— Вы уверены? — затаив дыхание, спросил Робби.

— Да. Она сказала, что видела его руку, продетую в рукоять ножа. У него были грязные ногти.

— Господи Иисусе!

— Когда он явился в дом, он не ожидал застать ее. Он не собирался нападать на нее. Он пришел, чтобы вместе с Полом отыскать что-то, что могло быть у Валентина, и я полагаю, что он разнес весь дом в гневе и ярости, потому что ничего не нашел. Как бы то ни было, его отпечатки там должны быть повсюду.

Робби, сбитый с толку, спросил: —Чьи?

— Я скажу вам, когда буду уверен.

— Не дайте себя убить.

— Конечно, не дам, — отозвался я.

В назначенное время Ивонн поднялась наверх. Она соответствовала излюбленному боссами женскому образу — субтильная калифорнийка, ничего общего с настоящей, беззаботно смеющейся Соней.

В момент своей смерти Соня, согласно сообщениям самых консервативных газет, была одета в «красно-розовую атласную комбинацию», а если судить по словам тех, кто не прочь пощекотать нервы публики, «в блестящее алое мини с узенькими наплечными лямками и в изящные черные босоножки на высоких шпильках».

Ничего удивительного, думал я, что самоубийство было поставлено под сомнение.

Ивонн, грезившая о призрачных любовниках, была одета в свободное белое платье, в американских журналах мод описываемое как «струящееся», то есть мягко обрисовывавшее то, что под ним было. По моей разработке, она также надела золотые серьги с жемчужными подвесками и длинное жемчужное ожерелье, почти достигавшее талии.

Она выглядела божественно неземной и говорила с техасским акцентом.

— Этим утром, — сказал я, — мы будем снимать сцены в должной последовательности. Скажем, так. Сначала вы входите через вот эту треснувшую дверь. — Я указал на дверь. — Подсветка будет с той стороны. Я хочу, чтобы, когда Монкрифф все подготовит, вы встали в дверном проеме и поворачивали голову, пока мы не скажем «стоп». Вы должны будете запомнить это положение и во время съемок повернуть голову именно так, и тогда мы получим прекрасный драматический эффект. Вы входите, но смотрите назад. О'кей? Полагаю, роль свою вы знаете.

Она посмотрела на меня прозрачным взглядом — широко открытые глаза, ни проблеска ума: прекрасно для фильма, но никуда не годится для предварительных технических прогонов.

— Мне говорили, — промолвила она, — что вы сходите с ума, когда приходится переснимать сцену более трех раз. Это так?

— Именно так.

— Полагаю, мне лучше сосредоточиться.

— Милое дитя, — сказал я, подлаживаясь под ее акцент, — сделайте это, и я добьюсь, чтобы вы выступили в ток-шоу.

— «Сегодня в кадре»?

— Возможно.

Несравненные фиалковые глаза затуманились раздумьем, и она тихо отошла в сторону, углубившись в изучение сценария.

Наметив цель, мы продолжили работу. Когда Монкрифф наконец объявил, что доволен размещением подсветки, мы поставили Ивонн в дверном проеме и дюйм за дюймом смещали ее, пока свет снаружи не пронзил ее тонкое струящееся платье, вырисовывая очертания тела для размещенной в «стойле» камеры. На мой вкус, она была слишком плоскогрудой, но вполне вписывалась в образ обитательницы мира грез, как я и надеялся.

— Иисусе! — пробормотал Монкрифф, глядя в глазок камеры.

Я спросил:

— Можешь подать блеск на ее серьги?

— Ты что-то мало требуешь!

Он установил точечную лампу — лампочку, как сказал он, имея в виду чрезвычайно малую световую точку, — чтобы выявить мерцание серег.

— Отлично, — сказал я. — Все готовы? Проводим репетицию. Ивонн, не забывайте: вас преследует домогательствами земной мужчина в отличие от призрачного любовника — земля и небо. Вы смеетесь над ним в своих мыслях, хотя и не показываете этого открыто, поскольку у него есть власть сделать жизнь Нэша — то есть жизнь вашего мужа по фильму — чрезвычайно сложной. Просто представьте, что вас преследует человек, которого вы презираете как мужчину, но с которым не можете быть грубой… Ивонн хмыкнула:

— Зачем представлять? Я встречаю таких каждый день.

— Держу пари, — полной грудью выдохнул Монкрифф.

— Тогда все нормально, — сказал я, стараясь не засмеяться. — Начинаем прогон. Готовы? Ну… — пауза, — начали!

Со второй репетиции Ивонн сделала все совершенно правильно, и мы дважды сняли эту сцену, оба дубля были приняты.

— Вы куколка, — сказал я ей. Ей это понравилось, тогда как Сильва сочла бы это домогательством или оскорблением. Мне нравились любые женщины; я просто открыл, что, как и с актерами-мужчинами, следует просто принять их взгляд на положение вещей в мире, а не бороться с ним, и это чертовски экономит время.

В следующей сцене Ивонн, ведя разговор с мужчиной за кадром, сообщает, что она обещала приготовить пустующее стойло для лошади, которую вскоре должны привезти. Но она только сейчас вспомнила об этой работе, а ее следует сделать сейчас, прежде чем Ивонн присоединится к вечеринке, которую устраивает ее муж после возвращения домой со скачек.

Она говорит, что так глупо было прийти сюда, где так грязно, в белых туфельках. Не может ли он помочь ей передвинуть платформу с тюками сена, ведь он — взмах ресниц — настолько больше и сильнее, чем хрупкая Ивонн?

— Ради нее я лег бы и умер, — сказал Монкрифф.

— Он более или менее это и сделал.

— Как цинично! — осудил меня Монкрифф, устанавливая лампы в верхней точке, между балками.

Я отрепетировал с Ивонн сцену, где она осознает, что мужчина задумал овладеть ею против ее желания. Мы проследили удивление, беспокойство, отвращение — и насмешку, опасную насмешку. Я уверился, что она понимает и наполняет личными чувствами каждый шаг.

— Чаще всего режиссеры просто кричат на меня, — сказала она, когда в пятый или шестой раз забыла слова.

— Вы выглядите потрясающе, — пояснил я ей. — Все, что вам надо делать, — это играть потрясение. Потом смеяться. Некоторые мужчины не могут вынести, если женщина смеется над ними. Он полон вожделения к вам, а вы считаете, что он смешон. И эти насмешки доводят его до безумия. Он собирается убить вас.

Полное понимание осветило черты ее нежного лица.

— Сбрасывает тесный пиджак, — кивнула она.

— Ивонн, я вас люблю.

Мы сняли длинную серию крупных планов ее лица, по одной эмоции за один раз, и негативные послания на языке тела, нарастание испуга, паники, отчаянного неверия — достаточно, чтобы смонтировать изображение крайнего ужаса от приближения неожиданной смерти.

Ивонн отпустили на ленч, а мы с Монкриффом в это время снимали подсобников, резко захлестывающих веревками балки наверху и завязывающих устрашающие узлы — чтобы показать жестокость, быстроту, беспощадность, которую я хотел передать в фильме. В нормальных условиях все это занимало много времени — захлестнуть, завязать, проверить, но позже, в кино, хороший монтаж создаст впечатление такого ужаса, что у любителей попкорна челюсти сведет.

Я сел рядом с Ивонн на тюк сена и сказал:

— После полудня мы собираемся связать ваши запястья этой толстой веревкой, которая сейчас свободно свисает с балки.

Она восприняла это спокойно.

— Этот мужчина до сего момента так пугал вас, что вы почти успокоились, когда он всего-навсего связал вам руки.

Она кивнула.

— Но неожиданно он выбирает слабину этой веревки, тянущейся сверху, набрасывает ее вам на шею и затягивает веревку, так, что ваше ожерелье рвется, жемчужины рассыпаются, соскальзывают вам под платье, а он наваливается всем телом на противоположный конец веревки, перекинутой через балку, и… э… ваши ноги отрываются от пола… Он повесил вас.

Глядя широко раскрытыми глазами, она спросила:

— Что я говорю? Я умоляю? Здесь не указано.

— Вы ничего не говорите, — ответил я. — Вы кричите.

— Кричу?

— Да. Вы умеете кричать?

Она открыла рот и закричала на высокой ноте, так, что волосы у меня встали дыбом, а все, кто слышал это, вихрем примчались спасать ее.

Она засмеялась.

— Никто не спасет Ивонн, — с сожалением сказал я, — но никто не забудет этот крик.

Мы сняли эту жестокую казнь, но без всяких ужасов, любимых авторами триллеров. Мы не показали ни черного от удушья лица, ни вываливающегося языка. Я сказал Ивонн, что она должна неистово дергаться, когда мы будем подтягивать ее вверх за запястья, но снимали мы ее только от захлестнутой веревкой шеи до ступней, пытающихся в безумной надежде дотянуться до уходящей из-под них опоры. Одна из белых туфелек свалилась. Мы обратили объектив камеры на эту туфельку, на тень последних судорожных движений Ивонн, плясавшую на беленой стене, на рассыпанный жемчуг, на сломанную сережку, упавшую в солому прямо под босой ногой.

Сняв все это, я спустил ее на пол и с благодарностью обнял, объявив ей, что она была восхитительна, потрясающа, великолепна, выразительна, что она могла бы сыграть безумную Офелию и что я, несомненно, устрою ее появление в «Сегодня в кадре» (как это и вышло впоследствии).

С самого начала я планировал снимать повешение отдельно от личности убийцы, просто на тот случай, если впоследствии замысел фильма претерпит радикальные изменения в этом вопросе. Снимая убийство и убийцу по отдельности, можно было поставить на другом конце веревки кого угодно. Однако в тот день я предложил Сибберу выучить несколько фраз убийцы, и после обеда он появился на сцене, имея о них самое расплывчатое представление и в то же время непрерывно дымя длинной сигарой и отпуская сочным баритоном неуместные шутки.

Он похлопал Ивонн по заду. Старый шут гороховый, подумал я и начал превращать его в обезумевшего от страсти и ярости быка.

Я велел ему занять положение в той секции стойла, где размещались ясли, и дал ему пепельницу, чтобы он не подпалил солому. Ивонн мы поставили так, что ее белое платье, находясь на краю кадра и из-за близости к камере не в фокусе, тем не менее обозначало ее присутствие.

Монкрифф, сосредоточившийся на освещении, опустил на один из прожекторов прозрачный голубой щиток. Он посмотрел в окуляр камеры и улыбнулся. Я посмотрел тоже. Вот оно. Актер моргал, скучал, ждал, пока мы закончим возиться, но световой эффект уже давал понять, что Сиббер вполне может оказаться виновным.

Сиббер, описанный у Говарда, был столпом Жокейского клуба, честным человеком, несчастной жертвой обстоятельств. Неохотно, склоняясь перед волей кинокомпании, Говард согласился допустить (небольшой!) роман между женой Сиббера (Сильвой) и персонажем Нэша Рурка. С такой же неохотой он дал согласие на то, чтобы Сиббер преследовал Нэша за предполагаемое убийство его (Нэша) жены Ивонн. Говард все еще не знал, что это сам Сиббер убил ее. У меня опять будут проблемы с Говардом. Ничего нового.

С моей точки зрения, именно личность Сиббера находилась в центре событий фильма. Сиббер, как я видел его, был человеком, по рукам и ногам связанным своим положением в обществе, человеком, которого воспитание, богатство, классовые предрассудки превратили в истинного пуританина, неспособного любить и не располагающего к любви. И потому Сиббер не может допустить, чтобы его поставили в неловкое положение, не может вытерпеть того, что жена отвергла его ради любовника, не может позволить официантам услышать, как жена насмехается над ним. Сиббер ожидает, что люди будут делать то, что он прикажет. Он, в конце концов, привык, чтобы к нему относились уважительно.

И все же в глубине своего существа Сиббер был человеком чувствительным и страстным. Сиббер повесил Ивонн в порыве неконтролируемой ярости, когда она посмеялась над его попыткой взять ее силой. И после, напуганный тем, что сделал, не в силах посмотреть в лицо своей вине, Сиббер преследует Нэша с манией, переходящей в паранойю. И в конце концов Сиббер полностью душевно уничтожен, когда Нэш после множества попыток понимает, что единственный способ одолеть своего преследователя — это обрушить на него град сочувственных насмешек. В итоге Сиббер впадает в кататоническую шизофрению.

Я смотрел на Сиббера-актера и размышлял, как мне отыскать в нем Сиббера-мужчину.

В этот день я начал с того, что вдребезги разбил его самодовольство и заявил ему, что он не знает, что такое вожделение.

Он был возмущен.

— Конечно, знаю.

— Вожделение, которое я желаю увидеть, должно быть неконтролируемым. Оно вне контроля, оно бешеное, неистовое, яростное, безрассудное. Оно убийственно.

— И вы хотите, чтобы я сыграл все это?

— Нет, не хочу. Я не думаю, что вы это сможете. Я не думаю, что у вас есть навыки. Я не думаю, что вы достаточно хороший актер.

Сиббер застыл. Он затушил окурок сигары. И в этот день он выдал перед камерой такое понимание вожделения, что оно заставляло прочувствовать его неукротимую страсть и пожалеть его, даже когда он убил женщину за насмешку над его чувством.

Ему никогда больше не стать заносчивым актером-только-что-с-картинки.

— Я вас ненавижу, — сказал он.

Люси возилась с коробками, когда я, вернувшись в отель, вошел в гостиную и оставил дверь приоткрытой.

Стоя на коленях среди коробок, она подняла глаза, глядя так, словно в чем-то провинилась, слегка покраснев.

— Извините за беспорядок, — сказала она, потупившись. — Я не думала, что вы придете раньше шести часов, как приходили обычно. Я сейчас уберу здесь все. Дверь закрыть?

— Нет, оставь ее открытой.

Книги и бумаги были разбросаны почти по всему полу, и я с удивлением увидел, что многие из них были вытряхнуты из тех коробок, которые Люси уже исследовала и инвентаризировала. Папка с заметками о смерти Сони лежала открытой на столе: одни безвредные вырезки, поскольку разоблачающие сувениры Валентина лежали в сейфе О'Хары.

— Вам оставили послания, — неожиданно произнесла Люси, открывая блокнот. — Вас хочет видеть Говард Тайлер. Кто-то, назвавшийся Зигги — я так расслышала, — хотел сообщить вам, что лошади без проблем прибыли в Иммингам и уже доставлены в конюшню. Это так и должно быть? Робби — он не назвал другого имени — велел передать вам, что переезд завершен. А кинооператоры, которых вы послали на скачки в Хантингдон, получили хорошие кадры толпы и букмекеров — так они сказали.

— Спасибо.

Я окинул взглядом невероятный беспорядок на полу и спокойно спросил:

— Ты что-то искала?

— Ох! — Ее румянец стал ярче. — Папа просил… я имею в виду, я надеюсь, что вы не рассердитесь, но дядя Ридли приходил повидать меня.

— Сюда?

— Да. Я не знала, что он придет. Он просто постучал в дверь и вошел прямо в комнату, когда я открыла. Я сказала, что вам это может не понравиться, но он сказал, что ему на вас… то есть я хочу сказать, ему было все равно, что вы подумаете.

— Это твой отец послал его?

— Я не знаю, посылал ли он его. Он сказал ему, где я нахожусь и что делаю.

Я скрыл от нее, что втайне доволен этим. Я надеялся подтолкнуть Ридли к решительным действиям, надеялся, что Джексон сослужит мне в этом службу.

— Чего хотел Ридли? — спросил я.

— Он сказал, что я не должна говорить вам. — Она встала; в ее синих глазах билась тревога. — Мне это не нравится, и я не знаю, что я должна делать.

— Сесть куда-нибудь и расслабиться. — Я спокойно опустился в кресло, давая отдых натертой дельта-гипсом шее. — Плохое позади. Не стоит поднимать шум. Чего хотел Ридли?

Она нерешительно примостилась бочком на краешек стола, болтая свободной ногой. Неизменные джинсы в этот день были дополнены большим синим свитером с рисунком — резвящиеся белые ягнята. Вряд ли могло быть на свете что-либо более способствующее спокойствию.

Она наконец собралась с мыслями.

— Он хотел фотографию «банды», которую вы вчера показывали папе. И хотел что-то, что Валентин написал о Соне. Он разбросал все, что было в коробках. И еще, — она наморщила лоб, — он хотел ножи.

— Какие ножи?

— Он не сказал. Я спросила его, быть может, ему нужен тот нож, который меня попросили передать вам в Хантингдоне, и он сказал, что и этот, и другие.

— Что ты ответила ему?

— Я ответила, что не видела никаких других ножей и, во всяком случае, если у вас есть что-то такое, то вы должны хранить это под замком в сейфе… и… ну… он велел мне выманить у вас шифр, которым вы запираете здешний сейф. Он пытался открыть, видите… — Она помолчала и жалобно добавила: — Я знаю, что не должна была впускать его. Для чего все это?

— Успокойся, — сказал я, — а я пока подумаю.

— Мне прибрать эти коробки?

— Да.

Первая рыбка попалась на крючок…

— Люси, — произнес я, — почему ты рассказала мне, чего хотел Ридли?

Судя по виду, ей было неуютно.

— Вы имеете в виду, почему я выдала своего дядю?

— Да, именно это я имею в виду.

— Мне не понравилось, как он сказал: «выманить». И… ну… он не был таким милым, как обычно.

Я улыбнулся.

— Хорошо. Ну, а если я скажу тебе шифр и попрошу передать его Ридли? И к тому же сказать ему, какой умницей ты была, как ловко ты вытянула его у меня! И сказать ему, что ты считаешь, будто ножи лежат в моем сейфе.

Она колебалась.

Я сказал:

— Проявляй свою лояльность тем или иным путем, но только к кому-то одному.

Она торжественно произнесла:

— Я отдаю ее вам.

— Тогда шифр — семь-три-пять-два.

— Сейчас? — спросила она, потянувшись к телефону.

— Сейчас.

Люси позвонила своему дяде. Она сильно краснела, излагая ему свое вранье, но могла бы убедить даже меня, не только Ридли.

Когда она положила трубку, я сказал:

— Когда я полностью завершу работу над этим фильмом, как я полагаю, примерно через четыре с половиной месяца, не хотела бы ты приехать в Калифорнию на праздник? Нет, — поспешно продолжил я, — я не буду ставить никаких условий или чего-то ожидать от тебя. Просто праздник. Ты можешь взять с собой маму, если захочешь. Я думаю, тебе это может быть интересно, вот и все.

Ее неуверенность относительно этого предложения внушала нежность. Я был именно тем, кого ее учили бояться: молодым здоровым мужчиной, находящимся в выгодном положении, способным разбить сердце и исчезнуть.

— Я не буду пытаться соблазнить тебя, — спокойно пообещал я. Но неожиданно подумал, что когда-нибудь, когда ока станет старше, я могу жениться на ней. Меня всегда осаждали актрисы. Веснушчатая синеглазая дочка фермера из Оксфордшира, которая играет на пианино и иногда бывает неуклюжей, словно подросток, выглядела ярким контрастом по сравнению с нереальным и нежеланным будущим.

Это не был удар молнии, всего-навсего притаившаяся внутри тоска по нежности, никогда не исчезающая совсем.

Ее первая реакция была резкой и типичной:

— Я не могу позволить себе это.

— Ну что ж, тогда неважно.

— Но… э… да.

— Люси!

Ее щеки все еще пылали. Она хихикнула.

— И что мне дальше делать с этими коробками?

Изначально я приглашал ее разбирать коробки, чтобы найти подход к ее отцу. Казалось бы, теперь мне это уже не нужно, но мне нравилось то, что я могу видеть ее здесь, в моих комнатах.

— Я надеюсь, что ты продолжишь сегодня составление каталога, — сказал я.

— Хорошо.

— Но сегодня вечером мне надо поработать над фильмом… э… в одиночестве.

Она казалась слегка сбитой с толку, но почти совсем успокоилась. Смелый шаг вперед… осторожные полшага назад. Но мы все же добились кое-чего, думал я, и был рад и даже мог спокойно ждать.

Мы вышли в коридор, оставив дверь приоткрытой, и я проводил ее до лестницы и помахал ей вслед. А вернувшись, зашел поговорить с моим телохранителем, которого О'Хара от имени компании поселил в комнате, расположенной напротив моей.

Мой телохранитель был наполовину азиатом — прямые черные волосы, блестящие черные глаза и никаких видимых проявлений чувств. Он был молод, подвижен, хорошо тренирован и быстр, но тем не менее он был лишен воображения и не защитил меня от удара «Армадилло».

Едва я открыл его незапертую дверь и обнаружил его сидящим на стуле лицом ко мне, он немедленно сказал:

— Ваша дверь все время была открыта, мистер Лайон.

Я кивнул. Я договорился с ним, что, если он увидит мою дверь закрытой, он должен воспользоваться моим ключом и немедленно войти в мой номер. Я не мог более ясно или более прямо потребовать помощи.

— Вы ели? — спросил я.

— Да, мистер Лайон.

Я попытался улыбнуться. Никакого отклика.

— Не засните, — примирительно сказал я.

— Нет, мистер Лайон.

Должно быть, О'Хара подбирал его из среднего исполнительного состава, подумал я. Плохой выбор.

Я вернулся в свою гостиную, оставил дверь приоткрытой на шесть дюймов, выпил немного бренди и ответил на телефонный звонок Говарда.

Как я и предвидел, он был в ярости.

— Сиббер сказал мне, что вы сделали его убийцей! Это невозможно! Я этого не позволю! Что скажут Висборо?

Я указал ему на то, что мы можем, если захотим, вставить в фильм другого убийцу.

— Сиббер сказал, что вы вывернули его наизнанку.

— Сиббер сыграл лучшую роль в своей жизни, — возразил я. И верно, около года спустя, когда наш фильм был представлен на соискание сразу четырех «Оскаров», Сиббер был награжден как лучший актер второго плана и вежливо извинился передо мной. Я пообещал Говарду:

— Мы соберем полное сценарное совещание завтра утром. Вы, я, Нэш и Монкрифф.

— Я хочу, чтобы вы прекратили съемки!

— У меня нет на это власти.

— А если вы умрете! — спросил он. Помолчав несколько секунд, я ответил:

— Тогда компания закончит фильм с другим режиссером. Поверьте мне, Говард, если меня убьют, это только создаст фильму необычайную рекламу, но не остановит его съемки.

— Это нечестно, — произнес он, как будто так ничего и не усвоив, и я сказал:

— Увидимся утром, — и положил трубку. Сейф в моей гостиной, как и в номере О'Хары, был укрыт от случайного взгляда во встроенном шкафу — наверху большой телевизор, а внизу мини-бар и сейф. Мини-бар предлагал в малых количествах различные напитки для постояльцев — колу, вина, шампанское и пиво, а также шоколад и орешки. В сейфе — в моем сейфе — не хранилось ничего. Я запрограммировал его на шифр семь-три-пять-два, положил на полку фотографию «банды» и закрыл дверцу.

Затем я уселся в кресло в спальне и долгое время просто ждал, думая о долге исповедника и о том, насколько крепко или слабо связан я смертью и безумными признаниями Валентина.

Я чувствовал тяжесть обязанностей, налагаемых саном священника, которую сами священники принимают легко, зная, что их сан освобождает их от любой тяжкой ответственности, даже если они регулярно раздают индульгенции.

Я не имел права выслушивать исповедь Валентина или прощать его грехи, но я сделал это. Я отпустил ему грехи. In nomine Patris… ego te absolvo.

Я не мог отделаться от чувства абсолютной ответственности за сущность этих слов. Я не должен был и не мог спасти себя при помощи того, что Валентин поведал мне перед смертью словно священнику. С другой стороны, я мог теперь со знанием сути дела использовать то, что он оставил мне по завещанию.

В его книгах и бумагах я не нашел ничего целостного, что можно было бы отыскать во время разгрома в доме. Здесь были лишь отдельные куски, туманные и путаные. То, что я смог собрать их воедино, — это большая удача. Я хотел бы положить в сейф в качестве приманки более убедительное доказательство, чем фотоснимок «банды», но я пришел к выводу, что такого доказательства не существовало. Валентин не доверил свой страшный грех бумаге; он вложил его в последние свои слова, но никогда не думал, что этот грех останется жить после его смерти. Он не оставил никаких записей о своей тайне, которую хранил двадцать шесть лет.

Два с половиной часа спустя после моего разговора с Говардом появился мой посетитель. Он вошел в гостиную и позвал меня по имени, а когда я не отозвался, смело вошел и закрыл за собой дверь. Я слышал щелчок замка. Я слышал, как он открыл шкаф и стал нажимать на кнопки, чтобы отпереть сейф.

Я появился в дверях спальни и поздоровался с ним:

— Привет, Родди.

На нем были блейзер, рубашка и галстук. Выглядел он прямо-таки столпом нравственности показательных скачек; в руке он держал снимок «банды».

— Ищете что-нибудь? — спросил я.

— Э… — вежливо сказал Родди Висборо, — да, в самом деле. Я боюсь, вышла небольшая накладка, но один из ребятишек, которых я обучаю, попросил меня раздобыть ему автограф Нэша Рурка. Говард клялся, что вы устроите это.

Он положил фото на стол и двинулся ко мне, протягивая альбом для автографов и ручку.

Это было так неожиданно, что я забыл предупреждение профессора Дерри — любой предмет, который у него есть при себе, может скрывать нож — и позволил ему подойти слишком близко.

Он уронил книжку для автографов к моим ногам и, когда я машинально глянул на нее, одним движением, таким быстрым, что я не смог уследить за ним, разделил свою ручку пополам и бросился с нею на меня.

Острие обнажившегося стилета пронзило свитер и рубашку и ударилось о полимер прямо напротив моего сердца.

Изумленный, не в силах поверить в происходящее, Родди выронил ручку, потянулся к своему галстуку и рывком извлек из-под него нож намного больших размеров устрашающего вида. Позже я разглядел, что треугольное лезвие, похожее на строительный мастерок, переходило в черенок, пропущенный между пальцами и прикрепленный к поперечной рукояти, зажатой в кулаке. Но в тот момент я видел только треугольное лезвие, казавшееся продолжением его кулака, широкий конец возле костяшек пальцев, а острие выдается на пять или более дюймов вперед.

Он мгновенным движением резанул по моему горлу, но «рукоделие» Робби и здесь отразило его клинок, и тогда он дернул лезвие вверх, так что острие прорезало мне щеку от подбородка до уха.

Я не намеревался бороться с ним. Просто не мог. И как кто-либо может противостоять человеку, вооруженному таким ножом, не имея ничего, кроме кулаков?

Он собирался убить меня. Я видел это по его лицу. Он собирался запачкать кровью свою элегантную одежду. Какие глупые мысли приходят в голову в миг смертельной опасности! Он уже понял, что от шеи до пояса я одет в защитный жилет, поэтому стал метить в более уязвимые точки и несколько раз вонзил свое ужасное треугольное лезвие в мою левую руку, которой я защищал глаза, в то же время безуспешно пытаясь обойти его и обхватить его глотку правой рукой.

Я пробовал обхитрить его. Мы сделали круг по спальне. Он все время старался держаться между мной и дверью, пока он будет убивать меня.

Повсюду были красные пятна; по моей левой руке бежал алый ручей. Я во всю глотку воззвал о помощи к своему проклятому телохранителю, но ничего не случилось. Я попросту начал думать, что, когда Родди наконец получит то, что ему причитается, мне уже будет все равно.

Я сдернул с кровати покрывало и набросил на него; по счастливой случайности оно накрыло его правую руку. Я прыгнул и обернул покрывало вокруг него, стараясь как можно туже примотать руку с ножом к телу. Потом я подставил ногу и толкнул Родди, уронив его навзничь, и упал вместе с ним, еще сильнее заматывая его в покрывало. В конце концов он стал похож на куколку бабочки, а я лежал поверх него, истекая кровью, а он пытался сбросить меня.

Я не знаю, что бы случилось в конечном итоге, но в этот миг наконец появился мой телохранитель.

Он возник в дверях спальни и вопросительно произнес:

— Мистер Лайон?

Я не мог ответить ему ничего разумного. Я сказал:

— Приведите кого-нибудь.

Вряд ли такая речь была достойна героя типа Нэша Рурка.

Как бы то ни было, «черный пояс» понял меня буквально. Я смутно слышал, как он говорит с кем-то по телефону в гостиной, и вскоре мой номер наполнился народом. Монкрифф, сам Нэш, здоровенные мужики из кухонного персонала «Бедфорд Лодж», усевшиеся на дергающееся покрывало, и наконец люди, сказавшие, что они полицейские, врачи и все такое.

Я извинился перед администратором отеля за кровь.

— О да, конечно, мы все понимаем, — ответствовал он.

— Где вы были, черт побери? — спросил я своего телохранителя. — Разве вы не видели, что моя дверь закрыта?

— Видел, мистер Лайон.

— Тогда почему?..

— Но, мистер Лайон, — сказал он с обезоруживающей уверенностью в собственной правоте, — иногда я должен ходить в туалет.