали не зная, ни гнева,

По – собачьи виляя хвостом,

Он кружит все налево, налево,

И направо, направо потом.

И унылый сморчок – бедолага,

Медяками в кармане звеня,

Карусельщик – майор из ГУЛАГа

Знай, гоняет по кругу коня!

В круглый мир, намалеванный кругло,

Круглый вход охраняет конвой…

И топочет дурацкая кукла,

И кружит деревянная кукла,

Притворяясь живой.

Ох, ему и всыпали по первое,

По дерьму: спеленутого, волоком!

Праведные суки, брызжа пеною,

Обзывали жуликом и Поллаком!

Раздавались выкрики и выпады,

Ставились искусно многоточия,

А в конце, как водится, оргвыводы –

Мастерская, договор и прочее…

Он припер вещички в гололедицу

(Все в один упрятал узел драненький)

И свалил их в угол, как поленницу –

И холсты и краски и подрамники…

Томка вмиг слетала за «кубанскою»,

То да се, яичко, два творожничка…

Он грамм сто принял, заел колбаскою,

И сказал, что полежит немножечко.

Выгреб тайно из пальтишка рваного

Нембутал, прикопленный заранее…

А на кухне теща из Иванова,

Ксенья Павловна, вела дознание.

За окошком ветер мял акацию,

Билось чье-то сизое исподнее…

– А за что ж его? – Да за абстракцию.

– Это ж надо! А трезвону подняли!

Он откуда родом?

– Он из Рыбинска. – Что рисует?

– Все натуру разную.

– Сам еврей? – А что? – Сиди не рыпайся!

Вон у Ритки без ноги, да с язвою…

Курит много? – В день полпачки «Севера».

– Риткин, дьявол, курит вроде некрута,

А у них еще по лавкам семеро…

Хорошо живете? – Лучше некуда!..

– Риткин, что ни вечер, то с приятелем,

Заимела, дура, в доме ворога…

Значит, окаянный твой с понятием:

В день полпачки «Севера» – недорого.

Пить-то пьет? –

– Как все, по воскресениям!

– Риткин пьет, вся рожа окарябана!

…Помолчали, хрустнуло печение,

И, вздохнув, сказала теща Ксения, –

– Ладно уж, прокормим окаянного…

Ах, как мне хотелось, мальчонке,

Проехать на велосипеде,

Не детском, не трехколесном, –

Взрослом велосипеде!

И мчаться навстречу соснам –

Туда, где сосны и ели, –

И чтоб из окна глядели,

Завидуя мне, соседи –

Смотрите, смотрите, смотрите,

Смотрите, мальчишка едет

На взрослом велосипеде!..

…Ехал мальчишка по улице

На взрослом велосипеде.

– Наркомовский Петька, умница, –

Шептались вокруг соседи.

Я крикнул – дай прокатиться! –

А он ничего не ответил,

Он ехал медленно, медленно,

А я бы летел, как ветер,

А я бы звоночком цокал,

А я бы крутил педали,

Промчался бы мимо окон –

И только б меня видали!..

… Теперь у меня в передней

Пылится велосипед.

Пылится уже, наверно,

С добрый десяток лет.

Но только того мальчишки

Больше на свете нет,

А взрослому, мне не нужен

Взрослый велосипед!

Ох, как мне хочется, взрослому,

Потрогать пальцами книжку,

И прочесть на обложке фамилию,

Не чью-нибудь, а мою!..

Нельзя воскресить мальчишку,

Считайте – погиб в бою…

Но если нельзя – мальчишку,

И в прошлое ни на шаг,

То книжку-то можно?!

Книжку!

Ее – почему никак?!

Величественный, как росчерк,

Он книжки держал под мышкой.

– Привет тебе, друг-доносчик,

Привет тебе, с новой книжкой!

Партийная Илиада!

Подарочный холуяж!

Не надо мне так, не надо –

Пусть тысяча – весь тираж!

Дорого с суперобложкой?

К черту суперобложку!

Но нету суперобложки,

И переплета нет,

…Немножко пройдет, немножко,

Каких-нибудь тридцать лет,

И вот она, эта книжка,

Не в будущем, в этом веке!

Снимает ее мальчишка

С полки в библиотеке!

А вы говорили – бредни!

А вот через тридцать лет…

Пылится в моей передней

Взрослый велосипед.

По стеклу машины перед глазами шофера

Бегают дворники направо-налево,

Направо-налево, направо-налево…

Не летят к нам птицы с теплого юга,

Улетают птицы на теплый юг,

Почему-то надо бояться юза,

А никто не знает, что такое юз,

Ах, никто не знает, что, такое юз!

Телефон молчит мой, а это скверно.

Я-то понимаю, что дело в том,

Ты сейчас под зонтом ходишь, наверно,

А под зонтиком трудно ходить вдвоем.

Ах, под зонтиком трудно ходить вдвоем!

И под медленным дождиком мокнет муза,

И у дождика странный, соленый вкус,

Может, муза тоже боится юза?!

И не знает тоже, что значит юз?!

Ах, не знает муза, что значит юз!

По стеклу машины перед глазами шофера

Бегают дворники направо-налево,

Направо-налево, направо-налево…

От беды моей пустяковой

(Хоть не прошен и не в чести),

Мальчик с дудочкой тростниковой,

Постарайся меня спасти!

Сатанея от мелких каверз,

Пересудов и глупых ссор,

О тебе я не помнил, каюсь,

И не звал тебя до сих пор.

И, как все горожане, грешен,

Не искал я твой детский след,

Не умел замечать скворешен

И не помнил, как пахнет снег.

…Свет ложился на подоконник,

Затевал на полу возню,

Он – охальник и беззаконник –

Забирался под простыню,

Разливался, пропахший светом,

Голос дудочки в тишине…

Только я позабыл об этом

Навсегда, как казалось мне.

В жизни глупой и бестолковой,

Постоянно сбиваясь с ног,

Пенье дудочки тростниковой

Я сквозь шум различить не смог.

Но однажды, в дубовой ложе,

Я, поставленный на правеж,

Вдруг увидел такие рожи –

Пострашней карнавальных рож!

Не медведи, не львы, не лисы,

Не кикимора и сова, –

Были лица – почти как лица,

И почти как слова – слова.

Все обличье чиновной драни

Новомодного образца

Изрыгало потоки брани

Без начала и без конца

За квадратным столом, по кругу,

В ореоле моей вины,

Все твердили они друг другу,

Что друг другу они верны!

И тогда, как свеча в потемки,

Вдруг из давних приплыл годов

Звук пленительный и негромкий

Тростниковых твоих ладов.

И застыли кривые рожи,

Разевая немые рты,

Словно пугала из рогожи,

Петухи у слепой черты.

И отвесив, я думал, – дерзкий,

А на деле смешной поклон,

Я под наигрыш этот детский

Улыбнулся и вышел вон.

В жизни прежней и в жизни новой

Навсегда, до конца пути,

Мальчик с дудочкой тростниковой,

Постарайся меня спасти!

Кошачьими лапами вербы

Украшен фанерный лоток,

Шампанского марки «ихъ шбэрбе»

Еще остается глоток.

А я и пригубить не смею

Смертельное это вино,

Подобно лукавому змею,

Меня искушает оно!

«Подумаешь, пахнет весною,

И вербой торгуют в раздрыг,

Во первых строках – привозною

И дело не в том, во вторых.

Ни в медленном тлении весен,

Ни в тихом бряцаньи строки,

Ни в медленном таяньи весел

Над желтой купелью реки –

Ни лада, ни смысла, ни склада,

Как в громе, гремящем в дали,

А только и есть, что ограда

Да мерзлые комья земли.

А только и есть, что ограда

Да склепа сырое жилье…

Ты смертен, и это награда

Тебе – за бессмертье Твое…»

Осенняя простудная,

Печальная пора,

Гитара семиструнная,

Ни пуха, ни пера!

Ты с виду – тонкорунная,

На слух – ворожея,

Подруга семиструнная,

Прелестница моя!

Ах, как ты пела смолоду,

Вся музыка и стать,

Что трудно было голову

С тобой не потерять!

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

Ах, как плыла голова, моя душечка!

Когда ж ты стала каяться

В преклонные лета,

И стать не та, красавица,

И музыка не та!

Все в говорок про странствия,

Про ночи у костра,

Была б, мол, только санкция,

Романтики сестра.

Романтика, романтика

Небесных колеров!

Нехитрая грамматика

Небитых школяров.

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

Ах, как скушно мне с тобой, моя душечка!

И вот, как дождь по луночке,

Который год подряд,

Все на одной на струночке,

А шесть других молчат.

И лишь за тем без просыпа

Разыгрываешь страсть,

Что, может, та, курносая,

«Послушает и даст»…

Так и живешь, бездумная,

В приятности примет,

Гитара однострунная –

Полезный инструмент!

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

Ах, не совестно ль тебе, моя душечка!

Плевать, что стала курвою,

Что стать под стать блядям,

Зато номенклатурная,

Зато нужна людям!

А что души касается,

Про то забыть пора.

Ну что ж, прощай красавица!

Ни пуха, ни пера!

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

Что ж, ни пуха, ни пера, моя душечка!

Худо было мне, люди, худо…

Но едва лишь начну про это,

Люди спрашивают – откуда,

Где подслушано, кем напето?

Дуралеи спешат смеяться,

Чистоплюи воротят морду…

Как легко мне было сломаться,

И сорваться, и спиться к черту!

Не моя это, вроде, боль,

Так чего ж я кидаюсь в бой?

А вела меня в бой судьба,

Как солдата ведет труба!

Сколько раз на меня стучали,

И дивились, что я на воле,

Ну, а если б я гнил в Сучане,

Вам бы легче дышалось, что ли?

И яснее б вам, что ли, было,

Где – по совести, а где – кроме?

И зачем я, как сторож в било,

Сам в себя колочусь до крови?!

И какая, к чертям судьба?

И какая, к чертям, труба?

Мне б частушкой по струнам, в лет,

Да гитара, как видно, врет!

А хотелось-то мне в дорогу,

Налегке при попутном ветре,

Я бы пил молоко, ей-Богу,

Я б в лесу ночевал, поверьте!

И шагал бы как вольный цыган,

Никого бы нигде не трогал,

Я б во Пскове по-птичьи цыкал,

И округло на Волге окал,

И частушкой по струнам в лет,

Да гитара, как видно, врет,

Лишь мучительна и странна,

Все одна дребезжит струна!

Понимаю, что просьба тщетна,

Поминают – поименитей!

Ну, не тризною, так хоть чем-то,

Хоть всухую, да помяните!

Хоть за то, что я верил в чудо,

И за песни, что пел без склада,

А про то, что мне было худо,

Никогда вспоминать не надо!

И мучительна и странна,

Все одна дребезжит струна,

И приладиться к ней, ничьей,

Пусть побробует, кто ловчей!

А я не мог!

Наплевать, если сгину в какой-то Инте,

Все равно мне бессмертные счастьем потрафили

На такой широте и такой долготе,

Что ее не найти ни в какой географии…

В этом доме у маяка!..

В этом доме не стучат ставни,

Не таращатся в углах вещи,

Там не бредят о пустой славе,

Там все истинно, и все вечно!

В этом доме у маяка!..

Если имя мое в разговоре пустом

Будут втаптывать в грязь с безразличным усердием,

Возвратись в этот дом, возвратись в этот дом,

Где тебя и меня наградили бессмертием…

В этом доме у маяка!..

В этом доме не бренчать моде,

В этом доме не греметь джазам,

Но приходит в этот дом море,

Не волной, а все, как есть, разом!

В этом доме у маяка…

Если время запиской тебе скажет о том,

Что, мол, знаете, друг-то ваш был, мол, и «вышедши»!

Возвратись в этот дом, возвратись в этот дом.

Я там жду тебя, слышишь?!

Я жду тебя, слышишь ты?!

В этом доме у маяка!

В этом доме все часы полдни,

И дурные не черны вести, 

Где б мы ни были с тобой, помни!

В этом доме мы всегда вместе!

В этом доме у маяка

Если с радостью тихой партком и местком

Сообщат, наконец, о моем погребении,

Возвратись в этот дом, возвратись в этот дом!

Где спасенье мое и мое воскресение!

В этом доме у маяка,

В этом доме все часы – полдни,

И дурные не черны вести,

Где б мы ни были с тобой, помни!

В этом доме мы всегда вместе!

В этом доме у маяка!..

Телефон, нишкни, замолкни!

Говорить – охоты нет.

Мы готовимся к зимовке,

Нам прожить на той зимовке

Предстоит немало лет.

Может, десять, может, девять.

Кто подскажет наперед?!

Что-то, вроде, надо делать,

А вот то и надо делать,

Что готовиться в поход.

Будем в списке ставить птички,