Кит Филдинг (№1) - Напролом

Аллардек обвинил Филдинга в том, что тот соблазнил его сестру. Оба обвинения были справедливы. Спор был разрешен боксерским поединком на Поле в Ньюмаркете. Филдинг до полусмерти избил Аллардека, который снова был пьян и очень напуган. К временам короля Эдуарда два семейства были неразрывно связаны кровной враждой и обвиняли друг друга во всех смертных грехах. Один особенно злобный Филдинг купил поместье по соседству с поместьем Аллардеков специально, чтобы досаждать им. Яростные пограничные споры нередко приводили к вооруженным столкновениям и, разумеется, к судебным разбирательствам.

Прадедушка Бобби спалил сеновал нашего прадедушки (который нарочно выстроил этот сеновал так, чтобы тот как можно больше портил Аллардекам вид из окна), а через неделю нашел своего лучшего скакуна застреленным в поле.

Естественно, что дедушку Бобби и нашего дедулю с детства взрастили во взаимной ненависти друг к другу. Со временем эта вражда превратилась в жестокое профессиональное соперничество, поскольку оба, будучи младшими сыновьями и не имея надежды унаследовать отцовское имение, избрали стезю тренеров скаковых лошадей. Оба приобрели себе конюшни в Ньюмаркете и принялись платить своим конюхам, чтобы те шпионили за врагом. Они задирали нос, когда выигрывали их лошади, и падали духом, когда выигрывали лошади противника, а если их лошади в какой-нибудь скачке занимали первое и второе места, тренер лошади, занявшей второе место, обязательно подавал на апелляцию.

Мы с Холли, будучи воспитаны своим буйным дедушкой, с колыбели только и слышали, что все Аллардеки — подлецы и психи, если не что похуже, и что их надо резать на главной улице Ньюмаркета.

При таком воспитании мы с Бобби, возможно, в свое время тоже сделались бы смертельными врагами, но мой отец погиб, а отец Бобби уехал из Ньюмаркета и занялся торговлей недвижимостью. Конечно, отец Бобби, Мейнард, тоже слышать не мог самого имени Филдингов; и он действительно не разговаривал с Бобби (на этот счет «Частная жизнь» была права) потому, что Бобби Аллардек, невзирая на угрозу лишить его наследства, осмелился бросить вызов отцовскому гневу, женившись на Холли Филдинг.

Когда Холли было лет тринадцать, ее любимой героиней была шекспировская Джульетта. Холли знала почти всю пьесу наизусть, в особенности роль Джульетты, и строила бесконечные фантазии на тему погибших влюбленных, объединивших враждующие семьи Монтекки и Капулетти. Бобби Аллардек был для нее Ромео, так что она была предрасположена влюбиться в него, даже если бы он не был высок, белокур и хорош собой.

Они случайно встретились в Лондоне (а может, она его нарочно разыскала?) после того, как несколько лет не виделись, и через месяц сделались неразлучны. Ее тайный замысел до некоторой степени увенчался успехом. Во всяком случае, мы с Бобби неизменно были взаимно вежливы. А наши дети, если у нас будут дети, возможно, даже станут друзьями.

Бобби и Холли вернулись в Ньюмаркет. Бобби надеялся получить конюшню своего деда, который к тому времени был болен, но сварливый старик обозвал внука предателем, заставил его выплатить полную рыночную стоимость конюшни и умер, не оставив ему ни пенни.

Нынешние финансовые проблемы Бобби были непросты. Его дом и конюшня (вернее, та их часть, которая еще не была заложена), несомненно, рассматривались банком как залог тех кредитов, которые он взял на покупку жеребят. И если банк вздумает потребовать вернуть кредиты, они с Холли останутся без крыши над головой и без средств к существованию. Перспектива довольно мрачная.

Как и во многих подобных домах, у Аллардеков часть жизни проходила на кухне. В кухне Холли и Бобби стоял длинный обеденный стол и множество удобных стульев. Гостеприимная комната, со светлой сосновой мебелью, освещенная теплым светом, очень уютная. Когда мы с Бобби вошли в дом, Холли взбалтывала в миске яйца и жарила на большой сковородке лук и зеленый перец.

— М-м, как вкусно пахнет! — сказал я. — Я просто умираю с голоду!

— Холли вылила на сковородку яйца. — Вы, наверно, тоже?

Мы съели яичницу с теплой французской булкой и вином. Во время ужина мы почти не разговаривали. Потом Холли встала, чтобы приготовить кофе, и спросила:

— Как тебе удалось заставить убраться Джермина Грейвса?

— Джермина? Это его так зовут? Я ему сказал, что если он аннулирует чек, Бобби занесет его в штрафной список.

— Не надейся, что я об этом не думал, — сказал Бобби. — Но мы бы все равно проиграли.

Я кивнул. Жокей-клуб заносит владельца в список штрафников, если он задолжал за три месяца или более. Если владелец вернет долг, его вычеркивают из списка. Но, увы, клуб учитывает только основные расходы на содержание и тренировку. А плата ветеринару, кузнецу, перевозка лошадей... А ведь Бобби уже давно оплатил все эти расходы, и штрафной список ему их не возместит.

— И с чего это он вдруг так заторопился забрать своих лошадей? спросил я.

— Да для него наши проблемы — просто предлог! — воскликнула Холли.

Бобби кивнул.

— Он уже выкинул такую штуку по меньшей мере с двумя тренерами. Задолжает уйму денег, а потом в один прекрасный день тренер приходит и обнаруживает, что лошади исчезли. А потом Грейвс оплачивает только расходы на содержание, чтобы его не внесли в штрафной список, а лошадей у тренера уже нет, и деньги он может получить только через суд, а дело, как правило, того не стоит, и Грейвс выходит сухим из воды.

— Слушайте, а зачем вы вообще с ним связались? — спросил я.

— Мы тогда не знали, что он за птица, — мрачно сказала Холли. — И потом, не могли же мы просто так взять и отказать человеку, который отдает нам двух своих лошадей!

— Да, конечно.

— И вообще, — продолжала Холли, — Джермин — это еще семечки. Хуже всего — торговец кормами.

— Да отдайте ему чек Грейвса!

Холли обрадовалась, но Бобби засомневался.

— Наш бухгалтер ужасно ругается, когда мы делаем такие вещи.

— У вашего бухгалтера нет тридцати голодных лошадей, которые с упреком смотрят ему в глаза.

— Двадцати девяти, — уточнила Холли.

— Двадцати семи, — вздохнул Бобби, — Грейвс-то своих заберет.

— Это с теми тремя непроданными жеребятами? — спросил я.

— Да.

Я потер переносицу. Двадцать четыре лошади, за которых платят, — с этим жить очень даже можно, хотя во времена деда Бобби на конюшне стояло и по сорок. К тому же на носу был период зимнего затишья — Бобби тренировал лошадей только для гладких скачек, — так что расходов будет меньше.

Правда, это означает, что они до марта больше не будут выигрывать призов, но зато и проигрывать не будут.

В гладких скачках зима — спокойное время, время отдыха, отпусков, ремонта конюшен и объездки жеребят — и проданных, и непроданных.

— Сколько у вас долгов, кроме того, что вы задолжали за жеребят? спросил я.

Я не ожидал, что Бобби мне скажет. Он и правда поколебался, но потом все же ответил. Я поморщился.

— Но мы заплатим! — сказала Холли. — В свое время мы непременно заплатим! Мы же всегда расплачиваемся!

Бобби кивнул.

— А с жеребятами так нехорошо вышло! — горячо продолжала моя сестра.

— Один из наших владельцев сказал Бобби, чтобы тот купил для него одного из жеребят, и разрешил поднять цену до пятидесяти тысяч. Бобби жеребенка купил, а потом этот владелец позвонил и сказал, что очень извиняется, но жеребенка взять не может, потому что у него денег нет. А если мы выставим его на следующем аукционе, мы много потеряем. Так всегда бывает. Люди решат, что с ним что-то не в порядке.

— Может быть, мне удастся продать его нескольким владельцам, — сказал Бобби. — Разделю цену на двенадцать частей... Но на это нужно время.

— Ну, банк вам время даст! — сказал я.

— Как бы не так! Наш банкир в панике из-за этой проклятой статейки.

— Что, и ему тоже подбросили эту газетенку?

— И ему тоже, — мрачно кивнула Холли. Я передал Бобби слова лорда Вонли о том, что в газету сообщил кто-то из своих, у кого есть на него зуб.

— Да, но кто? — спросил Бобби. — У нас ведь действительно нет врагов. — Он покосился на меня с беззлобной усмешкой. — В свое время я решил бы, что это кто-то из Филдингов.

— Более чем возможно.

— Дедушка?! — воскликнула Холли. — Не может быть! Конечно, он меня так и не простил, но он не мог... ведь правда не мог, Кит?

Мы подумали о старом упрямом грубияне, который до сих пор держал целую конюшню лошадей в полумиле отсюда и каждое утро орал на Поле на своих несчастных конюхов. В свои восемьдесят два года он по-прежнему оставался крепким, жилистым человеком, искусным интриганом, который сожалел лишь о том, что деда Бобби больше нет в живых и не с кем состязаться в хитрости.

Конечно, старый Филдинг был не менее старого Аллардека возмущен этим немыслимым браком, но он воспитал нас с Холли и по-своему любил нас. Я не мог поверить, что он способен попытаться разорить свою внучку. Разве что он впал в маразм от старости — такое, к сожалению, случается.

— Надо сходить к нему и спросить, — сказал я.

— Что, прямо сегодня? — Холли взглянула на часы. — Он, наверно, уже спит. Он же рано ложится.

— Утром схожу.

— Мне не хочется, чтобы это оказалось делом его рук, — сказала Холли.

— И мне не хочется.

Мы некоторое время посидели за кофе. Наконец я сказал:

— Составьте список всех людей, про которых вы знаете, что им подсунули это «Знамя» с выделенной статьей. Завтра попробую зайти кое к кому. По крайней мере, к тем, кого застану в воскресенье.

— Чего ради? — спросил Бобби. — Надеешься, что они передумают? Не надейся. Я уже пробовал. Они говорят, что им нужны деньги, причем немедленно. Люди привыкли верить тому, что пишут в газетах. Даже если это вранье.

— М-да, — сказал я. — Но я не только собираюсь лишний раз заверить их, что им заплатят. Я хочу узнать, не видел ли кто-то из них, кто принес эту газету. Спросить, когда она пришла. Короче, восстановить точную картину.

— Ладно, — сказала Холли. — Список мы составим.

— А потом, — сказал я, — надо вычислить, кто мог знать, с кем вы имеете дело. Кто мог составить такой же список. Хотя, конечно, — задумчиво продолжал я, — эту же газету могли получить и десятки других людей, которым вы ничего не должны.

— Я не знаю, — сказала Холли. — Мы об этом не думали.

— Ничего, завтра выясним.

Бобби зевнул.

— Почти всю ночь не спал, — пояснил он.

— Да, Холли мне говорила.

Снаружи внезапно послышался звон, резкий и настойчивый. Быть может, мертвого он и не разбудил бы, но лошадей в денниках разбудил наверняка.

— О господи! — Бобби вскочил на ноги так резко, что опрокинул стул.

— Он вернулся!

Мы высыпали во двор, готовые схватить Джермина Грейвса на месте преступления, похищающим своих собственных лошадей. И действительно обнаружили совершенно ошалевшего человека, отворившего дверь денника, да так и застывшего на месте. Только это был не Джермин Грейвс, а Найгель, старый главный конюх Бобби. Он включил свет в пустом деннике и повернулся к нам. Свет подчеркивал глубокие вертикальные морщины на его обветренном лице.

— Сути исчез! — встревоженно воскликнул он. — Сути исчез, хозяин! Я его сам кормил в полшестого и запер все двери, прежде чем уйти домой!

Голос у него был виноватый. Бобби тоже это заметил и успокоил его.

— С Сути все в порядке, — сказал он. — Я его переставил.

На самом деле коня Грейвса звали вовсе не Сути, но конюхи нередко дают лошадям с чересчур замысловатыми кличками имена попроще. Как прикажете разговаривать с лошадью по имени Неттльтон-Мейнор, к примеру? «Ну-ка, прими, Неттльтон-Мейнор!» «Неттльтон-Мейнор, старый разбойник, морковку хочешь?»

— Я просто зашел взглянуть на лошадей, — объяснил Найгель. — Шел домой из паба...

Бобби кивнул. Найгель, как и большинство главных конюхов, принимал состояние лошадей близко к сердцу. Главный конюх заботится о лошадях не за страх, а за совесть, будто о родных детях, и, словно заботливая матушка, на ночь всегда проверяет, как деткам спится.

— Ты слышал колокольчик? — спросила Холли.

— Еще бы! — Найгель наморщил лоб. — Около дома. — Он помолчал. Что это было?

— Проверяем новую систему сигнализации, — сказал Бобби. — Чтобы знать, если кто-то зайдет Во двор.

— Да ну? — заинтересовался старый Найгель. — А что, неплохо работает!

Глава 4

Сигнализация действительно работала неплохо, но никто больше не явился, чтобы еще раз испытать ее. Я спокойно проспал всю ночь, не раздеваясь, готовый к битве — но битва не состоялась. А утром Бобби вышел и отвязал веревку, прежде чем конюхи пришли на работу.

Они с Холли составили список получивших «Знамя», и после кофе, когда стало совсем светло, я взял машину Холли и отправился беседовать с ними.

Но сперва, поскольку день был воскресный и было еще довольно рано, я объехал все почтовые отделения и газетные киоски в городе и в окрестностях и спросил продавцов, не случалось ли им два дня назад, в пятницу, продавать кому-нибудь большую пачку номеров «Знамени».

Все ответили, что не припомнят такого. В пятницу было продано не больше номеров «Знамени», чем в четверг. Ни в одном из почтовых отделений или киосков не заказывали лишних номеров, и везде даже остались непроданные номера. Разносчики развезли столько же газет, сколько обычно.

Значит, самый простой и естественный путь закончился тупиком.

После этого я отправился к торговцу кормами. Это был не тот, который снабжал кормами моего деда. На самом деле поначалу меня удивило, что все имена в списке Бобби были мне незнакомы. Хотя потом, поразмыслив, я понял, что ничего удивительного здесь нет. Бобби, разумеется, имел дело с теми же поставщиками, что и его дед; а заклятые враги, похоже, не желали иметь ни общего кузнеца, ни общего ветеринара — короче, ничего общего. Каждый боялся, что другой при любой возможности станет шпионить за ним. И оба были правы.

И ни один торговец кормами в Ньюмаркете, где содержится несколько тысяч лошадей, не удивится, что к нему звонят в дверь, несмотря на выходной день. Торговец, который помахал мне рукой окна офиса, примыкавшего к дому, был молод и одет с иголочки. С безупречной речью, какой учат только в самых дорогих колледжах, он решительно заявил мне, что задерживать выплаты недопустимо, что у него самого туго с деньгами и что отпускать корма Аллардеку в кредит он больше не станет.

Я передал ему чек Джермина Грейвса, на котором Бобби, как положено, поставил передаточную подпись.

— А-а! — Лицо торговца просветлело. — Что же вы сразу не сказали?

— Бобби надеялся, что вы все-таки подождете, как обычно.

— Извините, не могу. И впредь я буду требовать, чтобы мистер Аллардек платил наличными.

— Сумма в чеке значительно больше того, что он вам должен, — заметил я.

— Ах, ну да. В таком случае я буду поставлять Бобби корма, пока эти деньги не кончатся.

— Благодарю вас, — сказал я и спросил, не видел ли он того, кто принес ему номер «Знамени».

— Нет. А в чем дело?

Я объяснил, в чем дело.

— Это была широко задуманная враждебная акция. Естественно, люди хотят знать, кто подложил им такую свинью.

— А-а.

Он призадумался. Я ждал.

— Газету доставили в пятницу, довольно рано утром, — сказал он наконец. — И ее принесли сюда, в офис, хотя обычно газеты мне приносят в дом. Я получил ее вместе с деловыми письмами. Где-то в половине девятого.

— И она была раскрыта на странице, где печатаются всякие сплетни, и та заметка была обведена красным карандашом?

— Да.

— А вы не задумывались над тем, кто это мог сделать?

— Да нет... — Он нахмурился. — Я решил, что кто-то хочет оказать мне услугу.

— Хм, — сказал я. — А вы вообще выписываете «Знамя»?

— Нет. Я получаю «Таймс» и «Спортивную жизнь».

Я поблагодарил его и ушел. Отнес выигранные Холли деньги водопроводчику. Тот очень обрадовался и ответил примерно то же, что и торговец кормами.

Он нашел «Знамя» на коврике у двери около семи утра. Кто его принес, он не видел. Мистер Аллардек задолжал ему за починку водопровода еще с лета, и, надо признаться, он позвонил ему и пригрозил обратиться в суд графства, если тот немедленно не заплатит. Выписывает ли он «Знамя»? Выписывает. В пятницу ему принесли два номера.

— Вместе? — спросил я. — В смысле они оба лежали вместе на коврике у двери?

— Да.

— Один на другом?

Он пожал плечами, подумал и сказал:

— Насколько я помню, тот, где была статья, обведенная красным, лежал снизу. Странно, я сперва подумал, что это почтальон принес два номера. А потом увидел выделенную заметку и решил, что кто-то из соседей хочет меня предупредить.

Я сказал ему, что из-за этой истории Бобби оказался в очень тяжелом положении.

— Да уж, наверно! — Он фыркнул. — Платить-то никто не любит. Вот когда у них трубы полопаются, деньги сразу у всех находятся. Как подморозит хорошенько...

Я заехал еще к трем кредиторам, указанным в списке. Поскольку им еще не заплатили, они разговаривали со мной более резко и не горели желанием помочь, но общая тенденция была все та же. «Знамя» доставили до того, как появились почтальоны с утренними газетами, и никто не видел, кто его принес.

Я снова отправился на почту и спросил, во сколько обычно почтальоны начинают разносить газеты.

— Газеты привозят около шести. Мы раскладываем их по пачкам, и почтальоны начинают их развозить около половины седьмого.

— Спасибо, — сказал я.

Мне кивнули.

— Не за что, заходите еще.

Как видно, операция была проведена чисто и с полным соблюдением конспирации. Это встревожило меня еще больше. И я отправился к своему деду, в тот дом, где я вырос: большой дом, окрашенный под кирпич, с карнизами, похожими на забавно вздернутые брови, поверху натянута колючая проволока.

Когда я въехал во двор, там никого не было. Все лошади оставались в денниках, и обе половинки дверей были закрыты, потому что день стоял холодный. Это был последний день сезона гладких скачек, и потому никто не выезжал на Поле тренировать лошадей. «Зимовка», как всегда называл это мой дед, уже началась.

Я нашел его в офисе. Он сосредоточенно печатал письма. Видимо, очередной секретарь снова ушел от него, не выдержав вечных придирок.

— Кит! — воскликнул он, на секунду оторвавшись от своего занятия.

— А я и не знал, что ты зайдешь! Садись, выпей чего-нибудь. — Он махнул худой рукой на стул. — Я сейчас. Проклятый секретарь сбежал. Никакого уважения к старшим, совершенно никакого!

Я сел и принялся смотреть, как он колотит по клавишам в два раза сильнее, чем это необходимо. Я вновь ощутил восхищение перед ним и ту несколько преувеличенную любовь, которую всегда к нему испытывал.

Больше всего на свете мой дед любил лошадей. Бабушку он тоже любил. В ту зиму, когда она умерла, он на некоторое время замолчал, и в доме воцарилась тишина, такая непривычная после того, как они с бабушкой столько лет орали друг на друга. Правда, через несколько месяцев дед начал орать на нас с Холли, а когда мы уехали — на секретарей. При этом он был вовсе не злой.

Он просто стремился к идеалу и не хотел мириться с тем, что мир несовершенен. Мелкие неурядицы сердили его, поэтому он большую часть времени пребывал в раздражении.

Дед кончил печатать и встал. Мы с ним были одного роста. Дед был сед как лунь, но держался прямо и подтянуто. На нем была рубашка, галстук и отлично скроенный твидовый пиджак. Мой дед не терпел небрежности ни в привычках, ни в одежде, ни в манерах. Конечно, он был одержимым; но, вероятно, именно это и приносило ему успех : в течение почти шестидесяти лет.

— У меня сегодня на ленч сыр, — сказал он. — Ты ночевать останешься?

— Я... это... я у Холли ночую.

Дед поджал губы.

— Твой дом здесь!

— Мне хотелось бы, чтобы ты с ней помирился.

— Я с ней разговариваю, — ответил дед. — Хотя это слишком большая честь для таких заносчивых крыс, как Мейнард и его сынок. Она иногда заходит ко мне. Время от времени приносит мне тушеное мясо и всякие вещи. Но его я на порог не пущу и сам туда не пойду, так что не проси.

Он похлопал меня по руке — это был знак высшего одобрения.

— Мы с тобой и вдвоем проживем, верно? Этого довольно!

Он повел меня в столовую. На столе стояли два подноса, накрытые салфетками. Он снял одну из салфеток. На подносе был тщательно сервированный ленч на одного: сыры, крекеры в прозрачной пленке, кубики масла, рахат-лукум, банан и яблоко с серебряным фруктовым ножичком. На втором подносе был обед.

— Новая экономка, — коротко пояснил дед. — Очень хорошая.

«Дай ей бог здоровья», — подумал я. Снял пленку с крекеров, сходил за вторым ножом и тарелкой, мы уселись друг напротив друга и принялись кушать.

Мы оба ели очень мало, дед от старости, я — по необходимости.

Я рассказал ему про статью в «Знамени» и тотчас с облегчением понял, что дед здесь ни при чем.

— Мерзость! — сказал он. — Хотя, надо тебе сказать, мой покойный отец вполне мог бы устроить такую штуку, если бы додумался. — Дед хихикнул:

— Я когда-то и сам мог бы устроить такое Аллардеку.

Для деда Аллардеком был дед Бобби, отец Мейнарда, недорогой усопший.

Сколько я себя помнил дед никогда не называл его иначе, чем просто Аллардеком.

— Но только не Холли, — сказал дед. — Холли я бы такого не сделал.

Это было бы некрасиво.

— Конечно.

Дед взглянул на меня.

— А она что, решила, что это мог сделать я?

— Она сказала, что этого не может быть и что ей очень не хотелось бы, чтобы это оказался ты.

Дед удовлетворенно кивнул. Он не обиделся.

— Верно. Малышка Холли! И что на нее нашло что она вдруг выскочила замуж за этого крысеныша?

— Он вовсе даже не плох, — сказал я.

— Он такой же, как Аллардек. Точно такой же. Весь напыжился, когда его лошадь обошла мою две недели тому назад в Кемптоне.

— Но ты не подал апелляции, насколько я помню, — заметил я.

— А не из-за чего было. Они не сталкивались, не мешали друг другу, не пересекали дорогу... Его лошадь обошла мою на целых три корпуса! — сказал он с возмущением. — А ты что, был там? Что-то я тебя не видел.

— Читал в газете.

— А-а.

Дед выбрал банан. Я съел яблоко.

— Я вчера смотрел тебя по телевизору на скачке на приз «Глашатая».

Противная скотина. Злобная. Это сразу видно.

— Угу.

— Вот и люди бывают такие же, — сказал дед. — Способные на все и готовые сделать все, что угодно.

— Но ведь он же выиграл! — возразил я.

— Еле-еле. И только благодаря тебе. И не спорь. Я люблю смотреть, как ты ездишь. Таких жокеев, как ты, среди Аллардеков не было, нет и не будет.

— Ты и Аллардеку это говорил?

— Говорил, конечно. Ух и злился же он! — Дед вздохнул. — С тех пор как он помер, все как-то не так. Я думал, мне легче дышать будет, но стало как-то скучновато. Я любил смотреть, как он кривится, когда мои лошади приходят первыми. А однажды мне удалось добиться, чтобы его лошадь сняли с соревнований на Сент-Леджере: мои шпионы мне доложили, что у нее стригущий лишай. Я тебе не рассказывал? Он готов был просто убить меня в тот день. И убил бы, если бы мог. Зато он переманил у меня одну владелицу — набрехал ей, будто я никогда не выставляю ее лошадей на те скачки, где они могли бы выиграть. Но они и у него не выигрывали. И я никогда не давал ему забыть об этом!

Он очистил банан, порезал его на ровные кружочки и теперь задумчиво смотрел на них.

— Мейнард опять же, — сказал он. — Мейнард меня тоже на дух не переносит, но Аллардеку он и в подметки не годится. Он тоже изо всех сил рвется к власти и ни перед чем не остановится, но он еще и подлюга, каким его папаша никогда не был, при всех своих недостатках.

— В смысле — подлюга?

— Молодец против овец, а против молодца и сам овца. Он лизал пятки всюду, куда пробивался, и наступал на тех, кто оказался ниже его. Он еще мальчишкой был мерзким подлизой. Однажды на Поле он имел наглость подойти ко мне и заявить, что, когда он вырастет, он станет лордом и тогда мне придется кланяться ему и всем остальным тоже.

— В самом деле?

— Он еще маленький был. Лет восьми, не то девяти. Я ему сказал, что он гаденыш, и надрал ему уши. Он, конечно, нажаловался папаше, и Аллардек прислал мне возмущенное письмо. Ох, и давненько же это было!

Он без особого удовольствия съел кусочек банана.

— Но вот это желание, чтобы люди ему кланялись, — это в нем осталось, я думаю. А иначе зачем ему весь этот бизнес?

— Чтобы выигрывать, — сказал я. — Ведь и мы с тобой тоже стремимся выигрывать, если можем.

— Да, только при этом мы не топчем других. Мы не хотим, чтобы нам кланялись. — Он ухмыльнулся. — Хотя я был бы не прочь, чтобы мне кланялись Аллардеки!

Мы сварили себе кофе. За кофе я позвонил дедушкиным поставщикам, его ветеринару, кузнецу и водопроводчику. Мой вопрос всех чрезвычайно удивил.

Нет, никто из них номера «Знамени» с обведенной красным статьей не получал.

— Да, видно, у крысеныша завелся предатель в собственном доме, сказал дед без особого сожаления. — А кто у него секретарем?

— У него нет секретаря. Он сам ведет дела.

— Хо. Вот у Аллардека секретарь был.

— Ты же мне раз сто говорил, что Аллардек завел секретаря только потому, что секретарь был у тебя. Ты в его присутствии похвалился, что у тебя так много лошадей, что приходится держать секретаря, и он тоже нанял секретаря.

— Ну да, он никогда не мог перенести, чтобы у меня было что-то, чего у него нет.

— И, насколько я помню, — сказал я, — ты был просто вне себя, когда он приобрел тренировочные стартовые кабинки, и не успокоился, пока не завел их и у себя тоже.

— Ну что ж, никто не совершенен! — Дед как ни в чем не бывало пожал плечами. — Но если у крысеныша нет секретаря, кто еще может знать его жизнь как свои пять пальцев?

— Вот в этом-то весь вопрос, — сказал я.

— Мейнард, — уверенно сказал дед. — Больше некому. Мейнард ведь жил с отцом еще долго после того, как женился. Он женился в восемнадцать... глупо, конечно, я это всегда говорил, но у него Бобби был на подходе. А в следующие пятнадцать лет он разъезжал туда-сюда; он считался помощником Аллардека, но то и дело мотался в Лондон заключать все эти сделки. Какао, представляешь? Ты когда-нибудь слышал, чтобы кто-то сделал состояние на какао? А Мейнард сделал! Аллардек долго пыжился, повсюду рассказывал, какой у него сын толковый. А моего сына уже не было в живых. Я ему однажды напомнил об этом, довольно резко. И с тех пор он заткнулся.

— Мейнард не станет губить карьеру Бобби, — сказал я.

— А почему нет? С тех пор как Бобби женился на Холли, Мейнард с ним даже не разговаривает.

Холли мне говорила, что если Мейнард хочет что-то передать сыну, он приказывает своему ручному адвокату ему написать. И пока что все письма были насчет того, чтобы Бобби вернул Мейнарду деньги, которые тот одолжил ему после окончания школы, чтобы купить машину. Холли говорит, Бобби был так благодарен отцу, что написал ему письмо, в котором говорил «спасибо» и обещал когда-нибудь эти деньги вернуть. Вот теперь Мейнард их с него и тянет.

— Просто поверить не могу!

— Это чистая правда.

— Вот ублюдок!

— Ну вот уж нет! — сухо возразил дед. — Мейнард кто угодно, только не ублюдок. Он вылитый Аллардек. Та же самая поганая ухмылочка. Такой же надменный. Жидкие волосы, подбородка все равно, что нет. И крысеныш этот тоже весь в них.

Крысеныш, то есть Бобби, любому постороннему показался бы самым обычным человеком с нормальным подбородком и довольно приятной улыбкой, но я промолчал. В доме Филдингов никогда не будут относиться беспристрастно к грехам и недостаткам Аллардеков.

Я провел у деда весь день и вечером вместе с ним обошел конюшни. Было всего половина пятого, но зимние дни коротки — на улице уже темнело, и в денниках горели желтые лампочки.

Конюхи, как всегда, суетились, выгребая навоз, разнося сено и воду, прибирая в денниках. Старый главный конюх (на которого, кстати, дед никогда не орал) обходил конюшни вместе с нами, обмениваясь с дедом короткими замечаниями по поводу каждой из пятидесяти или около того лошадей. Они беседовали тихо, серьезно и сосредоточенно. В их голосах слышалось некое сожаление.

Год со всеми его надеждами и триумфами подошел к концу, возбуждение улеглось...

Я очень боялся, что новый год для деда уже не наступит, что он заболеет или умрет. Он не хотел удаляться на покой, пока еще был в состоянии трудиться — ведь вся его жизнь была в работе, — но предполагалось, что в ближайшее время я поселюсь в этом доме и лицензия деда перейдет ко мне. Дед ожидал этого, владельцы были к этому готовы, мир скачек в целом полагал, что это дело решенное. Но я знал, что сам я к этому не готов. Я хотел еще хотя бы четыре-пять лет посвятить своему любимому занятию. До тех пор, пока у меня есть силы и есть владельцы, которые готовы мне платить, я хотел бы оставаться жокеем. Жокеи-стиплеры уходят раньше, чем те, кто участвует в гладких скачках, потому что падать с лошади на скорости тридцать миль в час тридцать раз за год — это забава для молодых, но я никогда не собирался бросать это дело раньше, чем в тридцать пять.

К тому времени, как мне исполнится тридцать пять, деду будет восемьдесят семь, а это даже для него многовато... Я передернул плечами — ветер был холодный, меня пробрала дрожь, — и прогнал эти мысли. Я готов был встретить будущее лицом к лицу, но ведь пока оно еще не наступило.

К большому неудовольствию деда, я расстался с ним у конюшен и вернулся в дом его врага, где застал конец того же вечернего ритуала обхода конюшен.

Лошади Грейвса все еще стояли в других денниках, а Бобби заметно повеселел:

Найгель сказал ему, что когда Грейвс по воскресеньям заходил проведать лошадей, он по меньшей мере дважды принимал чужих за своих.

Я смотрел, как Бобби возится с лошадьми. Он ощупывал ноги, чтобы проверить, не воспалились ли связки, смотрел, как заживают мелкие царапины, дружески хлопал их по крупу. Бобби, несомненно, был прирожденным лошадником, и чувствовалось, что лошадям с ним хорошо и спокойно.