Я снова посмотрел в микроскоп и задумался: что же за послание эти крохотные раковинки передали моему другу? Глубоководный песок на подушке убитой женщины! Что может быть более неуместным? Какая может быть связь между омерзительным преступлением, совершенным в восточном Лондоне, и дном «моря без приливов »?

Тем временем Торндайк выдавил еще замазки на свои кусочки воска (я решил, что именно их он на моих глазах так осторожно заворачивал в бумагу); затем положил один из них на стеклянную пластину замазкой вверх, а два других поставил вертикально по обе стороны первого. После этого, выдавив новую порцию своей смеси — видимо, чтобы соединить все три предмета, — он осторожно поместил все это в шкаф, положив туда же конверт с песком и предметное стекло микроскопа с препаратом.

Он как раз запирал шкаф, когда раздался резкий стук дверного молотка, и мой друг поспешил к двери. На пороге стоял мальчишка-посыльный с грязным конвертом в руках.

— Я не виноват, что так долго, сэр, — сказал он. — Мистер Гольдштейн столько возился.

Торндайк раскрыл конверт и, вытащив листок бумаги, быстро, нетерпеливо просмотрел его под лампой; и, хотя лицо его осталось невозмутимым, словно каменная маска, я был совершенно уверен: в этой бумаге содержался ответ на какой-то его вопрос.

Посыльный удалился, довольный вознаграждением, а Торндайк, повернувшись к книжным полкам, задумчиво пробежал по ним взглядом и остановился на томике в потрепанной обложке в самом углу. Он снял книгу, раскрыл и положил на стол; я заглянул в нее и с удивлением обнаружил, что напечатана она на двух языках: с одной стороны на русском, а с другой, как мне подумалось, на древнееврейском.

— Ветхий Завет на русском и идише, — пояснил Торндайк, видя мое изумление. — Надо дать Полтону сфотографировать пару страниц в качестве образца шрифта… Это почтальон или посетитель?

Оказалось, пришел почтальон, и Торндайк, посмотрев на меня значительно, вынул из ящика для писем синий казенный конверт.

— Думаю, это ответ на ваш вопрос, Джервис, — сказал он. — Да, это повестка на дознание от коронера, и весьма вежливое письмо: «Прошу извинить за беспокойство, но в сложившихся обстоятельствах иного выбора не оставалось…» Конечно, не оставалось. «…Доктор Дэвидсон назначил вскрытие на завтра на четыре часа пополудни, и я был бы рад, если бы вы могли присутствовать. Морг находится на Баркер-стрит, рядом со школой». Что ж, полагаю, мы должны пойти, хотя Дэвидсон наверняка будет возмущаться, — и он удалился в лабораторию, захватив с собой Ветхий Завет.

Назавтра мы пообедали у себя, а потом, подвинув кресла к огню, раскурили наши трубки. Торндайк погрузился в раздумья: сидя с блокнотом на коленях и глядя сосредоточенно на огонь, он время от времени делал заметки карандашом, как если бы готовил тезисы для дискуссии. Полагая, что мысли его были заняты убийством в Олдгейте, я решился задать вопрос:

— У вас есть вещественные доказательства, чтобы предъявить коронеру?

Он отложил блокнот.

— У меня в распоряжении, — сказал он, — есть важные вещественные доказательства, но они не связаны между собой и будут не вполне достаточны. Если я, как мне хочется надеяться, смогу связать их в единое целое до суда, то они будут обладать немалой силой… А вот и мой бесценный помощник с инструментами для исследования, — он с улыбкой повернулся навстречу Полтону, как раз вошедшему в комнату; хозяин и слуга обменялись дружескими взглядами, говорившими о взаимопонимании. Отношения Торндайка и его помощника не переставали меня умилять: с одной стороны — верная, беззаветная служба, а с другой — искренняя привязанность.

— Мне кажется, вот эти подойдут, сэр, — сказал Полтон, передавая хозяину картонную коробочку, похожую на футляр для игральных карт. Торндайк снял крышку, и я увидел, что ко дну коробочки прикреплены желобки, а в них вставлены две фотографические пластинки. Это оказались в высшей степени необычные снимки: первый — копия страницы Ветхого Завета на русском, второй — копия страницы на идише. При этом буквы были белые на черном фоне; они занимали только середину снимков, оставляя широкие черные поля. Обе карточки были приклеены на плотный картон в двух экземплярах — с лицевой и обратной стороны.

Торндайк показал их мне с заговорщической улыбкой, осторожно держа пластинки за края, а потом поместил обратно в коробку.

— Как вы видите, мы делаем маленький экскурс в филологию, — произнес он, кладя коробочку в карман. — Но нам пора, чтобы не заставлять Дэвидсона ждать. Спасибо, Полтон.

Окружная железная дорога быстро перенесла нас на восток, и мы сошли на станции «Олдгейт» на целых полчаса раньше назначенного срока. Несмотря на это, Торндайк поспешил вперед, но не направился в сторону морга, а зачем-то свернул на Мэнсел-стрит, сверяя по пути номера домов. Его, кажется, особенно интересовал ряд домов справа, некогда красивых, но покрытых копотью; подойдя к ним поближе, он замедлил шаг.

— Вот прелестный осколок старины, Джервис, — заметил он, указывая на грубо расписанную деревянную фигурку индейца рядом с дверью старомодной табачной лавочки. Мы остановились посмотреть, но тут открылась боковая дверь. �з нее вышла женщина и принялась оглядываться по сторонам.

Торндайк немедленно пересек тротуар и обратился к ней, по-видимому, с вопросом, поскольку я услышал ее ответ: «Обыкновенно он приходит точно в четверть седьмого, сэр».

— Спасибо, я запомню, — сказал Торндайк и, приподняв шляпу, споро зашагал прочь, сразу свернув в переулок, по которому мы и дошли до Олдгейта. Было уже без пяти минут четыре, и поэтому мы прибавили шагу, чтобы не опоздать в морг к назначенному времени; но, хотя мы вошли в ворота под бой часов, доктор Дэвидсон уже снимал фартук, собираясь уходить.

— �звините, я не мог вас ждать, — сказал он, даже не пытаясь делать вид, что говорит правду, — но post-mortem в таком деле — просто фарс; вы видели все, что можно было увидеть. Но тело еще здесь, Гарт пока его не убрал.

Он коротко попрощался и ушел.

— Я должен извиниться за доктора Дэвидсона, сэр, — сказал Гарт раздосадовано; он сидел за столом и что-то записывал.

— Не стоит, — ответил мой друг. — Не вы учили его манерам. А здесь я справлюсь сам, мне нужно только уточнить пару деталей.

Мы с Гартом поняли его намек и остались у стола, а Торндайк, сняв шляпу, прошел к длинному секционному столу и наклонился над телом жертвы этой ужасной трагедии. Некоторое время он не двигался, сосредоточенно рассматривая тело — несомненно, в поисках синяков и других следов борьбы. Затем нагнулся еще ниже и тщательно исследовал рану, особенно у краев разреза. Вдруг он придвинулся совсем близко, как будто что-то привлекло его внимание, потом вынул увеличительное стекло, взял маленькую губку и обтер ею обнажившийся выступ позвонка. Он снова дотошно осмотрел это место через лупу, после чего с помощью скальпеля и зажима вытащил что-то, осторожно сполоснул этот предмет и еще раз рассмотрел через лупу, держа его на ладони. Затем, как я и ожидал, он достал свою «коробочку для улик», вынул из нее конвертик, опустил в него этот крошечный предмет, надписал конверт и положил его обратно.

— Кажется, я увидел все, что хотел, — сказал он, кладя коробочку в карман и надевая шляпу. — Встретимся завтра утром на дознании у коронера.

Он пожал руку Гарту, и мы вышли на относительно свежий воздух.

Под разными предлогами Торндайк оставался в окрестностях Олдгейта до тех пор, пока церковный колокол не пробил шесть, и тогда он направился к Хэрроу-элли. Не спеша, с задумчивым видом он прошел по этой узкой извилистой улице параллельно Литл-Сомерсет-стрит и вышел на Мэнсел-стрит, так что ровно в четверть седьмого мы оказались перед той самой табачной лавочкой.

Торндайк бросил взгляд на часы и остановился, настороженно глядя вперед. Через мгновение он достал из кармана свою картонную коробочку и вытащил те самые снимки, которые уже успели повергнуть меня в совершенное изумление. Теперь, судя по выражению его лица, они и самого Торндайка изумляли не меньше; он поднес их к глазам и рассматривал, нахмурясь и постепенно пятясь к подъезду рядом с лавкой. Тут я заметил какого-то человека, который приближался к нам и разглядывал Торндайка с некоторым любопытством и одновременно с заметной неприязнью. Это был молодой мужчина очень маленького роста, крепко сбитый, по виду еврей-иммигрант; лицо его, от природы мрачное и не располагающее к себе, было изрыто оспинами, отчего казалось еще безобразнее.

— Простите, — сказал он грубо, оттесняя Торндайка в сторону. — Я здесь живу.

— Прошу меня извинить, — ответил Торндайк. Он отошел на шаг и вдруг спросил: — Кстати, вы случайно не знаете идиш?

— А вам зачем? — угрюмо спросил тот.

— Потому что мне только что дали вот эти два снимка с текстами. Один, кажется, на греческом, а другой на идише, но я забыл, какой где, — он протянул карточки незнакомцу, который взял их и стал рассматривать с мрачным видом.

— Вот это идиш, — сказал он, поднимая правую руку, — а это — не греческий, а русский.

Он отдал карточки Торндайку, и тот принял их, держа, как и раньше, осторожно за края.

— Премного благодарен за вашу неоценимую помощь! — провозгласил Торндайк, но не успел он договорить, как незнакомец вошел в дом, захлопнув за собой дверь.

Торндайк бережно положил снимки обратно, опустил коробочку в карман и записал что-то в блокнот.

— Теперь, — сказал он, — моя работа завершена, за исключением одного маленького опыта, который можно провести дома. Кстати, я вытащил на свет божий крошечную улику, которую пропустил Дэвидсон. Это его разозлит. Хотя мне и не доставляет особого удовольствия щелкать по носу собственных коллег, но этот уж больно неучтив.

В повестке от коронера Торндайку предписывалось явиться для дачи показаний в десять часов, но его планам помешала консультация у одного известного юриста, так что, выходя из Темпла , мы уже опаздывали на четверть часа. Было заметно, что мой друг пребывал в отличном настроении, хотя он задумчиво молчал; я заключил, что он доволен результатами своих трудов. Хотя мы ехали вместе, я все же воздержался от расспросов, но не столько из предупредительности, сколько из желания впервые услышать его доказательство вместе с показаниями прочих свидетелей.

Помещение, в котором проходило дознание, находилось в школе недалеко от морга. В пустом зале поставили длинный стол, покрытый сукном; во главе его сидел коронер, а одну из сторон занимало жюри присяжных, и я с радостью отметил, что большую часть их составляли люди, живущие своим трудом, а не бесчувственные «профессиональные присяжные» с каменными лицами, столь падкие до подобных дознаний.

Свидетели сидели на стульях в ряд, а место на углу стола выделили адвокату обвиняемой, щеголеватому, одетому с иголочки джентльмену в золотом пенсне; еще несколько мест отвели репортерам, а публика всех сортов занимала поставленные рядами скамейки.

Среди собравшихся были те, кого я совсем не ожидал увидеть. Например, присутствовал наш знакомый с Мэнсел-стрит, встретивший нас удивленным и недружелюбным взглядом; в зале был и суперинтендант Миллер из Скотленд-Ярда, что-то в его поведении выдавало некий сговор с Торндайком. Но времени осматриваться уже не оставалось, поскольку заседание началось до нашего прихода. Миссис Гольдштейн, первая из свидетелей, заканчивала свой рассказ об обстоятельствах, при которых было обнаружено тело; когда она, рыдая, возвращалась на свое место, присяжные провожали ее сочувственными взглядами.

Следующим свидетелем была девушка по имени Кейт Сильвер. Перед тем как принести присягу, она взглянула на Мириам Гольдштейн с неприкрытой ненавистью. Мириам стояла в стороне под охраной двух полисменов, бледная, с диким лицом; рыжие волосы в беспорядке рассыпались по плечам, взгляд блуждал, как у лунатика.

— Вы были близко знакомы с покойной, не так ли? — спросил коронер.

— Да. Мы довольно долго работали вместе — в ресторане «�мперия» на Фенчерч-стрит — и жили в одном доме. Она была моей ближайшей подругой.

— Были ли у нее друзья или родственники в Англии?

— Нет. Она приехала в Англию из Бремена года три назад. Тогда я с ней и познакомилась. Все ее родные остались в Германии, но она со многими здесь подружилась, потому что была веселой и доброй.

— Не было ли у нее врагов — то есть не мог ли кто-либо замыслить против нее дурное и причинить ей вред?

— Мириам Гольдштейн была ее врагом. Она ее ненавидела.

— Вы утверждаете, что Мириам Гольдштейн ненавидела покойную. Почему вы так считаете?

— Она этого не скрывала. Они рассорились из-за одного молодого человека по имени Моше Коэн. Раньше он был кавалером Мириам, и, думаю, они друг друга очень любили, пока у Гольдштейнов не поселилась Минна Адлер. Тогда Моше стал заглядываться на Минну, и ей это пришлось по душе, хотя ухажер у нее уже был, Пауль Петровски, который тоже квартировал у Гольдштейнов. Наконец Моше порвал с Мириам и обручился с Минной. Мириам разозлилась и обвинила Минну в вероломстве — так прямо и сказала; а Минна только засмеялась и ответила, что та может взамен взять себе Петровски.

— � что на это ответила Мириам?

— Разозлилась еще больше, потому что Моше Коэн неглуп и очень хорош собой, а Петровски ничего из себя не представляет. А Мириам к тому же не любила Петровски; он ей грубил, и она поэтому попросила отца выселить его. В общем, дружбы между ними не было; а потом случилась эта неприятность…

— Какая неприятность?

— Ну, насчет Моше Коэна. Мириам очень вспыльчивая, и она страшно ревновала Моше к Минне, так что когда Петровски стал ее дразнить и рассказывать про Моше и Минну, она вышла из себя и наговорила столько ужасных вещей.

— Например?

— Сказала, что хочет перерезать Минне глотку или даже убить обоих.

— Когда это случилось?

— За день до убийства.

— Кто еще, кроме вас, слышал, как она это говорила?

— Еще одна квартирантка, Эдит Брайант, и Петровски. Мы все тогда находились в холле.

— Но вы же, кажется, сказали, что Петровски выселили?

— Да, неделей раньше. Но он оставил в комнате какую-то коробку и в тот день пришел ее забрать. Так все это и началось. Мириам запретила ему заходить в комнату, потому что там теперь была ее спальня, а в своей прежней комнате она устроила мастерскую.

— Но он все-таки зашел за коробкой?

— Кажется, да. Мы с Мириам и Эдит вышли, а он остался в холле. Когда мы вернулись, коробка исчезла. Миссис Гольдштейн готовила на кухне, а больше никого в доме не было, — значит, это Пауль ее забрал.

— Вы упомянули мастерскую Мириам. Что у нее была за работа?

— Она вырезала трафареты на заказ.

Тут коронер взял со стола необычной формы нож и передал его свидетельнице.

— Вы когда-нибудь видели этот нож?

— Да. Это нож Мириам Гольдштейн, которым она вырезала трафареты.

На этом показания Кейт Сильвер закончились, и вызвали следующего свидетеля — Пауля Петровски. Это оказался наш знакомый с Мэнсел-стрит. Его допрос не занял много времени и только подтвердил сказанное Кейт Сильвер; то же самое показала и следующая свидетельница, Эдит Брайант. Когда с ними закончили, коронер объявил:

— Джентльмены! Перед тем как заслушать заключение врача, предлагаю ознакомиться с выводами полицейских. Начнем с детектива-сержанта Альфреда Бейтса.

Сержант с готовностью занял свидетельское место и стал говорить с профессиональной четкостью и обстоятельностью.

— В одиннадцать часов сорок девять минут меня вызвал констебль Симмондс, и я прибыл на место преступления без двух минут двенадцать в сопровождении инспектора Гарриса и судебного врача Дэвидсона. Когда мы добрались, доктор Гарт, доктор Торндайк и доктор Джервис уже были в комнате. Я обнаружил жертву, Минну Адлер, в кровати; у нее было перерезано горло. Тело уже успело остыть. Следов борьбы не было, кровать выглядела нетронутой. У изголовья стоял столик, а на нем лежала книга и стоял пустой подсвечник. Свеча, по-видимому, догорела, поскольку в подсвечнике остался только обугленный кусочек фитиля. Рядом с изголовьем стоял сундук; на нем лежала подушка. Видимо, убийца встал на подушку и наклонился над изголовьем, чтобы нанести смертельный удар. Убийце, судя по всему, мешал прикроватный столик, а сдвинуть его, не потревожив спящую, было нельзя. �сходя из того, что потребовались сундук и подушка, я полагаю, что убийца — небольшого роста.

— Вы обнаружили что-нибудь еще, что помогло бы установить личность убийцы?

— Да. В левой руке погибшей была зажата прядь рыжих женских волос.

Когда детектив-сержант произнес это, крик ужаса вырвался одновременно из груди обвиняемой и ее матери. Миссис Гольдштейн опустилась на скамью, едва не лишившись сознания, а Мириам, бледная как смерть, будто приросла к месту; глазами, полными неподдельного страха, она смотрела, как детектив вынул из кармана два бумажных пакетика, открыл их и передал коронеру.