Так, нужны два поручителя, поавторитетнее. Пиши: за меня ручаются Шапкин Геннадий Максимович и Вершков Петр Спиридонович. Подписывайся: к сему Минский. Так, Геннадий, Петр, распишитесь, - обратился Глаз к мужикам, чьих имен и фамилий не помнил.
      Мужики стали напутствовать Толю, чтоб он все исполнил.
      - Я все сделаю. Я раньше приду.
      - Хорошо, - сказал Глаз, - какие вещи дадим?
      Камера пришла в движение. С нар стащили одежду, лишь дед не отдал зимнее пальто.
      - А как же он понесет, - обратился к зекам Глаз, - надо у Валентина мешок какой-нибудь попросить. - Валентин, - заорал Глаз, - на заявление.
      Пришел Морозов. Глаз просунул в щель заявление и спросил:
      - У тебя мешок или матрасовка найдется? А то как он вещи потащит?
      - Мешка нет. Матрасовка та, старая, есть. Глаз думал - Валентин шутит, но тот принес старую грязную матрасовку. Глаз прыгнул на нары, просунул ее через решетку на улицу и вытряс. В матрасовку склали вещи, и Глаз крикнул:
      - Валентин, готово!
      Морозов стоял у дверей и слушал. Он открыл дверь, и Толя вышел. Камера замерла.
      Видя, что Минский прет на выход, Валентин открыл двери соседней камеры и крикнул:
      - Минский, сюда!
      Толя обернулся.
      - Сюда, куда попер!
      Толя подошел. Морозов пнул его по заднице, наполовину прикрытой матрасовкой, и, крепко обругав, захлопнул дверь.
      Обе камеры взорвались от смеха, и Морозов стал успокаивать.
      Глаз попросил вещи назад, но Морозов сказал:
      - Поваляйтесь на голых нарах и отдай мне карандаш, а то обыск сделаем.
      Глаз отдал.
      Из соседней камеры Роберт крикнул:
      - А мы вещи у вас купили. Мы их сейчас расстелем, и нам будет мягко.
      Зеки просили вещи у Морозова, но тот до самой оправки так и не отдал. Один дед валялся на зимнем пальто, посмеиваясь.
      - Хороший вы базар себе устроили, - отдавая вещи, сказал Морозов. Еще будете кого-нибудь посылать?
      - Валентин, посади Минского к нам, - попросил Глаз.
      - Не посажу. Ты его заездишь.
      Не удалось Глазу забрать у него вещи и узнать падунские новости.
      "Ничего", - подумал Глаз и крикнул в окно:
      - Роберт! Прыгни на трубу. Цинкануть надо.
      Глаз взял кружку, прислонил к батарее отопления и сказал:
      - Оберите там Толю. Если возмутится, скажи, что я велел. Он моей матери за штаны деньги не отдал.
      - Уже и так, - ответил Робка.
      Когда камеру вели на оправку, Толя тащил парашу. Глаз смотрел в окно. Шляпы на нем не было, и свитера тоже.
      Перед этапом Глазу дали свиданку. Он повидался с родителями. Они принесли ему здоровенный кешель еды. И через день его отправили в тюрьму.
      Отец Глаза, узнав на суду подробности, как ранили сына, - писал жалобы. Иногда ему отвечали, но о наказании конвоя речи не шло.
      18
      В тюрьме Глаза посадили к взрослякам. Он просидел у них недолго, покатался на плечах, выигрывая споры на приседания, и его перевели к малолеткам во вновь сформированную камеру шустряков. Она находилась на первом этаже трехэтажного корпуса, где сидели смертники, особняки, строгачи. В камере были два знакомых парня: Масло и Подвал. Они встретили его без особой радости, поздоровались за руку и спросили, сколько дали.
      Камера была сырая. Сводчатые потолки наводили тоску. Казалось, тебя заперли в средневековую башню и придется сидеть всю жизнь. Ребята решили вырваться из этой мрачной камеры любыми средствами. Если их не переведут, они устроят бардак, перевернут все шконки, побросают в кучу матрацы, а если и после этого не переведут, разобьют в раме стекла, сломают стол, вышибут волчок и все вместе будут барабанить в дверь. Так предложил Глаз, и ребята согласились: или для всех карцер, или другая камера.
      Вечером во время поверки Глаз спросил у корпусного с шишкой на скуле:
      - Старшина, что же нас в такую камеру, как рецидивистов, заперли?
      - А ты и есть рецидивист.
      - Я не рецидивист, я малолетка.
      - Дважды судимый, восемь лет сроку - без пяти минут рецидивист.
      - Старшина, доложи завтра утром начальству, что я и вся камера просим, чтоб нас отсюда перевели. В любую камеру. Кроме первого этажа.
      - Ишь ты, сукач, чего захотел.
      - Что, что ты сказал?
      - Сукач, говорю.
      - Это кто же сукач?
      - Сукач - ты.
      - Я не сукач, ты - сукач.
      Корпусной с дежурным вышли из камеры, а корпусной, выходя, все повторял одно и то же слово: "Сукач, сукач, сукач".
      - Что он тебя сукачом называет? - спросил Масло.
      - Поиздеваться, сволочь, захотел.
      Глазу было не по себе - его назвали сукачом.
      На другой день Масло, сев на шконку Глаза, спросил:
      - Глаз, а правда ты не сукач, не наседка? Почему это тебя так по камерам гоняют?
      - Масло, в натуре, ты думай, что говоришь. Какой я наседка? Меня вызвали с зоны и добавили пять лет. Ты что, охерел?
      Масло это сказал так, чтобы потравить Глаза, авторитет Глаза в тюрьме его задевал.
      Когда в камеру зашел старший воспитатель майор Рябчик и ребята опять загалдели, что сидеть в этой камере не хотят, что устроят кипеш, если их не переведут, Глаз стоял и молчал.
      - Ну, Петров, как дела? Что молчишь? - спросил Рябчик.
      - А что мне говорить? Все сказано. Если нашу просьбу не выполните, тогда заговорю я.
      - Ишь ты, заговоришь. Ты что из себя блатного корчишь? Вспомни, как в прошлом году, когда сидел в тюрьме в первый раз, валялся на полу. - И Рябчик кивнул на дверь. Кивок можно было понять так, что Глаз валялся возле параши.
      - Когда это я на полу валялся? - повысил голос Глаз.
      - А когда обход врача был, ты на полу лежал.
      - А-а, да. Лежал я на полу. Но ведь я ради потехи лег, показать врачу, что я больной и мне назад в камеру не зайти.
      - Вот видишь, вспомнил. А говоришь - не валялся. Разве любой уважающий себя урка ляжет на пол?
      Рябчик пошел на выход. Но перед дверью обернулся.
      - Какой ты урка, ты утка, наседка.
      Дверь захлопнулась, и Масло сразу накинулся на Глаза:
      - Вот и Рябчик говорит, что ты наседка. Да еще на полу валялся.
      Глаз потрясен. Рябчик, майор, старший воспитатель, тоже назвал его наседкой. Что такое? Будто все сговорились против него. Глаз сдержался и ответил:
      - Если я на самом деле наседка, тюремное начальство разве об этом скажет? Да вы что! Настоящую наседку они оберегают, как родного ребенка.
      - А откуда он мог это взять?
      - Масло, разве ты не знаешь Рябчика? У него же привычка: подойдет к камере, приоткроет волчок, смотрит и слушает. Ты же во всю глотку орал, не наседка ли я. А он тут и зашел. От тебя и услышал. Ты вяжи этот базар.
      - Ладно, не ори, в натуре, на меня. Давай ребят спросим, что они теперь о тебе думают.
      Подвал и еще двое парней высказались против Глаза, а еще двое сказали, что трудно в этом разобраться. Ведь на него говорят тюремщики. Камера разделилась.
      Положение получилось нехорошее. Как-то надо выкручиваться. Масло пер на него, и дело могло дойти до драки. "Так, - подумал Глаз, - если Масло кинется на меня, за него, наверное, все пацаны пойдут. Они же друг друга хорошо знают. Хотя эти двое и не катят на меня бочку. Но в драке я буду один. Что ж, схвачусь с четырьмя, Подвал: не в счет. Жить с клеймом наседки не буду. Здоровых сильно нет, я, пожалуй, с ними справлюсь, если зараз не кинутся. Если Масло вначале прыгнет один, я отоварю его и отскочу к дверям. Возьму тазик и швабру. Полезут - одного отоварю все равно. Потом, конечно, тазик и швабру вышибут. Но двое точно будут валяться на полу. С двумя пластанемся на руках. Пусть мне перепадет. X... с ним. А если свалить с ходу Масло и еще вон кто, поздоровее, то остальные и не полезут".
      Масло заколебался - двое не поддержали. Он залез на шконку и оттуда честил Глаза. А Глаз сел на свою и ему не спускал.
      А тут обед.
      На прогулке Коха сказал:
      - Неплохо бы в кедах или тапочках ходить на прогулку. Да и в камере тоже.
      - А у нас в камере был взросляк, - отозвался Глаз, - Дима Терехов, он в тапочках в камере ходил.
      - Дима Терехов? - переспросил Коха. - Мы с ним в КПЗ вместе сидели. А ты когда с ним сидел?
      - В январе.
      - Этого года! В январе! - поразился Коха.
      По трапу наверху прошел надзиратель.
      - Ладно, в камере продолжим, - сказал Коха.
      - Ты не путаешь, что с Димой сидел в этом году в январе? - спросил Коха Глаза, вернувшись в камеру. - По какой он статье шел?
      - Не путаю. Это была вторая камера, в которую меня посадили, когда привезли. Сидел он по восемьдесят девятой, а что украл, не помню.
      - Я с Димой Тереховым сидел в КПЗ в начале прошлого года, - повернулся Коха к ребятам, - он шел - я точно помню - по восемьдесят девятой. Что же получается? Я освободился и опять попал, а он все под следствием. Даже за убийство быстрее заканчивают следствие.
      - Если мы об одном говорим, значит, он подсадка, - сказал Глаз. - Коха правильно говорит: за кражу следствие вестись не будет так долго.
      - Погоди, - сказал Коха, - обрисуй его.
      - Ростом чуть выше меня. Худой. Лицо узкое. Кроме тапочек, он в трико всегда ходил. И так ласково разговаривал, но ни о чем не расспрашивал. Меня еще не крутанули тогда.
      - Точно - он.
      - Вот падла. Подсадка, значит. А ведь у нас в камере Толя Панин за убийство сидел. И шел в несознанку. И Чингиз Козаков тоже в несознанку. Но Дима, я помню, с ними никаких разговоров не вел. Вот, ребята, какие подсадки бывают. По году под следствием сидят. А ты, Масло, на меня катишь...
      19
      Через день ребят разбросали, а Глаза посадили к взрослякам. Камера находилась в одном коридоре с тюремным складом. Окно камеры выходило на тюремный забор, и на окнах не было жалюзи. О, блаженство! - на небо можно смотреть сколько хочешь. Если пролетал самолет, Глаз провожал, его взглядом, пока тот не скрывался за запреткой.
      Мужикам Глаз на второй день продемонстрировал фокус: на спор присел тысячу раз. В камере охнули, и проигравший откатал его пятьдесят раз.
      Наискосок от окна камеры малолетки днем сколачивали ящики, и Глаз как-то заметил знакомого. Вместе сидели, когда хотели убежать из тюрьмы.
      - Сокол! - крикнул Глаз.
      Сокол, перестав колотить, посмотрел на окно. Глаз крикнул еще. Сокол, позыркав по сторонам, подбежал к окну.
      - Здорово, Глаз.
      - Привет. Вас что, на ящики водят?
      - Да, мы Рябчику все уши прожужжали, чтоб нам в камеру работу дали. Работу в камере не нашли, теперь на улицу водят. На ящики. Тебе сколько вмазали?
      - Восемь. А тебе?
      - Десять. Нас тут полкамеры, в которой мы тогда сидели. Они там дальше колотят, тебе не видно. Ну ладно, я пошел, а то не дай Бог заметят.
      На ящики водили не все камеры малолеток, а лишь те, в которых был порядок. И только осужденных.
      В хозобслуге тюрьмы - Глаз знал давно - работал Оглобля. Срок - два года. Вместе в Одляне сидели. Как земляки, в зоне последним окурком делились. Глаз сталкивался с ним несколько раз на тюремном дворе. Здоровались. И вот Глаз увидел Оглоблю в окно и окликнул. Он подошел. Глаз Оглоблей его называть не стал, так как тому его кличка не нравилась, и сказал:
      - Серафим, дай пачку курева?
      - У меня у самого мало, - ответил Оглобля и ушел.
      Подошла очередь Глазу мыть полы. Но он сказал:
      - Мыть не буду. Что толку. Вы через пять минут насорите. А полкамеры харкает на пол. Что, туалета нет? Я не харкаю и не сорю.
      Мужики промолчали, но Димка, высокий шустряк лет тридцати, канавший возвратом на химию, сказал:
      - Как это, Глаз, не будешь? Все моют. Правильно, сорят и харкают. Но если не мыть, по уши в грязи зарастем.
      - Говорю - мыть не буду. Прекратят швырять бумагу и харкать, вымою с удовольствием.
      - Ишь ты, условия ставишь.
      Димка был с Глазом в дружбе и пер на него мягко. Он думал: Глаз вымоет пол. Но тот наотрез отказался, и Димку заело.
      - Мужики, что будем делать с Глазом?
      В камере сидело человек двадцать. Все молчали.
      - Я предлагаю за отказ от полов поставить ему двадцать морковок.
      - Какие еще морковки, - возразил Глаз, - морковки ставят, когда прописывают.
      - А мы тебе за неуважение к камере. Ты лётаешь больше других. Все моют, а ты не хочешь. Кто за то, чтоб Глазу всыпать морковок?
      Мужики зашевелились. Никто не видел, как ставят морковки. Несколько человек поддержало Димку.
      Видя, что уже половина камеры на стороне Димки, Глаз сдался:
      - Ставьте. Но не двадцать, а десять. Согласны?
      - Согласны. Кто будет ставить? - спросил Димка, крутя полотенце.
      - Ты и ставь, - ответили ему.
      Он того и хотел.
      - Хорошо, палачом буду я, - сказал он и посмотрел на волчок. - Стоп, а если дубак увидит? За малолетку в карцер запрут.
      - А пусть кто-нибудь на волчок станет, - подсказал Глаз.
      Молодой парень, Ростислав, подошел к волчку и закрыл его затылком. Глаз лег на скамейку, и Димка отпорол его.
      - Ну вот, - сказал он под смех камеры, - теперь на один раз от полов освобожден. - Я хоть и не был на малолетке, но поставил тебе морковки неплохо. Горит задница?
      - Горит, - сказал Глаз, и мужики засмеялись.
      Ростислав был тихоня, до суда находился дома и никак не мог привыкнуть к тюрьме. Он мало разговаривал, и его тяготил срок в полтора года. В детстве ему делали операцию, и тонкий ровный шрам тянулся по животу. Как-то он пригласил Глаза к себе на шконку и попросил рассказать, как ему добавили срок. Глаз рассказал.
      - У меня тоже есть нераскрытое преступление, - сказал Ростислав.
      - Тише. Ну и что?
      - Боюсь, а вдруг мне тоже добавят? Может, пойти с повинной?
      - Что за преступление?
      - Да ларек прошлым летом обтяпал. Ящик сигарет и коробку конфет утащил. Шоколадные конфеты жена любит. Я думал - в ларьке и водка будет.
      - Чепуха, нашел преступление.
      Ростислав ничком лег на шконку и заплакал в подушку.
      - Да что ты, - стал утешать Глаз, - из-за двух ящиков плакать. Если б ты кого-нибудь замочил.
      Ростислав приподнял голову, смахнул слезы и тихо сказал:
      - Да у меня жена только что родила, а мне полтора года за драку дали. Вдруг еще добавят.
      - Да брось ты. Кто об этом знает?
      - Никто.
      - Ну и молчи.
      - А старое преступление через сколько лет могут вспомнить и дать срок?
      - Так, - вслух размышлял Глаз, - тебе бы за это была восемьдесят девятая, часть первая. Нет, наверное, часть вторая. Ну, надо чтоб несколько лет прошло, и судить не смогут.
      Малолетки из пятьдесят четвертой кричали Глазу, чтоб он просился к ним. Но он не надеялся, что его переведут. А как заманчиво ходить на тюремный двор и колотить ящики. Несколько часов в день - на улице. "И потом, - размышлял Глаз, - ящики грузят на машины, а машины выезжают за ворота, на волю. Можно залезть в ящик, другим накроют - и я на свободе. Вот здорово! Ну ладно, выскочу я на свободу. Куда средь бела дня деться? Я же в тюремной робе. (Глазу еще перед судом запретили ходить в галифе и тельняшке.) На свободе в такой никто не ходит. Даже грузчики или чернорабочие... Значит, так: до темноты где-то отсижусь, а потом с какого-нибудь пацана сниму одежду. Тогда можно срываться. Прицепиться к поезду и мотануть в любую сторону. А может, лучше выехать из Тюмени на машине. Поднять руку за городом - и привет Тюмени. Нет, вообще-то за городом голосовать нельзя. И с машиной лучше не связываться. На поезде надо. Конечно, на поезде. Точно".
      Глаз, чтоб задержаться в тюрьме, написал в областной суд кассационную жалобу. Он был твердо уверен, что ему ни одного дня не сбросят.
      Скоро пришел ответ. Срок не сбросили.
      20
      Камера у взросляков перевалочная. Одни заключенные приходили с суда, другие ухолили на зону.
      Глаза потянуло к малолеткам - перспектива побега жгла душу. Он взял у дубака лист бумаги и ручку с чернильницей, сел за стол, закурил и в правом верхнем углу листа написал:
      "Начальнику следственного изолятора подполковнику Луговскому от осужденного Петрова Н. А., сидящего в камере № 82".
      Пустив на лист дым, он посредине крупно вывел:
      "ЗАЯВЛЕНИЕ",
      и, почесав за ухом, принялся с ошибками писать:
      "Вот, товарищ подполковник, в какой я по счету камере сижу, я и не помню. Все время меня переводят из одной камеры в другую. А за что? За нарушения. Да, я нарушаю режим. Но ведь я это делаю от скуки. Уж больше полгода я сижу в тюрьме. А чем здесь можно заниматься? Да ничем. Потому я и нарушаю режим. Я прошу Вас, переведите меня к малолеткам в 54 камеру. 54 камера на хорошем счету. А меня всегда садят в камеры, где нет порядка. А вот посадите в 54, где есть порядок, и я буду сидеть, как все, спокойно. Я к Вам обращаюсь в первый раз и потому говорю, что нарушать режим не буду. Прошу поверить".
      Глаз размашисто подписал заявление и отдал дежурному.
      На следующий день в кормушку крикнули:
      - Петров, с вещами!
      Когда Глаз скатал матрац, к нему подошел парень по кличке Стефан. Сидел он за хулиганство. Был он крепкий, сильный. В Тюмени в районе, где он жил, Стефан держал мазу. Однажды он схлестнулся сразу с четырьмя. Они его не смогли одолеть, и один из них пырнул Стефана ножом. Стефан упал, а они разбежались. Его забрала "скорая помощь". В больницу к нему приходил следователь, спрашивал, знает ли он, кто его порезал. Но Стефан сказал, что не знает, а в лицо не разглядел, так как было темно.
      Когда Стефан выздоровел, он встретил того, кто его подколол, и отделал, чтоб помнил. Но тот заявил в милицию, и Стефану за хулиганство дали три года. Суд не взял во внимание, что Стефану была нанесена потерпевшим ножевая рана.
      Стефан с Глазом тоже спорил на приседания и, как все, проиграл. Сейчас Стефан подошел к Глазу и сказал:
      - Глаз, мне бы очень хотелось на тебя посмотреть, когда ты освободишься. Каким ты станешь?
      Пятьдесят четвертая встретила Глаза ликованием. Вечером он читал стихи. К этому времени он выучил много новых. Знал целые поэмы. Парни балдели.
      Когда камеру на следующий день повели на прогулку, малолетка - а его звали Вова Коваленко - подбежал к трехэтажному корпусу, к окну полуподвального этажа, и крикнул:
      - Батек, привет!
      - А-а, сынок, здравствуй,- ответил из окошка мужской голос.
      Здесь, в прогулочном дворике, Глаз узнал, что Вовкин отец сидит в камере смертников. Он приговорен к расстрелу. Приговор еще не утвердили.
      Поработав на ящиках, Глаз увидел, что за погрузкой наблюдают внимательно, и понял, что в побег ему не уйти.
      Малолеток вели с работы, и они проходили мимо окна угловой камеры. На окне жалюзи нет. Мужики в камере о чем-то спорили, громко называя кличку "Глаз". Ребята и Глаз остановились, глядя в окно на спорящих.
      - Глаз, Глаз, - громко говорил средних лет мужчина, сидя за столом, он писал письмо с зоны начальнику уголовного розыска...
      Мужчина взглянул в окно и увидел малолеток и Глаза, смотрящих на него.
      - Да вот он, легкий на помине, - сказал мужчина и показал рукой на окно, - и сам Глаз.
      Мужчина и Глаз сквозь решетку смотрели друг другу в глаза. И Глаз испугался: "Откуда он про письмо знает?"
      В камере ребята спросили Глаза, о каком письме говорил мужчина.
      - Я писал письмо начальнику уголовного розыска с зоны, зная, что ведется расследование. Хотел запутать следствие.
      С приходом Глаза порядок в пятьдесят четвертой становился все хуже и хуже: Глаз не заваривал свар, но то ли пацаны хотели перед ним показать себя, то ли одним своим присутствием Глаз вливал в них струю хулиганства. Лишь на прогулке ребята не баловались: чтоб подольше побыть на улице.
      В последние два дня Глаз заметил, что парни по трубам стали разговаривать чаще. И смотрели на него испытующе. К чему бы это? Развязка наступила скоро.
      После обеда надзиратель открыл кормушку и крикнул:
      - Петров, с вещами!
      Глаз скатал матрац и закурил. Ребята столпились и зашептались. Один залез под шконку, переговорил с какой-то камерой и вылез.
      - Глаз,- вперед вышел парень по кличке Чока,- объясни нам, почему тебя часто бросают из камеры в камеру.
      Он понял - старая песня.
      - А откуда мне знать? Спросите начальство. Вы сами меня пригласили.
      - Нам передали, что ты наседка.
      - Что же я могу у вас насиживать? Здесь все осужденные. Преступления у всех раскрыты.
      - Но ты сидел в разных камерах и под следствием. Сидел со взросляками. Сидел с Толей Паниным, который шел в несознанку по мокряку. Тебя из его камеры перебросили в другую. А ты знаешь, что Толю раскрутили и скоро будет суд? Ему могут дать вышак. Здесь, на малолетке, сидит его брат. Мы сейчас с ним разговаривали. Он да еще кое-кто просят набить тебе харю.
      - Когда я сидел с Толей Паниным, мы с ним ни о его деле, ни о моем не разговаривали. Толя что - дурак, болтать о нераскрытом?
      На Глаза перло несколько человек из тех, кто не сидел с ним, когда они пытались убежать из тюрьмы. А старые знакомые вступиться не могли, раз было решение набить морду Глазу.
      - Ладно, хорош базарить, а то его скоро уведут,- сказал Чока и отошел от Глаза.
      Малолетки разбежались по своим шконкам, оставив Глаза возле бачка с водой. "Что же это такое,- подумал Глаз,- хотят набить рожу, а все попрыгали на шконки".
      От стола на Глаза медленно шел Алмаз. Алмаз был боксер - ему поручили исполнить приговор.
      Глаз еще раз окинул взглядом пацанов, сидящих на шконках, перевел взгляд на швабру в углу, с нее на тазик под бачком с водой. "Швабра - это ерунда,- молниеносно заработало сознание Глаза,- с ходу сломается. А тазик пойдет. Выплесну ему в рожу воду и рубцом тазика огрею по голове".
      Но тут Глаз заколебался. Ведь, прежде чем ударить Алмаза тазиком, придется окатить его помойной водой. Глаз не только зачушит Алмаза, но и зачушит ребят: брызги долетят до них. Этого пацаны ему не простят. Зачушить малолетку - посильнее всякого удара. Вся камера взбунтуется против Глаза. Нет, водой из тазика в рожу Алмазу нельзя. А если воду вылить на пол, пропадет внезапность нападения. Алмаз изготовится. И удар не пропустит. Отскочит. Он боксер. "Будь что будет, ведь меня сейчас уведут". И Глаз остался на месте.
      Алмаз сработал чисто, по-боксерски. С ходу два удара в лицо. Рассек Глазу бровь. Он и еще бы ударил, но, увидев кровь, отошел.
      Пацаны с криками соскочили со шконок и подбежали к Глазу. Они были уверены, что он будет сопротивляться или выкинет что-нибудь такое, отчего Алмаз к нему не подступится. Но все обошлось. Глаз побит. Кто-то оторвал от газеты маленький клочок и приклеил Глазу на бровь. Кто-то обтер с лица кровь, чтоб, когда поведут, не было видно, что его побили.
      - Не заложишь нас? - спросил Чока.
      - Совсем охерели? - Глаз оглядел пацанов.
      - А кто тебя знает...- Чока помолчал.- Надо спрятать стиры.
      Пацаны перепрятали карты.
      - Тогда и мойку перепрячьте. Я ведь знаю, где она лежит.
      Парни переглянулись, но лезвие перепрятывать не стали.
      - Вы что, правда поверили, что я наседка?
      Ему никто не ответил. В коридоре забренчали ключами.
      - Петров, на выход!
      На пороге стоял корпусной. Глаз взял под мышку матрац, а пацаны, пока он стоял спиной к корпусному, прилепили ему на бровь другой клочок бумажки. Первый уже промок от крови.
      - Глаз, пока! Глаз, просись еще к нам! - заорали пацаны.
      У порога Глаз обернулся к ребятам и махнул им рукой:
      - Аля-улю.
      И Глаза закрыли в старую камеру.
      У Глаза настроение - дрянь. Приняли за наседку. Кто, кто первый пустил эту парашу? Сейчас он боялся, вдруг малолетки придут на работу и закричат в окно: "Берегитесь Глаза, он - наседка!"
      Через несколько дней малолеток вывели на работу. Через окно они поздоровались с Глазом, а кричать ничего не кричали. Это подняло настроение, и вечером он устроил концерт. От старого резинового сапога отрезал часть голенища, обернул ложку резиной, вывернул лампочку дневного света и сунул в патрон конец ложки. И стал крутить. Из патрона посыпались искры, и где-то перегорел предохранитель. Свет потух вдоль запретки, в коридоре и в соседних камерах. Слышно было, как дежурный в коридоре кричал в телефонную трубку, вызывая электриков.
      Электрощитовая была на улице, и вся камера слышала, как пришли электрики-зеки и, матерясь, заменили предохранитель.
      Не прошло и часа - Глаз номер повторил. Снова крик дежурного в телефон и мат электриков на улице.
      21
      Через несколько дней Глаза и двух взросляков перевели в камеру в основной корпус, в полуподвальный этаж, где сидели смертники, особняки и на дураков косящие. Это была та самая камера, из которой малолетки вырвались.
      - Эх и буду я здесь чудить, - сказал Глаз, когда они зашли в свободную камеру. - Они замучаются менять предохранители.
      Не успели расстелить матрацы, как в камеру посадили еще троих взросляков. Теперь все места заняты.
      Познакомившись, зеки стали интересоваться, у кого какие сроки и кто откуда. Может, земляк найдется. Оказалось, самый маленький срок - пять лет - у парня по имени Вадим, а самый большой - пятнадцать - у мужчины лет тридцати пяти. Был он с севера Тюменской области и попал за убийство. Застрелил из ружья сожительницу, застав в постели с мужчиной. Несмотря на то, что у Богдана самый большой срок, он - самый веселый.
      Два дня Глаз потешные искры из патрона не высекал: разговоры уж больно интересные - о женщинах.
      Богдан дал Глазу длинное стихотворение под названием "Туфельный след", и он, лежа на шконке, учил его. Когда доходил до строфы:
      И с крепкими чувствами мы друг к другу прижались,
      И юбка слабела на ней,
      Юбка слабела, трико опустилось,
      Теряли сознанье мы с ней,
      падал на шконку и закрывал глаза. Глаз представлял, как он, а не кто-то в стихах идет по парку, и не с какой-то красивой дамой, а с Верой. Вера веселая, он рассказывает ей забавные истории. И заходят они в заброшенный дом. Он обнимает Веру, целует и пытается раздеть, шепча: "Вера, Верочка, я тебя люблю. Я столько лет мечтал об этом часе". Глаз в воображении сумел раздеть любимую до платья, а к платью прикоснуться не смог. Он никогда не раздевал женщин. Он делает усилие, но тщетно. Богатое воображение дальше платья не движется.
      Глаз снова читает "Туфельный след" и вновь, дойдя до этой строфы, зарывается лицом в подушку и представляет, как он с Верой идет по аллее. Заходят в дом. Начинает ее раздевать. Но к платью опять прикоснуться не может. Нет, вот он прижал Веру к себе, нагнулся, берется за низ платья, но ему становится стыдно, и он падает перед ней на колени: "Верочка, я люблю тебя".
      Глаз то слушает похождения взросляков, то учит стихотворение, но оно никак не идет в голову. Третий день не может выучить двадцать с небольшим строф. Если б не было там интересных мест, выучил бы за день. Но стихи наводят его на близость с женщиной, а в мечтах он, кроме Верочки, ни с кем быть не хочет.
      И снова мысленно он гуляет по аллее, снова в заброшенном доме начинает ее раздевать, снова только дотрагивается до платья и прячет стихи под подушку. Ему хочется плакать. От бессилия. И не потому, что не может раздеть в воображении Веру, а потому, что Вера далеко, и ему ее не увидеть. Он в сотый раз закрывает глаза и вызывает ее образ. Он вспоминает: вот в школе она переодевается. Правая нога согнута в колене и чуть приподнята хочет сунуть ногу в шаровары, но, заметив Яна, стыдливым взглядом просит не смотреть. Он застеснялся и скрылся за дверью.
      "Я хочу, - шепчет Глаз,- как я хочу взглянуть на тебя, Вера!"
      Вечером Глаз сказал:
      - Так, мужики, я принес с собой кусок резины. Щас буду жечь предохранители.
      Он вывернул из патрона лампочку и стал крутить в нем ложку. Снопом посыпались потешные искры, но предохранитель не перегорел, а только конец ложки стал темный и как бы оглоданный. Глаз сунул еще. Ложка припаялась в патроне, и он еле выдернул. И третья попытка, кроме потешных искр, ничего не дала.
      - Хватит, а то убьет, - сказал Богдан.
      - Хочу сжечь предохранитель. В той камере жег свободно.
      - Здесь сильный стоит. Кончай!
      Глаз ввернул лампочку, а надзиратель крикнул через дверь:
      - Что ты лазишь? Чего от лампочки надо?
      - Не ори, - ответил Глаз и сел на шконку.
      После этого надзиратель часто стал смотреть в волчок.
      В очередной раз Глаз заметил, как резинка поплыла на волчке, и не выдержал. Схватив швабру и крикнув: "Секи, секи, хер на пятаки", ударил концом швабры в волчок и выбил стекло. Просунув черень швабры в коридор, подошел к шконке. Из-под подушки достал стихи, спрятал в коц и припрятал махорки и спичек.
      - Ну вот, - сказал Богдан, - надоело в камере сидеть.
      - А-а, - ответил Глаз. - Что он все секет!
      - У него работа такая - сечь. А ты пять суток получишь.
      Глаз подошел к дверям и в волчке стал крутить швабру, крича:
      - Дежурный, что, испугался? Подмогу зовешь?
      Через несколько минут швабра залетела в камеру и открылась дверь. На пороге - корпусной.
      - Петров, готов?
      - Всегда готов!
      В карцере он стал доучивать "Туфельный след", а так как лампочка еле тлела, он встал на бетонный табурет и приблизил к нише, где тлела лампочка, лист бумаги.
      На третьи сутки у него кончилось курево. Он спросил у дежурного напиться и сказал:
      - Старшой, а старшой. Сделай для меня дело.
      - Какое?
      - Да маленькое. Тебе ничего не стоящее.
      - Ну, говори.
      - Дай закурить?
      - Я не курю.
      - Это ничего. Ты у малолеток попроси.
      - Хорошо. Только сиди тихо.
      - Будет сделано.
      Прошло с час. Глаз постучал. Пришел надзиратель.
      - Ну что, старшой?
      - Подожди, некогда мне. Чуть позже.
      Прошло еще с час. Глаз опять постучал.
      - Не стучи. Начальство ходит. Потом.
      Время шло. Глаз от предчувствия, что скоро закурит, глотал слюнки. "Скоро вечер и дубак сменится. Что же ты, падла, меня обманываешь. Хочешь дотянуть до конца дежурства и уйти. Чего тогда полдня обещал? Сказал бы, как все дубаки, что нет, не могу, не положено. Хорошо, увидишь, как слова не сдерживать".