Я стоял у главных ворот, разглядывая лица, и видел на большинстве из них праздничные улыбки, чего мы и хотели добиться. Заметно было, что поражены даже приглашенные Оливером телевизионщики, их камеры трещали вовсю по обе стороны внешней ограды ипподрома, около большого шатра и внутри него.

Марк подкатил «Даймлер» прямо к дверям конюшен, чтобы Марджори не нужно было идти от стоянки автомашин. Она увидела меня и поманила к себе властным жестом.

Приосанившись, она наблюдала, как я ковыляю, опираясь на трость, и, когда я подошел, показала рукой поверх шатров:

– Флаги!

– Но взгляните на лица.

Как я и думал, ее подкупили улыбки, веселые выкрики, шум и гам – праздничное настроение людей. Возможно, действо было больше похоже на ярмарку, но это было нечто незабываемое, ипподром Стрэттон-Парк теперь обладал новым, более радушным лицом, чем прежде.

Смягчившись, она произнесла:

– Полковник обещал нам ленч…

Я проводил Марджори до личной стрэттоновской столовой, где ее встретили те же дворецкий и официантки, которые всегда обслуживали семью на скачках, и она, по-видимому, сразу почувствовала себя совсем как дома. В середине стоял стол, который принесли рестораторы, накрыв его скатертью. В хрустальных бокалах отражался мерцающий шелковыми складками потолок, с которого струились косые лучи света и шел свежий воздух от невидимых глазу кондиционеров.

– Конрад сказал мне, – медленно проговорила Марджори. – Он сказал… чудо. Нас спасет чудо. Он ничего не говорил, что это так красиво.

Она замолчала, погрузившись в размышления.

– Мне кажется, вам приготовили шампанское, – сказал я, а дворецкий уже нес ей бокал на серебряном подносе и подвигал стул – складной стул с цветастой обивкой, десять таких стульев стояло вокруг стола.

Поскольку успех всего предприятия зависел от того, насколько мы сможем ублажить саму Марджори, мы постарались не забыть ничего, без чего она не могла бы чувствовать себя комфортабельно.

Она взяла тонкую ножку бокала, чопорно отставив палец. Через некоторое время произнесла:

– Садитесь, Ли. Если… если можете.

Я присел рядом с ней, теперь мне это удавалось без гримас боли на лице.

Ли. Не мистер Моррис, как прежде. Прогресс.

– Миссис Биншем…

– Можете называть меня Марджори… если хотите.

У меня с души свалился камень. Ах ты моя чудная, милая старушенция.

– Сочту за честь, – сказал я.

Она кивнула, показывая, что я правильно отнесся к ее предложению.

– Каких-то два дня тому назад, – проговорила она, – мои родственники обошлись с вами так мерзко. Мне даже трудно об этом говорить. А потом вы делаете для нас это, – она обвела рукой шатер. – Почему вы это сделали?

Я ответил не сразу:

– Возможно, вы и сами знаете, почему. Вы единственный человек, который знает об этом.

Она задумалась.

– Брат однажды показал мне письмо, которое вы написали ему после смерти Мадлен. Вы писали, что его деньгами оплачено ваше образование. Вы благодарили его. Вы это сделали ради него? Правильно?

– Да.

– Хорошо. Ему это было бы приятно.

Она поставила бокал, открыла сумочку, вынула крошечный белый платочек и промокнула им уголки рта.

– Мне его очень не хватает, – промолвила она. Легонько вздохнув, она спрятала платочек и попыталась выглядеть веселой.

– Ну, вот так, – сказала она. – Флаги. Счастливые лица. Прелестный солнечный день. Даже эти жуткие типы у ворот и то, кажется, разошлись по домам.

– Ах да, – вспомнил я. – Должен вам кое-что показать.

Вынув из кармана квестовское признание, я передал его Марджори и рассказал про Генри и этот неуместный гамбургер.

Она поискала очки, прочитала и схватилась за сердце, словно пытаясь унять его.

– Кит, – произнесла она, подняв на меня глаза. – Это машина Кита.

– Да.

– Копию вы отдали в полицию?

– Нет, – ответил я. – И это, между прочим, тоже копия. Оригинал в сейфе в кабинете Роджера. – Возникла пауза. Я решил продолжить: – Не думаю, что мне удастся разузнать, сколько денег задолжал Кит или кому, но я подумал, что это может пригодиться вам…

Она долго изучающе смотрела на меня.

– Хорошо, что мы поняли друг друга.

– У меня было не так много времени для этого.

Она чуть заметно улыбнулась:

– Мы познакомились только в среду на прошлой неделе.

«Какие долгие пять дней», – подумал я. В дверях столовой показалась женщина, за ней угадывалась еще одна, помоложе.

– Прошу извинить меня, – проговорила она, – но мне сказали, что я могу найти здесь Ли Морриса.

Я с трудом оторвался от стула.

– Я Ли Моррис.

Передо мной стояла полная, пышногрудая женщина лет шестидесяти, с большими голубыми глазами и коротко подстриженными седоватыми кудрями, обрамлявшими добродушное лицо. Одета она была в синие и бежевые цвета, на ногах – коричневые туфли на низком каблуке, на шее небрежно повязанный, в разноцветных квадратах, шелковый шарфик. Она держала большую коричневую сумочку с болтающейся золотой цепочкой, заменявшей лямку через плечо.

Вызвавшая меня особа скользнула взглядом за мою спину, задержалась на Марджори, затем последовал миг, когда обе женщины застыли от неожиданности. Я прочел это у обеих в глазах. Не оставалось сомнений, что они знают друг друга, хотя не показали это в открытую и не имели никакого желания обменяться хотя бы вежливыми приветствиями.

– Мне нужно переговорить с вами, – незнакомка нехотя отвела взгляд от миссис Биншем. – Не здесь, если не возражаете.

Я повернулся к Марджори:

– Вы меня извините?

Она могла бы сказать нет. Если бы она хотела, то вполне могла так поступить. Она бросила на пришедшую загадочный взгляд, подумала и согласилась:

– Да. Идите поговорите.

Незнакомая дама отступила в проход, остановившись в центре большого шатра, я шел за ней.

– Я Филиппа Фаулдз, – представилась она, как только мы вышли из столовой. – А это, – добавила она, отступив в сторону, чтобы я смог разглядеть ее спутницу, – это моя дочь Пенелопа.

Меня как будто дважды ударили по голове молотком – я не успел переварить первую новость, как меня потрясла вторая.

Пенелопа была высокой стройной блондинкой с длинной шеей, почти настоящий двойник моей Аманды – молодой Аманды, в которую я влюбился. Передо мной стояла изумительная девятнадцатилетняя девушка с серыми улыбающимися глазами, которая со смехом, очертя голову кинулась в омут по-юношески необдуманного брака.

Мне уже было далеко не девятнадцать. И все равно у меня перехватило дыхание, словно я все еще не вышел из юношеского возраста. Я произнес:

– Здравствуйте, – что прозвучало как-то совершенно не к месту.

– Есть тут где-нибудь бар? – спросила миссис Фаулдз, оглядываясь вокруг. – Кто-то сказал мне, что есть.

Я прошел с ней в одну из самых просторных «комнат» в большом шатре, баре для членов клуба, где за маленькими столиками, занятые сандвичами и спиртным, сидели немногочисленные посетители.

Филиппа Фаулдз непринужденно улыбнулась:

– Миссис Биншем пила шампанское, если я не ошибаюсь? Мне кажется, мы тоже могли бы последовать ее примеру.

Несколько огорошенный таким заходом, я повернулся к бару, чтобы исполнить ее желание.

– Плачу я, – сказала она, открыла сумочку и протянула мне деньги. – Три бокала.

Пенелопа прошла со мной к бару.

– Я захвачу бокалы, – сказала она. – Возьмете бутылку?

У меня застучал пульс. Глупо. Отец шестерых сыновей. Я слишком стар.

Бармен открыл бутылку и принял деньги. Миссис Фаулдз с добродушной улыбкой наблюдала за тем, как я наливаю искрящийся напиток.

– Вы знаете, кто я? – спросила она.

– Вам принадлежит семь процентов акций этого ипподрома.

Она кивнула.

– А вам восемь. Вашей матери. В свое время я очень неплохо знала вашу мать.

Я замер.

– В самом деле?

– Да. Продолжайте, продолжайте. Ужасно хочется пить.

Я долил ее бокал, и она сразу осушила его, словно ее и вправду мучила жажда.

– Вы знали мою мать, – спросил я, вновь наполняя ее бокал, – и вы знакомы с миссис Марджори Биншем?

– Сказать, что я знакома с миссис Биншем, было бы не совсем правильно. Я встречалась с ней только один раз, много лет назад. Я знаю, кто она. Она знает, кто я. Вы ведь заметили, верно?

– Да.

Я наблюдал за Пенелопой. У нее была гладкая, соблазнительная кожа бледно-персикового цвета. Мне хотелось дотронуться до ее щеки, погладить, поцеловать, как когда-то Аманду. Ради Бога, строго одернул я себя, остановись. Пора бы тебе, дураку, вылечиться.

– Никогда не была здесь раньше, – сказала миссис Фаулдз. – Мы видели в новостях, как были взорваны трибуны, так ведь, Пенелопа? У меня разгорелось любопытство. Потом в воскресных газетах тоже, конечно, появились статьи, там упоминалось и ваше имя и еще говорилось, что скачки будут продолжаться, как запланировано. Там писали, что вы акционер, пострадавший от взрыва. – Она посмотрела на мою палочку. – Все это было так ужасно. Но когда я позвонила сюда в контору, спросила, где вы, и мне сказали, вы будете здесь сегодня, я подумала, что неплохо было бы встретиться с вами, сыном Мадлен, после стольких лет. Я сказала Пен, что у меня есть несколько акций этого старого заведения, спросила ее, не хочет ли она пойти со мной, и вот мы здесь.

Я подумал, что о многом она умолчала, но все мое внимание занимала Пенелопа.

– Пен, дорогая, – ласково проговорила она, – тебе, должно быть, страшно скучно слушать наши с мистером Моррисом разговоры. Может быть, тебе сбегать посмотреть на лошадок?

– Еще очень рано, лошадей на парадном круге еще нет, – вмешался я.

– Быстренько, Пен, – похоже, мать и не заметила моей реплики. – Будь умничкой.

Пенелопа понимающе, почти заговорщицки, улыбнулась, выпила бокал до дна и весело упорхнула.

– Она такая милая, – сказала миссис Фа-улдз. – Моя единственная. Мне было сорок два, когда я ее родила.

– М-да… вам повезло, – промычал я, ощущая себя полным идиотом.

Филиппа Фаулдз рассмеялась.

– Я вас не раздражаю? Пен говорит, что я всех сбиваю с толку. Она говорит, что совершенно незнакомым людям я выкладываю то, что не следует рассказывать никому. А мне, честно говоря, нравится немного шокировать. Столько развелось вокруг всяких моралистов. Но тайны, секреты – другое дело.

– Что за тайны?

– Они есть у каждого человека. Особенно у женщины, и признайтесь, вам хотелось бы узнать какую-нибудь мою тайну, – обольстительно улыбнулась Филиппа.

– Откуда у вас взялось семь акций? – усмехнулся я.

Она поставила бокал, внимательно и доброжелательно, но с промелькнувшей в глазах хитринкой посмотрела на меня.

– Да, вот это вопрос!

Ответила она не сразу. Подумала и уточнила:

– Недели две назад в газетах писали, что Стрэттоны перегрызлись из-за ипподрома.

– Да, я об этом тоже читал.

– Потому вы и здесь?

– В основном, думаю, да.

– Я, знаете, выросла здесь. Не здесь, на ипподроме, а в поместье.

Я удивился:

– Но Стрэттоны, за исключением Марджори, хором утверждают, что не знают вас.

– Нет, не знают. Много лет назад мой отец был парикмахером лорда Стрэттона.

Она улыбнулась, увидев мое удивление, которое я и старался спрятать.

– Полагаете, я не похожа на дочь парикмахера?

– Ну, как вам сказать, просто я не знаю других дочерей парикмахеров.

– Отец арендовал дом на земле поместья, – объяснила она, – и у него были салоны в Суиндоне, Оксфорде, Ньюбери, но он аккуратно являлся в Стрэттон-Хейз стричь лорда Стрэттона. Мы переехали, когда мне не было еще пятнадцати лет, и жили рядом с нашим салоном в Оксфорде, и все равно отец раз в месяц ездил в Стрэттон-Хейз.

– Рассказывайте, пожалуйста, дальше, – проговорил я. – Лорд Стрэттон дал вашему отцу эти акции?

Она допила шампанское. Я не позволил бокалу пустовать.

– Нет, все было по-другому. – Она загадочно улыбнулась. – Отец умер и оставил мне свои салоны. К тому времени я освоила профессию косметички, получила дипломы и тому подобное. Однажды лорд Стрэттон зашел ко мне в оксфордский салон, посмотреть, как у меня получается без отца, и остался сделать маникюр.

Она улыбнулась. Выпила. Я больше вопросов не задавал.

– Ваша мать заходила в суиндонский салон делать прическу, – продолжала она. – Я бы, конечно, предупредила ее, чтобы она не вздумала выходить за эту грязную свинью, Кита, но она уже была за ним замужем. Бывало, она приходила в салон с синяками и ссадинами на лице и просила лично меня уложить волосы так, чтобы прикрыть их. Я отводила ее в специальный кабинет, и она иногда просто прижималась ко мне и давала волю слезам. Мы были примерно одного возраста и симпатизировали друг другу.

– Я рад, что у нее хоть кто-то был, – сказал я.

– Чудно получается, правда? Никогда не думала, что буду сидеть здесь и разговаривать с вами.

– Вы знаете обо мне?

– Мне рассказал лорд Стрэттон во время маникюра.

– Сколько же времени вы… ухаживали за его руками?

– Пока он не умер, – сказала она очень просто. – Но, знаете, все меняется. Я встретила моего мужа, родила Пенелопу, и Уильям, я хочу сказать, лорд Стрэттон, конечно, становился все старее и не мог… ну… но по-прежнему любил, чтобы у него были ухоженные ногти, и мы беседовали. Как очень старые, добрые друзья, понимаете?

Я понимал.

– Он дал мне акции одновременно с тем, как дал их вашей матери. Они хранились у его поверенных, которым было поручено следить за ними. Он говорил, что когда-нибудь они будут иметь ценность. В этом не было ничего особенного. Так, обыкновенный подарок. Лучше, чем деньги. Я никогда не хотела, чтобы он давал мне деньги. Он это знал.

– Ему повезло, – произнес я.

– Ах, дорогой вы мой. Вы такой же милый, как Мадлен.

Я потер ладонью висок, думая, что бы такое ответить ей.

– Пенелопа знает, – спросил я, – о вас и лорде Стрэттоне?

– Пен – ребенок, – ответила она. – Ей восемнадцать лет. Конечно, она ничего не знает. Как и ее отец. Я никогда никому об этом не рассказывала. И Уильям тоже… Лорд Стрэттон. Он не хотел причинять боль своей жене, и я тоже не хотела, чтобы он сделал это.

– Но Марджори догадывается.

Она кивнула.

– Она знала все эти годы. Приезжала посмотреть на меня в оксфордский салон. Специально договорилась о приезде. Думаю, ей просто хотелось увидеть, какая я. Мы с ней немного поговорили, так, ни о чем особенном. После этого она ничего никому не рассказывала. Она любила Уильяма так же, как любила его я. Она ни за что на свете не выдала бы его. Так ведь она и не выдала. До сих пор не выдала, так ведь?

– Да, так.

Помолчав, Филиппа уже другим голосом, стряхнув ностальгию, заговорила о деле:

– Так что мы теперь будем делать с ипподромом Уильяма?

– Если ипподром продадут под застройку, – сказал я, – вы получите кругленькую сумму.

– Сколько?

– Вы можете подсчитать это, как и любой другой. Семьдесят тысяч фунтов на каждый миллион, полученный от сделки.

– А вы? – откровенно спросила она. – Вы бы продали?

– Нельзя сказать, чтобы это не было соблазнительной перспективой. Кит рвет и мечет, чтобы продать. Больше того, он делает все, чтобы отвадить людей от ипподрома и его стало невыгодно бы содержать.

– В таком случае с самого начала я против продажи.

Я улыбнулся:

– Я тоже.

– И что?

– А то, что если мы добьемся того, чтобы были построены отличные трибуны, а под отличными я понимаю не гигантские, а удобные, чтобы люди толпой валили сюда, потому что им здесь хорошо и приятно, то наши акции будут приносить дивиденды более регулярно, чем до сих пор.

– Думаете, что конские скачки как таковые не отомрут?

– Они продолжаются в Англии уже более трехсот лет. Они пережили скандалы, мошенничества и какие только ни придумаешь беды. Лошади – красивые животные, а заключение пари – как наркомания. Я бы построил новые трибуны.

– Так вы еще и романтик, – поддразнила она меня.

– Я не стою на краю долговой ямы, – заметил я. – А Кит, возможно, стоит.

– Уильям говорил мне, что Кит – величайшее разочарование в его жизни.

Десятки вопросов роились у меня в голове, но задать их я не смог, потому что ко мне подошел служащий ипподрома и сказал, что полковник Гарднер просил бы меня срочно подойти к конторе.

– Пожалуйста, не уходите, не сказав, как найти вас, – я умоляюще посмотрел на Филиппу Фаулдз.

– Я буду здесь весь день, – заверила она меня. – Если вас не увижу, вот номер телефона моего оксфордского салона. Там вы меня наверняка найдете. – Она дала мне визитку. – А как мне найти вас!

Я записал номер моего мобильного телефона и сассекский домашний номер – на обратной стороне другой ее визитки, поскольку не имел таковой, и, оставив ее допивать шампанское, поспешил выяснять, какой еще очередной кризис обрушился нам на голову.

Ребекка металась туда-сюда перед входом в контору и разгневанно посмотрела на меня, когда я проходил мимо нее в дверь – никогда еще мне не приходилось видеть ее в таком растрепанном состоянии.

Роджер с Оливером находились в конторе. Они клокотали от ярости и скрежетали зубами.

– Вы не поверите, – сквозь зубы простонал Роджер, увидев меня. – У нас случилось все, что должно обычно случаться – в конюшнях поймали негодяя, пытавшегося испортить лошадь перед состязанием, на щите тотализатора произошло короткое замыкание, а в букмекерском зале у одного сердечный приступ. И вот теперь Ребекка рвет и мечет из-за того, что в палатке, где переодеваются женщины-жокеи, нет плечиков.

– Плечиков! – до меня не сразу дошло, о чем идет речь.

– Плечиков. Она говорит, что мы напрасно думаем, будто они собираются раскладывать свои вещи по полу. Мы обеспечили ее столом, скамейкой, зеркалом, тазом, подвели шланг с водой, устроили слив. Теперь она поднимает хипеж по поводу плечиков.

– А… – беспомощно протянул я. – А что, если взять веревку и пусть развешивает на ней?

Роджер вручил мне связку ключей:

– Вы не можете съездить на джипе до моего дома, там заперто, жена где-то здесь, но я не могу ее найти, и привезите несколько плечиков. Снимите с них одежду. Это с ума сойти можно, но вы не против? Сможете? Ноги выдержат?

– Обязательно, – сказал я с облегчением. – Я-то думал, что-то серьезное, когда вы послали за мной.

– Она скачет на конрадовской лошади в первом заезде. Для нее было бы очень серьезным – да и для всех нас, – если бы у нее совсем поехала крыша.

– О'кей.

Выйдя на улицу, я тут же натолкнулся на Дарта, он старался утихомирить сестру, но без всякой надежды на успех. При моем появлении он бросил это бесперспективное занятие, проводил меня до джипа и спросил, куда я собрался. Когда я сказал, что еду за плечиками, он сперва не поверил, а потом вызвался помочь, и мы с ним вместе поехали выполнять поручение Роджера.

– У нее совершенно разгулялись нервы, – пытался оправдать сестру Дарт.

– Да.

– Наверное, это от перенапряжения, от того, что каждый день рискует жизнью.

– Вероятно, ей следовало бы остановиться.

– Она просто выпускает пар.

Мы сняли одежду Роджера с целой кучи плечиков и на обратной дороге заскочили в автобус, где меня встретил футбольный рев на максимум децибел.

– Тоби, – позвал я, напрягая до предела голос. – С тобой все в порядке?

– Да, папочка, – он сделал немного потише. – Папочка, по телеку показывали Стрэттон-Парк! Все флаги показывали, и воздушный замок, и вообще все. Звали всех приезжать, скачки продолжаются, говорили, что получился настоящий праздник.

– Замечательно! – сказал я. – Хочешь поехать с нами к конюшням?

– Нет, спасибо.

– О'кей, увидимся позже.

Я рассказал Дарту про телепередачу.

– Это Оливер, он сумел это организовать, – заметил Дарт. – Я слышал, как он выкручивал руки телевизионщикам. Хочу сказать, они с Роджером и с вами, ну… вы такое сумели сделать…

– И Генри.

– Отец говорит, что семья неправильно вас восприняла. Говорит, не нужно было слушать Кита.

– Хорошо.

– Но он очень тревожится за Ребекку.

Я бы тоже потревожился, подумал я, если бы она была моя дочь.

Дарт передал плечики сестре, которая, не открывая рта, молча ушла с ними. Он сходил в контору еще и для того, чтобы отдать ключи Роджеру от джипа, которые взял у меня, чтобы, как он сказал, не беспокоить мои ноги, и там рассказал Роджеру и Оливеру про телепередачу, в которой главной новостью был наш большой шатер. Под конец он предложил мне выпить пива с сандвичем, чтобы ему можно было обойтись без стрэттоновского ленча.

– Кит, Ханна, Джек и Имоджин, – перечислил он. – От одного этого начнется изжога. – И потом: – Вы слышали, полиция забрала мои старые колеса на экспертизу?

– Нет, – ответил я, пытаясь найти у него на лице какие-нибудь следы озабоченности, но напрасно. – Не слышал.

– Вот досада, – проговорил он. – Придется брать машину в аренду. Я сказал полицейским, что пришлю им счет, они только хмыкнули. У меня эта бомба уже в печенках сидит. – Он с ухмылкой кивнул на мою палочку. – И у вас, наверное, тоже.

Когда мы добрались до бара, Филиппа Фаулдз уже скрылась, во всяком случае, нигде поблизости ее обнаружить не удалось. Мы с Дартом пили и жевали, и я сказал ему, что читал об одном рецепте для выращивания волос.

Он с подозрением, ожидая какую-нибудь западню, посмотрел на меня.

– Разыгрываете?

– Почему же, – с серьезным видом произнес я. – Это было бы слишком жестоко.

– Хинин, – догадался он, – и пенициллин.

– Правильно. Так вот, это снадобье от облысения взято из мексиканского справочника для лекарей, написанного в 1552 году.

– Я готов на все.

– Растолочь мыльный корень, – сказал я, – вскипятить в собачьей моче, бросить туда одну-две древесных лягушки и горстку гусениц…

– Ну и гад же вы, – обиделся он.

– Но так написано в книге.

– Вы бессовестный врун.

– Ацтеки клялись, что это хорошее лекарство.

– Я брошу вас Киту, – проговорил он. – Я собственным каблуком раздавлю вас.

– Книга называется «Кодекс парикмахера». Пятьсот лет назад это было серьезное медицинское произведение.

– Тогда что такое мыльный корень?

– Не знаю.

– Интересно, – мечтательно проговорил он, – помогает это или нет.

Перед первым заездом мы с Дартом стояли, положив руки на ограду парадного круга, наблюдая, как Конрад и Виктория разговаривают с дочерью-жокеем Ребеккой. Вместе с тренером они составляли одну из нескольких групп, озабоченно поглядывавших на своих четвероногих подопечных, терпеливо переминавшихся с ноги на ногу или прохаживающихся вокруг них на поводу у помощника конюха. Все они прикидывались, будто деловито оценивают шансы, но на самом деле сгорали от желания выиграть.

– Надо отдать должное, – проговорил Дарт, не в силах устоять перед соблазном высказать свое мнение, – Ребекка умеет отлично скакать.

– Да уж наверное, иначе бы не попала в число первых жокеев Англии.

– Она на два года моложе меня, а я не помню случая, чтобы лошадь хоть раз вскинулась на нее. Меня один раз лягнули, и я решил, большое спасибо, с меня хватит, но Ребекка… – В его голосе прозвучала уже знакомая мне смесь неприязни и уважения. – Она ломала кости, разбивалась, и все ничего. Я бы не смог желать победы так, как она жаждет побеждать.

– По-моему, – заметил я, – все люди с большими амбициями такие, по крайней мере какое-то время.

Он повернулся ко мне:

– А вы?

– Боюсь, нет.

– И я тоже.

– Потому-то мы и стоим здесь, – сказал я, – и наблюдаем за вашей сестрой.

Дарт покачал головой:

– До чего же вы просто смотрите на вещи.

Дали сигнал жокеям садиться по коням. Одетая в традиционные стрэттоновские цвета – куртка в сине-зеленую клетку на спине и груди с совершенно не в тон оранжевыми и ярко-красными рукавами – Ребекка легко, как перышко, вспорхнула в седло, ее маленькое стройное тело силуэтом мелькнуло в воздухе. От вспышки нервозности, вызванной самой тривиальной причиной – отсутствием плечиков, не осталось и следа, теперь мы видели перед собой спокойного, сосредоточенного профессионала, полностью владеющего собой и готового показать свое искусство зрителям.

Видно было, что Дарт наблюдает за ней с двойственным чувством. Он смотрел на сестру, которая затмила его мужской доблестью, которую он должен был бы, но не мог проявлять сам; смотрел с восхищением и неприязнью, понимал ее, но не любил.

Конрадовский скакун Темпестекси по сравнению с некоторыми другими на кругу имел длинноватое тело и коротковатые ноги. В скачках с препятствиями на две мили, как явствовало из афишки, участвовали лошади, которые не выигрывали скачки с препятствиями до первого января. Темпестекси, выигравший одни скачки после этой даты, получил штраф и должен был нести дополнительный семифунтовый груз, но, несмотря на это, все равно считался фаворитом.

Я поинтересовался у Дарта, сколько скакунов содержит его отец и сколько готовит для бегов, он сказал пять, как ему кажется, хотя их то больше, то меньше – все зависит от их ног.

– Сухожилия, – ограничился он коротким объяснением. – Конские сухожилия такие же деликатные штуки, как скрипичные струны. В данный момент Темпестекси – для отца свет в окошке, все его надежды и мечты. Пока у него никаких проблем с ногами.

– Конрад делает ставки?

– Нет. Ставит мама. И Кит. Он сейчас поставил бы на Доувер-хаус, если бы тот принадлежал ему, поверьте мне. Он бы поставил на кон все, буквально все, до чего только смог бы дотянуться. Если Ребекка не придет первой, Кит просто прикончит ее.

– Это ему не поможет.

Дарт захохотал.

– Уж кому-кому, а вам-то должно быть известно, что у Кита логика никогда не берет верх над чувствами.

Лошади потянулись с парадного круга к скаковой дорожке, и мы с Дартом тронулись по направлению к импровизированным трибунам, появившимся на свет благодаря усилиям Генри.

Стоячие трибуны были набиты битком, и я всерьез беспокоился, не окажется ли хвастовством обещание Генри, что с ними ни при каких обстоятельствах ничего не случится. За последний час толпы народа вливались на ипподром подобно полноводной реке и буквально наводнили асфальтовый бордюр перед трибунами, захлестнули не только большой шатер, но и букмекерскую, в воздухе стоял ровный гул, создаваемый большой массой людей. В буфеты, столовые, кафетерии невозможно было пробиться, всюду скопились очереди. Люди давились в барах, долго ждали своего череда в тотализаторе, в кассах при входе давно уже распродали заранее отпечатанные входные билеты и афишки. В конторе самая большая копировальная машина работала на пределе мощности, печатая бумажки, которые должны были заменять привычные билеты, и чуть было не дымилась от напряжения.

Мимо нас промчался Оливер, на секунду задержавшись, чтобы вытереть пот со лба и поделиться радостным возбуждением:

– Подумать только, что может сделать телевидение!

– Ну что же, просто вы хорошо поработали. Ожидая старта первого заезда, я сказал Дарту:

– Здесь Филиппа Фаулдз, на скачках.

– Ну? А кто это?

– Еще один акционер не-Стрэттон.

Не видно было, чтобы мое сообщение хоть сколько-нибудь его заинтересовало.

– Никто не упоминал ее тогда, на собрании, когда вся семья была в сборе. С какой радости она пришла?

– Как и я, посмотреть, что может статься с ее капиталом.

Дарт уже позабыл про нее.

– Все, пошли! – завопил он. – Ребекка, давай, Ребекка!

Для тех, кто наблюдал за скачками с трибун, заезд складывался очень спокойно и ровно. Первый круг лошади шли компактной группой, спокойно преодолевая препятствия, миновали линию будущего финиша почти в том же порядке, как сложилось на первых метрах первого круга, и вырвались на второй круг.

По всему было видно, Дарт горел желанием увидеть победу сестры. Он всем телом подался вперед, напрягался каждым мускулом, повторяя за ней плавные скаковые движения, а когда она перед последней серией препятствий перешла на второе место, он подскочил и что было мочи закричал, присоединившись к хору ему подобных, жаждавших ее победы.

И она победила. Победила меньше чем на корпус, в последний момент подав лошадь вперед и устремившись к финишу тугим жгутом спрессованных в порыве мускулов, против чего ее соперник ничего не смог поделать, сколько ни старался помочь лошади, хлопая себя по бокам локтями, сколько ни стегал ее хлыстом. На последних метрах Ребекка без натуги обошла его.

Толпа шумно приветствовала ее. Дарт сиял. Все устремились к тому месту, где победитель расседлывал лошадь, и там Дарт присоединился к родителям и Марджори, бурно обнимавших и целовавших его сестру. Стянув с лошади седло, Ребекка выскользнула из круга расчувствовавшихся родственников и решительно нырнула в палатку, где проходило взвешивание. Она держалась истым профессионалом – движения скупые, отрешенность во взгляде, она пребывала в своем закрытом для других мире, в котором постоянно рискуют, очертя голову кидаются вперед и думают о том, что недоступно непосвященным, а теперь все это было окрашено еще и радостью успеха.

Я направился к дверям конторы и увидел, что четверо мальчиков послушно явились туда и стояли, поджидая меня.