3. Искренние сердца

Рано утром шла Ирмгарда к лесу по росистой траве. Белый туман клубился по земле и, подобно одежде водяных духов, стлался вокруг деревьев. Из луговых паров восставал светлый облик девы; веселая сердцем, с распущенными волосами, с зардевшимися щеками она пела, издавала радостные возгласы и, подобная богине полей, бежала среди дрожащих облаков. Она видела и слышала, что значит доблесть и что возносит человека из юдоли ужаса и смерти в сонм великих богов; все преклонялись перед геройской доблестью того, кто тайно нравился ей и был искренен, как никто. Она поднялась по горной дороге до того места, откуда дом ее отца уже не был виден за деревьями, и, одинокая, остановилась среди леса и скал; под ней шумел поток, над ней неслись светлые облака зарождающегося дня. Она поднялась на скалу и огласила горы и воды словами песни, слышанной ею в чертоге. Радостно повторяла она то, что сохранилось у нее в памяти из песен Фолькмара, и дойдя до броска на Рейн, восхищенная, она с восторгом запела: «Вы, разумные птички лесные, посланцы богов, и вы, крошечные эльфы под кустами папоротника, послушайте еще раз!» И она повторила слова песни. Взгрустнулось ей, когда витязь исчез в речном потоке. И чувствительная девушка излила свое волнение в новых, словах, еще раз пропела плач певца, и песня молодой женщины, эхом отразившись от скал, перекрыла голоса лесных птиц и тихое журчание горного ручья.

Вдруг неподалеку от нее в ручей скатился камешек; она взглянула в ту сторону и узнала человека, одетого легким покровом ундин, который прислонился к древесному стволу. Витязь, славу которого она вещала лесу, воочию стоял невдалеке, и когда смущенная Ирмгарда отступила назад, она услышала его умоляющий голос:

– Продолжай петь, чтобы из уст твоих узнал я, что делает человека счастливым. Звуки голоса твоего приятнее мне, чем все искусство Фолькмара. Когда певец пел, и чертог гремел кликами мужей, я все думал о тебе, с гордостью радуясь, что и ты услышала весть.

– Устрашенные, скрылись при виде твоем слова, – ответила Ирмгарда, стараясь оправиться от неожиданного появления Инго. – Я смелее говорила с тобой под сиреневым кустом, – продолжала она, – хотя и тогда ты мало нуждался, витязь, в моих советах; вспоминая об этом, я краснею теперь от моего неразумения. Не насмехайся же надо мной: у нас, лесных обитателей, речи прямы и простодушны помыслы. Но тяжко мне сознавать, что дважды из уст моих ты слышал известное тебе; если бы я знала, кто ты такой, я затаила бы доброе о тебе мнение, и теперь еще мне стыдно, что ты подслушал меня.

– Если ты благосклонно думаешь обо мне, Ирмгарда, – попросил гость, – то не скрывай этого, потому что изгнаннику редко приходится слышать сердечные слова из уст доброй женщины пусть певец воспевает его подвиги, пусть хозяин пьет за его здоровье, но все же пришлец чужд семейству и кругу друзей; вряд ли знатный отдаст свою дочь за бедняка, и значит, не оставит изгнанник сыновей, которые гордились бы его подвигами.

Ирмгарда насупилась.

– Но позволь, – продолжал Инго, – поведать тебе тайну души моей, и если не гнушаешься ты доверием моим, то сядь здесь, на камень, и выслушай мой рассказ.

Ирмгарда послушно села, а Инго встал перед ней и начал:

– Узнай, что случилось со мной после битвы аллеманов. Сияли звезды, изнеможенный лежал я на каменистом берегу реки, обвив римское знамя вокруг слабой руки, ночной ветер стонал по умершим, шумели волны, охладело мое тело и омрачился мозг. Вдруг надо мной склонилось скорбное лицо – то была прорицательница судеб аллеманов, вещая жена, наперсница богов.

«Тебя ищу я, Инго, между трупами мужей, – сказала она, – желая спасти твою жизнь, подобно тому, как спас ты мою.»

– И подняв меня, она одела меня теплыми покровами, дала целебного напитка и, отделив копье от чуждого знамени, с молитвой бросила сломанное древко в реку. В чаще лесной укрыла она изнеможенного и, подобно матери, день и ночь сидела у ложа моего. При расставании она взяла пурпурное знамя и сказала:

«Вот нити, которыми управляет судьба твоя. Боги предоставляют витязю выбор: отбросишь ты от себя талисман, сотканный руками римлян – и состаришься ты в мирной тиши, неведомый народу, покладистый в жизни и свободный от рока. Но сохрани пурпуровое изображение с коварными глазами и огненным языком – и певцы воспоют тебе хвалу в сонме воинов, и славно будет жить в народе память о тебе; опасайся, однако, что дракон испепелит и тело, и жизнь твою. Выбирай любое, Инго, ибо боги устраивают судьбу мужа по его мыслям, и из его подвигов выпадают жребии, тяжкие и добрые; как бросишь его, такова и будет твоя судьба».

– Тогда я сказал:

«Давно уже боги и дела праотцев определили мою участь на земле; не могу я – тебе известно это – лениво лежать на мягких мехах: ратовать с товарищами в передних рядах, воссылать мужей в чертоги богов – вот мое призвание! Хотя я пришелец среди чужих родов, но не страшусь я указующего перста жены судеб; с твердым духом хочу я шествовать среди витязей, смело доверяясь своему мужеству, и никогда не стану скрывать я головы от лучей солнца».

– И взяв в руку пурпур, она отделила головы дракона от извивающегося тела; головы сохранила, а ткань с изображением туловища бросила в пламя очага.

«Быть может, – сказала она, – таким образом отделю я горькую долю от дней твоих».

– Высоко поднялось пламя, едкий дым наполнил пещеру, она побежала вон, увлекая меня за собой. Перевязав головы ивовыми прутьями и затянув узлом, она шепотом пропела песню и дала мне связку в кожаной сумке, чтобы я хранил ее втайне ото всех.

«Это спасает от воды, но не спасет от огня; поручаю жизнь твою охране богов».

– Вот тайна моей жизни, и я охотно доверяю ее тебе. Не знаю, что суждено мне богами, но открываю тебе, чего никто не знает. С того времени, как прибыл я в вашу страну, изменились помыслы мои, и приятнее мне сидеть подле тебя или на коне мчаться по лугам, нежели с коршунами следить за бранными тревогами. Очень изменились мысли мои, и тяжко удручен дух мой, что я скитался, а то не слишком бы тревожила меня участь моя: я полагаюсь на собственную руку и благосклонность богов, которые, быть может, приведут когда-нибудь изгнанника на родину. Но теперь ясно мне, что унесусь я, подобно этой сосне, мечущейся в зыбких волнах.

И он указал на ствол молодой сосны: оторванная от почвы, с землей и мхом, она неслась в водовороте потока.

– Все меньше и меньше становится глыба земли, она осыпается, – мрачно заметил Инго, – и наконец дерево погибнет между скал.

Ирмгарда поднялась и напряженно проследила за путем дикого ствола, который несся по течению, порою поднимался вверх в водовороте волн и наконец почти исчез в тумане и брызгах.

– Остановилось! – вдруг закричала Ирмгарда и побежала к тому месту ручья, где дерево зацепилось за выдававшуюся косу. – Взгляни сюда, вон оно, зеленое, на нашем берегу. Очень может быть, что оно врастет в землю.

– И тебе это любо, скажи?! – страстно воскликнул Инго.

Ирмгарда промолчала.

Солнце показалось из-за туч, озарив своими лучами светлый облик девушки; золотом искрились волосы вокруг ее головы и плеч, и с опущенными глазами, зардевшимися щеками стояла она перед Инго. Сердце затрепетало в нем радостью и любовью, и почтительно подошел он к ней; но Ирмгарда стояла неподвижно, и только защищаясь легким движением руки, она с мольбой прошептала:

– Красное солнце видит!

Инго горячо поцеловал ее, молвив милому солнцу:

– Приветствую тебя, кроткий властелин дня; будь ласков к нам и храни виденное тобой!

Он еще раз поцеловал ее, ощутив своими губами ее теплый рот. Но когда он хотел обнять ее, то Ирмгарда подняла руку и страстно взглянула на него, однако щеки ее побледнели, и движением руки она указала ему на горы. Инго повиновался и пошел, когда же, оглянувшись, он посмотрел на нее, то, озаренная светом солнца, она стояла на коленях перед деревцем, с мольбой подняв к небу руки.

Утром того же дня в доме Ансвальда собрались благородные мужи и мудрые старцы, начальники общин и испытанные воины, и уселись они в креслах, поставленных рядами по обеим сторонам очага. Хозяин сел посредине, за его креслом стоял Теодульф. Гильдебранд запер дверь, и князь сказал собранию:

– В дом мой пришел Инго, сын короля Ингберта, связанный со мной узами гостеприимства со времени отцов наших. Я прошу для него у народа права гостеприимства, чтобы не только в доме моем, но и в стране нашей он был в безопасности от всяких врагов, чтобы находил он право против злодеев и защиту в оружии соседей против каждого, кто покушался бы на его жизнь и честь. Просителем стою я перед вами за достойного человека, и от вас зависит окончательный выбор.

За словами этими наступила глубокая тишина, наконец поднялся Изанбарт. Длинными прядями ниспадали белоснежные волосы вокруг покрытого рубцами лица, высокий стан его опирался на посох, но могуч был голос старца, и почтительно слушали его мужи.

– Тебе, князь, подобает говорить, и ты сделал это. Мы привыкли, чтобы народу давал ты, но если ты сам просишь у народа, то сердца наши готовы исполнить желание твое. Славен муж этот, и что он именно таков, а не какой-то лжец-проходимец, за то ручается песня певца, знак гостеприимства, сличенный тобой, но больше всего – доблесть его лица и тела. Но мы поставлены стражами благосостояния многих, тревожные времена требуют осторожности, поэтому надобен нам строгий совет и согласие мнений, которые, быть может, разъединяют витязей нашего народа.

Он сел, и соседи почтительно кивнули. Вдруг поднялся Ротари, благородный муж из древнего рода, человек тучный, с красным лицом и рыжеватыми волосами, добрый бражник, удалой боец и веселый хороводник; в насмешку молодежь прозвала его «краснощеким королем».

– По-моему, – сказал он, – утренний совет должен быть, подобно утренней выпивке, краток и крепок. Нечего тут кажется, долго токовать. Недавно мы пили вино за его здоровье, значит, не следует сегодня наливать воды в его чашу. Он витязь, и в пользу его говорят два добрых поручителя: песня певца и наша благосклонность. Голосом моим я даю ему право гостеприимства.

Старики улыбнулись такой горячности, а люди помоложе громко изъявили Ротари свое одобрение. Тогда поднялся Зинтрам, дядя Теодульфа, человек безбровый, белоокий и с тощим лицом, суровый господин, грозный для врагов, но мудрый в совете и уважаемый при дворе короля.

– Благосклонен ты к нему, князь, и он заслуживает этого, говорите все вы. И я охотно бы приветствовал его как гостя, что порой делаем мы для путника, похвала которому, и не возвещается устами певца. Но желания сердца моего сдерживаются одним сомнением: другом ли нашим явился он с чужбины? Не все молодые воины деревень наших находятся у домашних очагов, не забываю я и о тех, кто отправился на чужбину за славой и золотом. Кто из наших родичей ратовал за одно с аллеманами? Ни одного не знаю я. Но в римском войске есть отважные бойцы, наши соотечественники; если они враги пришельцу, то можем ли мы считать себя его друзьями? Если они пали в бою, то в селениях наших раздастся погребальный плач. Но кто же сразил их? Быть может – отважный в боях муж, который сам похвалялся этим за столом. Можем ли мы предложить гостеприимство недругу, враждебно пролившему кровь нашу? Сделал ли он это я не знаю, но если и не сделал, то только случайно, и не было у него такого намерения, так как он сражался за короля Атанариха. В римских войсках, слышал я, поговаривают, будто кесарь обязан своими победами только союзникам, говорящим на нашем языке; подобно великанам, краснощекие сыны нашей страны возвышаются над черноокими чужеземцами. И кесарь награждает их запястьями, почестями и высшими должностями. Спросите в Риме о могучем воине и гордом властелине, и римские торгаши с завистливым взором ответят: «Все это – германская кровь». Где найти нашей молодежи воинскую честь и благосклонность богов, если оружие наше станет мирно ржаветь в стране? Куда отправится избыток сил из селений наших, если кесарь не откроет путникам сокровищницы своей? Поэтому говорю я, что полезно нам его царствование, и ратующий против него – противится нашим пользам. Берегитесь, чтобы чужеземец не преградил нашим мужам дорогу, ведущую благородных витязей к богатству и почестям.

Мрачно сидели мужи, опечаленные тем, что Зинтрам сказал правду. Но молчание, нахмурив густые брови, прервал Беро, отец Фриды, дюжий землепашец.

– Ты услал брата своего в римское войско, – медленно и грубо проговорил он, – а теперь спокойно сидишь на его земле; не удивляюсь я после этого, что хвалишь ты чужое племя. Но не на радость земледельцу заносчивые парни, которые возвращаются из походов на римские земли, потому что плохие они соотечественники: хулители наших обычаев, хвастуны и лгуны. Поэтому говорю я, что римские походы – гибель для нашего народа. Если наши молодые воины поступают на службу к чужим военачальникам, то делают они это на свой страх и риск, а не по выбору или назначению народа. Но я хвалю любовь к родному дому, честные удары топора и мирную жизнь с соседями, чтящими моих богов и мой язык. Теперь мы в мире со всеми; если аллеман, человек добрый, придет сегодня к очагу нашему, то мы посадим его у огня; но пусть явится завтра римский воин, честно поступающий по отношению к нам, и мы сделаем, быть может, то же самое. Оба они должны мирно жить по нашим законам, но если они станут завидовать друг другу из-за воздуха или огня очага, то пусть возьмут мечи свои и за деревенской околицей боем покончат с распрями. Удары – это их дело, а не наше. Поэтому говорю: здесь доблестный муж, и римлянин он или вандал, я все равно приветствую его за нашим столом. Мы остаемся хозяевами и сумеем обуздать его, если он нарушит спокойствие страны.

Сказав это, он сердито сел на свою скамеечку, а старики одобрительно забормотали. Тогда поднялся Альбвин, благородный муж; говорили, будто у него с незапамятных времен поселился под бревенчатой крышей домовой, и ночью укачивает он детей его семейства, отчего они и не растут, подобно другим людям – все его родичи были малы ростом, но приветливы на вид и ласковы словами. И Альбвин сказал:

– Быть может, тебе удастся, князь, примирить мнения начальников и соседей. Все они желают добра витязю, пришедшему с войны к очагу твоему; опасаюсь только, чтобы впоследствии не стал он соотечественникам в тягость участью своей, потому что негоже именитому мужу праздно лежать под кровом хозяина. Он соберет приверженцев и создаст себе врагов, и чем громче слава мужа разнесется по стране, тем больше товарищей соберется с ним в путь. Мы не настолько скупы, чтобы считать дни, в течение которых укрывали мы путника, но нам не известны помыслы витязя, а потому да будет мне дозволено спросить об этом хозяина. Если пришельцу потребны отдых и кров на короткое лишь время, то не для чего тут и совещаться, но если он намерен окончить дни свои в среде нашего народа, срубить себе дом на этой земле, то мы должны зрело обсудить не только благо чужеземца, но и наше собственное.

– Основательно говоришь ты, – с важностью ответил князь, – однако ж я должен отказать тебе в ответе. Тебе известно, что неприлично хозяину выпытывать у гостя час его отъезда; если бы даже я мог поступить таким образом, все равно никогда бы не сделал этого, потому что благородный муж пришел изгнанником, но скоро ли он возвратится на родину или никогда не возвратится – этого он и сам не знает.

И снова поднявшись, Ротари пылко сказал:

– Что тут торговаться из-за времени? Если мы, туринги, открываем сердце наше, то делаем это не на срок. Дайте ему право гостеприимства в народе и кончено!

Мужи громко изъявили свое одобрение и повскакивали со своих мест. Но на середину круга вдруг выступил Зинтрам и резко крикнул разволновавшейся толпе:

– Постарайся, князь, чтобы вожди наших селений, подобно ребятишкам, гоняющимся за пестрой птичкой, не угодили в неизведанную пропасть. Я требую молчания, потому что мало еще сделано для нашего блага.

Князь сделал знак жезлом своим, и с неудовольствием сели мужи, подняв грозный ропот против Зинтрама, который, ничуть не смутившись, продолжал:

– Могуществен ты, князь, и остро железо союзников твоих, но мы – туринги, и король господствует над нами, поэтому не нам, а королю подобает дать право гостеприимства королевскому сыну.

– Король Бизино, король-черника! – вскричали гневные голоса.

– Уж не хочет ли Зинтрам, чтобы королевский гонец напомнил нам клятвы, которые мы должны произнести при огне очага?! – воскликнул какой-то мрачный туринг.

– Король – верховный властелин, – осторожно сказал Ансвальд, – и со страхом должно произноситься имя его в совете народа.

– Очень хорошо знаю я, – вскричал настойчивый Зинтрам, – что не обращаемся мы к королю, когда утомленный путник, имя которого никому не ведомо, садится на скамью нашу, но пришедший теперь – знаменитый воин, враг римлян. Неизвестны нам мысли короля, не знаем мы, вреден или полезен ему чужеземец и с похвалой или одобрением взглянет король, в своей заботливости о спокойствии народа, на данное нами право гостеприимства.

Теперь поднялся Туриберт, верховный жрец, сидевший по правую руку от князя, и начал голосом, громко звучащим под бревенчатой кровлей:

– Ты спрашиваешь, милостиво ли кивнет нам король головой или гневно отвратит от нас лицо свое? Я не порицаю твою заботливость, потому что иные даже спрашивают, как бегает заяц и что кричит филин. Но скажу вам то, что понятно каждому и без указания. Боги поставили нам законом: безвинному чужеземцу не отказывать в земле и воде, в воздухе и свете. Разгневается ли король, что честно держим мы себя в отношении просящего, – и терпеливо мы покоримся, ибо опаснее гнев богов, чем злоба короля. Если чужеземец не мил вам, потому что сражался он против римлян, то немедленно погасите огонь очага, у которого сидел он, и выведите его за лесную границу. Но обсуждение того, что впоследствии он может оказаться для нас вредным, а может, и нет – не дозволяется ни обычаем нашим, ни велением богов.

– Внемлите словам его, – снова начал Изанбарт. – Я видел, как пали в битвах сыновья мои, внуки мои тоже исчезли с лица земли, и неизвестно мне, зачем уцелел я в боях между мраком и светом, между летом и зимой, между любовью и злобой людей. Быть может, могущественные боги сохранили меня для того, чтобы поведал я молодому поколению судьбы его праотцев. В старину – так рассказывали мне деды – все туринги селились на полях своих свободными людьми, в союзе сел, закрепленном присягой. Но распри проникли в народ; обитатели северных поселений безуспешно воевали против саксонских ножей. Тогда северяне избрали себе короля, воздвигли ему высокий стол и возложили головную повязку на чело витязя, известного воинской доблестью. И усилился тогда один царственный род, построил себе замок из камней, собранных в долине, и созвал в его стены воинов из среды народа. Но наши предки, лесные обитатели, свободно сидели в наследии отцов своих, нетерпеливо взирая на власть короля. Долго длилась борьба наших сел с королевскими ратниками. Когда дружина короля подступала к нашим пределам, мы угоняли стада под сень лесов, мрачно глядя, как люди долины предавали пламени дворы наши. Собирались мы позади засек и считали дни, когда нам можно будет отомстить дворам и воинам королевским. Наконец король предложил полюбовную сделку. Я был еще ребенком, когда люди сел наших впервые преклонили голову перед красной королевской повязкой. С того времени мы стали посылать наших молодых ратников на войны короля, взамен чего королевская дружина становилась в ряды наши, когда мы находились в состоянии войны с общинами каттов. Но короли нетерпеливо переносили нашу слабую покорность; часто пытались их посланцы считать снопы полей наших и оценивать стада наши, и не раз на вашем веку возгоралась брань с людьми короля. Взаимные выгоды снова принуждали к миру, но завистливо смотрели королевские советники с высоты замковых башен на наши свободные леса. Теперь мы живем еще спокойно; запястья и одежды из королевского замка украшают наших благородных мужей, и с громкими приветствиями принимаются наши односельчане в чертогах королевских. Но предостерегаю вас: не привыкайте безропотно подчиняться королевской службе – что бы мы ни спрашивали, король Бизино не присылал ответа, что бы ни просили, повелитель не оказывал нам милости. Всякий предлог выказать власть над нами – желателен при дворе короля. Люб ли, не люб чужеземец королевским ратникам, но если мы только спросим их, то причинят они нам горе. Если мы теперь станем испрашивать разрешение на гостеприимство и получим его, то завтра же королевский гонец привезет нам приказ. Мне кажется, нам лучше всего оставаться в прежнем мнении: дать мир чужеземцу – это наше право, а не право короля. Итак, кончим это дело. Во цвете лет я был походным товарищем отца нашего хозяина и в боях стоял я подле отца того витязя, который ждет теперь у очага нашего.. Кроток, великодушен и могуч был отец, и, как вижу, сын такого же склада. Когда я застал юного витязя за воинской потехой, воскресли во мне образы прежних дней, и увидел я дружественные, а не чуждые глаза, и снова держал я королевскую руку, к которой некогда прикасался я на чужбине. Поэтому я хотел бы снискать ему благоволение народа и место на нашей скамье.

Старик медленно сел, и вокруг очага раздались громкие крики, зазвенели мечи в ножнах.

– Благо, Изанбарту! Благо, Инго! Мы даем ему право гостеприимства!

Князь встал и закончил совет:

– Благодарю друзей и союзников, – сказал он. – Да будет решено и окончено все, о чем мы рассуждали здесь, и никто не должен враждовать друг с другом из-за произнесенного здесь слова. Главам народа подобает единодушие, да не нарушится спокойствие общин сомнениями и раздорами!

Переходя от одного к другому, Ансвальд от каждого принимал рукобитие. Зинтрам, когда князь взглянул на него, тоже с ласковой улыбкой ударил его по руке. Ротари же промолвил: «Очень рад!» и хлопнул так, что улыбки пробежали по суровым лицам мужей. Гильдебранд отворил дверь, и витязи важно вышли со двора на поляну, где уже собрался широкий круг их соотечественников. Там, при возгласах толпы, чужеземцу дали право гостеприимства в среде народа, пригласили его в круг и затем, по святому обычаю, подвели к большому котлу княжеского очага, над которым вожди народа и Инго дали друг другу клятву.

После этого князь сказал гостю:

– Союз утвержден клятвой; тебе приготовят, витязь Инго, дом во дворе моем, чтобы ты имел кров на столько, на сколько тебе это будет угодно. Но ты сам должен назначить себе прислужника: выбери из числа моих застольников того, кто придется тебе по сердцу. Я не хотел бы только лишиться Гильдебранда и Теодульфа, который и сам принадлежит к благородному сословию. Прочие, узнав, что это приятно мне, сочтут за честь поклясться тебе в верности и следовать за тобой, доколе будешь ты среди нас.

Тогда Инго подошел к Вольфу и сказал:

– Ты первый предложил чужеземцу хлеба и соли на рубеже страны, и с той поры ты всегда был к нему ласков. Не решишься ли быть товарищем изгнанника? Других сокровищ нет у меня, как лес да поле, если только князь позволит мне искать там добычу и запястья убитых врагов. Ты будешь следовать за бедным господином, и одно только вознаграждение могу я предложить тебе: доброе сердце и верную помощь копьем и мечом.