Миллионы Стрэттон-парка

– Небольшим пожарчиком? – догадался я.

– Небольшим! Вы тоже скажете. Выгорело полакра. Склад, косилки, аппаратура для радиоуправления, не осталось ничего, только угольки. Уильям говорил, что ни у кого не было сомнений, что это поджог. Страховая компания послала людей расследовать пожар. Было столько полиции. Форсайт не выдержал и один на один с Уильямом во всем признался.

Она вздохнула и немного помолчала.

– Ну, и что было? – спросил я.

– Ничего не было.

– Ничего?

– Ничего. Поджечь свое собственное добро не преступление. Уильям заплатил за все. Страховые затребованы не были. Он оплатил закладную с процентами и продал землю, на которой стоял сгоревший склад. Оплатил все контракты на никудышные косилки, только бы не было исков в судах. Вернул банку заем, опять же с процентами, чтобы спасти айвэновский садовый центр от продажи, поскольку тот был объявлен гарантией сделки. Все это влетело в такую копеечку, что трудно даже представить. Уильям поставил всех членов семьи в известность, что благодаря форсайтовской афере и его преступной проделке все они получат в наследство намного меньше, чем могли бы, если бы не Форсайт. После этого все перестали разговаривать с Форсайтом. Он стал плакаться по этому поводу Уильяму, и тот прямо сказал ему, что придется выбирать между бойкотом и тюремной камерой, да еще быть благодарным, что все так обошлось. Тогда Форсайт сказал, что это Кит велел ему сжечь склад. Кит назвал Форсайта лжецом. Но Уильям сказал мне, что, по-видимому, это правда. Он сказал, что Кит всегда говорил, что избавиться от чего-либо лучше всего, спалив все дотла.

«Вроде березового препятствия, – подумал я, – или трибун ипподрома».

– Вот! – проговорила она, словно сама поражаясь легкости, с которой принялась рассказывать. – Я же говорила вам! Я не чувствую, чтобы покойный Уильям стоял у меня за спиной и говорил, чтобы я замолчала. Как раз все наоборот. Мне кажется, он одобряет, мой дорогой, где бы он ни обретался.

Спорить с ней мне было ни к чему. Я произнес:

– Ну, Форсайт хоть был откровенный жулик. Никаких там изнасилований, наркотиков…

– Да, мой дорогой, такие вещи скрыть бывает много труднее.

Какой-то нюанс в ее голосе, что-то вроде затаенного удивления, заставил меня задать вопрос:

– Но все-таки возможно?

– Вы заставляете меня преступить клятву!

Но заход был определенно сделан, и ей явно хотелось поговорить на эту тему.

– Я им не скажу, – заверил я ее. – Я буду, как вы, хранить секрет – и никому!

Не знаю, поверила она мне или нет. Не знаю, в самом ли деле я собирался сделать то, что обещал. Но все равно это подтолкнуло ее продолжить рассказ.

– Так вот… это уже касается Ханны…

– И что же с ней было? – спросил я, когда Филиппа замолчала.

– Она росла злой, ожесточенной.

– Да, знаю.

– Полное отсутствие чувства собственного достоинства, понимаете, мой дорогой?

– Нет.

– Кит делал все, чтобы она не забыла, что ее бросила мать. Бедняжка Мадлен. Мадлен много плакала и говорила мне, что отдала бы все на свете, только бы у нее был выкидыш, но мы с ней тогда были слишком молоды и не знали, как устроить аборт… в те времена нужно было иметь связи, потому что семейный доктор ни за что не стал бы помогать вам. И вообще, кто бы взялся помочь молодой замужней женщине избавиться от первого ребенка? До Кита дошло, что она интересовалась этим, он в припадке ярости выбил у нее два передних зуба. – Она сделала большой глоток джина. – Уильям говорил мне, что Кит рассказал Ханне, что ее мать хотела прирезать ее. Вы можете этому поверить? Кит всегда отличался жестокостью, но сказать такое собственной дочери! Он хотел, чтобы Ханна возненавидела Мадлен, и так оно и было. Уильям говорил, что ради Мадлен пробовал полюбить Ханну, как следует воспитать ее, но Кит всегда был рядом, отравляя ее ум, и она никогда так и не стала милой девчушечкой. Уильям говорил, что она всегда была угрюмой и озлобленной.

– Бедная Ханна.

– Ну, так или иначе, но из нее выросла красивая девочка, но как-то по-своему красивая. Уильям говорил, что она чувствовала себя все более отвергнутой и начинала ненавидеть всех без разбора, а потом влюбилась в этого цыгана и позволила ему заниматься с ней любовью. – Филиппа передернула плечами и вздохнула. – Уильям говорил, что он был беспутным бродягой, судимым за мелкое воровство. Уильям говорил, что не понимает Ханну. Но все дело было в отсутствии чувства собственного достоинства.

– Да.

– Ну, и закончилось все, конечно, беременностью. А этот цыган прекрасно знал, как ему действовать. Он заявился к Киту и потребовал отступных, иначе он разнесет по всей деревне, что спит с его красавицей дочерью. Кит накинулся на него, сбил на землю, избивал ногами, и у того произошел разрыв почки.

«Черт возьми, – подумал я, – мне еще повезло».

– Кит сказал Уильяму об этом. Эта троица ребят всегда норовила заставить старика расхлебывать дерьмо. Уильям откупился от цыгана, и это обошлось в десять раз дороже того, что тот спрашивал у Кита первоначально.

– Жуть зеленая, – сказал я.

– Вот так и появился на свет Джек, и ему не удалось вырасти нормальным человеком. Ханна души в нем не чает. Уильям платил и платил без конца за его воспитание.

– Уильям рассказывал вам все это?

– Ну да, дорогой мой. Ну, не все за один присест, как я рассказываю вам. У него иногда случались моменты откровения. Он приходил ко мне, смертельно устав от них всех, и облегчал душу, мы немного выпивали джина, и – если ему хотелось, ну, вы знаете, мой дорогой – потом он говорил, что ему стало лучше, и уезжал домой…

Она вздохнула по далекому прошлому.

– Конрад, – неожиданно проговорила она, – много лет назад пристрастился к героину.

– Не может быть!

Филиппа кивнула:

– В молодые годы. В наше время молодежь знает, что им грозит, когда увлекаются наркотиками. Когда Конраду было двадцать, для него это казалось великим приключением. Так это объяснял Уильям. Они стали колоться вместе с другим молодым человеком, второй вколол себе слишком большую дозу и умер. Это было в университете. Как рассказывал Уильям, разразился дикий скандал, но он забрал Конрада оттуда, замял все и поместил Конрада в закрытую и очень дорогую клинику на лечение. Конрада он заставил написать письмо и описать все, что он чувствовал, и все, что видел под воздействием наркотика. Уильям не показывал мне, что написал Конрад, но письмо это все еще хранил. Он сказал, что Конрад вылечился, и гордился им. Но в университет Конрад не вернулся. Уильям держал его дома, в поместье.

Вот он, этот крючок, на котором Марджори держала Конрада. Даже по прошествии стольких лет Конраду не хотелось, чтобы стало известно о его юношеском проступке.

Филиппа допила джин и налила себе еще.

– Освежить ваш стакан?

– Да нет, мне хватит. Пейте, пейте. Я же весь в скобках.

Она рассмеялась и заговорила совершенно свободно и непринужденно:

– Когда Киту было приблизительно столько же лет, когда он был молод и красив, и еще до того, как он натворил все эти жуткие вещи, он отшлепал дочку одного из рабочих на ферме. Спустил трусики и отшлепал. Она не сделала ничего плохого. Он сказал, что ему хотелось узнать, как это будет. Уильям заплатил отцу девушки целое состояние – конечно, по тем временам, – чтобы тот не пошел в полицию. А ведь тут и не пахло изнасилованием.

– Все равно ничего хорошего.

– Как сказал Уильям, Кит получил урок. После этого он бил и насиловал только своих жен. А за это не наказывают.

Лицо у нее сразу посуровело, мое, наверное, тоже.

– Простите, мой дорогой, – промолвила она. – Я любила Мадлен, но прошло уже целых сорок лет. И она сумела выбраться из этого, снова выйти замуж, родить вас. Уильям говорил, что Кит никогда не простил ей, что она презирала его.

Возможно, потому, что я никак не мог выбросить это из головы, я проговорил:

– Вчера Кит сказал, что обязательно прикончит меня. Прошло уже столько лет, сорок, а он все еще хочет поквитаться.

Она озабоченно посмотрела на меня.

– Он в самом деле так сказал?

– Да.

– Но, мой дорогой, вы не должны недооценивать его. Он очень вспыльчив. Что вы собираетесь делать?

Я видел, что ею руководит больше любопытство, нежели забота обо мне, в конце концов, речь шла не об ее жизни или смерти.

– От одного моего вида он приходит в бешенство, – сказал я. – Можно было бы просто уехать. Уехать домой. Положиться на судьбу, может быть, он и не кинется за мной.

– Дорогой, вы принимаете это слишком легко.

Я и сам почти не спал эту ночь, думая про тоже, но ответил с очень беспечным видом:

– Возможно, потому, что все это так не похоже на настоящую жизнь, как будто это происходит с кем-то другим, то есть я хочу сказать, что как-то непривычно обсуждать, убьют тебя или нет.

– Очень хорошо вас понимаю, – сказала она. – Так что… вы уезжаете?

Ответить ей я не мог, потому что и сам не знал, что сказать. Я должен был помнить, что со мной тут пятеро детей, и ради их безопасности мне следовало бы, думал я, избегать каких-либо столкновений. Он с таким остервенением бил меня ногами, что не приходилось сомневаться в его маниакальной ненависти ко мне, а теперь он, похоже, уверен, что получил вполне законное оправдание для нападения на меня, так как с моей помощью признание Квеста попало в руки Марджори. Фактически Кит был уличен в преступлении, он возненавидел меня окончательно. Глубоко в душе я верил, что этот псих не остановится перед убийством, и тогда невольно становилось не по себе.

Благоразумие подсказывало мне уехать, сделать это хотя бы ради детей. Да, благоразумнее всего было бы уехать. Нельзя быть героем каждый день недели, сказал я недавно Тоби, и сейчас пришло время отступать.

Однако я, может быть, и хотел бы уехать, но та часть моей личности, которая принимает окончательные решения, уехать не могла.

– Как жалко, – с досадой произнес я, – что не смогу поступить, как принято у Стрэттонов, и шантажировать Кита, чтобы он оставил меня в покое.

– Да вы что, мой дорогой! Что вы говорите!

– Просто у меня нет компромата на него.

Она наклонила голову набок, глядя на меня и размышляя.

– Не знаю, поможет это вам или нет, – медленно произнесла она, – но у Конрада, вероятно, имеется то, о чем вы сейчас сказали.

– Что же такое у него есть? Что вы имеете в виду?

– Мне неизвестно, что это такое, – ответила она, – но Уильям каким-то образом имел возможность приструнивать Кита последние несколько лет. Какая-то постыдная история. Раньше он даже морщился, когда при нем упоминали имя Кита. Однажды Уильям сказал, что есть вещи, огласки которых он не хотел бы даже после смерти, и он собирался рассказать обо всем Конраду, наследнику, чтобы тот был в курсе темных дел семьи. Мне никогда до этого не приходилось видеть Уильяма таким расстроенным. Когда он приехал ко мне в следующий раз, я поинтересовалась этим, но он не хотел вдаваться в подробности. Он только сказал, что передаст Конраду запечатанный конверт с категорическим указанием, когда его открыть, если вообще возникнет ситуация, чтобы его понадобилось открыть, и при этом добавил, что всегда старался делать для своей семьи только добро. Одно только добро.

Она остановилась, замолчав от переполнявшего ее чувства.

– Он был таким милым, ах, если бы вы только знали.

– Да.

Тайна перестала быть тайной. Филиппа уронила несколько слезинок, отдав дань старой любви и привязанности, а теперь обрела душевное равновесие. Я встал, поцеловал ее в щеку и спустился по лестнице за своими свежеподстриженными сорванцами.

Они смотрелись великолепно. Мастерство Пенелопы снова растопило мои чувства. Мальчики хохотали вместе с ней, и я, я, сгоравший от желания обнять ее, заплатил за их стрижку (как она ни протестовала), поблагодарил ее и, умирая от желания, вышел с сыновьями на улицу.

– Мы сюда еще вернемся, папа? – спрашивали они.

Я пообещал:

– Да, как-нибудь, – а сам подумал: «А почему бы и нет?» и «А может, она полюбит меня?», а еще подумал, что она ведь понравилась детям, и стал убаюкивать себя всякими безнадежными аргументами в свое оправдание, даже почувствовал решимость покончить со своим неудавшимся браком, который совсем еще недавно, в поезде, так хотел сохранить.

Гарднеры подобрали нас вместе с чистой одеждой, яблоками, новыми кроссовками и новыми прическами и доставили на ипподром, вернув к повседневной жизни.

Вечером мы позвонили Аманде. Только восемь часов вечера, но голос у нее был совсем сонный.

Всю ночь я проворочался с боку на бок, думая о несовместимости своих желаний и долга, а еще о Ките и о том, что бы такое он мог замыслить против меня. С этой стороны надвигалась реальная опасность. Я думал о страхе, я думал о смелости и о том, что совсем не готов бороться с ним.

ГЛАВА 14

К среде Генри уже собрал все свои вещи, инструменты и уехал домой на последнем грузовике, оставив после себя подготовленный к следующим бегам большой шатер и другие палатки, и пообещал подумать о том, что можно будет еще сделать.

Во вторник развевавшиеся над большим шатром флаги спустили и, завернув в специальные мешки, спрятали до следующего раза. Вентиляторы-фены отключили, выключили электричество. Боковые палатки, использовавшиеся рестораторами, плотно закрыли, чтобы никто не мог в них проникнуть. Оставленный Генри работник вместе с рабочими ипподрома отдраили пол, смыв с него швабрами и щетками следы тысяч ног.

В среду утром Роджер и я прошлись по главному шатру, заглядывая без особой цели в большие помещения по обе стороны прохода. В них не было ничего, ни стульев, ни столов, только валялись несколько пластиковых ящиков от бутылок. Свет падал только сквозь щели в стенах и персиковую крышу, все время меняясь от яркого к тусклому и обратно, когда над шатром проплывали облака.

– Какая тишина, верно? – сказал Роджер. Где-то хлопнул от налетевшего порыва ветра плохо закрепленный брезент, и снова стало тихо.

– Трудно поверить, – согласился я, – что тут делалось в понедельник.

– Вчера к вечеру мы получили последние цифры о числе посетителей, – сказал Роджер. – На одиннадцать процентов больше прошлогодних. Одиннадцать процентов! И это несмотря на то, что трибуны разнесены в щепки.

– Именно потому, что они разнесены, – заметил я. – И благодаря телевидению.

– Да, по-моему, так оно и есть. – У него было прекрасное настроение. – Вы читали вчерашние газеты? «Смелый Стрэттон-Парк». Вот так! Об этом я даже и не мечтал!

– Стрэттоны, – сказал я, – говорили, что у них сегодня утром встреча. Вы не знаете где?

– Только не здесь, насколько я знаю. Здесь только контора, и помещение слишком маленькое. Они обязательно скажут вам где, если собираются поговорить.

– Я в этом не слишком уверен.

Мы медленно, необычно не торопясь, направились к конторе, по дороге нас догнал на своем драндулете Дарт.

– Привет, – непринужденно проговорил он, вылезая из машины. – Я что, первый?

Роджер объяснил ему ситуацию. Дарт удивленно поднял брови:

– Когда Марджори сказала о встрече, я посчитал само собой разумеющимся, что это здесь.

Дружески болтая, мы втроем продолжили путь. Дарт проговорил:

– Полиция вернула мне колеса, и знаете, что самое удивительное? Я еще на свободе. По-моему, еще немного, и я угожу за решетку. Они решили, что это я взорвал трибуны.

Роджер остановился и изумленно повернулся к нему:

– Вы?

– Знаете, вдруг мой автомобиль отозвался на травку, гашиш, опиум, навоз бешеной коровки, немытые ногти, в общем на что угодно. Их псы и пробирки буквально взбесились. От тревожной сирены стены заходили ходуном.

– Нитраты, – определил я.

– Вот-вот. Эту штуку, которой взорвали трибуны, привезли в моей машине. Между восьмью и половиной девятого, в пасхальную пятницу. Так они утверждают.

– Не может быть, – удивился Роджер.

– Вчера весь день трясли меня, как грушу. – Хоть Дарт и хорохорился, было видно, что он нервничал. – Всю плешь мне проели, бубнили одно и то же, где я взял эту дрянь, РЕ-4, или как она там называется. Спрашивали, кто мои сообщники. Кто эти люди? А я только таращил глаза. Попытался отшутиться. Мне сказали, что не видят повода для смеха, – он состроил печально-комическую рожу. – Меня обвинили в том, что я был в школьной военной организации. Господи! Это же было тысячу лет назад! Только подумать! Я им сказал, ну и что, какой в этом секрет? Год или два я промаршировал, чтобы ублажить деда, но никакого солдата из меня просто не могло выйти, я совсем для этого не подхожу. Извините, полковник.

Роджер махнул рукой. Мы все зашли в контору и стоя продолжали разговор.

Дарт продолжил:

– Они утверждали, что я определенно должен был научиться обращению с взрывчаткой в этой организации. Ну нет, сказал я. Я не дурак, чтобы изображать из себя идиота. Единственно, что я очень ясно помню, так это как мы карабкались на танк и как я боялся свалиться под гусеницы. Меня потом преследовали ночные кошмары. Ну и скоростъ! В общем, я сказал, что лучше им поговорить с Джеком, он там марширует и по той же причине, что и я, все еще ходит в школу, и его тошнит от всего этого. Его они не спросили, где берут все эти бум-тарарах штучки, а мне почти надели наручники.

Когда он замолчал, я спросил:

– Вы обычно запираете свою машину? Я имею в виду, кто еще мог приехать на ней в половине девятого утром пасхальной пятницы?

– Вы что, не верите мне, что ли? – обиделся он.

– Нет, я вам верю. Честное слово. Но если за рулем машины, вашей машины, сидели не вы, то кто же сидел в ней?

– У меня в машине не могло быть взрывчатки.

– Вам придется смириться с тем фактом, что она там была.

Он упрямо стоял на своем:

– Ничего об этом не знаю.

– Ну ладно… э… Вы запираете машину?

– Нечасто, нет. Когда она стоит у моих дверей, нет. Я сказал об этом полиции. Я сказал им, что, возможно, оставил в зажигании ключ. Сказал, что его мог взять кто угодно.

Мы с Роджером старались не смотреть на Дарта, чтобы не выглядеть обвинителями. «У его дверей» означало, что воры вряд ли могли добраться до его машины. Это значило у задних дверей огромного фамильного особняка Стрэттон-Хейз.

– А что, если автомобиль брал Кит? – спросил я и понаблюдал за его взглядом.

Он был решительно ошарашен:

– Не понимаю, о чем вы говорите. Я не знаю, кто брал мою машину.

– И не хотите знать.

Он кривовато улыбнулся:

– Ну что вы за человек, честное слово. Роджер заговорил, стараясь выглядеть объективным:

– Только позавчера Кит поклялся Ли, что убьет его. Я ни минуты не сомневаюсь, что он говорил, что думает. Нельзя винить Ли за то, что ему хочется знать, не Кит ли взорвал трибуны.

Дарт несколько секунд смотрел на меня. Я улыбнулся ему глазами.

– Не думаю, что это был Кит, – наконец произнес Дарт.

– Я перещупаю все под моим автобусом, – сказал я ему. – Я не допущу, чтобы мои дети поднялись в него, пока не буду спокоен, что они в полной безопасности.

– Ли! – Он явно испытал шок. – Он этого не сделает, он этого не может сделать. Нет, даже Кит этого не может. Клянусь вам…

Он не мог произнести больше ни одного слова. Хотя все равно он сказал мне то, что я хотел услышать. Долю правды, пусть даже не всю правду.

– А вы не могли бы из чувства фамильной солидарности, – притворяясь веселым и игривым, сказал я, – подумать над тем, чтобы помочь мне найти способ помешать Киту осуществить свою не очень приятную угрозу? Чтобы уберечь его и вообще всех вас, как бы это выразиться, от последствий?

– Ну конечно.

– Чудесно.

– Но я не вижу, что я могу сделать.

– Я вам чуть позже растолкую. А сейчас, где же все собираются?

– Вот черт, действительно.

Он позвонил по телефону из конторы и, как стало ясно, соединился с домом родителей, к телефону подошла уборщица, которая не смогла ответить, где сейчас лорд или леди Стрэттон.

– Вот черт, – пробормотал Дарт, набирая другой номер. – Айвэн? Где все собираются? У тебя дома? Кто там есть? Ладно, скажи, что я задерживаюсь и буду позже. – Он повесил трубку и беззаботно улыбнулся мне с Роджером. – Там мои родители, еще Ребекка и Ханна, Имоджин и Джек, они ждут тетю Марджори. Слышу, как там уже орет Кит. Сказать по правде, я не горю желанием идти туда.

– Тогда не ходите, – сказал я.

– Айвэн назвал это большим сбором. Это значит, что я должен там присутствовать. Сагре diem, так об этом говорят.

Мне выпадала возможность, о которой я мог только мечтать.

– А что, – сказал я, – если вы отвезете меня в дом к своим родителям, скажете уборщице, что я друг семьи, и оставите там, пока сидите на семейном сборище?

Он удивился:

– Это еще зачем?

– А так, для удачи, – сказал я.

– Ли…

– О'кей. Затем, что я посмотрю на проект новых трибун, от чего отказался в прошлый раз.

Роджер начал было показывать мне, что я уже видел планы, но потом, к счастью, бросил это делать.

Нахмурившись, Дарт проговорил:

– Честно говоря, я не очень-то понимаю…

Поскольку мне совсем не хотелось, чтобы он понял, я сказал, выразив свою мысль довольно расплывчато:

– Это для блага вашей семьи. Я вам уже говорил, если вы не хотите, чтобы Кит меня прикончил, доверьтесь мне.

Он доверял мне, как никто другой в их семье, и его жизнерадостная натура в конце концов одержала верх.

– Если вы этого хотите, – согласился он, до него все еще не доходило, зачем это мне нужно. – Вы имеете в виду сейчас!

– Совершенно верно. Единственно, если не возражаете, завернем к моим ребятам, и я скажу им, что ненадолго отлучусь с ипподрома.

– Вы потрясающий человек, – сказал Дарт.

– Они будут чувствовать себя уверенней, если будут знать.

Дарт посмотрел на Роджера, тот согласно кивнул.

– Кристофер, старший, сказал мне, когда они не дома, а в своем автобусе, они не беспокоятся, когда отца нет, они знают, что он уехал, и приблизительно представляют себе, когда он вернется. Тогда они сами заботятся о себе и не ждут помощи.

Дарт комично завращал глазами, комментируя таким образом превратности моего домашнего быта, но пошел со мной к своему автомобилю. На переднем сиденье я увидел большой журнал в глянцевой обложке «Американский клуб ухода за волосами», с его обложки смотрел улыбающийся молодой человек с копной волос на голове.

Пряча журнал в дверной карман сбоку от себя, Дарт сконфуженно объяснил:

– Здесь о том, как укреплять волосы полимерами. Знаете, похоже, это неплохая мысль.

– Займитесь этим, – поддержал я его.

– Нечего смеяться надо мной.

– А я и не смеюсь.

Он бросил на меня подозрительный взгляд, но без лишних слов доставил к автобусу, где детей не оказалось. Я заскочил в автобус за кое-какими инструментами, потом поискал детей. Они находились в кухне миссис Гарднер, по уши в муке, мешали тесто для ее несравненного фруктового пирога и тут же поедали его, не дожидаясь, пока пирог поставят в печь. Миссис Гарднер радостно улыбнулась мне, поцеловала в щеку и сказала:

– У нас так весело. Можете не торопиться обратно.

– Где найти жену, которая родит вам пять сыновей? – задумчиво произнес Дарт, трогаясь с места. – Кому нужен толстяк-коротышка без признаков талантов, да еще лысеющий на тридцатом году жизни?

– А кто хочет добродушного, покладистого, приятного человека, не терзаемого никакими демонами?

– Меня? Вы имеете в виду меня? – поразился он.

– Да.

– Никаким девушкам я не нужен.

– А вы у какой-нибудь спрашивали?

– Я спал с несколькими, но все они, похоже, видели не меня, а здоровенный Стрэттон-Хейз, и они говорили, как будет шикарно устраивать в нем приемы, а одна даже заговорила о том, как устроит бал по случаю первого выхода в свет нашей дочери…

– И это напугало вас?

– Они же хотели выйти за дом.

– Когда я вернусь домой, – сказал я, – можете приехать к нам и пожить у нас, и я приму меры, чтобы вы повстречали людей, которые и слыхом не слыхали о Стрэттон-Хейзе, ничего не знают о титуле вашего батюшки или ваших миллионах, а вы можете назваться Билом Дарлингтоном или еще как-нибудь, как вам понравится. Вот тогда посмотрим, как это будет выглядеть.

– Вы это серьезно!

– Да, вполне. – Я на миг задумался и сказал: – Что произойдет в вашей семье, когда умрет Марджори?

– Я об этом не задумываюсь.

– Вам нужно быть к этому моменту женатым. Придет день, и вы станете главой семьи, и остальным ничего другого не останется, как принять это за должное, проникнуться уважением к вам и вашей жене и думать о своем будущем.

– Боже мой, – вздохнул Дарт, – много же вы хотите!

– Ведь вы же лучший из Стрэттонов, – проговорил я.

Он покачал головой, покраснел и замолчал. Въехав в ворота отталкивающе полосатого родительского дома и припарковав машину, мы обошли дом с обратной стороны, как уже делали прежде.

Задняя дверь не была заперта. Мы вошли в холл с черно-белыми плитами на полу, и Дарт крикнул:

– Миссис Чинчи! Миссис Чинчи!

На верхних ступеньках длинной лестницы появилась маленькая женщина в розовом рабочем халате. Она откликнулась:

– Мистер Дарт, я здесь.

– Миссис Чинчи, – громко проговорил Дарт, – это мой друг, мы с ним побудем немного в доме, а вы продолжайте уборку.

– Да, сэр. Благодарю вас, сэр.

Дарт повернулся к ней спиной, она вернулась к своим занятиям на втором этаже, и таким образом потенциальная угроза моим планам была нейтрализована.

– Так, – сказал Дарт. – Что теперь? На это сборище я не поеду. Я могу пригодиться вам здесь.

– О'кей, – сказал я, не слишком обрадовавшись. – Теперь вы отправитесь к своей машине, и, если паче чаяния кто-то из ваших родителей вернется раньше, чем мы их ждем, вы положите руку на клаксон и пять-шесть раз прогудите мне, чтобы я быстренько сворачивался.

– То есть… я буду просто на стреме?

– Если вернутся ваши родители, гудите что есть мочи, затем скажите им, что дали мне воспользоваться телефоном, ванной, чем хотите.

– Мне это не нравится, – нахмурился он. – Ну а если они вдруг застанут вас, когда вы будете рассматривать планы?

– Раньше-то вас это не трогало. Даже наоборот, вы толкали меня на это.

Он вздохнул.

– Да, это верно. Я тогда не знал вас так, как сейчас, и мне было все равно. Послушайте, не задерживайтесь слишком долго.

– Нет.

Все еще колеблясь, он подошел к двери, которая вела обратно в заднюю часть дома, а я пошел к комнате Конрада, где стены были увешаны картинами и рисунками лошадей, а бесчисленное число всяких побрякушек наводило на мысли о сорочьей страсти. На всех горизонтальных поверхностях были навалены сокровища: миниатюрные фигурки лошадей, старинные золотые монеты, крошечные золотые статуэтки, изображающие охотничьи сцены.

Стараясь не тратить времени зря, я обошел письменный стол и совершил уголовно наказуемое деяние, выражавшееся во вскрытии чужого замка, благо, как я и ожидал, замочная скважина оказалась именно такой, какая мне была нужна. Маленький плоский инструмент, который я прихватил из дома, послушно всунулся внутрь, не уткнувшись в выступ, прикрывавший язычок замка, и язычок легко отжался. Для открывания простых замков подходит любой вариант обычного ключа, чем он проще, тем лучше.

Дверь-панель, ничем не отличавшаяся от стены, без труда открылась, за ней обнаружился большой стенной шкаф, такой просторный, что в него можно было спокойно войти. Оставив на столе свою палку, я, прихрамывая, забрался в шкаф, нажал на выключатель, который сразу бросился мне в глаза, и над головой у меня загорелась лампочка под незамысловатым абажурчиком.

Внутри шкафа все стены были уставлены полками с бесконечными рядами ящичков самого разного размера, цвета и формы, но все до единого, к моему великому сожалению, без надписей.

Чертежи предлагаемых новых трибун, большая папка, с которой Конрад и Уилсон Ярроу приходили в контору Роджера, стояла на самом виду, прислоненная к одной из полок. Развязав розовые тесемки, я вынул чертежи и разложил их, расправив, на столе Конрада.

Должен признаться, что они нужны были мне только для отвода глаз, на тот случай, если Дарт начнет искать меня и застанет в комнате, потому что это были те самые чертежи и планы, которые я уже видел.

Главной целью моего рискованного предприятия было попытаться найти тот конверт, который, по словам Филиппы, Уильям, лорд Стрэт-тон, третий барон, намеревался вверить Конраду, четвертому барону. Если бы мне только удалось найти его, думал я, можно было бы использовать его для спасения моей собственной жизни, пообещав, например, что в случае моей насильственной смерти компромат неизбежно будет обнародован.

Увидев перед собой море необозначенных ящичков, я растерялся. Для того чтобы найти нужный мне конверт, потребовалось бы много часов, особенно если учесть то обстоятельство, что у меня было очень приблизительное представление, что нужно искать.

Я снял крышку с коробки, стоявшей прямо передо мной. Она была размером с коробку из-под обуви, сделанная из жесткого декоративного картона темно-бордового цвета, вроде той, в которой моя мать хранила фотографии.

В коробке не было никаких фотографий и никаких секретных конвертов, одни только сувениры, оставшиеся от мероприятий, связанных с охотой, страстным любителем которой был Конрад: приглашения на толстых карточках с золотым обрезом, меню, списки выступающих с речами. В стоявшей рядом длинной коробке находились дюжины сложенных в беспорядке вырезок из газет и журналов с отчетами о прошедшей охоте или с сообщениями о предстоящей.