Глава 8

Утро вторника, с девяти до десяти, я провел у себя в офисе и обнаружил, что без меня все сотрудники прекрасно справлялись с делами и несомненно продолжали бы в таком же духе, если бы я исчез навсегда. На столе лежали исчерпывающие отчеты о законченных расследованиях: наши подозрения насчет человека, якобы использовавшего имя ушедшего в отставку жокея-стиплера в корыстных целях, подтвердились, и теперь его ждало наказание за мошенничество; и претендент на тренерскую лицензию из Мидлендса оказался абсолютно лишенным данных для этой работы.

Обычное мелкое жульничество, от которого волосы не встают дыбом и не холодеет спина. Никаких трупов, утопленных в норвежских глубоких водах.

Остальную часть дня я провел с двумя коллегами из Нью-йоркского скакового комитета. Мы обсуждали возможность создания специализированной службы, охватывающей весь мир, что-то вроде Интерпола в мире скачек. Это была одна из многих в ряду встреч, которые я провел с представителями разных стран. Идея очень медленно, но все же приближалась к осуществлению. Я полагал, что мой моложавый вид, как обычно, и был тем камнем преткновения, который тормозил дело. Интересно, когда мне стукнет шестьдесят и из меня посыплется песок, тогда они будут поддакивать любым моим словам?

Я убеждал их, пока у меня не пересохло в горле, подарил горы литературы, повел обедать в ресторан «Индиго Джонс» и очень сомневался, что семена упали на удобренную почву. Прощаясь, старший из двух Нью-Йоркцев задал вопрос, к которому я тоже давно привык:

— Если вам удастся организовать эту службу, вы надеетесь стать ее шефом?

Я улыбнулся, потому что заранее знал, если этот ребенок родится, то окажется, что он вовсе и не мой.

— Когда мы все организуем, я уйду.

Он с любопытством взглянул на меня.

— Куда?

— Пока не знаю.

Нью-Йоркцы чуть недоверчиво переглянулись, но, когда мы садились в такси, отвозившие нас по домам, сердечно пожали мне руку. Я жил на Бромптон-роуд и только к полуночи добрался к себе, но, как всегда, в квартире подо мной во всех комнатах горел свет. Дверь парадного, если ее не придержать, хлопала так, что дрожали стены, может быть, это и объясняло сверхчувствительность моего нижнего соседа, человека лет пятидесяти, седого, замкнутого, очень аккуратного и точного. За шесть месяцев, что я жил в этом доме, наше знакомство ограничивалось его регулярными приходами ко мне с требованием уменьшить звук телевизора. Однажды я пригласил его на стакан вина, но он вежливо отклонил предложение, предпочитая одиночество в своей квартире. В нынешнем веке трудно достичь сердечного согласия.

Я осторожно закрыл дверь парадного, тихо поднялся к себе и также беззвучно открыл и закрыл свою дверь. Резкий телефонный звонок, внезапно нарушивший эту благородную тишину, заставил меня тигром кинуться к аппарату.

— Мистер Кливленд? — Голос торопливый, взвинченный. — Слава богу, что вы наконец вернулись... Это Уильям Ромни, дедушка Эммы. Она не позволяла мне так поздно беспокоить вас, но я должен. Двое мужчин обыскали ее дом и, когда она вошла, избили ее. Мистер Кливленд, ей нужна ваша помощь.

— Подождите минутку, — перебил я, — прежде всего вам нужна полиция.

Вроде он чуть-чуть успокоился.

— Полиция уже была. Они только что уехали. Я позвонил сначала им.

— И доктору для Эммы?

— Да, да, он тоже был.

— Когда все случилось?

— Часов в семь вечера. Эмма оставалась у меня, а сегодня мы приехали, чтобы взять кое-какие вещи, и увидели свет в окнах... Она пошла первой, и они кинулись на нее. Они избили нас обоих... Я бы хотел... Ладно, скажу вам правду. Мне кажется, мы оба все еще напуганы.

— Где вы находитесь? — вздохнул я.

— Еще в доме у Эммы.

— Да, но...

— Ах, понимаю. Недалеко от Ньюбери. Вы поедете по М4... — Он подробно объяснил, как к ним проехать, уверенный, что я немедленно поспешу на помощь. Теперь невозможно было отделаться советом принять успокоительное и пообещать приехать утром. И, судя по голосу, только полная анестезия могла бы ослабить его тревогу.

Ночью по крайней мере не мешали светофоры, и я доехал за пятьдесят минут. Дом Шерманов представлял собой два соединенных и перестроенных деревенских коттеджа, стоявших посередине обширного необитаемого луга. Хорошее место для отдыха нервов. Но в лучшие времена.

Свет горел во всех окнах, и при шуме машины озабоченная фигура Уильяма Ромни появилась на пороге.

— Слава богу, слава богу, — возбужденно повторял он, идя мне навстречу по короткой дорожке. — Не знаю, что бы мы и делали, если бы вы не приехали.

Я еле сдержался, чтобы не сказать, мол, лучше всего было бы вернуться в его дом или снять номер в отеле, но когда вошел, то порадовался, что ничего не сказал, потому что это только бы огорчило их. Шок не позволяет людям добровольно оставить место катастрофы. И с первого взгляда ясно, что они оба в глубоком шоке.

Дом был разгромлен. Картины сорваны со стен, занавеси с окон, ковры с пола. Мебель не просто перевернута, но и поломана. Лампы, вазы, безделушки — все разбито и растоптано. Вырванные страницы книг и листы бумаги, будто осенние листья, шелестели на полу.

— Везде так, — сказал Ромни. — Во всем доме. Кроме спальни для гостей. Они как раз рылись в ней, когда мы помешали... Полиция говорит...

Эмма, будто посыпанная сажей от костра, лежала в спальне для гостей с открытыми глазами. Обе щеки потемнели и распухли, кровоподтеки показывали, куда попадали удары. Нижняя губа разбита, бровь заклеена пластырем.

— Привет, — сказал я бодрым тоном, явно не соответствующим обстановке, взял стул и сел возле кровати. Дед ходил вокруг и что-то бормотал, очевидно, еще сильнее встревожившись теперь, когда увидел, как потемнело от побоев лицо Эммы. Он совсем сник, когда я попросил его оставить нас наедине. Но в конце концов, страшно огорченный, спустился вниз.

Я взял ее руку.

— Дэйвид...

— Подождите немного. Потом мне расскажете. Она едва заметно кивнула. Эмма лежала на одеяле непостланной постели все еще в том же платье в коричневую и белую клетку, голову поддерживали две подушки без наволочек, ноги прикрыты цветастым платком.

В газовом камине горел пульсирующий огонь, в комнате было жарко, но я тоже встревожился, почувствовав, какая холодная у нее рука.

— Я сказала полиции, что, по-моему, они норвежцы, — чуть слышно заговорила Эмма.

— Эти двое мужчин? Она кивнула.

— Такие огромные... В толстых свитерах и резиновых перчатках... И говорили они с акцентом.

— Начните сначала, — попросил я.

— Мы приехали, чтобы взять для меня какие-нибудь платья. Я уже чувствовала себя лучше... Наверху горел свет, но я подумала, что миссис Стрит, она присматривает за нашим домом, забыла выключить... Но когда я открыла входную дверь и вошла в холл, они кинулись на меня... Потом они включили свет внизу, и я увидела этот разгром... Один ударил меня кулаком в лицо, я застонала и позвала дедушку. Когда он вошел, они сразу сбили его с ног... так легко. Это ужасно... Они пинали его ногами... Один спросил, где Боб прячет бумаги, и, когда я не ответила, он подошел и стал бить меня кулаками. Я ему не ответила, потому что не знала. Боб никогда ничего не прятал... никогда... О боже...

Ее пальцы сжали мне руку.

— Все хорошо, все хорошо, Эмма, — повторял я, не вкладывая в свои слова никакого значения. — Успокойтесь.

Мы молча подождали, пока ее перестало трясти, потом она сглотнула и попыталась продолжить рассказ:

— Зазвонил телефон, и это вроде бы напугало их. Они поговорили друг с другом, потом вдруг швырнули меня в кресло и быстро ушли... через парадную дверь. Дедушка встал с пола, но телефон уже замолчал, когда он подошел... Тогда он позвонил в полицию.

Усталый голос затих. Я спросил:

— Они были в масках, закрывали чем-то лица?

— Нет.

— Вы сможете узнать их?

— Полиция спрашивала... Офицер хотел, чтобы я посмотрела фотографии... Не знаю... Я старалась защитить руками лицо, чтобы они не изуродовали меня... Я закрывала глаза...

— А ваш дедушка?

— Он говорит, что узнает их. Но все было так быстро...

— Разумеется, они не сказали вам, какие бумаги ищут?

С убитым видом она покачала головой.

— Полиция тоже без конца спрашивала, какие бумаги.

— Не беспокойтесь, это неважно. Как вы себя сейчас чувствуете?

— Ужасно саднит лицо. Доктор Уэст дал мне таблетки. Он собирается завтра приехать снова.

— Сюда?

— Да. Я не хочу переезжать к дедушке. Это... это мой дом.

— Не хотите ли постелить постель?

— Нет, спасибо. Мне и так удобно. Я слишком устала, чтобы двигаться.

— Я спущусь вниз и помогу вашему дедушке.

— Хорошо. — Внезапно на лице снова появилось встревоженное выражение. — Но вы не уедете, не уедете?

Я пообещал ей и действительно прилег в гостиной на софе, в единственном расчищенном оазисе среди всеобщего разгрома. Уильям Ромни почти сразу заснул и тихо похрапывал (под действием сильного снотворного) на широкой кровати Шерманов в спальне. И с трех до пяти в коттедже было темно и тихо.

Я внезапно проснулся от тихого стона, будто блеяние ягненка в метель.

— Дэйвид...

Голос Эммы сверху, настойчивый и дрожащий. Я выпутался из пледа, вскочил и бросился наверх. Ее дверь оставалась открытой и свет включенным, поэтому я сразу увидел непередаваемый ужас, хлеставший из ее больших темных глаз.

— Дэйвид... — В голосе невыносимое отчаяние. — Дэйвид, у меня кровотечение.

Эмма потеряла ребенка и чуть не умерла. Через три дня после того, как ее увезла «Скорая помощь», я навестил вдову Боба в больнице. Три дня врачи не разрешали приходить к ней. Меня удивило, что она стала еще бледнее, чем в Осло, ведь тогда казалось, что бледнее уже быть невозможно. Кровоподтеки и синяки с лица еще не сошли, но кое-где их закрывал пластырь. Глаза затуманенные, наверное, от обезболивающих лекарств.

Это был пятиминутный визит вежливости.

— Как мило, что вы пришли, — сказала она.

— Я принес вам грейпфруты.

— Спасибо.

— Сочувствую.

Она чуть кивнула, обезболивающим наркотикам, видно, подвластна не всякая боль.

— Надеюсь, вскоре вам будет лучше.

— О да, я тоже надеюсь.

Уильям Ромни, дрожа от гнева, буквально ворвался ко мне в офис.

— Вы понимаете, что завтра уже неделя, как на нас напали в собственном доме, и никто ничего не делает. Люди не растворяются в воздухе. Эти двое должны где-то быть. Почему полиция не может их найти? Разве это правильно, что головорезы врываются в дом к беззащитной девочке, ломают мебель, избивают ее до полусмерти, ведь она чуть не умерла, и безнаказанно уходят... Это же позор, что полиция еще не нашла двух подлых подонков.

Произнеся слово «подонков», Уильям Ромни сам удивился, он никогда не употреблял таких сильных выражений, но это ясно показывало, как он возмущен.

— Думаю, что ни вы, ни Эмма не увидели этих двух на фотографиях, которые вам показывали в полиции, — сказал я, потому что уже проверил через своих друзей в полиции, что громил не опознали.

— Их там не было. Там не было фотографий налетчиков. И должен сказать, что меня это не удивило... Почему полиция не может запросить в Норвегии снимки их преступников и показать нам?

— Вероятно, вам придется поехать в Норвегию, — предложил я. — Эмма в таком физическом и эмоциональном состоянии, что не сможет этого сделать.

— Тогда я поеду! — страстно воскликнул он. — Поеду за собственные деньги. Я готов на все, на все, чтобы увидеть, как накажут бандитов за то, что они сделали с Эммой.

От негодования его худое лицо покраснело, и у меня мелькнула мысль, не вызван ли его беспредельный гнев отчасти чувством невольной вины за то, что он уже не так молод и силен и не смог защитить Эмму от двух агрессивных мужланов. Теперь он хотел сделать то, что в его силах, решив поехать в Норвегию, чтобы самому помочь найти налетчиков. Я не видел причины, почему бы надо отговаривать его от путешествия, которое может принести полезные результаты.

— Если вы хотите, я все устрою, — сказал я.

— Что?

— Чтобы вы могли поехать в Норвегию и посмотреть фотографии подозреваемых.

Он твердо и решительно взглянул на меня, расправил сутулые плечи и встал. Теперь на ковре Жокейского клуба стоял человек, сбросивший десяток лет.

— Да, пожалуйста, устройте. Я тут же выеду.

— Садитесь. — Я кивнул. — Вы курите? Как Эмма? Он сел, отодвинул предложенную коробку с сигаретами и сказал, что, когда он видел ее вчера вечером, она выглядела гораздо крепче.

— Эмма собирается выйти из больницы через два-три дня, — добавил он.

— Хорошо.

Судя по его виду, он не считал, что это хорошо. Негодование снова так и рвалось из него.

— Ради бога, скажите, что бедная девочка должна делать? Муж убит, дом разгромлен... Я предлагаю ей жить со мной, но...

— Я уверен, что ей лучше жить в своем доме, — возразил я. — По крайней мере, первое время. Так будет для нее лучше. Она должна спокойно пережить свою печаль.

— Какие странные вещи вы говорите.

— Когда вы можете выехать? — спросил я, потянувшись к телефону.

— Сейчас же.

— Правильно.

В секретариате меня соединили с директором ипподрома, который дал домашний и служебный телефоны Ларса Бальтзерсена. Я нашел его в офисе и объяснил ситуацию. Безусловно, пообещал он, с полицией он договорится сам. Завтра? Да, обязательно встречу. Бедная миссис Шерман. Передайте ей мои соболезнования. Я заверил, что передам, и спросил, есть ли какой-нибудь прогресс в расследовании убийства.

— Боюсь, что никакого, — ответил он и, немного помолчав, продолжал:

— Я подумал... Если полиция не раскроет преступления, возможно ли, чтобы вы приехали еще раз и посмотрели, что нужно сделать?

— У меня нет опыта в раскрытии убийств, — ответил я.

— Должно быть, по сути это то же самое, что и другие преступления.

— М-м-м, мои хозяева могут не согласиться на такую трату времени.

— А если я попрошу их сам в качестве интернациональной любезности? И потом, Боб Шерман ведь был британским жокеем.

— Не предпочтет ли Норвегия отправить тело домой и забыть об этом гнусном инциденте?

— Нет, мистер Кливленд, — жестко возразил он. — Убийство совершено, и наказание должно последовать.

— Согласен.

— Следовательно, вы приедете?

— Подождите еще неделю. — Я немного подумал. — Если ни ваша, ни наша полиция не найдет никаких новых следов и вы все еще будете настаивать, чтобы я приехал, ну... тогда может быть... Но не ждите от меня слишком многого, хорошо?

— Не больше, чем раньше, — сухо заметил он и положил трубку.

Уильям Ромни с одобрением воспринял сообщение, что лететь можно завтра, и начал ворчать о хлопотах с билетами, валютой и отелем. Но я не предложил свою помощь, потому что все это он мог сделать сам, а у меня было много работы, и, кроме того, мне предстояло высвободить время для вторичного визита в Норвегию. Хотя я надеялся, что полиция быстро докопается до истины сама и избавит меня от необходимости демонстрировать всему миру, что я бессилен найти преступника.

Уильям Ромни полетел в Норвегию, провел там полных два дня и вернулся разочарованным. У норвежской полиции не было фотографий налетчиков, или, может быть, они были, но Эммин дедушка не узнал этих типов.

Эмма вышла из больницы и поехала домой, чтобы привести все в порядок. Мое предложение о помощи она отклонила, но приняла приглашение вместе позавтракать.

— В воскресенье? — спросил я.

— Прекрасно.

В воскресенье я нашел ковры на полу, картины на стенах, осколки и обрывки бумаг были убраны и занавеси приготовлены для отправки в химчистку. И все же дом выглядел холодным и нежилым, но его хозяйка уже вступила на длинный путь возвращения к жизни. Первый раз за все время, что я ее знал, она чуть подкрасила губы. Только что вымытые волосы пушисто рассыпались по плечам, платье было аккуратным, манеры спокойными. Она снова стала хорошенькой девушкой, если не замечать чрезмерную бледность и несчастные глаза.

— В четверг похороны, — сказала Эмма.

— Здесь?

— В деревенской церкви. — Она кивнула. — Спасибо за все, что вы сделали. Без вас его бы не привезли домой.

— Я только проследил, чтобы все было выполнено, — объяснил я, потому что действительно лишь распределил между сотрудниками поручения.

— Все равно... спасибо.

Октябрьский день был солнечным и холодным, воздух бодрящим и прозрачным. Я повел ее в паб на набережной Темзы, где ивы роняли желтые листья в медленно текущую серую воду и рыболовы на хитроумные насадки ловили снулую рыбу. Мы медленно шли вдоль берега, потому что она еще не набралась сил после потери крови.

— Какие у вас планы? — спросил я.

— Не знаю... Я много думала, когда лежала в больнице, и решила пока пожить в коттедже. Мне кажется, это правильно. Может быть, потом я продам его, но не сейчас.

— Как у вас с финансами?

— Фантастически. — Слабая улыбка чуть блеснула на лице. — Все были так добры. И вправду, просто чудесно. Знаете, все владельцы, для которых Боб работал в Норвегии, сложились и прислали мне чек. Какие добрые люди.

Дали деньги, чтобы заглушить угрызения совести, мрачно подумал я, но ничего не сказал.

— Эти двое мужчин, которые ворвались в ваш дом... Вы не возражаете, если мы поговорим о них?

— Не возражаю, — вздохнула она.

— Опишите их.

— Но...

— Да, да, я читал то, что вы сказали полиции. Вы не глядели на них, закрыли глаза и только видели свитеры и резиновые перчатки.

— Все правильно.

— Нет, не правильно. То, что вы сказали полиции, это воспоминания, которые вы могли вынести. Ничего другого вы бы и не вспомнили, даже если бы полиция и не давила на вас вопросами.

— Это какая-то чепуха.

— Попытайтесь пойти другим путем. Который из них ударил вас?

— Такой огромный с... — Начала она, но вдруг остановилась в удивлении.

— С чем?

— Я собиралась сказать — с рыжими волосами. Как странно. До этого момента я не помнила, что один из них был рыжий.

— А другой?

— Шатен. Темно-русые волосы. Он пинал дедушку.

— Тот, кто бил вас, что он говорил?

— Где твой муж прячет секретные бумаги? Где он прячет свои вещи? Скажи нам, где он прячет вещи?

— На хорошем английском?

— Да-а. На довольно хорошем. Но с акцентом.

— Какие у него были глаза, когда он бил вас?

— Яростные... Пугающие... как у орла... светлые, желтые... очень злые.

Она немного помолчала, потом добавила:

— Да, я вспоминаю, как вы и сказали. Я выбросила это из памяти.

— Теперь снова посмотрите на его лицо.

— Он совсем молодой, почти такой же, как вы, — сказала она через несколько секунд. — А рот такой тонкий-тонкий... Губы сжаты... Лицо очень жесткое... очень злое.

— Высокий?

— Примерно как вы. Но шире и гораздо тяжелее. Плечи широкие, вздутые.

— Широкие плечи и толстый свитер. Какого рода толстый свитер? С рисунком?

— Ну да. А-а-а, вот почему... — Она снова замолчала.

— Что почему?

— Почему я сразу подумала, что он норвежец, раньше, чем он заговорил. Из-за рисунка на свитере. Там все свитера двухцветные и рисунок белый, хотя у него, по-моему, свитер был коричневый. Я видела дюжины таких в витринах в Осло. — Она выглядела озадаченной. — Почему я не подумала об этом раньше?

— Воспоминания часто всплывают потом. Своего рода отложенное действие.

— Должна признаться, что гораздо легче вспоминать здесь, спокойно, на берегу реки, — она улыбнулась, — чем когда у меня горело от боли лицо, и полицейские со всех сторон задавали вопросы, а вокруг суета и беспорядок.

Мы вошли в паб, здесь хорошо готовили, и, когда пили кофе, я спросил:

— Вы сказали, что Боб никогда не прятал бумаги. Вы уверены?

— О да. Он не умел секретничать. Никогда. Из всех, кого я знаю, это был самый беспечный человек в отношении бумаг, документов и всего такого. Правда.

— Это же чрезвычайный случай, чтобы из Норвегии специально прислали двух налетчиков искать в вашем доме бумаги.

— Да, вы правы. — Она нахмурилась.

— Искать так грубо, так разрушительно, так жестоко.

— И они были очень злые.

— Естественно, злые. Они столько поработали и не нашли, ради чего приезжали.

— А ради чего они приезжали?

— Давайте подумаем, — медленно проговорил я. — Ради чего-то, связанного с Норвегией. Были ли у Боба какие-нибудь документы, имеющие значение для Норвегии?

— Вроде бы нет. — Она покачала головой. — Квитанции для отчета. Иногда карточки тотализатора. Вырезки из норвежских газет с его фотографиями. Вправду ничего интересного для других.

Размышляя, я допил кофе.

— Давайте теперь взглянем с другой стороны. Возил ли Боб какие-нибудь бумаги в Норвегию?

— Нет. А что он мог возить?

— Не знаю. Это только предположение. Эти два типа могли искать что-то, что он не привез в Норвегию или что он вывез из Норвегии.

— Вы имеете в виду что-то запрещенное?

— М-м-м...

Расплатившись, я повез Эмму домой, всю дорогу она молчала и, казалось, сосредоточенно думала. И вдруг выдала изюминку:

— А если... Но это и вправду глупость. А вдруг этот налет связан с фривольными картинками?

— Какими фривольными картинками?

— Не знаю. Я их не видела. Боб только сказал, а здесь, мол, у меня фривольные картинки.

Я подъехал к воротам коттеджа, но даже не шевельнулся, чтобы выйти из машины.

— Он привез их из Норвегии?

— Ох, нет, — удивилась она. — Все было, как вы и говорили. Он вез их туда. В коричневом конверте. Они попались мне под руку в тот вечер, когда он уезжал. Боб сказал, что парень в Осло попросил, чтобы он привез эти картинки.

— Он не сказал, какой парень?

— Нет. — Она покачала головой. — Да я и не слушала. Я совсем забыла об этом разговоре, пока вы не спросили.

— Вы видели конверт? Какой он? Большой?

— Должно быть, я видела его. Ведь я помню, что он коричневый. — Она нахмурилась, задумавшись. — Довольно большой. Не такой, как для обыкновенного письма. Размером примерно с журнал.

— Были ли на нем штампы? Фото? Или что-нибудь в этом роде.

— По-моему, нет. Но я не помню. Ведь прошли уже недели и недели. — Глаза у нее вдруг наполнились слезами. — Он сразу же положил конверт в свой саквояж, чтобы не забыть. — Эмма два раза шмыгнула носом и нашла платок. — Он увез их с собой в Норвегию. Эти люди не там искали. Напрасно все перерыли. — Она поднесла платок ко рту, сдерживая рыдания.

— Боба самого интересовала порнография?

— Как и любого мужчину. Так мне кажется, — проговорила она через платок. — Он рассматривал их.