Каким образом у Ганны получилось двадцать один год, а не двадцать, я не знаю, но я решил придерживаться ее числа, чтобы она меня всякий раз не поправляла.
      - Уютная кухня, - говорю я.
      И вдруг снова ее вопрос:
      - Ты потом встречался с Иоахимом?
      Когда-нибудь мне, конечно, придется сказать ей, что Иоахим ушел из жизни, но только не сегодня, думал я, не в первый же вечер.
      Я заговорил о другом.
      Наши ужины тогда, в ее комнатке.
      - Ты помнишь фрау Оппикофер?
      - Что это ты ее вспомнил? - спрашивает она.
      - Да просто так, - говорю я. - Помнишь, как она стучала в стенку щеткой, когда я засиживался у тебя позже десяти...
      Наша посуда была вымыта и вытерта.
      - Вальтер, - спрашивает она, - хочешь кофе?
      Воспоминания всегда смешны.
      - Да, - говорю я, - через двадцать лет над этим можно посмеяться.
      Ганна поставила кипятить воду.
      - Вальтер, - повторяет она, - я тебя спрашиваю, ты будешь пить кофе?
      Она не хотела вспоминать старое.
      - Да, - говорю, - с удовольствием.
      Не могу понять, почему она считает, что ее жизнь не удалась. Если человеку удается прожить примерно так, как он когда-то себе наметил, то, по-моему, это уже здорово. Я восхищаюсь Ганной. Я никогда не думал, честно говоря, что филология и история искусств могут прокормить человека. При этом нельзя сказать, что Ганна не женственна. Ей к лицу иметь специальность. Еще когда она была женой Иоахима, она, видимо, все время работала, занималась переводами и тому подобным, а уж в эмиграции тем более. В Париже, после разрыва с Иоахимом, она поступила в издательство. Когда пришли немцы, она бежала в Англию и там сама зарабатывала себе на жизнь и содержала своего ребенка. Иоахим был тогда военным врачом, его отправили в Россию, и он, конечно, не смог ей помогать. Ганна работала немецким диктором Би-би-си. И теперь еще она английская подданная. Господин Пипер, как мне кажется, обязан ей жизнью; Ганна вышла за него, когда он был еще в лагере (насколько я мог понять), недолго думая, руководствуясь главным образом своей давней любовью к коммунистам. Жизнь с господином Пипером принесла одни разочарования, потому что он оказался не коммунистом, а скорее оппортунистом. Как говорит Ганна, его бездумная ортодоксальность может довести его до предательства. Ганна только смеется: вот они, мужчины! Он готов следовать любой установке, лишь бы иметь возможность снимать свои фильмы. В июне 1953 года Ганна ушла от него. Он даже не замечает, что, проповедуя что-то сегодня, он отрекается от того, что говорил вчера, и наоборот: он полностью утратил непосредственное эмоциональное отношение к действительности. Ганна неохотно о нем рассказывает, но чем меньше меня это интересует, тем подробнее она почему-то говорит. Ганна находит, что та позиция, которую Пипер занял по отношению к жизни, недостойна, однако весьма типична для целой категории мужчин: они совершенно слепы, уверяет Ганна, лишены всякого контакта с миром. Прежде у него было хоть чувство юмора, теперь он способен смеяться только над Западом. Ганна его ни в чем не упрекает; собственно говоря, она просто смеется над собой - вернее, над своей любовью к мужчинам.
      - Почему ты считаешь, что твоя жизнь не удалась? - говорю я. - Ты себе это просто внушаешь, Ганна.
      Меня она тоже считает слепым.
      - Я вижу то, что есть, - говорю я, - твою квартиру, твою научную работу, твою дочь. Ты должна за это благодарить Бога!
      - Почему Бога?
      Ганна такая же, как прежде: она точно знает, что другой хочет сказать. Как она придирается к словам! Будто дело в словах. Даже когда пытаешься сказать что-то вполне серьезно, она вдруг возьмет да и придерется к какому-нибудь слову.
      - Вальтер, с каких это пор ты веришь в Бога?
      - Послушай, - говорю я, - свари-ка кофе.
      Ганна точно знала, что мне до Бога нет никакого дела, и, когда я в конце концов это признал, выяснилось, что Ганна просто шутила.
      - Почему ты решил, - спрашивает она, - что я религиозна? Ты думаешь, что женщине в период климакса ничего другого не остается?
      Я сам стал варить кофе.
      Я не мог себе представить, как все будет, когда Сабет вернется из больницы; Сабет, Ганна и я под одной крышей, например в этой кухне; Ганна, которая будет замечать, что я все время сдерживаю себя, чтобы не поцеловать ее девочку или хотя бы не обнять за плечи; Сабет, которая вдруг наверняка заметит, что я, собственно (словно обманщик, который снял с пальца обручальное кольцо), связан с ее мамой, принадлежу к другому поколению, хотя и обнимаю ее, Сабет, за плечи.
      - Только она не должна идти в стюардессы, - говорю я, - я уже пытался ее отговорить.
      - Почему?
      - Да потому, что об этом и речи быть не может, - говорю я, - это не занятие для такой девочки, как Сабет, она ведь не такая, как все...
      Кофе был готов.
      - Почему бы ей не стать стюардессой?
      При этом я знал, что и Ганна, как мать, отнюдь не была в восторге от этой ребяческой фантазии; она возражала мне исключительно из упрямства, чтобы показать, что меня это не касается:
      - Вальтер, это ей решать!
      Потом она мне сказала:
      - Вальтер, это не твоя дочь.
      - Я знаю.
      С самого начала я боялся той минуты, когда придется сесть, потому что все дела окажутся переделанными; и вот эта минута настала.
      - Ну, - говорит она, - я тебя слушаю!
      Это получилось легче, чем я ожидал, почти буднично.
      - Расскажи мне, - говорит она, - что у вас было?
      Меня поразило ее спокойствие.
      - Ты можешь себе представить мой испуг, - говорит она, - когда я, придя в больницу, вдруг увидела тебя: ты сидел и спал...
      Голос ее не дрогнул.
      В каком-то смысле дальше все пошло так, будто не было этих двадцати лет между нами, точнее, будто все это время мы, несмотря на разлуку, провели вместе. Мы, конечно, многого не знали друг про друга, но все это были вещи внешние, о них и говорить не стоило - карьера и тому подобное. Что я должен был сказать? Ганна ждала.
      - Тебе положить сахару? - спрашивает она.
      Я говорил о моей профессии.
      - Почему ты путешествовал с Эльсбет? - спрашивает она.
      Ганна - женщина, но она совсем другая, чем Айви и все остальные, которых я знал, тут и сравнивать нельзя. И не такая, как Сабет, хотя Сабет во многом на нее похожа. Ганна куда более своя. Она посмотрела на меня без всякой вражды. Я даже удивился.
      - Ты ее любишь? - спрашивает она.
      Я пил кофе.
      - Когда ты узнал, что я ее мать? - спрашивает она.
      Я пил кофе.
      - Ты еще не знаешь, - говорю я, - что Иоахим умер...
      Я ведь решил этого не говорить.
      - Умер? - спрашивает она. - Когда?
      Я поддался какому-то порыву, теперь отступать было уже поздно; мне пришлось рассказать - надо же, именно в первый вечер! - всю историю про поездку в Гватемалу; Ганна хотела знать все, что я сам знаю, про Иоахима: и про его возвращение из России, и про его жизнь на плантации - с момента их разрыва она ничего о нем не слышала. Завершая рассказ, я все же не сказал, что Иоахим повесился, а соврал: angina pectoris [грудная жаба (лат.)]. Я был поражен, как хорошо она держится.
      - Ты рассказал это Эльсбет? - спрашивает она.
      Мы бесконечно долго молчим.
      Она снова подсунула руку под роговые очки и сжимала лицо, будто боялась, что оно рассыплется; я казался себе извергом.
      - Ты-то здесь чем виноват! - говорит она.
      Ганна не плакала, и от этого было только еще тяжелей; она встала.
      - Да, - говорит она, - пойдем спать.
      Было уже около двенадцати - так мне, во всяком случае, представлялось, ведь у меня теперь не было моих часов, - но и помимо этого возникло ощущение, что время остановилось.
      - Ты будешь спать в комнате Эльсбет.
      Мы стояли в ее комнате.
      - Ганна, скажи мне правду: Иоахим ее отец?
      - Да, - говорит она, - да!
      В ту секунду я испытал облегчение - у меня не было основания считать, что Ганна лжет, - и тогда думал (о будущем все равно думать было невозможно): самое главное, что девочке вовремя ввели сыворотку, что ее спасли!
      Я протянул Ганне руку.
      Так мы стояли, до того усталые, что едва держались на ногах, по-моему, Ганна тоже; собственно говоря, мы уже попрощались, когда Ганна вдруг еще раз спросила:
      - Вальтер, что у тебя было с Эльсбет?
      Я был уверен, что она сама знает.
      - Ну, - говорит она, - скажи!
      Не знаю, что я ответил.
      - Скажи, да или нет! - настаивает она.
      Что сказано, то сказано.
      Ганна еще улыбалась, словно она не слышала моего ответа; я испытывал облегчение оттого, что наконец все было сказано, я стал как будто бодрее, во всяком случае у меня немного отлегло от души.
      - Ты на меня не сердишься? - спрашиваю я.
      Я предпочел бы спать на полу, но Ганна настояла на том, чтобы я отдохнул как следует. Постель уже была постлана - хрустящие простыни, все приготовлено для дочери, которая полгода пробыла на чужбине: на подушке новая пижама, Ганна ее унесла; на ночном столике - цветы и шоколад, это осталось.
      - Ты на меня не сердишься? - спрашиваю я.
      - Тебе ничего не нужно? - спрашивает она. - Мыло вот здесь.
      - Я не мог знать... - говорю я.
      - Вальтер, - говорит она, - нам надо спать.
      Она не сердилась, как мне показалось, она даже еще раз протянула мне руку. Она нервничала, вот и все. Она торопилась уйти. Я слышал, что она пошла на кухню, где все уже было давно убрано.
      - Я могу тебе помочь?
      - Нет, - говорит она, - спи!
      Комната Сабет: небольшая, но милая, и здесь тоже много книг, вид на Ликабетт; я еще долго стоял у открытого окна.
      У меня не было пижамы.
      Шарить по чужим комнатам, все там рассматривать, обнюхивать - это не в моем вкусе, но фотография стояла на видном месте - на книжной полке; и, в конце концов, я ведь сам знал Иоахима, ее отца, поэтому я позволил себе снять эту фотографию с полки.
      Снимок был сделан в 1936 году в Цюрихе.
      Собственно говоря, я решил лечь в постель и больше ни о чем не думать, но у меня не было пижамы, как я уже сказал, а только грязная рубашка.
      Наконец Ганна ушла в свою комнату.
      Было, наверно, уже около двух часов ночи, я примостился на краю чистой постели в той позе, в которой бездомные бродяги сидят на скамейках в городских садах, - склонившись вперед, они спят сидя, словно эмбрионы (мне это сравнение всегда приходит на ум, когда я их вижу), но я не спал.
      Я пошел мыться.
      Я постучал даже раз в стенку.
      Ганна делала вид, будто спит.
      Ганна не хотела со мной говорить; она сказала мне в тот вечер - уж не помню, в связи с чем, - чтобы я замолчал: "Все становится таким мелким, когда ты об этом говоришь!"
      Быть может, Ганна и в самом деле спала.
      Ее письма из Америки - я имею в виду письма Сабет - лежали на столе, целая стопка, с печатью из Йеля; потом одно письмо из Гавра и открытки с видами из Италии; я прочел одну-единственную, потому что она упала на пол: привет из Ассизи (обо мне упоминания не было), тысяча поцелуев маме, крепко обнимаю.
      Я выкурил еще сигарету.
      Потом я попытался выстирать рубашку.
      Не знаю, почему я решил, что все уже позади, во всяком случае худшее, и почему я думал, что Ганна в самом деле спит.
      Я стирал, стараясь делать как можно меньше шума.
      Не буду отрицать, что на какие-то минуты я просто забывал, что произошло, - вернее, все случившееся казалось мне сном, вроде того, когда снится, что ты приговорен к смерти, но знаешь, что этого не может быть, что надо только проснуться...
      Я повесил свою мокрую рубашку на окно.
      Я разглядывал лицо Иоахима, приятное мужское лицо, но сходства с Сабет я не находил.
      - Ганна, - крикнул я, - ты спишь?
      Ответа не последовало.
      Я замерз, потому что был без рубашки, но мне почему-то не приходило в голову взять ее халат, который висел на двери, я его видел.
      Вообще все ее девчоночьи вещи!
      Ее флейта на книжной полке...
      Я потушил свет.
      Видимо, Ганна довольно долго плакала, уткнувшись лицом в подушку, прежде чем оказалась не в силах сдержать рыдания, - я испугался, когда услышал ее плач; моя первая мысль - она соврала, я отец Сабет. Она рыдала все громче, и наконец я подошел к ее двери и постучал.
      - Ганна, - говорю, - это я.
      Она закрыла дверь на задвижку.
      Я стоял и слушал ее всхлипывания; тщетно я умолял ее выйти и сказать мне, в чем дело, - в ответ раздавались только всхлипывания, то тихие, то снова громкие, и конца этому не было, а когда наступала тишина, становилось еще страшней, я прикладывал ухо к двери и не знал, что и думать, часто у нее просто пропадал голос, я с трудом улавливал чуть слышное стенание и даже испытывал некоторое облегчение, когда до меня снова доносились ее всхлипывания.
      У меня не было перочинного ножа и вообще ничего подходящего.
      - Ганна, - говорю я, - открой!
      Когда мне удалось с помощью кочерги приоткрыть наконец дверь, Ганна навалилась на нее всем телом, она даже закричала, когда меня увидела. Я стоял полуголый, может быть, она закричала поэтому. Конечно, мне было ее жалко и я не стал силой открывать дверь.
      - Ганна, - говорю, - это я!
      Она хотела быть одна.
      Сутки назад (мне это показалось воспоминанием юности) мы с Сабет сидели еще в Акрокоринфе, ожидая восхода солнца. Этого я никогда не забуду. Мы приехали из Патраса и сошли в Коринфе, чтобы осмотреть развалины храма с его знаменитыми семью колоннами, а потом пошли ужинать в придорожную гостиницу, расположенную поблизости. Ведь Коринф, вообще-то говоря, жалкий городишко, совсем деревня. Когда выяснилось, что в гостинице нет свободных номеров, было уже поздно, сгущались сумерки; тогда я предложил Сабет идти пешком дальше, прямо в ночь, спать где-нибудь под смоковницей, и она сочла эту идею гениальной. Собственно говоря, я предложил идти дальше скорее в шутку, но раз Сабет пришла от этого в восторг, мы отправились в путь прямо по полю, чтобы найти подходящее дерево. Потом дикий лай собак, охранявших стадо, топот овечьих копыт; судя по лаю, собаки были лютые, и на тех холмах, куда они нас загнали, уже не было смоковниц, там рос только чертополох да гулял ветер. О том, чтобы спать, и речи быть не могло! Я и не предполагал, что ночь в Греции может быть такой холодной, - а ведь это была к тому же июньская ночь! Мы шли по тропинке среди скал, не имея понятия, куда она нас приведет; тропинка была каменистая, пыльная и в лунном свете казалась совсем белой. "Будто гипсовая", - сказал я; Сабет сказала: "Словно заснеженная!" Наконец мы сговорились: словно залитая простоквашей. А над нами нависали черные скалы. "Как уголь", - сказал я, но Сабет снова нашла какое-то другое сравнение, и так мы развлекались, забираясь все выше и выше.
      Крики осла в ночи. "Будто настраивают виолончель", - говорит Сабет, а по-моему - как скрип тормозов! Кроме этого, ни звука, мертвая тишина. Собаки тоже умолкли, как только перестали слышать шаги. Белые домики Коринфа как рассыпанные куски рафинада. Ищу другое сравнение только для того, чтобы продолжать игру. "Последний черный кипарис как восклицательный знак!" - говорит Сабет; я спорю: у восклицательных знаков тонкий кончик внизу, а не наверху. Всю ночь мы бродили и не встретили ни одного человека. Вдруг заблеяла коза, и мы испугались, а потом опять тишина над черными, пахнущими мятой склонами. Тишина, в которой слышны удары сердца. Жажда. Только шелест ветра в сухой траве. "Как будто рвут шелк", - говорит Сабет. Мне пришлось долго искать сравнение. Часто я вообще ничего не находил, и тогда Сабет, по правилам игры, получала очко. Ей почти всегда что-нибудь да приходило в голову. Башни и зубцы средневековой крепости как декорация в опере! Мы минуем одни ворота, затем другие, нигде не журчит вода; мы вслушиваемся в эхо наших шагов, отлетающее от стены турецкого бастиона. Но стоит нам остановиться, как снова возникает мертвая тишина. "Наши длинные тени как вырезанные ножницами силуэты", - говорит Сабет. Мы вели счет, кто первый наберет двадцать одно очко, как в пинг-понге, потом снова начинали с нуля, и так до тех пор, пока вдруг среди ночи не оказались на вершине горы. Наша комета уже скрылась. Вдалеке мерцало море. "Как оцинкованная жесть", - сказал я, а Сабет сказала, что ей холодно, но что все же это была великолепная идея - не ночевать в гостинице. Впервые в своей жизни она проводила ночь вот так, на воле. Мы ждали восхода солнца, я обнял Сабет, чтобы ее согреть, и чувствовал, как она дрожит, ведь перед рассветом всегда сильно холодает. Потом мы выкурили нашу последнюю сигарету. О наступающем дне, который был для Сабет днем возвращения домой, мы не сказали ни слова. Около пяти утра начало светать: небо как тонкий фарфор! С каждой минутой светлели и море, и небо, но не земля. Можно было догадаться, где находятся Афины; в светлых бухтах возникали черные островки. Твердь отделялась от воды, а над всем этим витало несколько утренних облачков. "Как пуховки с розовой пудрой!" сказала Сабет, а я ничего не нашел в ответ и проиграл очко. 19:9 в пользу Сабет. Воздух в этот час как цветы осенницы. Я тоже нашел сравнение: как целлофан, которым ничего не обернуто. Потом стал различим прибой: как пивная пена! Сабет тоже находит: как кружевные оборки. Я беру назад свою пивную пену и предлагаю: как стеклянная вата! Но Сабет не знает, что такое стеклянная вата; а тут из моря вырвались первые лучи - как сноп пшеницы, как сверкающие копья, как трещины от удара на ветровом стекле, как дароносица, как фотоснимок пучка несущихся электронов. Но за каждый объект, так сказать, можно получить только одно-единственное очко, напрасный труд искать полдюжины сравнений, да к тому же за это время солнце успевает взойти и ослепить нас. "Как выход плавки в доменной печи", - говорю я, а Сабет молчит и теряет очко... Я никогда не забуду, как она сидела на этой скале - молча, с закрытыми глазами, озаренная солнцем. Она сказала, что счастлива, и я никогда не забуду всего этого: море, которое на глазах становилось темнее - сначала более синим, потом лиловым, море Коринфа и другое, Аттическое море; красноватая распаханная земля, серо-зеленые кроны оливковых деревьев и их длинные тени на красной земле. Первое тепло утренних лучей и Сабет, которая меня обнимает, словно я подарил ей все это - и море, и солнце, и все остальное; я никогда не забуду, как Сабет поет!
      На столе стоял завтрак, который мне оставила Ганна, и лежала записка: "Скоро приду. Ганна". Я ждал. Я чувствовал себя очень небритым и обыскал всю ванную в поисках бритвы, но ничего не нашел в доме, кроме флакончиков, коробочек с пудрой, губной помады, каких-то тюбиков, лака для ногтей, заколок; в зеркале я увидел, как выглядит моя рубашка - еще ужаснее, чем вчера: пятна крови несколько поблекли, но зато расплылись.
      Я ждал не меньше часа.
      Ганна пришла из больницы.
      - Как она себя чувствует? - спрашиваю я.
      Ганна какая-то странная.
      - Я подумала, - говорит она, - что тебе надо выспаться.
      Потом говорит без обиняков:
      - Я хотела побыть с Эльсбет вдвоем. Тебя это не должно обижать, Вальтер. Мы ведь двадцать лет прожили с ней вдвоем.
      Я ей ничего не ответил.
      - Это не упрек, - говорит она, - но ты должен понять. Мне хотелось побыть с ней вдвоем. И все. Я хотела с ней поговорить.
      О чем же они говорили?
      - Бог весть о чем.
      - Обо мне? - спрашиваю я.
      - Нет, - говорит она. - Она рассказывала про Йель. Только про Йель, про какого-то молодого человека по имени Гарди... В общем, всякую чушь.
      Сведения, которые Ганна принесла из больницы, мне не понравились: скачущий пульс, вчера учащенный, сегодня замедленный, весьма замедленный, лихорадочный румянец на лице, как говорит Ганна, сильно суженные зрачки, затрудненность дыхания.
      - Я хочу ее увидеть, - говорю я.
      Ганна считала, что сперва надо купить рубашку.
      С этим я не мог не согласиться.
      Ганна позвонила куда-то по телефону.
      - Все в порядке, - говорит она, - мне дают институтскую машину, чтобы мы могли поехать в Коринф за ее вещами и за твоими тоже. Там ведь твои ботинки и куртка.
      Ганна в роли администратора.
      - Все в порядке, - говорит она, - такси сейчас будет.
      Ганна ни секунды не сидит на месте, все время что-то делает, поговорить с ней невозможно. Она высыпает окурки из пепельницы, опускает жалюзи.
      - Ганна, - спрашиваю я, - почему ты на меня не смотришь?
      Быть может, она этого сама не замечала, но это было так: в то утро Ганна на меня совсем не глядела. Разве я был виноват, что все так случилось? Правда, Ганна ни в чем меня не упрекала, ни на что не жаловалась, только вытряхивала пепельницы - мы ведь вчера весь вечер курили.
      Я не выдержал:
      - Слушай, разве мы не можем поговорить как люди?
      И взял ее за плечи.
      - Слушай, - говорю я, - посмотри на меня!
      Ее плечи - я испугался, когда прикоснулся к ним, - уже и нежнее, чем у дочери, какие-то более хрупкие, трудно допустить, что Ганна стала меньше; ее глаза еще более красивые, чем прежде, - мне хотелось, чтобы они глядели на меня.
      - Вальтер, - сказала она, - ты мне делаешь больно.
      Я говорил глупости, но молчать, по-моему, было еще ужаснее; я сжал в ладонях ее лицо. Чего я хотел? Я и не думал целовать Ганну. Почему она вырвалась? Понятия не имею, что я говорил. Я только видел ее глаза, в которых вспыхнул ужас, ее седые волосы, ее лоб, нос - какое благородство линий (или как это еще сказать); все очень женственное, благороднее, чем у дочери, ее дряблая черепашья кожа на шее, веер морщинок на висках, глаза, в которых нет усталости, а только ужас, глаза еще более красивые, чем прежде.
      - Вальтер, - говорит она, - ты чудовище!
      Эту фразу она повторила дважды.
      Я ее поцеловал.
      Она не мигая глядела на меня, пока я не разжал руки; она молчала и даже не поправила волосы, она молчала - она проклинала меня.
      Потом пришло такси.
      Мы поехали в торговую часть города, чтобы купить рубашку - вернее, ее купила Ганна, у меня ведь не было денег; я ждал, сидя в такси, чтобы не показаться на людях в грязной рубашке; Ганна была трогательно внимательна ко мне; она даже вернулась назад, чтобы спросить, какой я ношу размер. Потом мы поехали в институт, где Ганна, как было договорено, получила машину "опель", и потом - к морю, чтобы привезти вещи Эльсбет и мой бумажник, вернее, мою куртку (там же был паспорт) и мою кинокамеру.
      Ганна вела машину.
      В Дафнии есть рощица, где я мог бы, как мне казалось, надеть новую рубашку, но Ганна покачала головой и не остановила машину, хотя я и развернул пакет. О чем мы могли говорить!
      Я говорил о греческой экономике: не доезжая Элевсиса, я увидел крупное строительство - Greek gouvernement oil refinery [греческий государственный нефтеочистительный завод (англ.)], его осуществляли немецкие фирмы, но Ганну это сейчас (да и вообще никогда) не интересовало; однако молчать было тоже невыносимо. Она только один раз обратилась ко мне:
      - Ты не знаешь, как называется то место?
      - Нет.
      - Теодори?
      Я не знал, потому что мы приехали туда в автобусе из Коринфа и сошли там, где нам понравилось море, это было в семидесяти шести километрах от Афин, я прочел это на табличке у эвкалиптовой аллеи.
      Ганна молча вела машину.
      Я ждал подходящего случая, чтобы поменять рубашку, мне не хотелось переодеваться в машине.
      Мы проехали Элевсис.
      Мы проехали Мегару.
      Я рассказал о своих часах, которые отдал шоферу грузовика, потом стал рассуждать о времени вообще, о часах, которые могли бы повернуть время вспять.
      - Стоп! - сказал я. - Вот здесь...
      Ганна остановила машину.
      - Здесь? - спросила она.
      Я хотел ей только показать тот откос на обочине шоссе, где лежала девочка, пока нас не подобрал грузовик с трубами. Обычный каменистый откос, поросший чертополохом и красными маками, а рядом - прямое, словно отбитое по линейке, шоссе, по которому я бежал, неся ее на руках, черная лента - вар и гравий; потом мы миновали тот колодец под оливковым деревом, каменистую пашню, белые домики под гофрированной жестью.
      Наступил полдень. Как вчера.
      - Давай поедем помедленнее, прошу тебя, - сказал я.
      То, что длится вечность, когда бежишь босиком, занимает на "опеле" меньше двух минут. Все тут было точь-в-точь как вчера. Только у цистерны не стояла двуколка с гравием, запряженная ослом. Ганна и без того верила мне, не знаю, почему мне так хотелось ей все показать. Место, где двуколка, груженная мокрым гравием, выехала с пляжа на шоссе, было легко найти - сейчас еще виднелись следы колес и вмятины от ослиных копыт.
      Я думал, Ганна будет ждать в машине.
      Но Ганна вышла и пошла пешком по липкому от вара шоссе, я нашел пинию, потом по дроковым зарослям стал спускаться вниз, я не понимал, почему Ганна не захотела остаться в машине.
      - Вальтер, - сказала она, - вот как будто след!
      Но мы приехали сюда, считал я, не ради того, чтобы искать кровавые следы, а чтобы найти мой бумажник, мою куртку, мой паспорт, мои ботинки...
      Все лежало нетронутым.
      Ганна попросила у меня сигарету.
      Все как вчера!
      Только прошли ровно сутки: тот же песок, тот же прибой - совсем слабый, набегают небольшие волны, но не разбиваются о берег, а тихо растекаются по песку, то же солнце, тот же ветер шумит в дроке, но рядом со мной стоит не Сабет, а Ганна, ее мать.
      - Вы здесь купались?
      - Да, - говорю я.
      - Здесь хорошо, - говорит она.
      Это было ужасно.
      Что касается несчастного случая, то мне скрывать нечего. Берег здесь отлогий, и надо пройти не меньше тридцати метров по воде, чтобы можно было плавать; а в тот момент, когда я услышал ее крик, я был на расстоянии не менее пятидесяти метров от берега. Я видел, как Сабет вскочила на ноги. Я крикнул: "Что случилось?" Она побежала... После бессонной ночи на Акрокоринфе мы заснули на песчаном пляже, потом мне захотелось выкупаться и побыть одному, пока она спит. Перед тем как войти в воду, я осторожно, стараясь ее не разбудить, накрыл ей плечи рубашкой, чтобы она не обгорела на солнце. Тени здесь мало, одна-единственная пиния. Мы улеглись в лощинке под деревом, но потом, как это всегда бывает, тень передвинулась - вернее, солнце, - из-за этого я, кажется, и проснулся, потому что вспотел, да и к тому же - полуденная тишина; я вдруг испугался, быть может, мне что-то приснилось, а может, померещились чьи-то шаги. Я открыл глаза - кругом никого не было. Скорей всего меня разбудил скрип двуколки или звяканье лопаты о гравий; но тогда я ничего не увидел. Сабет спала, и не было никакой причины пугаться - полдень как полдень, нет даже прибоя, только легкая зыбь у берега, и вода беззвучно обтекает гальку; лишь время от времени слышно, как, позвякивая, перекатываются камешки, и снова тишина, иногда прерываемая жужжанием пчелы. Я подумал: стоит ли плавать, когда у тебя сердцебиение? Некоторое время я постоял в нерешительности. Сабет почувствовала, что рядом с ней уже никого нет, и повернулась на другой бок, не просыпаясь. Я пустил ей струйку песка на шею, но она продолжала спать; и тогда я полез в море; в тот момент, когда Сабет вскрикнула, я был не менее чем в пятидесяти метрах от берега.
      Сабет бежала не отвечая.
      Слышала ли она меня, я не знаю. Я попытался бежать по колено в воде. Я крикнул ей, чтобы она остановилась, а когда я наконец выбрался на берег, меня словно сковал паралич. Я с трудом передвигал ноги. Наконец она остановилась.
      Сабет стоит на склоне.
      Правую руку она прижимает к левой груди, чего-то ждет и не отвечает мне... Я добираюсь до склона (совершенно не помня о том, что я голый) и бегу к ней. А потом какая-то чудовищная нелепость - в тот момент, когда я наконец добежал до нее, чтобы ей помочь, она на шаг отступает от меня (я в недоумении останавливаюсь) и падает навзничь с откоса.
      Вот как произошло несчастье.
      Высота пустяковая, меньше двух метров - с человеческий рост; но, когда я подскочил к ней, она лежала уже без сознания. Должно быть, сильно ударилась затылком. Я не сразу заметил ранку от укуса - три капельки крови, которые я тут же стер; потом быстро натянул на себя штаны и рубашку, взял ее на руки и босиком понес к шоссе, где как раз в эту минуту промчался "форд", - я кричал что было сил, но шофер меня не услышал...
      Ганна стоит на том месте, где случилось несчастье. Ганна курила сигарету, пока я рассказывал, стараясь не упустить ни малейшей подробности, и показывал, где и как она упала с откоса; Ганна ведет себя просто невероятно, как друг, а ведь я был готов к тому, что она, мать, проклянет меня в душе, хотя, с другой стороны, если взглянуть на это объективно, я действительно ни в чем не виноват.
      - Пойдем, - говорит она, - возьми свои вещи.
      Не будь мы тогда уверены, что девочка спасена, мы бы, конечно, не говорили так на пляже.
      - Ты знаешь, - говорит Ганна, - что она твоя дочь?
      Я это уже знал.
      - Пойдем, - говорит она, - возьми свои вещи.
      Мы стояли с вещами в руках. Я держал свои запыленные ботинки. Ганна черные джинсы нашей дочери.
      Сам не знаю, что я хотел сказать.
      - Пойдем, - говорит она.
      И все же я спросил ее:
      - Почему ты это скрыла от меня?
      Ганна ничего не ответила.
      Снова над морем дрожал синий зной, как вчера в это время, - был полдень, плоские волны медленно набегали на берег и растекались в пене, позвякивая камешками, потом тишина, а потом все сначала.
      Ганна поняла меня очень точно.
      - Ты забываешь, - говорит она, - что я замужем...
      Потом она еще сказала:
      - Ты забываешь, что Эльсбет тебя любит...
      Я не был в состоянии принять в расчет сразу все, но ведь какой-нибудь выход, думал я, всегда находится.
      Мы еще долго стояли там.
      - Почему бы мне здесь не найти работу, - говорю я, - инженеры везде нужны, ты же видела: Греция тоже строится.
      Ганна отлично понимала, как я себе это представляю, - я исходил не из романтических побуждений и не из нравственных принципов, а руководствовался чисто практическими соображениями: общий дом, общее хозяйство, общая старость. А почему бы и нет? Ганна ведь все это знала уже двадцать лет назад, когда я и понятия ни о чем не имел, и все же мое предложение поразило ее.