 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: Эллисон Харлан :: Горький Максим :: Раззаков Федор :: Громов Дмитрий :: Азимов Айзек :: БСЭ :: Толстой Лев Николаевич :: Картленд Барбара :: Ламур Луис Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Влюбленный опекун :: Чумные псы :: Повесть об отплате за добро :: Тайна неудачного выстрела :: Полюбить никогда не поздно :: Господство женщин :: Безрассудство :: Хопалонг приходит на помощь |
Когда я вернусь (Полное собрание стихов и песен)ModernLib.Net / Поэзия / Галич Александр Аркадьевич / Когда я вернусь (Полное собрание стихов и песен) - Чтение (стр. 2)
И немножко бетона, немножко травы… Отстегните ремни! Отстегните ремни! Навсегда отстегните ремни! Спрашивает мальчик – почему? Спрашивает мальчик – почему? Двести раз и триста – почему? Тучка набегает на чело, А папаша режет ветчину, А папаша режет ветчину, Он сопит и режет ветчину И не отвечает ничего. Снова замаячили быль, боль, Снова рвутся мальчики в пыль, в бой! Вы их не пугайте, не отваживайте, Спрашивайте, мальчики, спрашивайте, Спрашивайте, мальчики, спрашивайте, Спрашивайте, спрашивайте! Спрашивайте, как и почему? Спрашивайте, как и почему? Как, и отчего, и почему? Спрашивайте, мальчики, отцов! Сколько бы ни резать ветчину, Сколько бы ни резать ветчину – Надо ж отвечать в конце концов! Но в зрачке – хрусталике – вдруг муть, А старые сандалики, ух, жмут! Ну, и не жалейте их, снашивайте! Спрашивайте, мальчики, спрашивайте! Спрашивайте!!! Мы похоронены где-то под Нарвой, Под Нарвой, под Нарвой, Мы похоронены где-то под Нарвой, Мы были – и нет. Так и лежим, как шагали, попарно, Попарно, попарно, Так и лежим, как шагали, попарно, И общий привет! И не тревожит ни враг, ни побудка, Побудка, побудка, И не тревожит ни враг, ни побудка Померзших ребят. Только однажды мы слышим, как будто, Как будто, как будто, Только однажды мы слышим, как будто, Вновь трубы трубят. Что ж, подымайтесь, такие-сякие, Такие-сякие, Что ж, подымайтесь, такие-сякие, Ведь кровь – не вода! Если зовет своих мертвых Россия, Россия, Россия. Если зовет своих мертвых Россия, Так значит – беда! Вот мы и встали в крестах да в нашивках, В нашивках, в нашивках, Вот мы и встали в крестах да в нашивках, В снежном дыму. Смотрим и видим, что вышла ошибка, Ошибка, ошибка, Смотрим и видим, что вышла ошибка, И мы – ни к чему! Где полегла в сорок третьем пехота, Пехота, пехота Где полегла в сорок третьем пехота, Без толку, зазря, Там по пороше гуляет охота, Охота, охота, Там по пороше гуляет охота, Трубят егеря! Там по пороше гуляет охота, Трубят егеря… Памяти С. М. Михоэлса Ни гневом, ни порицанием Давно уж мы не бряцаем: Здороваемся с подлецами, Раскланиваемся с полицаем. Не рвемся ни в бой, ни в поиск – Все праведно, все душевно. Но помни – отходит поезд! Ты слышишь? Уходит поезд Сегодня и ежедневно. Ай – яй – яй – яй – яй – яй – яй А мы балагурим, а мы куролесим, Нам недругов лесть, как вода из колодца! А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам – Колеса, колеса, колеса, колеса… Такой у нас нрав спокойный, Что без никаких стараний Нам кажется путь окольный Кратчайшим из расстояний. Оплачен страховки полис, Готовит обед царевна… Но помни отходит поезд, Ты слышишь?! Уходит поезд Сегодня и ежедневно. Ай – яй – яй – яй – яй – яй – яй Мы пол отциклюем, мы шторки повесим, Чтоб нашему раю – ни краю, ни сноса. А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам – Колеса, колеса, колеса, колеса… От скорости века в сонности Живем мы, в живых не значась… Непротивление совести – Удобнейшее из чудачеств! И только порой под сердцем Кольнет тоскливо и гневно – Уходит наш поезд в Освенцим, Наш поезд уходит в Освенцим Сегодня и ежедневно! Ай – яй – яй – яй – яй – яй – яй А как наши судьбы – как будто похожи – И на гору вместе, и вместе с откоса! Но вечно – по рельсам, по сердцу, по коже – Колеса, колеса, колеса, колеса! Памяти Фриды Вигдоровой На последней странице газет печатаются объявления о смерти, а на первых – статьи, сообщения и покаянные письма. Уходят, уходят, уходят друзья, Одни – в никуда, а другие – в князья… В осенние дни и в весенние дни, Как будто в году воскресенья одни. Уходят, уходят, уходят, Уходят мои друзья! Не спешите сообщить по секрету: Я не верю вам, не верю, не верю! Но приносят на рассвете газету, И газета подтверждает потерю. Знать бы загодя, кого сторониться, А кому была улыбка – причастьем! Есть уходят – на последней странице, Но которые на первых – те чаще… Уходят, уходят, уходят друзья, Каюк одному, а другому – стезя. Такой по столетию ветер гудит, Что косит своих, и чужих не щадит, Уходят, уходят, уходят Уходят мои друзья! Мы мечтали о морях – океанах, Собирались прямиком на Гавайи! И, как спятивший трубач, спозаранок, Уцелевших я друзей созываю. Я на ощупь, и на вкус, и по весу, Учиняю им проверку, но вскоре Вновь приносят мне газету-повестку К отбыванию повинности горя. Уходят, уходят, уходят друзья! Уходят, как в ночь эскадрон на рысях, Им право – не право, им совесть – пустяк, Одни наплюют, а другие простят! Уходят, уходят, уходят, Уходят мои друзья! И когда потеря громом крушенья Оглушила, полоснула по сердцу, Не спешите сообщить в утешенье, Что немало есть потерь по соседству! Не дарите мне беду, словно сдачу, Словно сдачу, словно гривенник стертый! Я ведь все равно по мертвым не плачу, Я ж не знаю, кто живой, а кто мертвый. Уходят, уходят, уходят друзья – Одни в никуда, а другие – в князья… В осенние дни и в весенние дни, Как будто в году воскресенья одни, Уходят, уходят, уходят, Уходят мои друзья… Все снежком январским припорошено, Стали ночи долгие лютей… Только потому, что так положено, Я прошу прощенья у людей. Воробьи попрятались в скворешники, Улетели за море скворцы… Грешного меня – простите, грешники, Подлого – простите подлецы! Вот горит звезда моя субботняя, Равнодушна к лести и хуле… Я надену чистое исподнее, Семь свечей расставлю на столе. Расшумятся к ночи дурни – лабухи: Ветра и поземки чертовня… Я усну, и мне приснятся запахи Мокрой шерсти, снега и огня. А потом из прошлого бездонного Выплывет озябший голосок – Это мне Арина Родионовна Скажет: «Нит гедайге [5], спи, сынок.» Сгнило в вошебойке платье узника, Всем печалям подведен итог, А над Бабьим Яром – смех и музыка… Так что, все в порядке, спи, сынок. Спи, но в кулаке зажми оружие – Ветхую Давидову пращу!» …Люди мне простят от равнодушия, Я им – равнодушным – не прощу! Ой, не шейте вы, евреи, ливреи, Не ходить вам в камергерах, евреи! Не горюйте вы, зазря не стенайте, Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате. А сидеть вам в Соловках да в Бутырках, И ходить вам без шнурков на ботинках, И не делать по субботам «ле-хаим» [6], А таскаться на допрос с вертухаем. Если ж будешь торговать ты елеем, Если станешь ты полезным евреем, Называться разрешат Россинантом И украсят лапсердак аксельбантом. Но и ставши в ремесле этом первым, Все равно тебе не быть камергером, И не выйти на елее в Орфеи… Так не шейте ж вы ливреи, евреи! [7] Говорят, что есть на свете острова, Где растет на берегу забудь – трава, Забудь о гордости, забудь про горести, Забудь о подлости! Забудь про хворости! Вот какие есть на свете острова! Говорят, что где-то есть острова, Где с похмелья не болит голова, А сколько есть вина, пей все без просыпу, А после по морю ходи, как по-суху! Вот какие есть на свете острова! Говорят, что где-то есть острова, Где четыре не всегда дважды два, Считай хоть до слепу – одна испарина, Лишь то, что по сердцу, лишь то и правильно. Вот какие есть на свете острова! Говорят, что где-то есть острова, Где неправда не бывает права! Где совесть – надобность, а не солдатчина! Где правда нажита, а не назначена! Вот какие я придумал острова! Говорят, что где-то есть острова Где растет на берегу трын-трава И от хворости, и от подлости И от горести, и от гордости Вот какие есть на свете острова. Говорят, что где-то есть острова, Где с похмелья не болит голова, А сколько есть вина, пей все без просыпу, А после по морю ходи, как по-суху! Вот какие есть на свете острова! Говорят, что где-то есть острова Где четыре навсегда – дважды-два. Ищи хоть сотни, нет решенья лучшего, Четыре – дважды два, как ни выкручивай. Вот какие есть на свете острова. Говорят, что где-то есть острова, Где неправда не бывает права Где не от ленности и не от бедности И нет и не было черты оседлости Вот какие я придумал острова «Может быть, десяток неизвестных рифм Только и остался, что в Венесуэле…» Установлены сроки и цены (По морям, по волнам) И в далекий путь между рифами (По морям, по волнам)… Установлены сроки и цены И в далекий путь между рифами Повезли нам из Венесуэлы Два контейнера с новыми рифмами, По морям, по волнам, по морям, по волнам По морям, по волнам! Так, с пшеницей и ананасами (По морям, по волнам) Плыли рубленые и дольные (По морям, по волнам)… Так, с пшеницей и ананасами Плыли рубленые и дольные, Современные, ассонансные, – Не какие – нибудь глагольные! По морям, по волнам, по морям, по волнам, По морям, по волнам… Не снимает радист наушники (По морям, по волнам), А корабль подплывает к пристани (По морям, по волнам)… Не снимает радист наушники, А корабль подплывает к пристани, Но биндюжники – есть биндюжники!, Два бочонка с рифмами свистнули. По морям, по волнам, по морям, по волнам, По морям, по волнам… Хоть всю землю шагами выстели (По морям, по волнам) Хоть расспрашивай всех и каждого (По морям, по волнам)… Хоть всю землю шагами выстели, Хоть расспрашивай всех и каждого, С чем рифмуется слово ИСТИНА – Не узнать ни поэтам, ни гражданам! По морям, по волнам, по морям, по волнам, По морям, по волнам… Как мне странно, что ты жена, Как мне странно, что ты жива! А я-то думал, что просто Ты мной воображена.. Не считайте себя виноватыми, Не ищите себе наказанья, Не смотрите на нас вороватыми, Перепуганными глазами, Будто призваны вы, будто позваны, Нашу муку терпеньем мелете… Ничего, что родились поздно вы, – Вы все знаете, все умеете! Как мне странно, что ты жена, Как мне странно, что ты жива! А я-то думал, что просто Ты мной воображена… Никаких вы не знали фортелей, Вы не плыли бутырскими окнами, У проклятых ворот в Лефортове Вы не зябли ночами мокрыми. Но ветрами подует грозными – Босиком вы беду измерите! Ничего, что родились поздно вы, – Вы все знаете, все умеете! Как мне странно, что ты жена, Как мне странно, что та жива! А я-то думал, что просто Ты мной воображена… Не дарило нас время сладостью, Раздавало горстями горькости: Мы хлебнули и кровь и подлость, Но великою вашей слабостью Вы не жизнь нам спасли, а гордость! Вам сторицей не будет воздано, И пройдем мы по веку розно, Ничего, что родились поздно вы, – Воевать никогда не поздно! Как мне страшно, что ты жена! Как мне страшно, что ты жива! В Ярославле, на пересылке, Ты была воображена… Я в путь собирался всегда налегке, Без долгих прощальных торжеств, И маршальский жезл не таскал в рюкзаке. На кой он мне, маршальский жезл! Я был рядовым и умру рядовым. Всей щедрой земли рядовой, Что светом дарила меня даровым, Поила водой даровой. До старости лет молоко на губах, До тьмы гробовой – рядовой. А маршалы пусть обсуждают в штабах Военный бюджет годовой. Пускай заседают за круглым столом Вселенской охоты псари, А мудрость их вся заключается в том, Что два – это меньше чем три. Я сам не люблю старичков – ворчунов И все-таки истово рад, Что я не изведал бесчестья чинов И низости барских наград. [9] Земля под ногами и посох в руке Торжественней всяких божеств, А маршальский жезл у меня в рюкзаке – Свирель, а не маршальский жезл. 9 марта 1972 г. Карусель городов и гостиниц, Запах грима и пыль париков… Я кружу, как подбитый эсминец, Далеко от родных берегов… Чья-то мина сработала чисто, И, должно быть, впервые всерьез В дервенеющих пальцах радиста Дребезжит безнадежное SOS. Видно, старость-жестокий гостинец, Не повесишь на гвоздь, как пальто. Я тону, пораженный эсминец, Но об этом не знает никто! Где-то слушают чьи-то приказы, И на стенах анонсов мазня, И стоят терпеливо у кассы Те, кто все еще верит в меня. Сколько было дорог и отелей, И постелей, и мерзких простынь, Скольких я разномастных Офелий Навсегда отослал в монастырь! Вот – придворные пятятся задом, Сыпят пудру с фальшивых седин. Вот – уходят статисты, и с залом Остаюсь я один на один. Я один! И пустые подмостки. Мне судьбу этой драмы решать… И уже на галерке подростки Забывают на время дышать. Цепенея от старческой астмы, Я стою в перекрестье огня. Захудалые, вялые астры Ждут в актерской уборной меня. Много было их, нежных и сирых, Знавших славу мою и позор. Я стою и собраться не в силах, И не слышу, что шепчет суфлер. Но в насмешку над немощным телом Вдруг по коже волненья озноб. Снова слово становится делом И грозит потрясеньем основ. И уже не по тексту Шекспира (Я и помнить его не хочу), – Гражданин полоумного мира, Я одними губами кричу: – РАСПАЛАСЬ СВЯЗЬ ВРЕМЕН… И морозец, морозец по коже, И дрожит занесенный кулак, И шипят возмущенные ложи: – Он наврал, у Шекспира не так! Но галерка простит оговорки, Сопричастна греху моему. А в эсминце трещат переборки, И волна накрывает корму. Когда-нибудь дошлый историк Возьмет и напишет про нас, И будет насмешливо горек Его непоспешный рассказ. Напишет он с чувством и толком, Ошибки учтет наперед, И все он расставит по полкам, И всех по костям разберет. И вылезет сразу в середку Та главная, наглая кость, Как будто окурок в селедку Засунет упившийся гость. Чего уж, казалось бы, проще Отбросить ее и забыть? Но в горле застрявшие мощи Забвенья вином не запить. А далее кости поплоше Пойдут по сравнению с той, – Поплоше, но странно похожи Бесстыдной своей наготой. Обмылки, огрызки, обноски, Ошметки чужого огня: А в сноске – вот именно в сноске – Помянет историк меня. Так, значит, за эту вот строчку, За жалкую каплю чернил, Воздвиг я себе одиночку И крест свой на плечи взвалил. Так, значит, за строчку вот эту, Что бросит мне время на чай, Веселому щедрому свету Сказал я однажды: «Прощай!» И милых до срока состарил, И с песней шагнул за предел, И любящих плакать заставил, И слышать их плач не хотел. Но будут мои подголоски Звенеть и до Судного дня… И даже не важно, что в сноске Историк не вспомнит меня! 15 января 1972 г. ОБЛАКА ПЛЫВУТ В АБАКАН Облака плывут, облака, Не спеша плывут, как в кино. А я цыпленка ем табака, Я коньячку принял полкило. Облака плывут в Абакан, Не спеша плывут облака. Им тепло, небось, облакам, А я продрог насквозь, на века! Я подковой вмерз в санный след, В лед, что я кайлом ковырял! Ведь недаром я двадцать лет Протрубил по тем лагерям. До сих пор в глазах снега наст! До сих пор в ушах шмона гам!.. Эй подайте ж мне ананас И коньячку еще двести грамм! Облака плывут, облака, В милый край плывут, в Колыму, И не нужен им адвокат, Им амнистия – ни к чему. Я и сам живу – первый сорт! Двадцать лет, как день, разменял! Я в пивной сижу, словно лорд, И даже зубы есть у меня! Облака плывут на восход, Им ни пенсии, ни хлопот… А мне четвертого – перевод, И двадцать третьего – перевод. И по этим дням, как и я, Полстраны сидит в кабаках! И нашей памятью в те края Облака плывут, облака… И нашей памятью в те края Облака плывут, облака… Был я глупый тогда и сильный, Все мечтал я о птице синей, А нашел ее синий след – Заработал пятнадцать лет: Было время – за синий цвет Получали пятнадцать лет! Не солдатами – номерами, Помирали мы, помирали. От Караганды по Нарым – Вся земля, как один нарыв! Воркута, Инта, Магадан! Кто вам жребий тот нагадал?! То вас шмон трясет, а то цынга! И чуть не треть зэка из ЦК. Было время – за красный цвет Добавляли по десять лет! А когда пошли миром грозы – Мужики на фронт, бабы – в слезы! В желтом мареве горизонт, А нас из лагеря, да на фронт! Севастополь, Курск, город Брест… Нам слепил глаза желтый блеск. А как желтый блеск стал белеть, Стали глазоньки столбенеть! Ох, сгубил ты нас, желтый цвет! Мы на свет глядим, а света нет! Покалечены наши жизни! А, может, дело все в дальтонизме!? Может, цвету цвет не чета, А мы не смыслим в том ни черта?! Так, подчаливай, друг, за столик, Ты дальтоник, и я дальтоник… Разберемся ж на склоне лет, За какой мы погибли цвет! Левой, левой, левой, Левою, шагом марш! Нет, еще не кончены войны, Голос чести еще невнятен, И на свете, наверно, вольно, Дышат йоги, и то навряд ли! Наши малые войны были Ежедневными чудесами В мутном облаке книжной пыли Государственных предписаний. Левой, левой, левой, Левою, шагом марш! Помнишь, сонные понятые Стали к притолоке головой, Как мечтающие о тыле Рядовые с передовой?! Помнишь, вспоротая перина, В детской комнате – зимний снег?! Молча шел, не держась за перила, Обесчещенный человек. Левой, левой, левой, Левою, шагом марш! И не пули, не штык, не камень, – Нас терзала иная боль! Мы бессрочными штрафниками Начинали свой малый бой! По детдомам, как по штрафбатам – Что ни сделаем – все вина! Под запрятанным шла штандартом Необъявленная война. Левой, левой, левой, Левою, шагом марш! Наши малые войны были Рукопашными зла и чести, В том проклятом военном быте, О котором не скажешь в песне. Сколько раз нам ломали ребра, Этот – помер, а тот – ослеп, Но дороже, чем ребра – вобла, И соленый мякинный хлеб. Левой, левой, левой, Левою, шагом марш! И не странно ли, братья серые, Что по-волчьи мы, налету, Рвали горло – за милосердие, Били морду – за доброту! И ничто нам не мило, кроме Поля боя при лунном свете! Говорили – до первой крови, Оказалось – до самой смерти… Левой, левой, левой, Левою, шагом марш! В Петрограде, в Петербурге, в Ленинграде, на Неве, В Колокольном переулке жили-были А, И, Б. А служило, Б служило, И играло на трубе, И играло на трубе, говорят, что так себе, Но его любили очень и ценили А и Б. Как-то в вечер неспокойный Тяжко пенилась река, И явились в Колокольный Три сотрудника ЧК, А забрали, Б забрали, И не тронули пока. Через год домой к себе Возвратились А и Б, И по случаю такому И играло на трубе. Но прошел слушок окольный, Что, мол, снова быть беде, И явились в Колокольный Трое из НКВД. А забрали, Б забрали, И забрали и т. д. Через десять лет зимой А и Б пришли домой, И домой вернулось тоже, Все сказали: «Боже мой!» Пару лет в покое шатком Проживали А, И, Б Но явились трое в штатском На машине КГБ – А, И, Б они забрали, обозвали всех на «б». А – пропало навсегда, Б – пропало навсегда, И – пропало навсегда, Навсегда и без следа! Вот, понимаете, какая у этих букв вышла в жизни ерунда! Посвящается В. Т. Шаламову А ты стучи, стучи, а тебе Бог простит, А начальнички тебе, Леха, срок скостят! А за Окой сейчас, небось, коростель свистит, А у нас на Тайшете ветра свистят. А месяц май уже, все снега белы. А вертухаевы на снегу следы, А что полнормы, тьфу, это полбеды, А что песню спел – полторы беды! А над Окой летят гуси-лебеди, А за Окой свистит коростель, А тут по наледи курвы-нелюди Двух зэка ведут на расстрел! А первый зэка, он с Севастополя, Он там, черт чудной, Херсонес копал, Он копал, чумак, что ни попадя, И на полный срок в лагеря попал. И жену его, и сынка его, И старуху-мать, чтоб молчала, блядь! Чтобы знали все, что закаяно Нашу родину сподниза копать! А в Крыму теплынь, в море сельди, И миндаль, небось, подоспел, А тут по наледи курвы-нелюди Двух зэка ведут на расстрел! А второй зэка – это лично я, Я без мами жил, и без папи жил, Моя б жизнь была преотличная, Да я в шухере стукаря пришил! А мне сперва вышка, а я в раскаянье, А уж в лагере – корешей в навал, И на кой я пес при Лехе-Каине Чумаку подпел «Интернационал»?! А в караулке пьют с рафинадом чай, И вертухай идет, весь сопрел. Ему скучно чай, и несподручно, чай, Нас в обед вести на расстрел! Чтоб не бредить палачам по ночам,[10] Ходят в гости палачи к палачам, И радушно, не жалея харчей, Угощают палачи палачей. На столе у них икра, балычок, Не какой-нибудь «КВ» – коньячок, А впоследствии – чаек, пастила, Кекс «Гвардейский» и печенье «Салют», И сидят заплечных дел мастера И тихонько, но душевно поют: «О Сталине мудром, родном и любимом…» Был порядок, – говорят палачи, Был достаток, – говорят палачи, Дело сделал, – говорят палачи, – И пожалуйста – сполна получи. Белый хлеб икрой намазан густо, Слезы кипяточка горячей, Палачам бывает тоже грустно, Пожалейте, люди, палачей! Очень плохо палачам по ночам, Если снятся палачи палачам, И как в жизни, но еще половчей, Бьют по рылу палачи палачей. Как когда-то, как в годах молодых – И с оттяжкой, и ногою в поддых, И от криков, и от слез палачей Так и ходят этажи ходуном, Созывают «неотложных» врачей И с тоскою вспоминают о Нем, «О Сталине мудром, родном и любимом…» Мы на страже, – говорят палачи. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12 |
|||||||