— Вы поняли, что я имел в виду. Я кивнул.

— Да, приходилось экспериментировать на себе, чтобы рекомендовать другим в своей книге. Я очищал и другие жидкости. Грязную воду в джунглях. Мокрую грязь. Особенно морскую воду. Если исходный продукт содержит воду и не бродит, то пар — это чистая НЈ0. Когда морская вода выкипит, то остается соль, которая тоже необходима.

— А что, если исходный продукт находится в процессе брожения? — спросил Гарет.

— Тогда пар — это алкоголь.

— О да. Когда-то нам говорили об этом в школе.

— Джин с тоником в дикой местности? — шутливо предложил Тремьен.

— Я абсолютно уверен, что смогу напоить вас допьяна в дикой местности, но получение настоящего джина будет зависеть от наличия можжевельника, а тоника — от того, растут ли в этой местности деревья, из которых можно добыть хинин. И я боюсь, что можжевельник и хинное дерево вряд ли будут расти в одной и той же местности, впрочем, все возможно. — Я сделал паузу. — Кубики льда — тоже проблема в лесу под дождем.

Тремьен рассмеялся глубоким грудным смехом.

— Вы когда-нибудь сами спасали себе жизнь с помощью всех этих хитростей?

— Не совсем так. Иногда я неделями занимался выживанием с помощью моей техники, но кто-нибудь обязательно приблизительно знал, где я нахожусь, и у меня были пути выхода. Я в основном занимался испытанием тех приемов, которые осуществимы, реальны и разумны в тех районах, куда агентство намеревалось посылать туристические группы. Лично же мне не приходилось выживать, например, после авиакатастрофы в горах.

В 1972 году произошла авиакатастрофа в Андах, и люди пожирали друг друга, чтобы остаться в живых. Но рассказывать об этом при Мэкки мне не хотелось.

— Но все же, — спросила она, — когда-нибудь случалось что-нибудь непредвиденное?

— Иногда.

— Что именно? Расскажите же.

— Ну... Укусы насекомых, пищевые отравления.

Они посмотрели на меня так, будто в этом нет ничего необычного, однако на самом деле пару раз эти причины вызывали у меня серьезнейшие заболевания, и я о них никогда не забуду.

С той же степенью правдивости, но более трагическим голосом я сказал:

— Однажды в Канаде на мою стоянку забрался медведь, разрушил мое жилище и несколько дней ходил кругами. Я не мог добраться до нужных мне вещей. Некоторое время мне было явно не по себе.

— Вы действительно такое испытали? — открыл рот Гарет.

— Все обошлось. Медведь в конце концов ушел.

— А вы не боялись, что он вернется?

— Я упаковал свои вещи и перебазировался.

— Ну и ну! — вырвалось у Гарета.

— Медведи едят людей, — наставительным тоном заговорил его старший брат. — И выбрось из головы идею когда-либо последовать примеру Джона.

Тремьен с нежностью посмотрел на своих сыновей:

— Кто-нибудь из вас когда-либо слышал о самом любимом занятии молодых священников?

— Нет, — ответил Гарет. — А что это?

— Они любят мечтать.

— О тебе все пекутся и беспокоятся, — не унимался Перкин.

— Пусть Гарет помечтает, — сказал Тремьен, кивая. — Это вполне естественно. Я даже и на миг не могу себе представить, что он отправится травить медведей.

— Мальчишки часто делают глупости. Гарет — не исключение.

— Эй, — протестующе воскликнул Гарет. — Кто это там выступает? А не ты ли в свое время забрался на крышу и не мог с нее слезть?

— Заткни свою глотку.

— Остыньте, вы, оба, — устало вмешалась Мэкки. — Почему вы постоянно ссоритесь?

— Мы ничто по сравнению с Льюисом и Ноланом, — сказал Перкин. — Из тех злоба так и прет.

— До смерти Олимпии они не ругались, — задумчиво проговорила Мэкки.

— При нас нет, — согласился ее муж, — однако мы не знаем, как они вели себя, оставаясь с глазу на глаз. Робким голосом, поскольку это не мое дело, я спросил:

— Почему они ссорятся?

— Почему все ссорятся? — ответил вопросом на вопрос Тремьен. — Но эти двое завидуют друг другу. Вы встречались с ними прошлым вечером, не так ли? Нолан лихой парень с независимыми суждениями. Льюис пьяница, но пьяница с мозгами. Нолан мужественный и непреклонный, а Льюис развалина, но когда он трезвый, то очень хорошо соображает насчет денег. Нолан прекрасный стрелок, а Льюис и в слона с трех шагов не попадет. Льюис хотел бы стать первоклассным жокеем-любителем, а Нолан — сказочно разбогатеть. Обоим это уже никогда не удастся сделать, но они не понимают или не хотят понять и продолжают исходить взаимной завистью.

— Ты слишком суров по отношению к ним, — пробормотала Мэкки.

— Но ты же знаешь, что я прав.

Не отрицая этого, Мэкки предположила:

— А может быть, этот случай с Олимпией в конце концов сблизит их?

— Ты милая молодая женщина, — сказал Тремьен. — Видишь в людях только хорошее.

— Руки прочь от моей жены, — встрепенулся Перкин, и по его тону было трудно уловить, шутит он или нет. Тремьен предпочел спустить этот выпад на тормозах, и я подумал, что он, должно быть, хорошо привык к ярым собственническим инстинктам своего сына.

Он отвернулся от Перкина и, меняя тему разговора, обратился ко мне:

— Вы хорошо ездите верхом?

— Э-э... я не ездил на скаковых лошадях.

— А на каких?

— На ездовых, пони, арабских лошадках по пустыне.

— Гм, — Тремьен что-то обдумывал. — Не хотите проехаться завтра утром вместе с первой сменой на моей ездовой лошади? Посмотрим, на что вы способны.

— Хорошо. — Вероятно, в моем голосе не было достаточной твердости, потому что Тремьен требовательным тоном переспросил:

— Не хотите?

— Хочу, пожалуйста.

— В таком случае договорились, — кивнул он. — Мэкки, если придешь на конюшенный двор раньше меня, скажи Бобу, чтобы для Джона подседлали Обидчивого.

— Добро.

— Обидчивый выиграл Золотой кубок в Челтенхэме, — сообщил Гарет.

— Неужели? Вот так ездовая лошадка.

— Не беспокойтесь, — улыбнулась Мэкки. — Обидчивому сейчас уже пятнадцать, и он почти джентльмен.

— Сбрасывает с седла только по пятницам, — добавил Гарет.

На следующее утро, в пятницу, облачившись в бриджи, верховые сапоги, лыжную куртку и перчатки, я в некоторой неуверенности отправился к конюшням. В седле я не сидел почти два года, и, что бы ни говорила Мэкки, усесться в него вновь я думал иначе — тихо и спокойно; седло же бывшего скакуна, да вдобавок еще и призера, будь он там пенсионер или нет, внушало мне опасения.

Обидчивый оказался крупным конем с выпуклыми мускулами; я сразу же предположил, что вес Тремьена не доставил бы ему особых неудобств. Боб Уотсон наградил меня усмешкой, вручил каску и подсадил. Я оказался на приличной высоте.

Ну хорошо, думал я. Наслаждайся. Сказал, что умеешь скакать, — так попробуй и докажи это. Тремьен, склонив голову набок и оценивающе наблюдая за мной, велел мне занять место позади Мэкки, которая должна была возглавить нашу группу. Сам он намеревался ехать на тракторе. Тремьен также разрешил мне пустить Обидчивого быстрым кантером на всепогодной дорожке после того, как закончится проездка других лошадей.

— Так и сделаем, — согласился я. Он слегка улыбнулся и ушел. Я подобрал поводья, собрался с духом, стараясь не опростоволоситься. У моего локтя вновь возник Боб Уотсон.

— Осаживайте его, когда пустите галопом, — предупредил он, — иначе он оторвет вам руки.

— Благодарю, — сказал я, но Боб уже куда-то исчез.

— Выводите! — услышал я его голос.

Двери конюшен начали открываться, и двор ожил; лошади стали кружиться в лучах света, из ноздрей клубился пар, стучали копыта, Боб подсаживал конюхов — словом, все, как и раньше, только сегодня частью этого ритуала был я сам. Удивительно и необычно, но казалось, что я вижу сошедшую с холста и ожившую картину Маннинга.

Я следовал за Мэкки, мы выехали со двора, пересекли шоссе и поскакали по дороге, ведущей к холмистому пастбищу. Я обнаружил, что Обидчивому не занимать опыта и что он лучше реагирует на давление моих ног, нежели на поводья, удила которых явно раздражали его сухие старческие губы.

Мэкки несколько раз оглядывалась, будто желая убедиться, не испарился ли я; под постоянным ее наблюдением находился я и тогда, когда мы прибыли на место и кружились по полю в ожидании рассвета и появления Тремьена на вершине холма.

— Где вы научились ездить верхом? — подъехав и труся рядом, спросила Мэкки.

— В Мексике.

— Вас обучал испанец!

— Точно.

— И он учил вас скакать с согнутыми руками.

— Да, откуда вы узнали?

— Нетрудно догадаться. Ну хорошо, подберите локти ближе к старине Обидчивому.

— Спасибо.

Она улыбнулась и отъехала устанавливать очередность проездки.

Все кругом было покрыто тонким слоем снега, но утро выдалось ясным, с бодрящим, приятным морозцем. Кто хоть раз видел январский рассвет в Даунсе, тот запомнит его на всю жизнь.

Забег за забегом стартовали всадники, и только стружки, которыми посыпали тренировочную дорожку, летели из-под копыт — наконец мы с Мэкки остались вдвоем.

— Я поскачу справа, — сказала Мэкки. — Тогда Тремьену будет лучше видно, как вы держитесь в седле.

— Премного благодарен, — с иронией в голосе согласился я.

— Вы прекрасно проедете.

Неожиданно Мэкки покачнулась в седле, и мне пришлось протянуть руку, чтобы помочь ей удержать равновесие.

— С вами все в порядке? — обеспокоенно спросил я. — Вам следовало бы отдохнуть побольше после того ушиба головы.

Лицо ее побледнело, в широко распахнутых глазах застыло смятение.

— Нет... я... — она судорожно глотнула воздух, — я только почувствовала... о... о...

Мэкки вновь пошатнулась, и по ее виду я понял, что она близка к обмороку.

Я наклонился к ней и правой рукой крепко обхватил за талию, тем самым предотвратив падение. Она привалилась ко мне, и это позволило мне теперь ее прочно удерживать, а поскольку ее рука была продета через поводья, то лошадь также держалась рядом с моей и не могла отойти — морды наших скакунов почти соприкасались.

Я перехватил ее поводья левой рукой, а правой — просто крепко прижал к себе; по мере того как ее лошадь отходила в сторону, Мэкки соскальзывала с седла, пока наконец не очутилась лежащей на холке Обидчивого поперек моих коленей. Я удерживал ее и не давал ей упасть, но с ней я не мог и спешиться, поэтому обеими руками я начал подтягивать ее и взваливать на Обидчивого до тех пор, пока она не оказалась в полулежачем-полусидячем положении поперек передней части моего седла. Обидчивому это явно не понравилось. К тому же и лошадь Мэкки уже отошла на всю длину поводьев и вот-вот готова была вырваться; я начал мучительно соображать, что лучше: отпустить ее лошадь или постараться удержать, везде лед, а он представляет опасность; если отпустить, то, возможно, мне удастся убедить Обидчивого вернуться домой с двойным грузом и избавить нас от больших несчастий, чем обморок. Настоятельная необходимость оказать ей срочную помощь требовала действий, и я готов был сделать все возможное.

Обидчивый безошибочно понял команду, поданную моими ногами, и послушно повернул в сторону дома. Я решил, что лошадь Мэкки, пока она идет с нами, тоже не буду отпускать, и та, будто получив сообщение о необходимости возвращаться домой, словно в сказке, вела себя послушно и больше не пыталась убежать.

Не прошли мы и трех шагов, как Мэкки очнулась и пришла в полное сознание, подобно внезапно зажегшемуся огоньку.

— Что произошло?..

— У вас был обморок. Вы начали падать.

— Я не могла так устать, — ответила она, явно не сомневаясь, что, тем не менее, все так и было. — Позвольте мне спешиться. Я ужасно себя чувствую.

— Вы можете стоять? — волнуясь, спросил я. — Давайте я лучше довезу вас так.

— Нет. — Она перевернулась на живот и начала медленно сползать вниз, пока ноги не коснулись земли. — Какая глупость. Сейчас со мной все в порядке, действительно, все нормально. Передайте мне поводья.

— Мэкки...

Неожиданно она отвернулась, и ее судорожно вырвало на снег.

Я спрыгнул с Обидчивого и, не выпуская поводьев наших лошадей, поспешил на помощь моей спутнице.

— О боже, — слабым голосом, доставая платок, сказала она. — Должно быть, съела чего-нибудь...

— Не мою готовку?

— Нет, — комкая платок, выдавила улыбку Мэкки. Они с Перкином вчера вечером ушли до того, как я подал приготовленных в гриле цыплят.

— Я чувствую недомогание уже несколько дней.

— Сотрясение мозга.

— Нет, это началось еще до катастрофы. Видимо, это результат напряжения после судебного процесса. — Она сделала несколько глубоких вдохов и вытерла нос. — Сейчас я чувствую себя вполне нормально. Не знаю, в чем тут дело.

Она с недоумением смотрела на меня, я же отчетливо увидел, какая мысль промелькнула у нее в голове и изменила выражение лица, на котором отразилась смесь удивления и надежды... и радости.

— Ах! — возбужденно воскликнула она. — Вы думаете... я имею в виду, что меня подташнивает по утрам уже всю эту неделю... а после двух лет бесплодных попыток я уже перестала на что-либо надеяться, но все равно я не знала, что это приводит к таким болезненным ощущениям в самом начале... я имею в виду, я даже не подозревала... все эти женские недомогания проходят у меня очень нерегулярно.

Она замолчала и рассмеялась.

— Не говорите Тремьену. Не говорите Перкину. Я немного подожду, чтобы убедиться наверняка. Но я уверена. Этим объясняются многие странные ощущения, которые я испытывала на прошлой неделе, например зуд в сосках. Мои гормоны, должно быть, бунтуют. Не могу этому поверить. Мне кажется, я взорвусь.

Я подумал, что никогда раньше не видел такой неподдельной радости, и был чрезвычайно рад за Мэкки.

— Вот это открытие! — продолжала она. — Будто глас ангельский... если это не богохульство.

— Повремените с окончательным выводом, — осторожно сказал я.

— Не будьте глупеньким. Я знаю. Неожиданно она опустилась на землю:

— Тремьен, должно быть, сходит с ума, что нас нет.

— Я поскачу к нему и скажу, что вы нездоровы и должны возвращаться домой.

— Нет, ни в коем случае. Я в порядке. Никогда в жизни не чувствовала себя лучше. Все великолепно. Подсадите меня.

Я сказал, что ей необходим отдых, но она категорически отказалась. В конце концов мне пришлось уступить ее — настойчивости — я аккуратно приподнял свою спутницу и усадил в седло, сам же вскарабкался на широкую спину Обидчивого. Как ни в чем не бывало она натянула поводья и, оглянувшись, чтобы убедиться, следую ли я за ней, средним кантером поскакала по дорожке. Я присоединился к ней, надеясь, что весь путь мы будем выдерживать этот темп, но, как только я догнал ее, она немедленно увеличила скорость; осадить коня у меня не хватило бы опыта — мог бы запросто вылететь из седла, поэтому, прижав руки к холке Обидчивого, как учила Мэкки, я понесся вслед, положившись на удачу.

Под конец Мэкки пустила свою лошадь быстрым галопом, и именно на такой скорости мы проскакали мимо Тремьена. Я был абсолютно уверен, что Тремьен не покинул своей наблюдательной площадки и смотрит на нас, хотя даже боковым зрением я его не видел, поскольку полностью сосредоточился на том, чтобы не потерять равновесия, не выпустить поводьев и не прозевать какого-нибудь препятствия прямо перед собой.

Обидчивый, слава Всевышнему, замедлил бег сразу же, как это сделала лошадь Мэкки, и остановился в весьма естественной манере без всякого намека сбросить седока, будь то в пятницу или в какой другой день. Бездыханный и в то же время возбужденный, я подумал, что еще одна или две такие пробежки, и я запросто сыграю в ящик прямо с широкой спины Обидчивого.

— Где вас черти носили? — обратился ко мне Тремьен сразу же, как только подошел к участникам пробежки. — Я уж подумал, что у вас душа ушла в пятки и вы решили не рисковать.

— Мы просто разговаривали, — вмешалась Мэкки.

Тремьен взглянул на ее сияющее в данный момент лицо и, вероятнее всего, сделал неправильный вывод, но комментировать это никак не стал. Он велел всем вернуться назад, спешиться и остальной путь идти пешком, держа лошадей в поводу, — словом, все как обычно.

Мэкки, заняв свое место во главе смены, попросила меня быть замыкающим и проследить за тем, чтобы никто не отстал. Я так и сделал. Трактор Тремьена тарахтел где-то далеко позади.

Громко топая, он вошел на кухню как раз в тот — момент, когда я доставал из буфета апельсиновый сок, и без какой-либо преамбулы требовательно спросил:

— О чем вы разговаривали с Мэкки?

— Она сама вам расскажет, — улыбнулся я.

— К Мэкки «вход воспрещен», — воинственно вскинулся Тремьен.

Я отложил банку с апельсиновым соком и выпрямился, не совсем, впрочем, зная, что ответить.

— Если вас интересует, нравится ли мне Мэкки, — начал я, — то я отвечу: да, она восхитительная женщина, но «вход воспрещен», согласен. Мы не флиртовали, просто болтали, или назовите это как вам больше нравится. Здесь вы ошибаетесь.

Минуту он молчал с недовольным видом, затем изрек:

— Тогда все в порядке.

Я подумал, что в отношении Мэкки он не меньший собственник, чем Перкин.

Некоторое время спустя, когда он расправлялся с тостом, который я для него приготовил, мне показалось, что наш разговор забыт.

— Вы можете совершать проездки каждое утро. Если вам нравится.

Он не мог не заметить удовольствия на моем лице.

— Мне это очень нравится.

— Тогда решено.

День прошел в обычной, я бы даже сказал рутинной, манере: вырезки, бутерброды с мясом, диктофон, вечерняя выпивка, приход из школы Гарета, стряпанье ужина. Замечу: недоверие ко мне со стороны Ди-Ди исчезло, со стороны Перкина — нет. Тремьен, казалось, принял мои утренние уверения, а Мэкки, улыбаясь в свой стакан с чистым тоником, старательно отводила от меня глаза, боясь выдать ту тайну, которая легла между нами.

В субботу утром я вновь проезжал Обидчивого, однако Мэкки так и не появилась, известив по телефону Тремьена, что нездорова. Она вместе с Перкином появилась на кухне только к завтраку, причем рука Перкина в высшей степени вальяжно покоилась на ее плече.

— Мы хотим тебе что-то сказать, — обратился он к Тремьену.

— А, да? — Тремьен копался в каких-то бумагах.

— Да. Слушай внимательно. У нас будет ребенок.

— Мы так думаем, — добавила Мэкки. Тремьен сразу же стал весь внимание и как-то заметно просветлел от удовольствия. Будучи человеком сдержанным, он не бросился их обнимать, а как-то по-кошачьи заурчал и стукнул кулаком по столу. Его сын и невестка, довольные собой, уселись пить кофе и начали вычислять месяц, когда должен родиться ребенок, — получался сентябрь, но они не были абсолютно уверены.

Мэкки одарила меня застенчивой улыбкой, которую Перкин простил. Сейчас они выглядели более влюбленными, более расслабленными, как будто прежнее напряжение, вызванное долгими неудачами в зачатии ребенка, наконец спало.

После завтрака я все утро трудился над вырезками, жалея о том, что некому поддержать мои силы несколькими чашечками кофе, — Ди-Ди по субботам не работала. Гарет ушел на субботние утренние занятия, приколов рядом с уже известным сообщением новое: «Футбольный матч, дневной».

Затем я записывал Тремьена, который, ругаясь, что даже по телевидению перестали показывать скачки, продолжил излагать сагу о своих юношеских годах и остановился на том моменте, когда вместе с отцом отправился в бордель.

— Мой папаша не признавал никого, кроме самой мадам, а та поначалу отбрехивалась, говорила, что уже давно сама не практикует, но под конец все-таки сдалась, приняла его, психованного старого обольстителя.

Вечером я накормил нас троих бараньими отбивными, картошкой в мундире и грушами.

В воскресенье утром зашли Фиона с Гарри проведать своих лошадей, а затем обмыть это дело с Тремьеном в семейной комнате. Вместе с ними заявился Нолан. Льюиса не было. За Гарри по пятам тихонько следовала его тетка, еще одна миссис Гудхэвен. Мэкки, Перкин и Гарет не выказали и тени удивления — видимо, эти визиты являли собой давно заведенный ритуал.

Мэкки не удержалась и поделилась со всеми приятной новостью, Фиона и Гарри начали ее обнимать, в то время как Перкин напустил на себя многозначительность; что до Нолана, то он просто ее поздравил. Тремьен открыл шампанское.

Примерно в это же время, но в десяти милях отсюда в глухом лесном массиве лесник наткнулся на то, что когда-то было Анжелой Брикел.