 |
|
Популярные авторы:: Joyce James :: БСЭ :: Толстой Лев Николаевич :: Чехов Антон Павлович :: Громов Дмитрий :: Нортон Андрэ :: Гарднер Эрл Стенли :: Раззаков Федор :: Грин Александр :: Борхес Хорхе Луис Популярные книги:: The Boarding House :: Уроки любви :: Справочник по реестру Windows XP :: Повесть о Воронихине :: Путь на Грумант :: Амнезия творца :: Том 3. Село Степанчиково и его обитатели. Записки из Мертвого дома. :: Современная русская литература - 1950-1990-е годы (Том 2, 1968-1990) :: Верноподданный (Империя - 1) :: Gump & Company |
Когда я вернусь (Полное собрание стихов и песен)ModernLib.Net / Поэзия / Галич Александр Аркадьевич / Когда я вернусь (Полное собрание стихов и песен) - Чтение (стр. 10)
мира – миф, в мире – мер… И вникает в бессмыслицу хмуро Участковый милиционер. Удостоенный важной задачей, Он – и ночью, и утром, и днем – Наблюдает за некою дачей, За калиткой, крыльцом и окном. Может там куролесят с достатка, Может, контра и полный блядеж?!.. Кумачевый блюститель порядка, Для кого ж ты порядок блюдешь?! И себя выдавая за знамя, Но древко наклонив, как копье, Маскировочной сетью над нами Кумачевое реет тряпье! Так неужто и с берега Леты Мы увидим, как в звездный простор Поплывут кумачевые ленты: – Мира – миф! – Мира – миг! – Миру – мор! По замоскворецкой Галилее, Шел он, как по выжженной земле – Мимо светлых окон «Бакалеи», Мимо темных окон «Ателье», Мимо, мимо – «Булочных», «Молочных», Потерявших веру в чудеса. И гудели в трубах водосточных Всех ночных печалей голоса. Всех тревог, сомнений, всех печалей – Старческие вздохи, детский плач. И осенний ветер за плечами Поднимал, как крылья, легкий плащ. Мелкий дождик падал с небосвода Светом фар внезапных озарен… Но уже он видел, как с Восхода, Через Юго-Западный район, Мимо «Показательной Аптеки», Мимо «Гастронома» на углу – Потекут к нему людские реки, Понесут признанье и хвалу! И не ветошь века, не обноски, Он им даст Начало всех Начал! И стоял слепой на перекрестке, Осторожно палочкой стучал. И не зная, что пророку мнилось, Что кипело у него в груди, Он сказал негромко: – Сделай милость, Удружи, браток, переведи!.. Пролетали фары – снова, снова, А в груди Пророка все ясней Билось то несказанное слово В несказанной прелести своей! Много ль их на свете, этих истин, Что способны потрясти сердца?! И прошел Пророк по мертвым листьям, Не услышав голоса слепца. И сбылось – отныне и вовеки! – Свет зари прорезал ночи мглу, Потекли к нему людские реки, Понесли признанье и хвалу. Над вселенской суетней мышиной Засияли истины лучи!.. А слепого, сбитого машиной, Не сумели выходить врачи. Я вышел на поиски Бога. В предгорьи уже рассвело. А нужно мне было немного – Две пригоршни глины всего. И с гор я спустился в долину, Развел над рекою костер, И красную вязкую глину В ладонях размял и растер. Что знал я в ту пору о Боге На тихой заре бытия? Я вылепил руки и ноги, И голову вылепил я. И полон предчувствием смутным Мечтал я, при свете огня, Что будет Он добрым и мудрым, Что Он пожалеет меня! Когда ж он померк, этот длинный День страхов, надежд и скорбей – Мой бог, сотворенный из глины, Сказал мне: – Иди и убей!.. И канули годы. И снова – Все так же, но только грубей, Мой бог, сотворенный из слова, Твердил мне: – Иди и убей! И шел я дорогою праха, Мне в платье впивался репей, И бог, сотворенный из страха, Шептал мне: – Иди и убей! Но вновь я печально и строго С утра выхожу за порог – На поски доброго Бога И – ах, да поможет мне Бог! …Пахнет гарью. Четыре недели Торф сухой по болотам горит. Даже птицы сегодня не пели И осина уже не дрожит. Отравленный ветер гудит и дурит, Которые сутки подряд. А мы утешаем своих Маргарит, Что рукописи не горят! А мы утешаем своих Маргарит, Что – просто – земля под ногами горит, Горят и дымятся болота – И это не наша забота! Такое уж время – весна не красна, И право же просто смешно, Как «опер» в саду забивает «козла», И смотрит на наше окно, Где даже и утром темно. А «опер» усердно играет в «козла», Он вовсе не держит за пазухой зла, Ему нам вредить неохота, А просто – такая работа. А наше окно на втором этаже, А наша судьба на виду… И все это было когда-то уже, В таком же кромешном году! Вот так же, за чаем, сидела семья, Вот так же дымилась и тлела земля, И гость, опьяненный пожаром, Пророчил, что это недаром! Пророчу и я, что земля неспроста Кряхтит, словно взорванный лед, И в небе серебряной тенью креста Недвижно висит самолет. А наше окно на втором этаже, А наша судьба на крутом рубеже, И даже для этой эпохи – Дела наши здорово плохи! А что до пожаров – гаси не гаси, Кляни окаянное лето – Уж если пошло полыхать на Руси, То даром не кончится это! Усни, Маргарита, за прялкой своей, А я – отдохнуть бы и рад, Но стелется дым, и дурит суховей, И рукописи горят. И опер, смешав на столе домино, Глядит на часы и на наше окно. Он, брови нахмурив густые, Партнеров зовет в понятые. И черные кости лежат на столе, И кошка крадется по черной земле На вежливых сумрачных лапах. И мне уже дверь не успеть запереть, Чтоб книги попрятать и воду согреть, И смыть керосиновый запах! Здесь в окне, по утрам, просыпается свет, Здесь мне, все, как слепому, на ощупь знакомо… Уезжаю из дома! Уезжаю из дома! Уезжаю из дома, которого нет. Это дом и не дом. Это дым без огня. Это пыльный мираж или Фата-Моргана. Здесь Добро в сапогах, рукояткой нагана В дверь стучало мою, надзирая меня. А со мной кочевало беспечное Зло. Отражало вторженья любые попытки, И кофейник с кастрюлькой на газовой плитке Не дурили и знали свое ремесло.. Все смешалось – Добро, Равнодушие, Зло. Пел сверчок деревенский в московской квартире. Целый год благодати в безрадостном мире – Кто из смертных не скажет, что мне повезло?! И пою, что хочу, и кричу, что хочу, И хожу в благодати, как нищий в обновке. Пусть движенья мои в этом платье неловки – Я себе его сам выбирал по плечу! Но Добро, как известно, на то и Добро, Чтоб уметь притвориться – и добрым, и смелым, И назначить, при случае, – черное – белым, И веселую ртуть превращать в серебро. Все причастно Добру. Все подвластно Добру. Только с этим Добрынею взятки не гладки. И готов я бежать от него без оглядки И забиться, зарыться в любую нору!.. Первым сдался кофейник: Его разнесло, Заливая конфорки и воздух поганя… И Добро прокричало, гремя сапогами, Что во всем виновато беспечное Зло! Представитель Добра к нам пришел поутру, В милицейской (почудилось мне!) плащ-палатке… От такого, попробуй – сбеги без оглядки, От такого, поди-ка, заройся в нору! И сказал Представитель, почтительно-строг, Что дела выездные решают в ОВИРе, Но что Зло не прописано в нашей квартире, И что сутки на сборы – достаточный срок! Что ж, прощай, мое Зло! Мое доброе Зло! Ярым воском закапаны строчки в псалтыри. Целый год благодати в безрадостном мире – Кто из смертных не скажет, что мне повезло! Что ж, прощай и – прости! Набухает зерно. Корабельщики ладят смоленые доски. И страницы псалтыри – в слезах, а не в воске, И прощальное в кружках гуляет вино! Я растил эту ниву две тысячи лет – Не пора ль поспешить к своему урожаю?! Не грусти! Я всего лишь навек уезжаю От Добра и из дома – Которого нет! ОПЫТЫ …Не так ли я, сосуд скудельный, Дерзаю на запретный путь. Стихии чуждой, запредельной, Стремясь хоть каплю зачерпнуть? 1. ДЛЯ ПРАВОЙ РУКИ Largo …Хоть иногда подумай о других! Для всех, равно, должно явиться слово. Пристало ль – одному – средь всеблагих, Не в хоре петь, а заливаться соло?! И не спеши, Еще так долог путь. Не в силах стать оружьем – стань орудьем. Но докричись хоть до чего-нибудь, Хоть что-нибудь оставь на память людям! 2. ДЛЯ ЛЕВОЙ РУКИ Moderato Как могу я не верить в дурные пророчества: Не ушел от кнута, хоть и сбросил поводья. И средь белого дня немота одиночества Обступила меня, как вода в половодье. И средь белого дня вдруг затеялись сумерки, Пыльный ветер ворвался в разбитые окна, И закатное небо – то в охре, то в сурике, Ни луны и ни звезд – только сурик и охра. Ах, забыть бы и вправду дурные пророчества, Истребить бы в себе восхищенье холопье Перед хитрой наукой чиновного зодчества: Написал, Подписал – И готово надгробье! 3. ДЛЯ ОБЕИХ РУК Lento Я запер дверь (ищи-свищи!), Сижу, молю неистово: – Поговори! Поклевещи – Родной ты мой, транзисторный! По глобусу, как школьник, Ищу в эфире путь: – Товарищ-мистер Гольдберг, Скажи хоть что-нибудь!… Поклевещи! Поговори! Молю, ладони потные, Но от зари и до зари Одни глушилки подлые! Молчит товарищ Гольдберг, Не слышно Би-Би-Си, И только песня Сольвейг Гремит по всей Руси! Я отпер дверь, открыл окно, Я проклял небо с сушею – И до рассвета, все равно, Сижу – глушилки слушаю! Ах, где те острова, Где растет трын-трава, Братцы?! Говорят, что где-то есть острова: Где растет на берегу трын-трава, Ты пей, как чай ее, Без спешки-скорости, Пройдет отчаянье, Минуют хворости. Вот, какие есть на свете острова!.. Говорят, что где-то есть острова, Где не тратят понапрасну слова, Где виноградные На стенах лозаньки, И даже в праздники Не клеют лозунги. Вот, какие есть на свете острова!.. Говорят, что где-то есть острова, Где четыре – как закон – дважды два. Кто б ни указывал Иное – гражданам, Четыре – дважды два Для всех и каждого. Вот, какие есть на свете острова!.. Говорят, что где-то есть острова, Где неправда не бывает права, Где совесть-надобность, А не солдатчина, Где правда нажита, А не назначена!.. Вот, какие я придумал острова!.. …Когда переезжали через Неву, Пушкин спросил: – Уж не в крепость ли ты меня везешь? – Нет, – ответил Данзас, – просто через крепость на Черную речку самая близкая дорога! …То было в прошлом феврале И то и дело Свеча горела на столе… …Мурка, не ходи, там сыч, На подушке вышит! Не жалею ничуть, ни о чем, ни о чем не жалею, Ни границы над сердцем моим не вольны, Ни года! Так зачем же я вдруг, при одной только мысли шалею, Что уже никогда, никогда… Боже мой, никогда!.. Погоди, успокойся, подумай – А что – никогда?! Широт заполярных метели, Тарханы, Владимир, Ирпень – Как много мы не доглядели, Не поздно ль казниться теперь?! Мы с каждым мгновеньем бессильней, Хоть наша вина не вина, Над блочно-панельной Россией, Как лагерный номер – луна. Обкомы, горкомы, райкомы, В подтеках снегов и дождей. В их окнах, как бельма трахомы (Давно никому не знакомы), Безликие лики вождей. В их залах прокуренных – волки Пинают людей, как собак. А после те самые волки Усядутся в черные «Волги», Закурят вирджинский табак. И дач государственных охра Укроет посадских светил, И будет мордастая ВОХРа Следить, чтоб никто не следил. И в баньке, протопленной жарко, Запляшет косматая чудь…. Ужель тебе этого жалко? Ни капли не жалко, ничуть! Я не вспомню, клянусь, я и в первые годы не вспомню, Севастопольский берег, Почти небывалая быль. И таинственный спуск в Херсонесскую каменоломню, И на детской матроске – Эллады певучая пыль. Я не вспомню, клянусь! Ну, а что же я вспомню? Усмешку На гадком чиновном лице, Мою неуклюжую спешку И жалкую ярость в конце. Я в грусть по березкам не верю, Разлуку слезами не мерь. И надо ли эту потерю Приписывать к счету потерь? Как каменный лес, онемело, Стоим мы на том рубеже, Где тело – как будто не тело, Где слово – не только не дело, Но даже не слово уже. Идут мимо нас поколенья, Проходят и машут рукой. Презренье, презренье, презренье, Дано нам, как новое зренье И пропуск в грядущий покой! А кони? Крылатые кони, Что рвутся с гранитных торцов, Разбойничий посвист погони, Игрушечный звон бубенцов?! А святки? А прядь полушалка, Что жарко спадает на грудь? Ужель тебе этого жалко? Не очень… А впрочем – чуть-чуть! Но тает февральская свечка, Но спят на подушке сычи, Но есть еще Черная речка, Но есть еще Черная речка, Но – есть – еще – Черная речка… Об этом не надо! Молчи! М. Растроповичу На стене прозвенела гитара, Зацвели на обоях цветы. Одиночество Божьего дара – Как прекрасно И горестно ты! Есть ли в мире волшебней Чем это (Всей докуке земной вопреки) – Одиночество звука и цвета, И паденья последней строки? Отправляется небыль в дорогу И становится былью потом. Кто же смеет указывать Богу И заведовать Божьим путем?! Но к словам, ограненным строкою, Но к холсту, превращенному в дым, – Так легко прикоснуться рукою, И соблазн этот так нестерпим! И не знают вельможные каты, Что не всякая близость близка, И что в храм ре-минорной токкаты Недействительны их пропуска! Я жил тогда в Одессе пыльной… …Когда бы не Елена, Что Троя вам, ахейские мужи?! Научили пилить на скрипочке, Что ж – пили! Опер Сема кричит: – Спасибочки! – Словно: – Пли! Опер Сема гуляет с дамою, Весел, пьян. Что мы скажем про даму данную? Не фонтан! Синий бантик на рыжем хвостике – Высший шик! Впрочем, я при Давиде Ойстрахе Тоже – пшик. Но под Ойстраха – непростительно Пить портвейн. Так что в мире все относительно, Прав Эйнштейн! Все накручено в нашей участи – Радость, боль. Ля-диез, это ж тоже, в сущности, Си-бемоль! Сколько выдано-перевыдано, Через край! Сколько видано-перевидано, Ад и рай!.. Так давайте ж, Любовь Давыдовна, Начинайте, Любовь Давыдовна, Ваше слово, Любовь Давыдовна Раз – цвай – драй!.. Над шалманом тоска и запахи, Сгинь, душа! Хорошо, хоть не как на Западе, В полночь – ша! В полночь можно хватить по маленькой, Боже ж мой! Снять штиблеты, напялить валенки И – домой!.. Я иду домой. Я очень устал и хочу спать. Говорят, что когда людям по ночам снится, что они летают – это значит, что они растут. Мне много лет, но едва ли не каждую ночь мне снится, что я летаю. …Мои стрекозиные крылья Под ветром трепещут едва. И сосен зеленые клинья Шумят подо мной, как трава. А дальше – Таласса, Таласса! – Вселенной волшебная стать! Я мальчик из третьего класса, Но как я умею летать! Смотрите – Лечу: словно в сказке, Лечу, сквозь предутренний дым, Над лодками в пестрой оснастке, Над городом вечно-седым, Над пылью автобусных станций – И в край приснопамятный тот,[25] Где снова ахейские старцы Ладьи снаряжают в поход. Чужое и глупое горе Велит им на Трою грести. А мне – За Эгейское море, А мне еще дальше расти! Я вырасту смелым, и сильным И мир, как подарок, приму. И девочка С бантиком синим Прижмется к плечу моему. И снова в разрушенной Трое – Елена! – Труба возвестит. И снова… …На углу Садовой какие-то трое остановили Меня. Они сбили с меня шапку, засмеялись и спросили: – Ты еще не в Израиле, старый хрен?! – Ну, что вы, что вы?! Я дома. Я – пока – дома. Я еще летаю во сне. Я еще расту!.. Песня написана до нового повышения цен на алкогольные напитки. Не квасом земля полита. В каких не пытай краях: Пол-литра – всегда пол-литра, И стоит везде Трояк! Поменьше иль чуть побольше – Копейки, какой рожон?! А вот разделить по-Божьи – Тут очень расчет нужон! Один – размечает тонко. Другой – на глазок берет. А ежели кто без толка, Всегда норовит – Вперед! Оплаченный процент отпит И – Вася, гуляй, беда! Но тот, кто имеет опыт, Тот крайним стоит всегда. Он – зная свою отметку – Не пялит зазря лицо. А выпьет он под конфетку, А чаще – под сукнецо. Но выпьет зато со смаком, Издаст подходящий стон, И даже покажет знаком, Что выпил со смаком он! И – первому – по затылку, Он двинет, шутя, пинка. А после Он сдаст бутылку И примет еще пивка. И где-нибудь, среди досок, Блаженный приляжет он. Поскольку – Культурный досуг Включает здоровый сон. Он спит. А над ним планеты – Немеркнущий звездный тир. Он спит. А его полпреды Варганят войну и мир. По всем уголкам планеты, По миру, что сном объят, Развозят Его газеты, Где славу Ему трубят! И грозную славу эту Признали со всех сторон! Он всех призовет к ответу, Как только проспится Он! Куется Ему награда. Готовит харчи Нарпит. Не тревожьте его! Не надо! Пускай человек поспит!… Сане Авербуху Корабль готовится в отплытие. Но плыть на нем – Сойти с ума! Его оснастку, как наитие, Разрушат первые шторма. И равнодушно ветры жаркие, Не оценив его дебют, Когда-нибудь останки жалкие К чужому берегу прибьют! Но вновь гуляют кружки пенные, И храбро пьют: За край земли! И корабельщики степенные В дорогу ладят корабли. …Вот он стоит, Красавец писанный! Готовый вновь нести свой крест. Уже и названный. И признанный. Внесенный в Ллойдовский реестр. И я – с причала – полон нежности, Машу рукою кораблю. Позорным страхом безнадежности Я путь его не оскорблю. Пусть он услышит громы вечные, Пусть он узнает Счастье – быть. И все шепчу я строки вещие: – Плывем… Плывем! Куда ж нам плыть?!.. Мы ждем и ждем гостей нежданных, И в ожиданьи Ни гу-гу! И все сидим на чемоданах, Как на последнем берегу. И что нам малые утраты На этом горьком рубеже, Когда обрублены канаты И сходни убраны уже? И где-то бродит в дальних странах Чужою ставшая строка. А мы сидим на чемоданах И ждем проклятого звонка. И нас чужие дни рожденья Кропят соленою росой, У этой Зоны отчужденья, Над этой Взлетной полосой! Прими нас, Господи, незванных, И силой духа укрепи! Но мы сидим на чемоданах, Как пес дворовый на цепи! Как раб, откупленный на волю Уже не может без оков, И все сидим и внемлем вволю, Не слышим тихих Божьих слов. Ну, что же нам теперь осталось? Строка газетного листа? О, время осени, о, старость, Как ты тщеславна и пуста. И нет ни мрака, ни прозренья, И ты не жив и не убит. И только рад, что есть – прозренье, Надежный лекарь всех обид. …И благодарного народа Он слышит голос: «Мы пришли Сказать: где Сталин, там свобода, Мир и величие земли!» Ей страшно. И душно. И хочется лечь. Ей с каждой секундой ясней, Что это не совесть, а русская речь Сегодня глумится над Ней! И все-таки надо писать эпилог, Хоть ломит от боли висок, Хоть каждая строчка, и слово, и слог Скрипит на зубах, как песок. …Скрипели слова, как песок на зубах, И вдруг – расплывались в пятно. Белели слова, как предсмертный рубеж Белеет во мгле полотно. …По белому снегу вели на расстрел Над берегом белой реки, И сын Ее вслед уходившим смотрел И ждал – этой самой строки! Торчала строка, как сухое жнивье, Шуршала опавшей листвой. Но Ангел стоял за плечом у Нее И скорбно кивал головой. ДИКИЙ ЗАПАД …Странник идет, опираясь на посох, Мне непременно вспомнишься ты! 1. ДЛЯ ПРАВОЙ РУКИ MODERATO В этом мире Великого Множества Рождество зажигает звезду. Только мне, почему-то, не можется, Все мне колется что-то и ежится, И никак я себя не найду. И немея от вздорного бешенства, Я гляжу на чужое житье, И полосками паспорта беженца Перекрещено сердце мое!.. 2. ДЛЯ ЛЕВОЙ РУКИ Triete Подевались куда-то сны, Лишь вплывает в ночную лень Тень От той золотой сосны, Что припас я про черный день! 3. СКЕРЦО ДЛЯ ОБЕИХ РУК Какие нас ветры сюда занесли, Какая попутала бестия?! Шел крымский татарин По рю Риволи, Читая газету «Известия»! Владимиру Максимову …Там спина к спине, у грота, Отражаем мы врага! Бились стрелки часов на слепой стене, Рвался – к сумеркам – белый свет. Но, как в старой песне: Спина к спине Мы стояли – и ваших нет! Мы доподлинно знали – В какие дни Нам – напасти, а им – почет, Ибо, мы – были мы, А они – они, А другие – так те не в счет! И когда нам на головы шквал атак (То с похмелья, а то спьяна), Мы опять-таки знали: За что и как, И прикрыта была спина. Ну, а здесь, Среди пламенной этой тьмы, Где и тени живут в тени, Мы порою теряемся: Где же мы? И с какой стороны – они? И кому подслащенной пилюли срам, А кому – поминальный звон? И стоим мы, Открытые всем ветрам С четырех, так сказать, сторон! Упали в сон победители. И выставили дозоры. Но спать и дозорным хочется, а прочее трын-трава! И тогда в покоренный город вступаем мы – мародеры, И мы диктуем условия И предъявляем права! Слушайте марш мародеров! (Скрип сапогов по гравию!) Славьте нас, мародеров, И веселую вашу армию, Слава! Слава! Слава нам! Спешат уцелевшие жители, как мыши, забиться в норы. Девки рядятся старухами И ждут благодатной тьмы. Но нас они не обманут, Потому что мы – мародеры, И покуда спят победители – хозяева в городе мы! Слушайте марш мародеров!.. Двери срывайте с петель, Тащите ковры и шторы, Все пригодится – и денежки, и выпивка, и жратва! Ах, до чего же весело гуляем мы, мародеры, Ах, до чего же веские придумываем слова! Слушайте марш мародеров!.. Сладко спят победители. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12 |
|||||||