— Не уходите от ответа, черт побери!

— Ну что ж, — начал я, решившись наконец высказаться. — Когда-то я хотел стать жокеем, но вырос слишком большим. Как бы то ни было, в один прекрасный день я пришел к доктору по поводу травмы плеча, которую получил, упав на скачках. И доктор спросила меня, чем я хочу заняться в жизни. Я ответил: «Хочу быть жокеем», — и она сердито прочла мне лекцию о том, как легкомысленно я трачу отпущенное мне на земле время. Я спросил ее, какое же занятие она могла бы порекомендовать, и она сурово ответила, что единственным полезным и достойным занятием является медицина.

— Какая чепуха!

— Она презирала меня за то, что я хотел всего-навсего развлекать людей.

Нэш покачал головой.

— Полагаю, я дал разумное объяснение, — сказал я. — Я по-прежнему развлекаю людей и, наверное, буду развлекать и в дальнейшем, и я убедил себя, что мое дело приносит по меньшей мере столько же добра, сколько успокаивающие лекарства. Любой может пойти туда, куда ведет его сознание. Можно жить в воображаемом мире, не испытывая реального ужаса или реальной боли. Я создаю образы. Я открываю дверь. Я могу воспламенить… и могу исцелить… и успокоить… и дать людям понимание… И, ради Бога, забудьте все, что я тут наговорил. Я просто пытался развлечь вас.

Нэш задумчиво пил вино.

— А в этом фильме, которым мы занимаемся, — сказал я, — призрачные любовники делают существование отвергнутой жены более счастливым. Это лучший способ, который она может противопоставить роману ее мужа с ее сестрой. Это ее убежище… и ее месть. Он криво улыбнулся.

— Мой персонаж — дерьмо, не так ли?

— Он человек, — отозвался я.

— Вы собираетесь купить Говарда на ее самоубийство?

Я покачал головой.

— Я уверен, что она не повесилась. Но не беспокойтесь, ваш персонаж отомстит за ее смерть и предстанет средь аромата роз.

— Говард написал эти дополнительные сцены?

— Еще нет.

— Вы жулик, Томас, вы это знаете?

Мы мирно завершили ужин и вместе с Монкриффом расписали завтрашние съемки, которые должны были проходить в декорации, похожей на столовую Лондонского литературного клуба, теперь уже полностью готовой.

После этого совещания я с облегчением стащил свой бронежилет, вымылся, ухитрившись не намочить повязку, и, выйдя из душа в трусах, решил, что перед тем как забраться в постель, всего лишь быстренько гляну на газетные вырезки о смерти Сони. Два часа спустя, уже натянув пижаму, я сидел в кресле, восхищенный и ошеломленный, начиная понимать, почему Пол так отчаянно хотел забрать книги Валентина и почему, вероятно, Валентин не хотел отдавать их ему. Оставляя их мне, сравнительно чужому человеку, старик думал сохранить в тайне факты, содержащиеся в статьях, поскольку я не должен был понять значения этих вырезок и мог попросту выбросить их. Он и сам хотел сделать это, но спохватился уже слишком поздно, когда его прогрессировавшая болезнь сделала задачу непосильной. Пол хотел получить книги и бумаги Валентина, и Пол был мертв. Я посмотрел на бронежилет из дельта-гипса, лежавший на столе, и почувствовал сильное желание снова влезть в него, даже в два часа ночи. Рассказывая мне о Соне, Валентин назвал ее мышкой, но он явно не думал так о ней, когда она была жива. В папке со статьями хранились две большие фотографии прелестной молодой женщины, беспечной духом и, не мог не отметить я, вкусившей немало от наслаждений плоти. Одна фотография была четкой, контрастной и черно-белой, размером восемь на десять дюймов, копией цветного фото «Соня и Свин», которое показывала мне Люси. На фотографии Валентина молодой человек отсутствовал. Соня улыбалась одна. На второй фотографии Соня была в свадебном платье, но снова одна, и снова в ее глазах не было ничего от девственницы. Моя мать однажды сказала мне, что у женщины, переспавшей с мужчиной, появляются на нижних веках маленькие складочки, которые становятся заметны, когда она улыбается. На обеих фотографиях Соня улыбалась, и маленькие складочки были видны отчетливо. Валентин сказал, что в книге она подана как несчастная сучка, но этими словами он хотел ввести меня в заблуждение. В папке хранились вырезки из множества газет, и те заметки, в которых высказывались самые грязные предположения насчет неверности миссис Уэллс ее мужу Джексону, были кем-то — и это мог быть только сам Валентин — многократно перечеркнуты красной шариковой ручкой, и, словно крик боли, поверх них было написано: «Нет! Нет!» Я вынул из папки все бумаги и обнаружил, что под фотографиями и целым ворохом вырезок лежали две ломкие засушенные розы, короткая записочка насчет подковывания лошади, начинавшаяся словами: «Милый Валентин», и обрывок белоснежных кружевных трусиков. По словам профессора Дерри, Валентин сознавался в том, что слишком легко возбуждался при виде молодых женщин. Если верить собственной памятной коллекции Валентина, одной из этих молодых женщин была Соня Уэллс. Бедный старикан, подумал я. Ему было около шестидесяти, когда она умерла. Мне всего тридцать, я достаточно молод, чтобы считать шестьдесят лет возрастом весьма далеким от острого сексуального желания, но Валентин продолжал давать уроки жизни даже из могилы. Сильные эмоции, открывшиеся мне в толстой папке с памятными материалами о Соне, на некоторое время заставили меня упустить из виду более тонкую папку, лежавшую на дне коробки, но, когда я внимательно исследовал содержимое второй папки, она показалась мне бомбой, ждавшей только детонатора. Ждавшей меня.

Я проспал пять часов, натянул панцирь и приступил к работе. Субботнее утро. В моем мысленном календаре я пометил его как день девятнадцатый со дня начала творения фильма, то есть истекла почти треть отпущенного мне времени.

Весь день шел дождь, но это не имело значения, поскольку мы проводили съемки в помещении «столовой Литературного клуба». В этой сцене подозрения Сиббера касательно неверности жены должны перейти в уверенность. Сиббер и Сильва без конца говорили актерам-официантам «да, пожалуйста» и «нет, спасибо», поглощали бесконечные порции изысканных блюд (Сильва немедленно выплевывала их, как только я говорил «стоп»), отпивали бесчисленные глотки подкрашенной воды. Сиббер жестом просил принести счет, и в течение всего диалога злоба была сосредоточена только в напряжении неизменно улыбающихся губ, ибо сознание собственного общественного положения не допускает большего. Членство в Жокейском клубе не позволяло Сибберу надавать пощечин жене в самой консервативной столовой Лондона.

Наблюдая и слушая все это, я думал, что Говард превзошел самого себя в понимании и воссоздании ситуации, когда общественные условности держат в узде потенциально опасную сущность отвергнутого самца.

Сильва насмехалась над Сиббером выражением глаз, губы ее были сложены в приторно-слащавую улыбочку. Сильва говорила ему, что терпеть не может, когда его руки касаются ее груди. Сиббер, уничтоженный внутренне, оглядывается, чтобы увериться, что официанты ничего не слышали. Это исполнение должно было сделать фильм необычайно кассовым.

Сделав перерыв на ленч и оставив съемку крупных планов на послеобеденное время, я вернулся в «Бедфорд Лодж» и обнаружил в своем номере Нэша, сидевшего развалясь в кресле и болтающего с Люси. В результате за утро она справилась едва с полутора коробками.

— Ой, здрасьте, — приветствовала она меня, не поднимаясь с колен, — а что мне делать с тремя коробками, полными громадных древних энциклопедий?

— Насколько древних?

Она открыла один большой том и отыскала дату.

— Сорок лет! — Судя по ее тону, сорок лет были невообразимым сроком. Нэш непроизвольно вздрогнул.

— Просто пометь их и оставь, — сказал я.

— Верно. Ой… я не нашла никакого фотоальбома, который вы велели мне искать, но зато я наткнулась на кучу снимков в старой конфетной коробке. Что мне с ними делать?

— В конфетной коробке?

— Ну да. С цветами на крышке. Ужасно старая.

— Э… где эта коробка?

Она открыла картонку из-под факсового аппарата и извлекла из нее несколько папок, полных старых программ со скачек и газетных вырезок о победителях, которых Валентин регулярно подковывал.

— Вот эта коробка, — сказала Люси, вынимая и протягивая мне поблекшую и помятую коробку золотистого цвета с цветами, похожими на георгины, на крышке. — Я не стала делать список фотографий. Он вам нужен?

— Нет, — рассеянно ответил я, открывая крышку. Внутри было множество старых снимков малого формата, многие уже давно выцвели, края их загибались. Портреты Валентина и его жены, портреты Доротеи и ее мужа, фотография или две Мередита Дерри и его жены, несколько снимков Доротеи с ребенком, с милым маленьким мальчиком Полом. Память о тех временах, когда жизнь была прекрасна, пока время еще не исковеркало ее.

— Как насчет того, чтобы заказать нам всем ленч? — поинтересовался я. Нэш сделал заказ.

— Чего бы вы хотели выпить, Томас?

— Воды из Леты, — отозвался я.

— Не раньше, чем закончите фильм.

— Что такое Лета? — спросила Люси. Нэш ответил:

— Река в подземном мире. Если из нее глотнуть, то заснешь и забудешь о том, что был жив.

— Ох!

— Навсегда, — добавил Нэш. — Но Томас не это имел в виду.

Люси, чтобы скрыть непонимание, активно заработала маркером.

На дне конфетной коробки я нашел снимок большего формата, тоже выцветший, но все же сохранившийся получше. На нем была запечатлена группа молодых людей, на вид всем было около двадцати. На обороте фото было одно-единственное слово — «Банда».

Банда.

«Банда» состояла из пяти молодых людей и одной девушки.

Я сидел, уставившись на снимок, достаточно долго, чтобы это заметили Нэш и Люси.

— Что там? —. спросил Нэш. — Что вы нашли? Я протянул фото Люси, которая посмотрела на него, пригляделась повнимательнее и воскликнула:

— О, это же папа, правда? Какой он тут молодой. — Она перевернула снимок. — «Банда», — прочитала она вслух. — Это написано его рукой, верно?

— Тебе лучше знать.

— Я уверена, что это писал он.

— А кто эти люди с ним? Что такое «банда»? — спросил я.

Она внимательно изучала фото.

— Ведь это Соня, не так ли? По-моему, она.

Нэш взял снимок из рук Люси и тоже вгляделся в него, потом кивнул.

— Это, несомненно, твой отец, а девушку мы видели на той фотографии, которую ты приносила… А этот парень рядом с ней — тоже с той фотографии… Это определенно Свин.

— Думаю, да, — с сомнением отозвалась Люси. — А этот с краю, он похож… — Она умолкла, испытывая неуверенность и тревогу.

— На кого? — спросил я.

— Теперь он уже не такой, как тут. Он, ну… раздался… теперь. Это мой дядя Ридли. Тут он довольно симпатичный. Как ужасно то, что время делает с людьми.

— Да, — произнесли в один голос Нэш и я. Несметное множество с трудом узнаваемых сейчас старых актеров и актрис обитало в Голливуде — кожа потеряла упругость, ушло все, кроме памяти о романтическом ореоле, а их молодые изображения безжалостно издевались над ними с видео— и телеэкранов.

— А кто остальные? — спросил я.

— Я их не знаю, — ответила Люси, отдавая фото обратно мне:

— На вид они твои ровесники, — сказал я.

— Да. — Она сочла это незначительным. Принесли ленч, и мы уселись есть. Раздался звонок — из Норвегии звонил Зигги.

— Я не могу дозвониться О'Харе, — объяснил он.

— Он улетел обратно в Лос-Анджелес, — сказал я. — Как лошади?

— Работают отлично.

— Хорошо. Постановочный отдел нашел для них пустующий конный двор всего в десяти милях от побережья. — Я извлек из внутреннего кармана лист бумаги и терпеливо, буква за буквой, продиктовал ему адрес. — Позвони мне в понедельник после высадки в Иммингаме, если возникнут какие-нибудь проблемы.

— Да, Томас.

— Хорошо сделано, Зигги.

Он засмеялся, польщенный, и отключил связь.

Я оставил Нэша и Люси допивать кофе, а сам, взяв фотографию «банды» и нижнюю папку из коробки, просмотренной прошлой ночью, пошел в номер О'Хары, открыл дверь его ключом и положил воспоминания Валентина в сейф, к ножам. В каждом номере в отеле был маленький индивидуальный сейф, и каждый гость мог сам выбрать шифр для замка. Мне не нравились предчувствия, которые заставили меня принять эту меру предосторожности и воспользоваться сейфом О'Хары, а не моим, но тем не менее я это сделал.

Прямо в комнате О'Хары я нашел в местной телефонной книге номер Ридли Уэллса и попробовал позвонить ему, но его телефон не отвечал.

Вернувшись в свой номер, я еще застал там Нэша, хотя он уже собрался уходить. Он объявил, что намерен после обеда посмотреть по телевизору скачки и сделать ставки по телефону через букмекера, с которым я для него договорился.

— То, что намечалось на вечер, остается в силе? — спросил он, задержавшись на пороге.

— Несомненно, если, конечно, дождь прекратится, а он, кажется, кончается.

— И вы хотите, чтобы я ехал верхом в этой чертовой темнотище?

— Будет лунный свет. Монкрифф это устроит.

— А как насчет проклятых кроличьих нор?

— На ньюмаркетских выгонах их нет, — заверил я его.

— А если я упаду?

— Мы поднимем вас и снова усадим в седло.

— Иногда я ненавижу вас, Томас. — Он ухмыльнулся и ушел.

Я оставил Люси разбираться в грудах формуляров, в вестибюле подобрал своих нянек и был доставлен обратно в конный двор.

По пути в «Литературный клуб» я заглянул в располагавшийся внизу кабинет, занимаемый в основном Эдом, и там среди деловой мешанины телефонов, факсов и скоростного ксерокса нашел молодую женщину-оператора, которую и попросил дозваниваться по номеру Ридли Уэллса, а если он вернется домой и ответит на звонок, немедленно соединить его со мной.

— Но вы же велели никогда не делать этого, ведь телефон может зазвонить во время съемки.

— Мы можем переснять, — сказал я. — Мне нужен этот человек. Понятно?

Она кивнула, успокоенная, а я пошел наверх, чтобы вновь добиться от Сиббера и Сильвы самого ядовитого выражения лиц.

Ридли Уэллс ответил на вызов в половине четвертого и, судя по голосу, был пьян.

Я сказал:

— Помните, вы спрашивали у нашего продюсера О'Хары, нет ли в нашем фильме работы с лошадьми для вас?

— Он ответил, что нет.

— Верно. Но теперь она есть. Вы по-прежнему заинтересованы в ней? — Я упомянул об оплате, на которую можно было поймать и не такую мелкую рыбешку, как Ридли. Он даже не спросил, что за работа подвернулась.

— Завтра в семь утра мы пришлем за вами машину, — продолжал я. — Она доставит вас к конюшне, где мы держим лошадей. Вам не надо ничего брать с собой. Мы предоставим вам костюм из нашей костюмерной и лошадь. Мы не собираемся заставлять вас делать что-либо опасное или необычное. Нам просто нужно появление всадника в сцене, которую мы снимаем завтра.

— Ладно, — важным тоном ответил он.

— Не забудьте, — настаивал я.

— Не будем об этом, старина.

— Нет, — ответил я. —Будем об этом. Если вы не будете трезвы к утру, не будет ни работы, ни оплаты.

После паузы он повторил:

— Ладно, — и я надеялся, что он имел в виду именно это.

Когда мы завершили крупные планы и отснятая за день пленка благополучно отбыла в Лондон на проявку, я просмотрел в проекторной вчерашние сцены и порадовался за Билла Робинсона — он и его чудовищный мотоцикл прямо-таки излучали энергию, наполняя душу персонажа Нэша уверенностью, которая ой как понадобится ему, когда придет время действовать.

Отвага из мира воображения, думал я. Я хотел, чтобы фильм воскресил эту старую идею, но не вбивал ее ни в чью голову. Я хотел, чтобы люди увидели то, о чем знали всегда. Чтобы открылась дверь. Открыватель дверей — это было мое призвание.

Дождь перестал идти более или менее ко времени, и Монкрифф занялся во дворе погрузкой камер, пленки, осветительных приборов и операторов на грузовики для съемок Нэша на Хите «в лунном свете».

Нэш появился с точностью до минуты, что никого не удивило, и через полчаса вышел из дома в костюме для верховой езды и гриме для ночных съемок, неся шлем и требуя подать ему самую спокойную лошадь.

— Если бы только твои поклонники слышали тебя! — сухо заметил я.

— Вам, Томас, — с улыбкой сказал он, — следовало бы испытать шесть «g» в «мертвой петле» на малой высоте.

Я покачал головой. Нэш мог водить реактивные самолеты — что и делал между съемками фильмов, а я не мог. До того как стать суперзвездой, Нэш прошел службу в военно-воздушных силах, летал на истребителях, и это тоже было частью окружавшего его романтического ореола.

— Действие происходит за одну или две ночи до сцены с мотоциклом, — сказал я. — Вы были обвинены. Вы встревожены. Понятно?

Он кивнул. Сцены с верховой ездой ночью были в сценарии с самого начала, и он был готов к ним.

Съемочный грузовичок медленно взбирался по дороге на холм. Нэш, ехавший рядом с нами (лошадь и всадник «в лунном свете»), выглядел задумчивым и расстроенным. Затем мы отсняли, как он сидит на земле, прислонившись спиной к качающемуся на ветру дереву, а лошадь щиплет траву поблизости. Мы уже более или менее закончили, когда плотные тучи неожиданно разошлись и среди их живописно-мрачных обрывков засияла настоящая полная луна. Монкрифф развернул камеру в небеса и снимал больше минуты, а потом торжествующе усмехнулся мне сквозь клочковатую бороду.

Длинный день завершился. Вернувшись в «Бедфорд Лодж», я обнаружил, что еще три коробки разобраны, а на столе лежит записка от Люси. В записке говорилось, что ее родители все-таки попросили ее вернуться домой на воскресенье, но она надеется, что я не рассержусь. Она обещала вернуться в понедельник.

«Коробка VIII. Формуляры. Равнинные скачки.

Коробка IX. Подковы.

Коробка X. Энциклопедия, А — И».

Подковы были настоящие, каждая лежала в пластиковом пакете и была снабжена этикеткой с кличкой лошади, которая была ею подкована, а также датой победы, названием ипподрома и проходивших скачек. Валентин был истинным коллекционером, и подковы, обеспечившие успех, забирал себе.

Я взял первый том энциклопедии, ничего особенного не собираясь искать, и, найдя листок бумаги, служивший закладкой, открыл на этом месте книгу. Автократ — единовластный правитель. Дальше следовало несколько примеров.

Я закрыл энциклопедию и откинул голову на спинку кресла, решив, что самое время снять дельта-гипс и приготовиться ко сну.

Мысль, которая пронзила меня как удар тока, полностью прогнав сонливость, пришла словно бы ниоткуда, но это слово прежде возникло где-то на грани неосознанного.

Автократ…

Несколько дальше на странице шло слово «аутоэротизм».

Я вынул том из коробки и прочитал длинное разъяснение. Я узнал больше, чем мне хотелось бы, о различных видах мастурбации, хотя ничего особо значимого не обнаружил. Крайне разочарованный, я собрался было положить закладку на место, но мой взгляд упал на нее, и я задержал руку. На закладке, вложенной когда-то Валентином, было написано одно-единственное слово: «Парафилия».

Я не знал, что такое парафилия, но я порылся в еще не разобранных коробках и наконец нашел том энциклопедии на букву «П», отыскав в нем слово, указанное Валентином.

В этом томе тоже была закладка, и именно на странице со словом «Парафилия».

Парафилия, прочел я, состоит из многих проявлений извращенной любви. Одним из них является «эротическое удушение — ограничение притока крови к мозгу для стимуляции сексуального возбуждения».

Знание Валентина о самоудушении, о процессе, который он описал профессору Дерри, было почерпнуто из этой книги.

«В 1791 году в Лондоне, — читал я, — один известный музыкант умер в результате своей склонности к парафилии. Однажды после обеда в пятницу он нанял проститутку и велел ей завязать вокруг его шеи шнур, который он мог бы затем затягивать до наступления удовлетворения. К несчастью, он зашел слишком далеко и удушил себя до смерти. Проститутка сообщила о его смерти и была заподозрена в убийстве, но признана невиновной, поскольку пристрастие музыканта к извращениям было общеизвестно. Суд постановил не публиковать записи по данному делу в интересах благопристойности».

Век живи — век учись, подумал я, кладя энциклопедию обратно в коробку. Бедный старый профессор Дерри. Возможно, это к лучшему, что он не воспользовался этим советом Валентина.

Прежде чем выкинуть все это из головы, я посмотрел на вторую закладку, на ту, что лежала в этом томе. На полоске белой бумаги рукой Валентина было написано: «Сказать об этом Дерри», а ниже: «Показал это Свину».

Я прошел в комнату О'Хары, вынул папку и фотографию «банды» из сейфа, уселся в кресло, устремил на них взгляд и тяжело и надолго задумался.

В конце концов я лег спать в номере О'Хары — так было безопаснее.