— Я хотел бы знать, откуда взялась та заметка о моем зяте. Кто и кому об этом сообщил. Если вы понимаете, что я имею в виду.

— Хм... — в серых глазах появилась задумчивость. — Редактор «Знамени» — Сэм Леггат. Можете, конечно, спросить у него, но даже если он и узнает, вам он ничего не скажет. Так что, боюсь, мой дорогой, это все равно, что биться головой о стену.

— И вы это одобряете, — сказал я, судя по его тону. — Один за всех, все за одного, не следует выдавать осведомителей, и так далее.

— Если вашему брату причинен реальный ущерб, — вежливо ответил лорд Вонли, — пусть его адвокат отправит Сэму Леггату письмо, угрожая подать в суд за клевету, если они немедленно не напечатают опровержение. Это иногда действует. Если это не поможет, ваш зять может подать в суд и попытаться получить компенсацию за моральный ущерб. Но я на вашем месте посоветовал бы ему этого не делать. На «Знамя» работают самые лучшие адвокаты, и действуют они очень грубо. Они вытащат на свет божий самые невинные секреты вашего зятя и распишут их самыми черными красками. Он пожалеет, что ввязался в это дело. Оставьте это, мой дорогой, я вам как друг советую.

Я рассказал ему о заметке, которую обвели красным и рассовали по ящикам торговцев. Лорд Вонли нахмурился.

— Тогда скажите ему, пусть ищет осведомителя у себя под боком, сказал он. — Такие заметки в колонках светской хроники часто возникают в результате обычных склок с соседями. — Он снова улыбнулся. — Добрая старая склока! Что бы делали без нее несчастные газеты?

— Какое признание! — насмешливо заметил я.

— Да, но при этом мы выступаем за мир, свободу, братство, гармонию, здравомыслие и справедливость, — ответил он. — Смею вас заверить, дорогой мой, что это так и есть!

— Да, — сказал я. — Я уж вижу.

Принцесса коснулась руки лорда Вонли и предложила выйти на балкон, посмотреть последний заезд. Но он ответил, что ему нужно вернуться к гостям «Глашатая», которых он на время оставил в комнате спонсоров. Он забрал жену и удалился.

— Ну, Кит, — сказала принцесса, — теперь, когда все на балконе, расскажите, что там было с Норт-Фейсом.

Мы, как обычно, уселись на стоявшие рядом стулья, и я без утайки рассказал ей обо всем, что произошло между нами.

— Вы знаете, — задумчиво сказала она под конец, — мне хотелось бы так же, как вы, понимать, что думают лошади. Я пыталась прикладывать голову к их головам, — она смущенно улыбнулась, — но ничего не слышала. Совсем ничего. Как вы это делаете?

— Не знаю, — ответил я. — И, наверно, прикладывать голову к голове бесполезно. Я их слышу, только когда сажусь в седло. Это вообще нельзя выразить словами. Это просто есть. Оно приходит само. Это бывает со многими наездниками. Лошади владеют телепатией.

Она смотрела на меня, склонив голову набок.

— Но вы, Кит, умеете обмениваться мыслями не только с лошадьми. Вы часто отвечаете на вопросы, которые я только собираюсь задать. Честно говоря, это немного смущает. Как вы это делаете?

Я удивился:

— Не знаю...

— Но вы отдаете себе отчет в том, что вы это делаете?

— Ну... я знаю, что такое бывало. Вот мы с моей сестрой Холли — мы близнецы — одно время обменивались мыслями. Просто как будто разговаривали.

Но за последние несколько лет мы разучились.

— Как жаль, — сказала принцесса. — Такая интересная способность...

— Вообще-то такого быть не может.

— Но ведь это есть!

Принцесса похлопала меня по руке.

— Спасибо вам за сегодняшнюю скачку. Хотя вы с Норт-Фейсом едва не довели меня до сердечного приступа.

Принцесса не спеша встала. Благодаря хорошему воспитанию она умело ненавязчиво заканчивать разговор тогда, когда она этого хотела. Я тоже встал, вежливо поблагодарил за чай. Она улыбнулась, не поднимая ресниц. Она часто улыбалась так — не из кокетства, а затем, чтобы скрыть свои мысли. По крайней мере, мне так казалось.

У нее был муж, к которому она каждый день возвращалась домой, — месье Ролан де Бреску, француз аристократического происхождения, очень богатый и довольно пожилой. Я встречался с ним дважды — хрупкий седоволосый человек в инвалидной коляске, довольно неразговорчивый. Я время от времени справлялся о его здоровье, и принцесса неизменно отвечала, что ее супруг чувствует себя хорошо. По ее голосу и поведению невозможно было угадать, как она к нему относится. Она никогда не проявляла ни любви, ни беспокойства, ни разочарования, ни раздражения, ни радости... ничего.

— У нас будут скачки в Девоне и Эксетере, не так ли? — спросила она.

— Да, принцесса. Бернина и Айсберг.

— Хорошо. Увидимся в четверг.

Я пожал ей руку. После таких побед, как сегодня, мне иногда приходило в голову, что хорошо бы на прощание поцеловать ее в фарфоровую щечку. Она мне очень нравилась. Однако принцесса сочла бы это вопиющей фамильярностью и немедленно вышвырнула бы меня вон. Поэтому я, подражая ее сдержанным манерам, только слегка поклонился и ушел.

— Ну где же ты был столько времени! — жалобно воскликнула Холли. Эта женщина обращается с тобой как с комнатной собачонкой! Просто противно!

Сестра ждала меня не в уютном кресле в баре, а стоя на холодном ветру возле весовой. Насчет тройного джина я, конечно, шутил — Холли редко употребляла спиртное, — но то, что она даже не могла сидеть спокойно, показывало, как она взволнована.

Последний заезд закончился, толпы зрителей хлынули к автостоянке. Жокеи и тренеры, служащие и конюхи прощались, желая друг другу доброй ночи, хотя было еще только полчетвертого и даже не начинало темнеть. Время возвращаться с работы домой. Работа есть работа, даже если ее конечный продукт развлечение.

— Ты не поедешь к нам? — спросила Холли.

Я уже за час знал, что она это скажет.

— Хорошо, — сказал я.

Она испытала огромное облегчение, но попыталась скрыть его покашливанием, шуткой и нервным смешком.

— А на чьей машине?

Я поразмыслил.

— Доедем до моего дома. А оттуда — на твоей машине. За рулем буду я.

— Ладно... — Она сглотнула. — И, Кит...

— Не за что, Холли, — ответил я. Она кивнула. Это был наш старый договор: никогда не благодарить вслух. Мы платили друг другу тем, что в случае нужды немедленно приходили на помощь. С тех пор как Холли вышла замуж, договор был несколько подзабыт, но я чувствовал, что он по-прежнему остается в силе; и она тоже чувствовала это, иначе бы не приехала.

Мы с Холли похожи куда больше, чем большинство братьев и сестерблизнецов, но все же не так, как Виола и Себастьян. По-моему, Шекспир преувеличил.

У нас обоих темные вьющиеся волосы и светло-карие глаза, высокий лоб, длинная шея, чуть смугловатая кожа. А вот носы и губы у нас чуточку разные, хотя брови совершенно одинаковые. У нас никогда не бывало впечатления при виде друг друга, что мы смотримся в зеркало, хотя, конечно, лица друг друга мы знаем куда лучше, чем свои собственные.

Когда нам было два года, наши молодые и непоседливые родители оставили нас на бабушку с дедушкой, поехали кататься на лыжах в Альпы и угодили в лавину. Убитые горем родители нашего отца оставили нас у себя и воспитали.

Лучших опекунов вряд ли можно было желать, и все же из-за этого мы с Холли держались друг за друга куда крепче, чем могло бы быть в нормальной семье.

Мы выдумали свой собственный язык и говорили на нем друг с другом, как бывает со многими братьями и сестрами, а отсюда возникло мысленное общение без слов. Не то чтобы мы могли передавать друг другу свои мысли — мы просто всегда знали, что думает другой. Так сказать, не столько передача, сколько восприятие. И еще, когда нам приходилось ненадолго разлучаться, мы, сами того не зная, зачастую одновременно делали одно и то же: писали письма тетушке в Австралию, брали в библиотеке одну и ту же книгу, под влиянием внезапного порыва покупали одни и те же вещи. Например, мы однажды в один и тот же день, не сговариваясь, купили друг другу в подарок на день рождения роликовые коньки и спрятали их в бабушкином гардеробе. Бабушка к этому времени уже научилась не удивляться, что мы постоянно делаем одно и то же. Она рассказывала, что с тех самых пор, как мы научились говорить, если она спрашивала:

«Кит, где Холли?» или «Холли, где Кит?», мы всегда это знали, даже когда мы этого знать не могли.

Наша мысленная связь не только пережила тревоги и сложности взросления и подросткового возраста, но даже укрепилась с годами; к тому же мы стали лучше сознавать это, научились сознательно пользоваться ею, и к тому времени, как мы стали взрослыми, наша дружба перешла в новое качество. Конечно, на людях мы цапались и дразнили друг друга, но на самом деле мы были едины и никогда не сомневались друг в друге.

Когда я ушел от деда с бабкой и купил дом на свои сбережения, Холли поселилась у меня. Большую часть времени она работала в Лондоне, но приезжала ко мне каждый раз, когда ей хотелось, приезжала, как к себе домой. Мы никогда не говорили об этом, но оба принимали как должное, что этот дом — не только мой, но и ее тоже.

Так шло до тех пор, пока она не влюбилась в Бобби Аллардека и не вышла за него замуж. Мысленная связь между нами начала слабеть еще до свадьбы, а после нее исчезла почти совсем. Я даже одно время думал, что Холли закрылась нарочно, но потом сообразил, что я и сам этого хотел: для нее началась новая, совершенно иная жизнь, и мне не стоило цепляться за Холли и лезть ей в душу.

За четыре года наше взаимопонимание ослабло до такой степени, что я даже не заметил, насколько Холли расстроена. А ведь когда-то я сразу почувствовал бы это и сам позвонил бы ей узнать, все ли в порядке.

По дороге к автостоянке я спросил, много ли она выиграла, поставив на Норт-Фейса.

— А я все думала, ну когда же ты спросишь! — сказала она.

— Ну так?

— Я пошла на тотализатор, но там был такой хвост, что мне не захотелось стоять в очереди, и я пошла смотреть скачки. Увидела, как ты отстал, и порадовалась, что не стала ставить на Норт-Фейса. Но тут букмекеры подняли ставки и принялись кричать, что дают за Норт-Фейса пять к одному. Пять к одному! А перед стартом давали один к одному, представляешь? Когда ты проскакал мимо трибун, все свистели, и я рассердилась. Ты ведь всегда делаешь все, что можешь, зачем же они свистят? И я взяла и поставила все свои деньги у одного из букмекеров на пять к одному. Из чувства противоречия, наверно. И выиграла сто двадцать пять фунтов. Хватит, чтобы заплатить водопроводчику.

Так что спасибо тебе.

— Водопроводчику тоже прислали «Частную жизнь»?

— А то как же!

— Кто-то очень неплохо знает вашу семью, — сказал я.

— Да. Но кто?! Мы полночи не спали, все думали, кто бы это мог быть.

— Голос у нее был несчастный. — Кто может нас так сильно ненавидеть?

— Вы никого не вышибли с работы в последнее время?

— Нет. У нас в этом году подобрались на редкость хорошие конюхи. Куда лучше, чем обычно.

Мы сели в ее машину и поехали туда, где стояла моя.

— Этот твой дом уже достроен? — спросила Холли.

— Строится.

— Странный ты!

Я улыбнулся. Холли любила надежность и определенность, и чтобы все было известно заранее. Когда я вдруг ни с того ни с сего, под влиянием внезапного порыва, купил недостроенный одноэтажный дом — собственно, одни стены, даже без крыши, — у человека, который собирался разориться, Холли решила, что я сошел с ума. Я встретился с ним однажды вечером в нашем пабе, куда зашел съесть бифштекс: он стоял, облокотившись на стойку, и мрачно топил свои горести в пиве. Он сказал, что строил дом для себя, но у него не осталось денег, и работа заглохла.

Я знал его уже несколько лет: в лучшие для него времена я ездил на его лошадях. Поэтому наутро мы с ним отправились посмотреть дом. Мне понравилось то, что из него может выйти, и я купил этот дом, с тем чтобы он достроил его для меня. Я каждую неделю оплачивают сделанную работу. Дом должен был выйти классный. Я собирался перебраться в него перед Рождеством, даже если его не успеют закончить: я уже продал свой прежний коттедж, так что мне волей-неволей придется выехать.

— Поезжай к дому, а я за тобой, — сказала Холли. — Только не гони, как на скачках.

Мы не спеша доехали до Ламборна — деревни на Беркширских холмах, населенной в основном тренерами и жокеями, — оставили мою машину в гараже и отправились в Суффолк, в Ньюмаркет, столицу скачек.

Мне нравилась моя маленькая, неофициальная деревушка. А Холли и Бобби чувствовали себя уютнее в городе. По крайней мере, раньше, пока жареный петух не клюнул.

Я рассказал Холли, что лорд Вонли советовал потребовать от редактора «Знамени» опровержения, но в суд ни в коем случае не подавать. Холли попросила, чтобы я поговорил об этом с Бобби. Теперь, когда мы вместе ехали к ней домой, Холли казалась куда спокойнее. Я подумал, что она верит в мою способность все уладить куда больше меня самого. Это ведь совсем не то, что вздуть мальчишку, который пару раз ущипнул ее в школе за задницу. И чуть посложнее, чем заставить торговца подержанными автомашинами принять обратно ту развалюху, которую он ей всучил.

Большую часть пути до Ньюмаркета Холли проспала. А я даже представить себе не мог, во что ввязываюсь.

Мы въехали во двор конюшни Аллардека около восьми вечера. В этот час в конюшне должно было быть темно и тихо, а между тем повсюду горели огни и слышался шум. Посреди двора стоял огромный фургон для перевозки лошадей, все двери нараспашку, пандус опущен. Рядом с фургоном стоял пожилой человек, который наблюдал, как конюх заводит в машину лошадь. Позади него большим желтым прямоугольником светилась дверь денника, где лошадь стояла раньше.

В нескольких шагах от фургона, освещенные, как на сцене, размахивая кулаками, ссорились двое мужчин. Похоже, дело уже дошло до крика. Один из них был мой зять, Бобби. Другой...

— О боже! — воскликнула Холли. — Это один из наших владельцев! Забирает лошадей! А ведь он нам должен целое состояние!

Она выпрыгнула из машины прежде, чем я успел полностью остановиться, и бросилась к спорящим. Насколько я мог видеть, ее появление отнюдь не способствовало охлаждению бушующих страстей. Похоже, мужчины просто не обратили на нее внимания.

Моя спокойная по натуре сестра совершенно не приспособлена к тому, чтобы вмешаться в ситуацию и разрешить ее в свою пользу. Про себя она полагала, что была бы вовсе не прочь провести всю жизнь дома, у плиты, как полагалось женщине в старые добрые времена. Впрочем, женщина ее поколения тоже могла избрать такой образ жизни — с той разницей, что она могла именно избрать его, а в старые добрые времена его навязывали женщинам насильно.

Я вышел из машины и подошел посмотреть, что здесь можно сделать. Холли бросилась мне навстречу.

— Не мог бы ты остановить его? — взволнованно спросила она. — Ведь если он заберет лошадей, нам своих денег уже не видать.

Я кивнул.

Конюх, который вел лошадь, уже подошел к пандусу, но лошадь упрямилась, не желая заходить в фургон. Я, не раздумывая, подошел к конюху, встал у подножия пандуса, преградив ему путь, и велел парню отвести лошадь на место.

— Чего? — переспросил он. Конюх был молод, невысок и явно ошарашен тем, что я возник перед ним из темноты.

— Отведи лошадь в денник, выключи свет и закрой дверь. Немедленно.

— Но мистер Грейвс приказал...

— Давай-давай, — сказал я. Он с сомнением поглядел на ссорящихся мужчин.

— Ты из здешних? — спросил я. — Или с фургоном приехал?

— С фургоном. — Парнишка посмотрел на пожилого мужчину, который до сих пор стоял и молчал.

— Джим, что мне делать?

— Кто вы такой? — спросил я.

— Шофер. Я здесь ни при чем.

— Вот и ладно, — сказал я парню. — Эта лошадь никуда не едет. Поставь ее на место.

— Вы Кит Филдинг? — с сомнением спросил конюх.

— Да. Брат миссис Аллардек. Ну, действуй!

— Но мистер Грейвс...

— С мистером Грейвсом я разберусь, — сказал я. — Сегодня его лошадь никуда не поедет.

— Лошади, — поправил парнишка. — Одну я уже завел в фургон.

— О'кей, — сказал я. — Они обе остаются здесь. Когда поставишь эту на место, выведи и другую тоже.

Парень нерешительно посмотрел на меня, потом развернул лошадь и повел на ее законное место. Это сразу положило конец спору перед фургоном. Тот, который не был Бобби, обернулся и крикнул конюху:

— Эй, ты, дерьмо собачье, куда тебя черти несут? Немедленно заводи лошадь в машину!

Парень остановился. Я быстро подошел к нему, взял лошадь за недоуздок и повел ошалевшее от всего этого шума животное домой, в денник. Конюх даже не попытался остановить меня. Я вышел из денника. Погасил свет. Закрыл дверь и запер ее на засов.

Мистер Грейвс (очевидно, это был он) уже мчался ко мне, размахивая кулаками, с самым воинственным выражением на лице.

— Ты чего делаешь, дерьмо собачье? Это моя лошадь! А ну пошел отсюда!

Я встал перед запертой дверью, прислонился к ней спиной, небрежно скрестил ноги, сложил руки на груди. Мистер Грейвс, подбежав ко мне, остановился, не веря своим глазам.

— Пошел прочь! — прогремел он, тыкая перстом в ночное небо. — Это моя лошадь! Я ее заберу, и ты меня не остановишь!

Его пухлое лицо было исполнено самой мрачной решимости. В мистере Грейвсе было всего футов пять от лысеющей макушки до носков начищенных ботинок. Лет под пятьдесят, толстый, рыхлый, он уже выдохся. Ему было явно не под силу сдвинуть меня с места — все-таки я был дюймов на десять выше его.

— Мистер Грейвс, — спокойно сказал я, — вы заберете свою лошадь, как только заплатите по счету.

Он безмолвно разинул рот. Отступил назад, попытался разглядеть мое лицо, но оно было в тени.

— Да-да, это я, — сказал я. — Кит Филдинг. Брат Холли.

Разинутый рот захлопнулся.

— А какого черта вы здесь делаете? При чем здесь вы? Убирайтесь с дороги!

— Чек, пожалуйста, — сказал я. — Чековая книжка у вас с собой?

Он лихорадочно принялся соображать, что ответить. Но я не дал ему времени на размышления.

— Между прочим, — заметил я, — «Ежедневное знамя» заинтересовано в скандальных историях для своего раздела «Частная жизнь». По-моему, владелец, пытающийся спереть своих лошадей под покровом ночной темноты, чтобы не платить тренеру, будет для них лакомым кусочком. А вы как думаете?

— Вы что, угрожаете? — грозно осведомился он.

— Совершенно верно.

— Вы этого не сделаете!

— Да почему же? Я могу даже намекнуть, что если вы не можете заплатить тренеру, вы, возможно, вообще не в состоянии оплачивать свои счета. Вот тогда-то все ваши кредиторы и слетятся, как стервятники на добычу.

— Но это же... это...

— Да, это самое происходит сейчас с Бобби. А если у Бобби сейчас туго с деньгами — заметьте, я сказал «если»! — то это отчасти благодаря вам и вам подобным, которые не любят платить вовремя.

— Вы не смеете говорить со мной таким тоном! — разъяренно вскричал мистер Грейвс.

— А почему, собственно?

— Я пожалуюсь на вас в Жокей-клуб!

— Да ради бога.

Брехня все это, никуда он не пожалуется. Я посмотрел через голову мистера Грейвса на Бобби и Холли, которые стояли достаточно близко, чтобы слышать весь диалог.

— Бобби, — сказал я, — сходи за счетом мистера Грейвса. Проверь, записано ли там все, за что он тебе задолжал. А то другого случая может и не представиться.

Бобби бросился в дом. Холли последовала за ним более осторожно. Конюх, приехавший с фургоном, отступил в тень вместе с шофером. Мы с мистером Грейвсом стояли словно на сцене и ждали.

Пока лошадь стоит в конюшне тренера, тренер может рассчитывать на то, что так или иначе он свои деньги получит, потому что существует закон, позволяющий ему в крайнем случае продать лошадь и окупить убытки. Но если лошадь увезут, деньги он сможет получить только через суд и в любом случае ждать ему придется очень долго. А если владелец обанкротился, то тренер вообще ничего не получит.

Так что лошади Грейвса были залогом благосостояния Бобби.

В конце концов Бобби вернулся, неся длинный счет на трех листах.

— Проверьте! — сказал я Грейвсу. Тот выхватил у Бобби листки. Он со злобным видом прочел счет от начала до конца и не нашел ничего, к чему можно было бы придраться, пока не дошел до последнего пункта.

— Проценты? — возопил он. — А это что за чушь собачья? Какие проценты?

— Ну, — сказал Бобби, — проценты на те деньги, которые нам пришлось взять в кредит из-за того, что вы давно не платили.

Наступило молчание. С моей стороны молчание было почтительным. Я и не подозревал, что мой зять способен на такое.

Грейвс внезапно овладел собой, поджал губы, сузил глаза и полез во внутренний карман за чековой книжкой. Не торопясь, без гнева, он выписал чек, оторвал его и протянул Бобби.

— А теперь отойдите! — приказал он мне.

— Все нормально? — спросил я у Бобби.

— Да, — ответил он, несколько удивленный. — Все до последнего пенни.

— Вот и хорошо, — сказал я. — А теперь поди и выведи из фургона вторую лошадь мистера Грейвса.