ГЛАВА 8

Приближаясь к Ньюмаркету и прикинув, что у меня есть свободные полчаса до собрания в десять, я решил заполнить это время чем-либо полезным и позвонил доктору Робби Джиллу, чей номер я помнил — номер был жирно записан в телефонной книге Доротеи.

— Как вы смотрите, — спросил я, — на то, чтобы быстренько пропустить где-нибудь по стаканчику?

— Когда?

— Сейчас я в машине. Прибуду в Ньюмаркет около девяти тридцати. Сойдет? Я должен быть в «Бедфорд Лодж» в десять.

— Это важно?

— Интересно, — ответил я. — О том, кто напал на Доротею.

— Я предупрежу жену. — В голосе его была улыбка. — Приду в «Бедфорд Лодж» в девять тридцать и подожду в холле.

— Отлично.

— Я слышал, кто-то набросился на Нэша Рурка с ножом.

— Было такое. Хотя не на Рурка, а на его дублера. Но никто не пострадал.

— Это же слышал и я. Значит, в девять тридцать.

Он повесил трубку. Его голос с шотландским акцентом звучал, как всегда, резко. Сам он, рыжий и похожий на терьера, терпеливо ждал в холле у входа, когда я вернулся в «Бедфорд Лодж».

— Пойдемте наверх, — сказал я, пожав ему руку. — Что будете пить?

— Диет-колу.

Я попросил службу сервиса принести в мой номер шипучий напиток, а себе налил коньяк из бутылки, стоявшей в баре, мимолетно подумав, что этот фильм неуклонно приучает меня к янтарной сорокаградусной жидкости.

— Так вот, — начал я, указывая ему на кресло в маленькой гостиной, — сегодня после обеда я ездил навестить Доротею в Кембридже и обнаружил, что путь мне преграждает наш друг Пол.

Робби Джилл состроил гримасу.

— Она изначально моя пациентка, но он мешает в этом и мне настолько, насколько может.

— Что я могу сделать, чтобы он не увез ее насильно сразу же, как только она будет в состоянии вынести переезд? Она говорила и ему, и мне, что не хочет ехать в дом престарелых, который он уготовил для нее, но он не обращает на это внимания.

— Вот ведь паразит!

— Вы можете сделать пометку «этого пациента не перемещать» касательно Доротеи?

Доктор с сомнением покачал головой.

— В настоящее время ее действительно нельзя трогать. Но несколько дней спустя…

— Любым способом, — сказал я.

— Насколько вас это заботит?

— Сильно.

— Я имею в виду… в денежном выражении.

Я посмотрел на него поверх стакана, — Вы хотите сказать, что некоторая сумма может помочь провернуть этот фокус?

Он ответил прямо в соответствии со своей шотландской натурой:

— Я хочу сказать, что я как ее доктор могу с ее согласия поместить ее в частную лечебницу по своему выбору, если смогу гарантировать оплату этих услуг.

— Это может меня разорить?

Он назвал угрожающую сумму и без малейшего осуждения ожидал, что я сочту ее чересчур большой.

— У вас нет никаких обязательств, — заметил он.

— Но я и не беден, — отозвался я. — Не говорите ей, кто платит.

Он кивнул.

— Я скажу ей, что это бесплатное место от национального здравоохранения. Она это примет.

— Значит, приступайте.

Он допил свою диет-колу.

— Это то, что вы хотели сказать мне?

— Нет, — ответил я. — Я сейчас нарисую вам кое-что, а вы скажете мне, что вы думаете об этом. — Я взял большой лист бумаги, положил его на кофейный столик и изобразил на нем нож, который нашел на Хите. Рукоять, увенчанную тяжелой шишкой, и восемь дюймов острой стали.

Он смотрел на рисунок безмолвно и неотрывно.

— И что? — спросил я.

— Кастет, — сказал он, — переходящий в нож.

— А раны Доротеи? — напомнил я. Он уставился на меня. Я сказал: — Не двое нападавших. Не два орудия. Это оружие — одновременно дубинка и клинок.

— Боже мой!

— У кого могла быть такая штука? — спросил я. Он молча покачал головой.

— Вы не знаете никого по имени Дерри? Судя по его виду, он был совершенно сбит с толку.

Я пояснил:

— Валентин однажды упомянул, что оставил нож кому-то, кого он назвал Дерри.

Робби Джилл нахмурился, размышляя.

— Я не знаю никакого Дерри.

Я вздохнул. Слишком много людей ничего не знали.

Внезапно он спросил:

— Сколько вам лет?

— Тридцать. А вам?

— Тридцать шесть. — Он криво улыбнулся. — Слишком стар, чтобы завоевывать мир.

— Как и я.

— Смешно!

— Стивен Спилберг, — сказал я, — снял «Челюсти» в двадцать семь лет. Я — не он. Не Висконти, не Феллини, не Лукас. Просто работяга-пересказчик.

— А Александр Великий умер в тридцать три года.

— От диет-колы?

Он засмеялся.

— А правду говорят, что в Америке, если ты умер от старости, то это целиком твоя вина?

Я серьезно кивнул.

— Вы можете бегать трусцой, или не курить, или следить за уровнем холестерина, или не пить сока.

— И что потом?

— А потом вы долгие годы влачите жалкое существование под капельницей.

Он усмехнулся и поднялся, чтобы уйти.

— Мне очень неловко, — промолвил он, — но моя жена хочет иметь автограф Нэша Рурка.

— Сделаем, — пообещал я. — Как скоро вы сможете перевезти Доротею, исходя из реального положения?

Он подумал над этим.

— На нее напали вчера вечером. Она спала под анестезией весь день сегодня. Это была тяжелая рана… Им пришлось удалить часть кишки, прежде чем зашивать брюшную стенку. Если все будет хорошо, она полностью придет в себя завтра и сможет ненадолго вставать послезавтра, но я полагаю, что пройдет не меньше недели, прежде чем ее можно будет перевозить.

— Я хотел бы повидать ее, — сказал я. — Этот мерзкий Пол должен же спать хоть иногда.

— Я это улажу. Позвоните мне завтра вечером.

Монкрифф, Зигги Кин и я выехали в половине пятого следующим утром, направляясь на северо-восток к Норфолкскому побережью.

Эд, проинструктированный О'Харой, нашел мне шофера, молчаливого молодого человека, который ровно вел машину и следовал инструкциям, какие я давал ему. Я следил за нашим маршрутом по карте, сидя на переднем пассажирском сиденье.

Монкрифф и Зигги спали сзади. В багажник мы поместили тяжелую камеру, которую Монкрифф таскал на плечах словно игрушку, а также коробку-холодильник с чистой пленкой и коробку-термос с кофе и завтраком. Снаружи было холодно; тепло в машине убаюкивало. Некоторое время спустя я уже радовался тому, что у меня есть водитель.

Мы проехали Норидж и направились через равнины к морю, обогнули Широкие Низины, затем проскользнули через спящую деревеньку Хэпписбург и медленно прокатились по узкому проселку, заканчивавшемуся в песчаных дюнах.

Монкрифф и Зигги неловко вылезли из машины и начали дрожать. Снаружи, вне досягаемости автомобильных фар, было еще совершенно темно, а бриз на побережье был безжалостным, как всегда.

— Ты велел нам взять теплые вещи, — жаловался Монкрифф, застегивая на «молнию» отделанную мехом парку, — но ничего не сказал о том, что нам придется играть эскимосов. — Он накинул на голову меховой капюшон и сунул руки в рукавицы.

Оставив шофера с его личным завтраком в машине, мы втроем направились через дюны к открытому побережью. Монкрифф нес камеру и коробку с пленкой, я тащил коробку-термос, а Зигги, шедший между нами, держал сложенные полистиреновые коврики, чтобы можно было сидеть на холодной просоленной земле.

— Как ты обнаружил это Богом забытое место? — ворчал Монкрифф.

— В юности я часто приходил сюда.

— Думал, что здесь есть подпольное казино?

Выйдя за пределы досягаемости света фар, мы постояли, чтобы глаза привыкли к темноте. Потом медленно пошли дальше, и вот дюны остались позади, бриз посвежел, а бессонный шорох волн говорил о бесконечном одиночестве.

— Пришли, — сказал я. — Садитесь, если найдете подходящее место.

Монкрифф застонал, взял у Зигги коврик и с проклятиями втиснулся в неглубокую выемку на обращенной к морю стороне крайней дюны. Зигги, более выносливый и неразговорчивый, нашел местечко рядом.

Зигги, украинец по рождению, с колыбели демонстрировал такие потрясающие акробатические трюки на лошади, что в возрасте восьми лет был послан в Москву в цирковое училище и там, далеко от своих деревенских истоков, получил неплохое образование и потрясающую практику в своем особом мастерстве. Все ученики в этом училище, как мальчики, так и девочки, ежедневно занимались балетом, чтобы уметь грациозно двигаться на цирковой арене. Поэтому впоследствии Зигги мог присоединиться к любой балетной труппе, но он не интересовался ничем, кроме лошадей.

В двадцать два года Зигги оставил цирк: все цирки уехали из города. Он никогда не интересовался политикой и был любимым сыном в семье.

Каким-то образом он переехал вместе со своим ремеслом в Америку, и именно там я впервые увидел его, когда он выделывал невероятные прыжки на спине скачущей галопом лошади во время послеобеденной тренировки у «Братьев Ринглинг» в парке Мэдисон-сквера.

Я предложил ему работу в моем фильме про родео и, несмотря на протесты профсоюза, добился своего. Я сократил его непроизносимую фамилию до «Кин», и он скоро завоевал такую блестящую репутацию в конной акробатике, что ныне я должен был просить его уделить мне время.

Стройный, легкий и гибкий, во время ходьбы он разогрелся, несмотря на норфолкский морозец. Детская игра, предположил я, после русских буранов. Попеременно замкнутый и веселый, по темпераменту он был классическим славянином и часто говорил мне, что скоро вернется на родину, но по мере того, как шли годы, он повторял это все реже и реже. Должно быть, он понимал, что его корней там больше нет.

На вчерашнем коротком совещании я обрисовал то, что нам предстоит найти.

— Отснять рассвет! — печально воскликнул Монкрифф. — И ради этого тащиться за семьдесят миль! Чем плох Хит, прямо за порогом?

— Увидишь сам.

— А погода на побережье?

— Холодная, ветреная и ясная.

Я догадывался, что его возражения идут не от сердца. Каждый оператор знает, что режиссеры бывают упрямы и несговорчивы, когда дело доходит до специфики местности. Если бы я потребовал провести съемку на склонах Кавказа, он только выругался бы покрепче и пошел добывать альпинистское снаряжение. Я сказал:

— Во время весеннего равноденствия солнце восходит прямо на востоке. А значит, — я сверился с маленьким компасом, — прямо там. — Я указал, где именно. — В данный момент, глядя прямо на море, мы обращены лицами чуть на север. Побережье тянется с северо-запада на юго-восток, так что когда восходит солнце, лошади, галопом мчащиеся вдоль берега, будут освещены с моря, но солнце будет чуть-чуть светить им в морды.

Монкрифф кивнул.

— Ты сможешь схватить отблеск солнца в их глазах?

— Близко?

— Головы, шеи и гривы в кадре.

— Томас, — вступил в разговор Зигги, басистые нотки в голосе которого всегда удивляли контрастом со стройностью его тела, — ты спрашивал про диких лошадей.

Прошлым вечером я просил его участвовать в сцене с дикими лошадьми, а предварительно подумать, где их можно взять. Проблема с неожиданными озарениями была в том, что на стадии подготовки к фильму этих сцен у меня в голове не было, и соответственно в плане не учитывалось никакого дикого табуна. Дикие кони не растут на ивах.

Цирковые лошади, предложил Зигги. Слишком толстые и гладкие, возразил я. Мурлендские пони не подойдут, говорил он, они слишком медлительные и тупые. Думай, понукал я его, скажешь мне утром.

— Томас, — произнес Зигги, как обычно, подчеркнув второй слог моего имени, — я думаю, это должны быть кони викингов, из Норвегии. Я уставился на него.

— Ты знаешь, что корабли викингов когда-то регулярно грабили это побережье?

— Да, Томас.

Кони викингов. Отлично. Где я могу взять их? В Норвегии, конечно. Так просто. Я спросил его:

— А ты когда-нибудь работал с норвежскими лошадьми?

— Нет, Томас. Но я не думаю, что они действительно дикие. Они не объезжены, но ими можно управлять.

— Ты сможешь скакать на такой лошади без седла?

— Конечно. — Выражение его лица говорило, что нет такой лошади, которая не выполнила бы то, что он от нее потребует.

— Ты сможешь скакать на ней в женской ночной рубашке и длинном белокуром парике?

— Конечно.

— Босиком? Он кивнул.

— Эта женщина грезит о том, что она скачет на дикой лошади. Это должно быть романтично, нереально.

— Томас, она будет парить на лошади.

Я верил ему. Он попросту был самым лучшим. Даже Монкрифф перестал ворчать относительно нашей поездки.

Мы съели горячий беконный рулет в вакуумной упаковке и выпили кофе, а тем временем черное небо посерело и посветлело и далеко над морем разлился нежный багрянец.

Мы следили, как мир обретает очертания. Вокруг и позади нас через неравные промежутки высились песчаные дюны, тут и там поросшие тростником, длинные высохшие стебли которого шуршали под ветром. Чуть ниже нас песок напоминал рассыпчатую пыль — прилив не затрагивал его, и ветер постепенно строил из него новые дюны. А еще ниже полоса плотно слежавшегося песка тянулась до самых волн, увенчанных белыми гребнями.

Я подсчитал, что прилив нынче был самым низким. Слишком низким для хорошего драматического эффекта. Неделю спустя рассветный прилив будет выше, волны покроют песок. Я подумал, что нам нужно снимать сцену с лошадьми в день среднего прилива, захватить начало отлива, когда вода будет струиться по этим плоским пескам прочь от камер. Скажем, десять дней до следующего средней высоты прилива на рассвете. Слишком скоро. Добавим две недели до следующего противостояния. Двадцать четыре дня, вероятно.

Я рассказал Зигги об ограничениях по времени:

— Нам нужно будет отснять лошадей на этом берегу двадцать четыре дня спустя. Или еще на четырнадцать дней позже — через тридцать восемь дней. О'кей?

— Я понимаю, — согласился он.

— Я пошлю агента в Норвегию арендовать лошадей и транспорт. Ты поедешь с ним удостовериться, что мы получим именно таких лошадей, какие требуются?

Он кивнул.

— Лучше взять десять, — сказал он. — Или двенадцать.

— Посмотрим, что вы сможете найти. Монкрифф стал проявлять интерес к происходящему вокруг и даже бросил завтрак ради искусства. Тонкие горизонтальные ниточки облаков наливались яростным багровым жаром на фоне по-прежнему серого неба, и он занялся наведением камеры и фокусировкой. Накал облаков усилился до алого, потом оранжевого, потом золотого, пока все небо не стало захватывающей дух симфонией обжигающих цветов, прелюдией к каждодневному стремлению земли навстречу пробуждению жизни.

Я люблю восход: это всегда обновление духа. Всю жизнь я чувствовал себя обманутым, если просыпал восход. Первобытная зимняя заря на ветреной Солсберийской равнине в детстве вызывала у меня мурашки восторга, задолго до того, как я понял почему, и мне всегда казалось, что поклонение солнцу было самой логичной из первобытных религий.

Сияющий шар всплыл над горизонтом, раня лучами глаза. Ниточки облаков потускнели, стали серыми. Отделившись от моря, солнце чуть потеряло в своем магическом очаровании, но зато протянуло сверкающую дорожку по зыбкой поверхности воды. Монкрифф не прекращал съемку, сопя от удовольствия. Постепенно он и я стали осознавать, что в ветер вплетается глубокое ритмичное гудение, перерастающее в мелодию, кажущуюся древней и печальной, и мы одновременно поняли и улыбнулись.

Зигги пел.

Здешнее побережье считалось опасным: на несколько миль в море параллельно берегу тянулись безжалостные песчаные отмели, что делало кораблекрушение почти неотвратимым. На кладбищах прибрежных деревень было множество могил моряков, утонувших до того, как были составлены точные карты глубин.

Я решил, что слишком насыщенное музыкальное сопровождение разрушит историческую атмосферу этих берегов. Все, что нам нужно, — это ветер, волны, хрупанье копыт по песку и, быть может, песня Зигги вдалеке или монотонная ритмичная песнь норвежских викингов. Ведь эта сцена — греза, а разве кто-либо слышит в грезах целый оркестр?

Наполнив таким образом душу видениями, а видения — смыслом, мы втроем вернулись в Ньюмаркет, где повседневная реальность вторглась в вестибюль отеля в виде нашего автора Говарда Тайлера.

Говард явился отнюдь не с покаянием, а с новыми претензиями. Круглые очки сверкали словно бы своим собственным гневом. Чопорный маленький рот сжался, выражая чувство обиды на несправедливость. Великий писатель Говард выражал оскорбленные чувства, словно младенец, впервые постигший неправедность мира.

При виде его Монкрифф немедленно испарился. Зигги, общавшийся только сам с собой, свернул по направлению к Хиту и лошадям. Говард встал на моем пути, краснея от негодования.

— О'Хара сказал, что компания подаст на меня в суд за нарушение контракта! — возопил он. — Это нечестно!

Я рассудительно ответил:

— Но ведь вы нарушили контракт.

— Нет, я этого не делал!

— А откуда же «Барабанный бой» почерпнул свое мнение?

Говард открыл свой младенческий ротик снова закрыл его.

— Ваш контракт, — напомнил я ему, — запрещает вам говорить о фильме с посторонними. Я вас предупреждал.

— Но О'Хара не может подать на меня в суд!

Я вздохнул.

— Вы подписывали контракт с киностудией, не с О'Харой персонально. У студии есть законники с каменными душами, чья работа состоит в том, чтобы выжать для компании любые деньги, какие они могут взыскать за малейшие нарушения контракта. Это не милые всепрощающие ребятки, которые похлопали бы вас снисходительно по плечу. Они могут выставить вам счет, о котором вы и не помышляете. Вы раскрыли свой не дисциплинированный рот возле чьего-то жадно слушающего уха, и причинили ли вы компании какой-либо реальный ущерб или нет, но эти законники будут действовать так, словно ваш треп стоил ей миллионы. Они попытаются выжать у вас все, что причитается вам по контракту, до единого пенни, а если вам действительно не повезет, то и больше.

Кажется, до него наконец дошло, что его неприятности могут стать еще крупнее.

— Тогда сделайте что-нибудь, — потребовал он. — Скажите им, что это не принесло никакого вреда.