— За? — напомнил мне Дун, когда я замолчал.

— Он часто напивается... Не знаю, клеился он к Анжеле Брикел в таком состоянии или нет.

— Но он знал ее.

— Возможно, и не только в библейском понимании этого слова.

— Сэр! — воскликнул Дун с притворным упреком.

— Ему, несомненно, доводилось ее видеть в дни скачек, — улыбнулся я. — Еще за: он великолепный лгун. Сам хвастался, что среди «всей этой честной компании» в лицедействе ему нет равных.

— В таком случае знак вопроса? — Карандаш Дуна дрожал над блокнотом.

Я медленно покачал головой:

— Доводы положительные. Вычеркните его фамилию. Ставьте крест.

— Ваша беда заключается в том, что вы не встречались с достаточным количеством убийц, — разочарованно проговорил Дун, просматривая колонку «против».

— Ни с одним, — согласился я. — Нолана Эверарда нельзя считать настоящим убийцей.

— И вы не способны распознать убийцу, даже если будете бродить вокруг него.

— Ваш список слишком короткий, — нашелся я.

— Это вам так кажется. — Он сложил блокнот, спрятал его в карман и поднялся: — Извините, мистер Кендал, что отнял у вас столько времени. Все ваши соображения будут учтены. Вы помогли мне уточнить многие детали. Теперь наше расследование будет продвигаться на более высоком уровне. В конечном счете мы одолеем эту загадку.

Наступила тишина, певучий беркширский акцент перестал звучать в моих ушах. Инспектор пожал мне руку и серой тенью удалился искать свои идиосинкразические подходы к поиску истины.

Некоторое время я провел в кресле, обдумывая то, что я сказал ему, и то, что он позволил себе сказать мне, и мне трудно было представить, что кто-то из моих новых друзей мог быть убийцей; даже в Нолане я не видел такого утонченного злодея. Здесь замешан кто-то другой, тот, о ком мы даже не подозреваем.

Остаток утра я посвятил работе над книгой, но дело продвигалось с трудом — я никак не мог сконцентрироваться.

Ко мне часто заглядывала Ди-Ди, предлагала кофе и приятную беседу, Тремьен тоже не преминул заглянуть, чтобы сообщить о своей поездке к портному в Оксфорд, и заодно спросил, не хочу ли я проехаться за покупками.

Поблагодарив, я отказался. Было бы, конечно, неплохо купить себе новые ботинки и лыжную куртку, но у меня до сих пор не было достаточного количества карманных денег. В Шеллертонхаусе я прекрасно обходился без них. Тремьен, несомненно, одолжил бы в счет четвертой части аванса, причитающегося мне за этот месяц, но я сам не хотел брать взаймы, надеясь получить всю сумму сразу. Так я задумал с самого начала.

Выйдя из своей половины дома, Мэкки вошла в контору, чтобы побеседовать с Ди-Ди, и заодно сообщила, что Перкин уехал в Ньюбери за своими заготовками. Вскоре они обе отправились обедать, оставив меня одного во всем огромном доме.

Я вновь попытался заставить себя сосредоточиться над книгой, однако почувствовал усталость и недомогание. Что за чертовщина, подумал я, одиночество никогда не доставляло мне неудобств. Откровенно говоря, я даже любил его. Но в тот день молчаливая атмосфера дома давила на меня.

Я поднялся на второй этаж, принял душ и сменил одежду для верховой езды на более удобные джинсы и рубашку, в которой я ходил вчера, влез в кроссовки, а для тепла натянул красный свитер. Затем я спустился в кухню и сделал себе бутерброд с сыром, одновременно пожалев о том, что не поехал с Тремьеном хотя бы ради прогулки. Обычная история: я искал, чем бы заняться — хоть чем-нибудь, — вместо того чтобы сидеть, уставившись на чистый лист бумаги; а сегодня к безделью прибавилась еще и тоска.

Размышляя о том, что бы приготовить на ужин, я бездумно поплелся в гостиную, которая без огня в камине выглядела тускло и безжизненно. Записка Гарета «Вернусь к ужину» была по-прежнему приколота к пробковой доске. Увидев ее, я вспомнил, что обещал ему сходить в лес за камерой. От этой мысли я почувствовал некоторое облегчение.

Тоску как рукой сняло. Я взял листок бумаги и написал собственное послание: "Взял «лендровер», чтобы съездить за камерой Гарета. Вернусь, чтобы приготовить ужин! " Этот листок я приколол к доске и с легким сердцем вновь поднялся наверх сменить кроссовки на сапоги — мне предстояло продираться через заросли по мокрой траве. Кроме того, необходимо было захватить компас и карту на случай, если я не смогу найти дорогу. После этого я вышел из дому, закрыл за собой дверь и сел в машину.

Стоял хороший солнечный день, но более ветреный, чем вчера. Я чувствовал себя как школьник, у которого неожиданно отменили занятия. Машина выехала через холмы на дорогу к Ридингу, идущую вдоль Квиллерсэджских угодий. Я остановил машину примерно у того места, где, как мне помнилось, Гарет пролил краску. Выйдя из «лендровера», я принялся искать это светящееся пятно.

К счастью, по нему никто не проехал и не смазал шинами. Краска, хотя и покрылась пылью, виднелась достаточно ярко. Футах в двадцати от себя я нашел начало тропинки, по которой мы вчера входили в лес, и без особых затруднений двинулся вперед, пробираясь сквозь поваленные деревья и заросли кустарника.

Гарет — и вдруг убийца... В душе я рассмеялся над абсурдностью этого предположения. Все равно что подозревать Кокоса.

Дорогу к нашей вчерашней стоянке я определял по меткам на деревьях, а также по заломленным ветвям и примятой траве. Когда я вернусь к машине с камерой, цепочка наших следов, вероятно, превратится в хоженую тропу.

Ветер гнул верхушки деревьев и наполнял мои уши звуками первозданной природы, сквозь ветви кустарника пробивались лучи солнца, от которых у меня рябило в глазах. Я медленно брел по девственной растительности, и чувство полного единения с природой наполняло мою душу невыразимым счастьем.

Последнюю метку я обнаружил за поворотом и, дойдя до нее, оказался на месте нашей вчерашней стоянки. Ветки импровизированного ложа разметало ветром, но ошибки быть не могло — камеру Гарета я заметил сразу же, она висела на суку, как он и предполагал.

Я подошел к дереву, чтобы снять ее, и в этот момент что-то с силой ударило меня в спину.

Беда, когда ее не ждешь, всегда сбивает с толку. Я ничего не мог понять. Мир перевернулся. Я падал. Земля бросилась мне в лицо. Стало трудно дышать.

Я не слышал ничего, кроме шума ветра, не видел ничего, кроме шевелящейся массы веток, и с ужасом приходил к осознанию того, что в меня кто-то выстрелил.

Меня пригвоздили к земле не только боль от раны, но и инстинкт самосохранения. Я услышал над ухом какой-то свист, будто что-то пролетело надо мной. Прикрыл глаза. Еще один удар в спину.

Так вот как приходит смерть, тупо подумал я; и мне никогда не узнать, кто и зачем убил меня.

Каждый вдох причинял мне неимоверные страдания. В груди горел огонь. Я весь покрылся обильным холодным потом.

Лежать и не двигаться.

Я уткнулся лицом в опавшие листья и сухую траву. Ноздри наполнялись влажным запахом земли и перегноя.

Смутно я отдавал себе отчет в том, что кто-то ждет, не пошевелюсь ли я, — тогда третий удар будет неминуем и у меня остановится сердце. Если же я не подам признаков жизни, то этот некто подойдет ко мне, чтобы пощупать пульс, и, найдя его, все равно завершит начатое. И в том к в другом случае мне не на что надеяться.

Я продолжал лежать не шевелясь. Вез всякого движения.

По-прежнему в ушах лишь свистел вечер. Я не слышал ничьих шагов, даже выстрелов не слышал.

От боли я едва мог дышать. Она залила мне всю грудь. Воздух почти не поступал в легкие и почти не вырывался наружу. Я задыхался... Еще немного, и наступит сон.

Казалось, прошло немало времени, а я все еще был жив.

В моем воображении позади меня стояла фигура с ружьем, с нетерпением ожидавшая момента, когда же я наконец пошевелюсь. Она представлялась мне бесплотной, лишенной лица и готовой ждать вечно.

К горлу подступило отвратительное ощущение тошноты. Я был весь мокрый от пота. Мне было холодно.

Даже в мыслях я не пытался определить, что происходит с моим телом.

Несомненно, лежать без движения легче, чем двигаться. В вечность я могу соскользнуть и не прилагая усилий. Человек с ружьем может ждать сколь угодно долго — я сам уйду. И хоть так обману его.

Какой-то горячечный бред, подумалось мне.

Вокруг все оставалось по-прежнему. Я лежал. Время текло.

Прошли, как мне показалось, годы, прежде чем я начал осознавать, что я все же, хоть и с трудом, но дышу и нет непосредственной опасности того, что дыхание остановится. Каким бы отвратительно слабым я себя ни чувствовал, я до сих пор еще не истек кровью, не захаркал ею. Если бы я закашлялся, то моя грудь разорвалась бы от боли.

Мое ожидание очередного выстрела начало улетучиваться.

После столь долгого времени мне уже не казалось, что этот человек будет стоять без дела целую вечность. Он не подошел, чтобы проверить мой пульс. Следовательно, он считал это излишним.

Он поверил в то, что я мертв.

Он ушел. Я один.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы увериться в этих трех соображениях, и еще некоторое время, чтобы рискнуть действовать, исходя из этой уверенности.

Если я не сдвинусь с этого места, то прямо здесь же и умру.

С чувством страха, но подчиняясь неизбежности, я пошевелил левой рукой.

Боже милостивый, подумал я, какая боль.

Яростная вспышка боли... но и только.

Я пошевелил правой рукой. Та же пронизывающая боль. Даже еще сильнее.

Однако новых ударов в спину не последовало. Ни торопливых шагов, ни нападения, ни финального занавеса.

Очевидно, я действительно был един. Я ухватился за эту мысль — она вносила в душу успокоение. По крайней мере, исключала игру в кошки-мышки с мучительными для мышки последствиями.

Уперевшись ладонями в землю, я попытался подняться на колени.

От этого эксперимента я практически лишился сознания, мне было не только трудно подняться, но из-за невозможности вздохнуть даже стон застревал в груди, настолько мучительной была эта попытка. Я вновь повалился на землю, не испытывая ничего, кроме умоисступляющего головокружения; и до тех пор, пока оно не прошло, я не мог более или менее связно мыслить.

Что-то здесь не так, наконец дошло до меня. Дело было не только в том, что я чисто физически не мог оторвать себя от земли, но еще и в том, что я был, в некотором роде, пригвожден к ней.

Осторожно, обливаясь холодным потом, испытывая острые приступы боли от малейшего движения, я с великим трудом просунул руку между грудью и землей, наткнувшись на какой-то длинный и тонкий стержень.

Должно быть, я упал на острый сук. А может быть, в меня и вовсе не стреляли? Нет, стреляли-таки! И попали в спину. Уж в этом-то не может быть ошибки.

Медленно, пытаясь как-то избежать острых приступов боли, я высвободил руку и, немного отдохнув, провел ею вдоль спины и с ужасом наткнулся опять-таки на тот же стержень. Сам себе не веря, я с изумлением осознал, что меня поразили не пулей, а стрелой.

Некоторое время я просто лежал, стараясь постичь всю чудовищность случившегося.

Стрела пронзила насквозь мою спину на уровне нижних ребер. Она прошла через правое легкое, и теперь стало понятно, почему мне так мучительно трудно дышать. Каким-то чудом она не задела крупных артерий и вен, иначе я бы уже давно истек кровью. Дюйм в сторону — и она поразила бы сердце.

Плохи мои дела. Ужасающи, но тем не менее я все еще был жив. Я помнил, что было два удара. Может быть, во мне две стрелы? Какая мне разница, одна или две — ведь я все еще жив.

«Выживание начинается в сознании». Этот постулат я сам зафиксировал в своих книгах и был полностью уверен в его незыблемости.

Но как можно пытаться выжить со стрелой в спине, находясь на расстоянии не менее мили от шоссе и сознавая, что убийца бродит где-то рядом?.. Трудно найти человека, который смог бы изыскать в себе такую жажду жизни, чтобы выкарабкаться из этого положения.

Пытаться встать на подламывающиеся колени — невыносимая пытка; лежать и ждать помощи — проявление здравого смысла.

Не отдавая себе отчета, я начал склоняться ко второму варианту. Но уж больно далеко я забрался... Никто не хватится меня еще в течение нескольких часов, и уж, во всяком случае, до тех пор, пока не стемнеет. Моя спина еще ощущала солнечное тепло, однако я знал, что в феврале ночью температура не поднимается выше нуля. А я был в одном свитере. Светящиеся метки, видимые даже в темноте, может, кого-то и привели бы ко мне, но я не был уверен, что убийца по пути к этому месту не догадался стереть их. По здравому размышлению я пришел к выводу, что помощь ко мне может прийти не раньше чем завтра утром. К тому времени я уже умру. Часто случается так, что люди умирают от болевого шока — раны может даже и не быть, — они погибают от страха и боли.

Следует хорошенько подумать. Решение придет потом. Испытай себя. Ладно. Что дальше? Каким путем выбираться отсюда? Я бы мог вернуться тем же путем, но в голове вертелась мысль, что мой предполагаемый убийца поджидает меня именно на этой тропинке, а встреча с ним никак не могла входить в мои планы.

В кармане у меня был компас.

Другой ближайший выход из леса был несколько севернее тропинки, помеченной светящейся краской.

Время шло, а сил у меня не прибавлялось.

Подняться любой ценой — ничего другого мне больше не оставалось.

Вряд ли конец стрелы ушел глубоко в землю, вычислил я. Когда я начал падать, она уже прошла насквозь. В землю вошло не больше дюйма, а может быть, и сантиметр.

Я снова уперся ладонями в землю и, не задумываясь о последствиях, попытался продвинуться вперед.

Острие стрелы наконец появилось из земли; я повернулся на бок, чтобы перевести дух после столь напряженного усилия, завороженный видом багряных капель крови, заметных даже на моем красном свитере.

Обожженный в огне конец стрелы. Он выступал у меня из груди не менее чем на палец. Твердый и заостренный. Дотронувшись до острия, я тут же в ужасе отдернул руку.

Слава богу, только одна стрела. Вторая, видимо, прошла по касательной.

Удивительно, как мало крови. Но она не хлестала из раны; может быть, поэтому на фоне красного свитера и не бросилась мне в глаза.

До шоссе целая миля — мне ее ни за что не осилить. Каждое движение — это боль. Но ведь я принял решение. Только вперед.

Найти компас...

Выдавив из себя улыбку, неимоверным усилием воли я извлек его из кармана и взял направление на север, туда, откуда, мне казалось, я начал свой путь.

Я все же заставил себя подняться на колени, испытав при этом чудовищную боль и лишающую сил слабость. Улыбку с лица как водой смыло. Никогда не думал, что мне придется стоять на грани такого отчаяния. Тело мое протестовало, легкие готовы были разорваться.

Я сидел на пятках, упираясь коленями в землю. Опустив голову вниз и стараясь почти не дышать, я тупо смотрел на торчащий из груди конец стрелы и думал о том, что никогда еще задача выжить не стояла передо мной с такой жуткой актуальностью.

Сбоку от себя я увидел воткнувшийся в землю тонкий светлый стержень. Я пригляделся к нему внимательнее, вспомнив почему-то о том, как что-то просвистело у меня мимо уха.

Это была стрела. Вторая, что прошла мимо своей цели. Длиной сантиметров восемьдесят. Четырехгранная и абсолютно прямая. На торчащем к небу конце виднелась зарубка для тетивы. Никакого оперения.

Во всех своих справочниках я давал подробные инструкции, как изготовить такую стрелу.

"Прокалите в горячих угольях, чтобы волокна дерева уплотнились и стали прочнее для более надежного поражения цели... "

Обугленный конец не подвел.

«Сделайте две зарубки: одну, помельче, для тетивы, другую, более глубокую, для оперения — чтобы стрела держалась в полете ровнее».

И все это было заботливо снабжено иллюстрациями. Мне повезло, что у стрел не было оперения и дул довольно-таки сильный ветер.

От слабости я прикрыл глаза. Несмотря на это мое везение, живая мишень едва не перестала быть таковой.

Обливаясь йотом, я осторожно завел руку за спину, пытаясь нащупать третью стрелу, застрявшую в складках моего шерстяного свитера. Сжав покрепче пальцами, я потянул ее. Она легко поддалась моим усилиям, и все же я поморщился от боли, как будто извлекал засевшую под кожей занозу.

Черный ее кончик был испачкан кровью, но я решил, что она вряд ли вонзилась глубоко, ударившись, по всей видимости, о ребро или позвоночник. Фатальную опасность, таким образом, представляла только первая. Только первая.

Но и ее было более чем достаточно. Было бы настоящим безумием пытаться вытащить ее, даже если бы я и решился на это. В старое доброе время дуэлянты погибали не столько от того, что шпагу вонзили в легкое, сколько от того, что ее оттуда выдернули. Через сквозную рану в грудную полость начинает поступать воздух, и легкие прекращают свою работу. К тому же, пока рана заткнута стрелой, почти нет кровотечения. Конечно, я могу так и умереть с нею в груди. Но я, несомненно, умру гораздо быстрее, если стрелу вытащить.

Выживание в критической ситуации, я писал об этом в своих рекомендациях, зависит от соблюдения первого, самого главного правила — происшедшее следует принять как неизбежную данность, в которой не остается ничего иного, как с максимальной для себя выгодой использовать оставшиеся возможности. Жалость к самому себе, чувство безнадежности, подавленность никому еще не помогли отыскать дорогу домой. Выживание — от начала и до конца — это психологический настрой.

Ну и отлично, сказал я самому себе, следуй же собственным правилам.

Смириться со стрелой в груди. Смириться со своим физическим состоянием. Принять неизбежность боли. Все равно от этого никуда не деться. Но не зацикливаться на всем этом. Идти вперед.

Продолжая стоять на коленях, я неловко развернулся лицом к северу.

Сейчас я был единоличным хозяином простиравшейся вокруг местности: никакой фигуры с ружьем, никакого лучника.

В целом же день продолжал оставаться до неправдоподобия будничным. Так же светило сквозь слабую дымку солнце, ту же древнюю песню пели постанывающие под ветром деревья. В этих старых лесах, подумалось мне, немало людей упало на землю от удара стрелы. Многие встретили свою смерть в таких же тихих, почти идиллических местах.

Я же, если только заставлю себя двигаться, смогу добраться до хирурга, до антибиотиков, я, чего доброго, еще, глядишь, войду в анналы национальной службы здравоохранения.

Я медленно полз на коленях, держась чуть левее отметин на деревьях.

Все складывалось неплохо.

Все складывалось ужасно.

Ради бога, твердил я себе, не обращай на это внимания. Свыкнись с этим. Двигай на север.

Добраться на коленях до самой дороги не представлялось возможным: слишком уж густой местами была растительность. Я должен заставить себя встать.

Ну что ж, о’кей. Цепляясь руками за ветви, я подтянул свое тело вверх.

Ноги подчинялись с большим трудом. Закрыв глаза, я прислонился к стволу дерева, собираясь с силами, убеждая себя в том, что, если я сейчас упаду, мне будет гораздо, гораздо хуже.

На север.

Размежив веки, из кармана джинсов извлек компас, который перед этим сунул туда, чтобы освободившимися руками схватиться за ветки. Ориентируясь по стрелке компаса, отыскал к северу от себя невысокое деревце, вновь спрятал компас в карман и ужасающе медленно, дюйм за дюймом, заковылял вперед. Прошла целая вечность, когда я наконец добрался до цели, мертвой хваткой вцепившись в ствол.

Я преодолел ярдов десять и почувствовал себя обессиленным.

«У вас нет права на бессилие» — я сам так писал. О боже!

Я вынужден был отдохнуть. Слабость не оставляла мне выбора.

Сверившись снова с компасом, выбрал новое деревце, начал опять продвигаться вперед. Оглянувшись, я уже не увидел места нашей вчерашней стоянки.

Мелькнула мысль: человек должен выполнять добровольно принятые на себя обязательства. Смахнув пальцами со лба пот, я стоял неподвижно и ждал, пока содержание кислорода в крови не достигнет необходимого для жизнедеятельности организма уровня.

Функционального уровня, как мог бы сказать Гарет.

Гарет...

Шервудский лес, пронеслось в голове, восемьсот лет назад. Только вот кто же выступил в роли ноттингемского шерифа?..

Я прошел еще десять ярдов, и еще, стараясь не споткнуться по неосторожности, хватаясь, по возможности, за ветви. Дыхание рвалось из горла с хрипом, из пульсирующей боль превратилась в постоянную, уходящую в бесконечность. Не обращать на нее внимания. Куда опаснее усталость, нехватка воздуха.

Остановившись перевести дух, я заставил себя произвести простенькие, но малоутешительные подсчеты. Пройдено около пятидесяти ярдов. Для человека в моем положении — марафонская дистанция, хотя, если смотреть на вещи реально, это составит примерно одну тридцать пятую мили; значит, остается пройти еще тридцать четыре тридцать пятых. Время не засекал, но в любом случае спринтерской мою скорость не назовешь. Стрелки на часах показывали начало пятого, высота солнца над горизонтом подтверждала эту информацию. Впереди меня ждала темнота.

Я должен был двигаться как можно быстрее, пока глаза еще могли различать путь; потом, видимо, придется отдохнуть подольше, и дальше, может, я буду вынужден ползти. Все это довольно логично, но хватит ли сил на более быструю ходьбу?

За пять приемов я одолел еще пятьдесят ярдов. Еще одна тридцать пятая пути. Замечательно. На нее ушло пятнадцать минут.

Еще немного арифметики. Если двигаться со скоростью пятьдесят ярдов в пятнадцать минут, мне потребуется восемь часов, чтобы добраться до дороги, будет уже около половины первого ночи. А учитывая остановки для отдыха... А если еще ползти...

Отчаяться — как это просто. Выжить — штука более сложная.

У черту отчаяние, подумал я. Давай иди.

Торчавший из спины конец стрелы время от времени обо что-нибудь ударялся, тогда у меня дыхание перехватывало от боли. Не зная, какой он примерно длины, я не мог правильно определять расстояние, которое отделяло его от окружавших меня стволов и ветвей деревьев.

Выйдя из дому с единственной целью подобрать забытый фотоаппарат, я, естественно, не захватил с собой всего своего снаряжения, однако подпоясался ремнем, на котором болтался нож и универсальное приспособление, нечто вроде альпенштока, в ручку которого было вставлено небольшое зеркальце. Пройдя следующие пятьдесят ярдов, я, сняв альпеншток с пояса, ухитрился рассмотреть в зеркало мало обрадовавшую меня картину.

Конец выходил из спины дюймов на восемнадцать, на торце его была ложбинка для тетивы, оперение отсутствовало.

Я решил не смотреть на свое лицо. Не хотелось увидеть в зеркале зримое подтверждение испытываемых мною физических ощущений. Повесив инструмент на ремень, я осторожно проделал еще пятьдесят ярдов.

На север. Видимость не превышала десяти ярдов. Нужно пройти их. Пять раз по десять ярдов. Немного отдохнуть.

Солнце слева от меня клонилось все ниже, опускались сумерки: тени, отбрасываемые деревьями и кустарником, становились все длиннее. Ветер играл этими тенями, делая их похожими на полосы крадущегося в траве тигра.

Пятьдесят ярдов — отдых. Пятьдесят ярдов — отдых. Пятьдесят ярдов — отдых.

Не думать больше ни о чем.

Скоро взойдет луна, сказал я себе. Полнолуние было всего три дня назад. Если небо не затянется облаками, я смогу идти при лунном свете.

Темнота между тем сгущалась, я уже и на десять ярдов ничего не видел, а после того как в течение минуты я дважды задел выступающим из спины концом стрелы за какие-то сучья, мне пришлось остановиться, опуститься на колени и упереться левым плечом и лбом в ствол молоденькой березки. Вся одежда была насквозь мокрой от пота.

Может, когда-нибудь я напишу об этом книгу, подумалось мне.

Может, я назову ее... «Испытай себя». Сам.

Победи ее, эту пущенную в тебя с дальнего расстояния стрелу.

Хотя почему обязательно с дальнего? Нет никаких сомнений в том, что она была выпущена всего за несколько ярдов от места нашего бивака, я был как на ладони у стрелявшего. Да, видимо, это был выстрел с короткой дистанции.

Я пришел к выводу, что человек тот специально поджидал меня именно там. Если бы он следовал за мной по пятам, ему пришлось бы быть слишком близко ко мне: ведь я же направился сразу к камере, я услышал бы его шаги, даже несмотря на ветер. Нет, он пришел сюда первым и ждал меня, а я с совершенно спокойным сердцем вошел в тщательно расставленную западню. Отличная мишень — широченная спина, обтянутая красным свитером. Исход был предрешен заранее.

Ловушки с приманкой.

В одну из них, подобно Гарри, угодил и я.

В полнейшем изнеможении, я прислонился к дереву.

На месте этого лучника, подумалось мне, я бы затаился и с бесконечным терпением поджидал свою жертву, держа лук со стрелой в полной готовности. И вот она, жертва, в счастливом неведении подходит к камере и подставляет спину. Встать, прицелиться и со свистом послать стрелу. Попал!

Затем еще две стрелы в уже упавшее тело. Как жаль, что одна прошла мимо, зато третья достигла цели.

Итак, замысел удался, жертва наверняка мертва. Немного подождать для верности. Может быть, даже подойти поближе. Все нормально. Можно тем же путем возвращаться назад. Дело сделано.

Кто все же этот шериф из Ноттингема?..

Я попытался найти более удобное положение, но мне это не удалось. Чтобы дать отдых коленям, я сполз на левое бедро, по-прежнему упираясь в дерево головой и левым плечом. Это лучше, чем идти, лучше, чем продираться через заросли, хотя лучше всего, может, было остаться там и ждать помощи. Однако мой лучник вполне мог скова туда вернуться, удостовериться лишний раз, и если бы он это сделал, то понял бы, что я еще жив; здесь же он меня никогда не найдет — это практически невозможно, учитывая сгустившиеся сумерки и тени деревьев.

Мне даже почудилась какая-то ирония в том, что конечным пунктом нашей с Гаретом и Кокосом экспедиции я выбрал место, наиболее удаленное от всех дорог. Следовало быть более предусмотрительным.

Стало еще темнее. Сквозь верхушки деревьев я видел звезды. Я вслушивался в шум ветра. Холодало. Чувство бесконечного одиночества овладело мной.

Я попытался отвлечься, и мне это удалось, мысли улетучились. Я как бы превратился в бесформенную крошечную частичку мироздания. Осознание своей неразрывной связи с Космосом всегда служило мне хорошим утешением. Мир, в конце концов, един. Каждый предмет в нем связан тысячами нитей с другими, но тем не менее остается самим собой. И даже если одна из нитей порвется, то равновесие не нарушится... В полуобморочном состоянии я балансировал на грани сознания, бормоча всю эту заумь.

Слишком уж я расслабился. Тело мое сползло вниз, и конец стрелы ударился о землю. Пронзившая грудь вспышка боли вновь вернула меня к действительности. Я уже не хотел ощущать себя частичкой этой вселенской мистерии. Восстановив равновесие, я, к своему ужасу, увидел, что торчащий из груди наконечник стал на дюйм длиннее.

Оказалось, в падении я протолкнул стрелу дальше. Черт его знает, это вполне могло еще сильнее травмировать раненое легкое. Я даже представить себе не мог, что творилось внутри моего организма.

Но я дышал. Я жил. Вот все, что я знал наверняка.

Боль притупилась.

Видимо, в холодных сумерках я просидел довольно долго, дыхание было неровным, тело хранило неподвижность. Взошла ясная луна, и я стал различать просветы между деревьями. Привыкшие к темноте глаза видели все как днем.

Пора идти.

Я достал компас, поднес его к глазам, сориентировал стрелку на север, посмотрел в этом направлении и мысленно сделал первые два шага.

Я отдавал себе отчет в том, что между замыслом и его реализацией лежат неизбежные муки. Тело ныло, казалось, каждая мышца невидимой проволокой прикручена к стреле. Сама мысль о движении била по измученным нервам.

Ну и что, говорил я себе. Не будь нытиком. Забудь о боли, сосредоточься только на предстоящем пути.

Думай о шерифе...

Покачиваясь, я вновь поднялся на ноги. Пот заливал глаза. Когда конец стрелы натыкался на ветки, из груди вырывался хрип.

Передвигай ноги, увещевал я себя. Только так ты выберешься из леса.

То, что стрела сдвинулась, оказалось не самым страшным. Движения требовали воздуха, а вот его-то мне как раз и не хватало.

В лунном свете мне трудно было выдерживать направление, приходилось постоянно сверяться с компасом. Много времени уходило на то, чтобы достать его из кармана, взглянуть на стрелку и снова спрятать в джинсы. Чтобы упростить процедуру, я в конце концов сунул его за отворот рукава свитера. Эта операция сбила меня с моего черепашьего темпа пятьдесят ярдов в пятнадцать минут, но это было не самое важное. Посматривая на часы, я давал себе отдых каждые четверть часа.

Луна поднялась еще выше, в лесу стало светлее, и я молился этой серебряной богине. Свыкшись с болью, я сосредоточился на том, чтобы не сбить дыхание и постараться выдержать этот темп по возможности до конца пути.

Но ведь у лучника должно быть лицо. Если бы все мое внимание не было сосредоточено на том, чтобы не упасть, и я мог бы рассуждать трезво, то не исключено, что мне удалось бы вычислить его. Ранение внесло сумятицу в мои мысли. Приходилось принимать в расчет и множество других факторов. Я наткнулся на торчащий из земли корень, чуть не упал и сказал себе, что следует быть более осторожным.

Медленно, очень медленно шел я в северном направлении. Когда я в очередной раз потянулся за компасом к отвороту свитера, его там не оказалось.

Я уронил его.

Без него я идти не мог. Придется возвращаться. Сомнительно, что мне удастся найти его среди всей этой растительности. От постигшего несчастья я готов был расплакаться, но сил на слезы не было.

Черт побери, возьми себя в руки. Не паникуй. Ищи выход.

Я стоял лицом к северу. Если развернуться точно на сто восемьдесят градусов, то передо мной будет противоположное направление — откуда я шел.

Не так уж это и сложно, элементарная мысль.

Думай.