Сам Хорри тоже начал пошатываться. Ткнув Джеймса кулаком в бок, он воскликнул:
      — Здорово, что ты здесь! Я рад, что именно я выудил тебя! Мне просто повезло! Мы уже несколько месяцев поочередно дежурим. Давно никто не появлялся!
      Он начал бормотать что-то нечленораздельное. Джеймс тоже с трудом сохранял ясную голову. Стоявший рядом худощавый юноша вдруг начал безумствовать. Он вырвал из стены поперечный стержень, на который подвешивались металлические блины для штанг тяжелоатлетов, и принялся молотить им по аппаратуре. Во все стороны брызнули осколки стекла, с приборов осыпался лак. Пробитая жесть противно дребезжала. Вдруг Джеймс ощутил, как болезненно сжался желудок.
      — А он парень что надо, — заплетающимся языком проговорил Хорри. — Гляди-ка, он в полном грогги. Но с тобой никто из них не сравнится. Я пока не знаю никого, кто сделал бы такое, не нанюхавшись. Знаешь, меня самого чуть не вырвало, когда я увидел разобранную зажигалку. Да, что ни говори, это свинство, дружище… да, сумасшествие… свинство… но это единственное, что еще доставляет нам удовольствие!
      Хорри подтолкнул Джеймса вперед, сунул ему в руки гимнастическую палку:
      — Покажи им, приятель! Валяй, покажи им!
      Джеймс уже почти не надеялся с помощью этих людей напасть на след тех, чьи действия тревожат полицию, а теперь надежда угасла в нем окончательно. Близкий к отчаянию, он рванул Хорри за рукав:
      — Погоди! Я хочу спросить тебя… Да послушай!
      Он встряхивал Хорри до тех пор, пока тот не поднял на него глаза.
      — Какое отношение все это безобразие имеет к науке? Разве вы никогда не думали о том, чтобы что-то изобрести? Машину, прибор, механизм на худой конец?
      Хорри уставился на него.
      — Ну, рассмешил! Ты что, спятил? Тогда отправляйся отсюда в церковь «Ассизи», в клуб Эйнштейна. — Он больно сжал предплечье Джеймса. — Давай, круши вместе с нами! Долой эту дребедень!
      Он вырвал у кого-то из рук палку и обрушил ее на мерцающую стеклянную шкалу.
      — Бить, колотить… Эх, будь у меня пулемет!
      Почти все вокруг Джеймса были опьянены бессмысленной жаждой разрушения. С приборов сдирали обшивку, выламывали кнопки, разбивали вакуумные трубки. Джеймса охватил ужас, ему стало тошно, да, он впервые испытывал неподдельное отвращение при виде мерзких, обнажившихся разбросанных деталей — внутренностей машин и приборов, которые должны были оставаться невидимыми для людей, хотя их работа была абсолютно необходимой. И в то же время им овладевал жгучий стыд — ему было стыдно, что он один из этих бесноватых людей. Он спрашивал себя, мог бы он по собственной воле участвовать в этой вакханалии, копошиться в грязи, и не находил ясного ответа. Будь он настроен по-другому, не имей он цели перед глазами… Как знать? Вокруг кипели страсти, звучали глухие крики, собравшимися словно овладело безумие, казалось, в своей разрушительной работе они подчиняются ритму песни… Джеймс почувствовал, что его тоже начинает увлекать этот ритм… Откуда ни возьмись в руках у него оказалась штанга, он широко размахнулся…
      И тут послышался крик:
      — Роккеры!
      На мгновение все словно оцепенели, а потом как по команде повернулись лицом к входу. В зал ворвалась толпа молодых мужчин в черных джинсах и коротких куртках из серебристой металлической пряжи. Они размахивали веслами, шестами для прыжков, обломками спортивных снарядов и другими предметами, которыми вооружились, и с ревом, напоминавшим сирену, обе группы бросились друг на друга, схватились в драке, смешались…
      Джеймс как-то сразу отрезвел. Незаметно отошел в сторону и, прижимаясь спиной к стене, попятился к узенькой двери, которую заметил в конце зала. Ее удалось открыть, и он нырнул в полутьму коридора.
      Шум драки стих, сквозь звуконепроницаемые стены зала он отдавался лишь отдаленным шорохом. А с другого конца коридора до Джеймса донеслось постукивание — там поворачивала бегущая дорожка. Он быстро пошел в ту сторону: один из «ковриков» приблизился к нему, скорость на миг замедлилась, и Джеймс вскочил на дорожку. После утомительной и головокружительной езды на «коврике» он оказался перед одним из многочисленных выходов.
      Все беды идут от науки. Это ученые и техники повинны в заражении воздуха, загрязнении воды и отравлении продуктов питания химикатами. Это им наш мир обязан шумом, вонью и нечистотами. Они превратили горы в свалки мусора, а моря в клоаки. Они изобрели машины, которые должен обслуживать человек, и заставили его тупо работать у конвейера. Они построили города, где распространились болезни и психозы. Они ввели программированное обучение и передали детям свою противоестественную склонность к науке и технике, к изобретательству и поискам новых методов, способных изменить существующие программы. Они экспериментировали с генной субстанцией и вызвали к жизни монстров, вместо того чтобы создать более совершенных людей. Они экспериментировали с материей и энергией, с растениями и животными, с человеческим мозгом. Они синтезировали составы, способные влиять на поведение, изменять психику, вызывать и подавлять эмоции. Они ссылались на абсолютный приоритет законов природы и не приняли во внимание их относительную ценность в сравнении с ценностями гуманистическими. Они поставили себя над законами этики и морали, прибегая к отговоркам о решении частных задач, и стремились к неограниченной власти. Их целью был не покой, а сомнения, не равновесие, а перемены, не перманентное развитие, а эволюция. Они заставляли людей бежать следом за прогрессом, за рекламой, сигналами, светящимися цифрами, за формулами и тезисами. Они превратили человека в испытательный объект науки, в игрушку техники, в раба промышленности. Они заставили его работать, конкурировать, потреблять. Они создали теоретические основы манипуляции. Они вовлекли человека в сеть насилия, закрепили за ним номера, ведут опись его болезней и провинностей, подвергают его проверкам и тестам, следят за ним, контролируют его, просочились в его интимную сферу, хвалят его, наказывают, воспитывают в нем чувство послушания и исполнительности. Они просчитывают его возможности на компьютерах, предсказывают его реакции, предвосхищают итоги выборов, программируют и рассчитывают наперед его жизнь. Они создали пародию на человека, загнанное существо, неспособное разобраться в событиях собственного мира, беспомощного перед враждебными проявлениями бесчеловечной окружающей среды.
      Естественные науки и техника — это силы разрушительные, которым нет и не должно быть места в нашем свободном мире.
      Спустилась ночь, и зафиксированные в воздухе безопорные светильники низвергали на город каскады света. Воздушные такси и реактивные гляйтеры оставляли за собой белые, голубые и зеленые полосы на высоком посеревшем небе, а тысячи освещенных окон образовали световые узоры на фасадах высотных домов.
      Джеймса Форсайта переливающаяся цветовая гамма нисколько не занимала. Он понемногу отходил от упоения жаждой разрушения, охватившей и его, и чем больше он остывал, тем больше его страшила мысль: а вдруг он не справится со своей задачей? Хотя у него есть как будто для этого все, что требуется, — он единственный сотрудник полиции, который не только способен хранить спокойствие при виде разрушенных машин, но и сам в состоянии разобрать их на детали. Да, но действительно ли он еще способен сделать это? Увиденные омерзительные сцены возбудили в нем чувство отвращения, которое как бы вступило в противоборство с его прежними наклонностями, приглушали их. Неужели он на пути к исцелению? Он не знал, удастся ли ему и впредь с невозмутимым лицом действовать как изгою общества — а ведь это необходимо, если он намерен установить нужные контакты.
      Времени у него оставалось мало. Он перебрал в уме возможности, на которые ему указал худощавый инспектор особого отдела, — все попытки оказались тщетными. Последняя оставила наиболее тягостный осадок. Он заставил себя еще раз мысленно вернуться к минувшим событиям, все передумать: оставался один неясный след — совет Хорри: «Отправляйся в церковь «Ассизи»! »
      Эта церковь ему знакома, она находилась в старой части города, построенной сразу после войны и внешне казавшейся победнее других районов. Само здание, старомодное серое строение, принадлежало одной из многих малочисленных сект, которые видели спасение в потусторонней жизни и жили скромно, неприметно. Никто не утешал их надеждой на райские кущи, если они примирятся с невзгодами жизни земной. Да, но как должен был выглядеть этот рай, если в реальной жизни каждый человек получал все, что только мог пожелать, — еду, одежду, от самой малой житейской надобности до реактивного гляйтера, причем бесплатно? Забот больше никто не знал. Медицинская служба наблюдала за здоровьем людей с рождения до самой старости. Автоматически управляемые заводы на самых низких горизонтах, глубоко под землей, были построены на века. Они синтезировали продчуты питания, поставляли строительные блоки для зданий^ которые можно было собрать с помощью нескольких машин, производили эти и другие машины — самые высокоэффективные автоматы с элементарным кнопочным управлением: работать с ними мог каждый, и никому не приходилось учиться больше, чем ему давалось в процессе хорошо продуманных детских игр. Это происходило как бы само собой, незаметно для обучающегося. А в ремонте эти машины не нуждались.
      Джеймс не знал, что за люди ходят в церкви и храмы. Может быть, мистики. Или недовольные. Может быть, бунтари. Но не исключено, что среди них были и такие, кто даже десятилетия спустя после запрета науки тайно боролись за ее реабилитацию. Джеймс снова обрел надежду. Направился к ближайшей стоянке гляйтеров, пристегнулся и взмыл ввысь. Сделав плавный поворот, взял курс на старые городские кварталы.
      До сих пор он никогда не заходил внутрь церкви. Когда вошел, ему почудилось, будто он попал в пустующий театр; разглядел в темноте ряды резных скамей, у стен горели свечи. Впереди несколько ступеней поднимались к некоему подобию сцены. Изображение бородатого мужчины с удлиненным строгим лицом было метров шести в высоту и достигало сводчатого купола, терявшегося в черноте. С подковообразного балкона, проходившего на уровне полувысоты помещения, доносилось едва слышное шарканье ног, но Джеймс никого не увидел. Впереди, у первого ряда скамей, стояли коленопреклоненные мужчины и женщины. Они что-то бормотали, — наверное, молились.
      То и дело оглядываясь по сторонам, Джеймс прошел вдоль стены мимо бесчисленных ниш, шкафов и решеток; восковые лица вырезанных из дерева святых, казалось, наблюдали за ним сверху. На потемневших картинах были изображены всякие ужасы: людей поджаривали на огне, мужчин распинали на крестах, дети спасались от рогатых страшилищ. Вдруг где-то наверху раздался треск, на Джеймса пахнуло гнилью, и он сообразил, что где-то есть скрытые проемы, ведущие в другие помещения.
      Откуда-то сверху донеслись удары колокола. Девять ударов: семь и семь десятых декады до полуночи по древнейшему ритуалу измерения времени. Кто-то идет? Нет, все тихо. Джеймс обошел всю церковь, но не обнаружил ничего, что могло бы навести его на нужный след. Темень угнетала его, неопределенность положения внушала тревогу, а незнакомая обстановка — страх. Он все больше укреплялся в мысли, что за ним наблюдают. Воспоминание о другом месте, где за ним тоже тайно наблюдали, причиняло ему беспокойство, чувство тем более неприятное, что он не мог припомнить, когда это было. Он задумался, и тут ему вспомнился визит к Еве Руссмоллер: ведь это там Хорри Блейнер следил за каждым его движением в бинокль. А вдруг здесь тоже… Да, вдруг ученые, если они действительно здесь есть, тоже прибегают к тем же приемам, что и молодежные группы, желая обнаружить сочувствующих? Но как дать им знать о себе? Не поможет ли ему испытанный способ?
      Джеймс огляделся, поискал глазами, увидел обитый железом сундук, а рядом закапанный расплавленным воском стол, на котором стояла коробка из золотисто-красного картона. Такие ему уже приходилось видеть. Взял коробку, открыл. Внутри был фотоаппарат. Достал его — модель из простых. Навел, нажал на спуск. Ничего. Затвор заклинило.
      Джеймс снова осторожно осмотрелся. Но нет никого, кто обратил бы на него внимание. Верующие в первом ряду продолжали бормотать молитвы. Подрагивали язычки свечей.
      Приняв внезапное решение, он сорвал пломбу, поднял крышку. Боковой винтик сидел некрепко. Джеймс вытащил его, вот перед ним колесики перемотки пленки, а вот и стальная пружина веерной диафрагмы. Он сразу определил причину поломки: в связующем рычажке между пуском и пружиной торчала обыкновенная канцелярская скрепка. Несколькими легкими движениями он привел камеру в порядок. Нажал на спуск… что-то щелкнуло, потом еще раз. Все верно, он убедился — время экспозиции полсекунды.
      Джеймс поставил фотоаппарат на место. Что, где-то открылась дверь? Вдруг загремел орган, страстно, торжествующе. И снова тишина. Джеймс посмотрел по сторонам и обнаружил люк, которого раньше не замечал. Из люка вниз вела лестница.
      Первые шаги он делал еще в неверном свете свечей. Пониже горела матовая лампочка, и он начал осторожно ступать по ступенькам. Вдалеке доносились глухие голоса. Он пошел на неясные звуки, добрался до узкого коридора и тут разобрал слова:

      …Дивергенция да равна четырем ли ро,
      …Дивергенция бэ равна нулю…

      Сделав еще несколько шагов, он оказался перед занавешенной дверью. Откинул тяжелую ткань. С покрытого бархатом кресла поднялся седовласый мужчина в длинном белом одеянии. Он сделал Джеймсу рукой знак молчать и прислушался. Отсюда хор было слышно отчетливо:

      …вихрь векторного поля равняется единице, деленной на цэ, скобка после дэ равно плюс четыре пи скобку закрыть…

      Голоса умолкли, и мужчина обратился к Джеймсу, медленно выговаривая слова:
      — Ты слышишь эти слова, сын мой? Да, ты слышишь их, но не понимаешь. Никто их не понимает, и тем не менее в них — все тайны этого мира!
      Он говорил, словно в экстазе, закатив глаза, так что виднелись одни белки. Несколько погодя добавил:
      — Добро пожаловать, сын мой. Я — Резерфорд. — Увидев, что Джеймс хочет что-то сказать, взмахнул рукой: — Молчи! Твое светское имя меня не интересует. Ты нашел путь к нам, и теперь ты один из нас. Ты получишь настоящее, исполненное смысла имя.
      Он взял с одного из пультов старую потрепанную книгу и раскрыл ее. Джеймсу удалось бросить взгляд на титульный лист: «Кто есть кто в науке».
      — Очередное незанятое имя — Дирак. Значит, отныне ты Дирак. Носи это имя с честью. А теперь пойдем со мной.
      Не оглядываясь на Джеймса, он направился к ближайшей двери.
      Сердце Джеймса забилось чаще. Может быть, от предощущения, что он наконец у цели, а может быть, от всех удивительных событий, так захвативших его. Он последовал за человеком, назвавшимся Резерфордом, и оказался вместе с ним в актовом зале. Последние ряды скамей были свободны, они сели. Впереди, у кафедры, стоял человек в очках с волосами до плеч — таких причесок давным-давно никто не носил. Речь его звучала приподнято:
      — …и поэтому мы должны попытаться вникнуть в формулы и знаки, которые дошли до нас. Сейчас я обозначу символы, относящиеся к одному из великих чудес нашего мира — свету.
      Подойдя к доске, он начертал:

      Р = Asin 2 (xt),
      G^ = A sin 2 (xt).

      — Я попрошу, вас сосредоточиться на минуту, а вы постарайтесь за это время углубиться в смысл этой формулы.
      Минуту спустя лектор снова обратился к собравшимся:
      — Я счастлив, что сегодня могу продемонстрировать вам действие одного из приборов, с помощью которых наши бессмертные предки подчиняли себе силы природы. Мы подойдем как никогда близко к сути вещей, и я убежден, что тем самым мы сделаем решающий шаг на пути к непосредственному их осознанию.
      На столе стоял прибор величиной с телевизионный приемник. Он был заключен в серый корпус и с помощью кабельной нити соединен с панелью включения в ящичке. Над прибором возвышались два цилиндрических отростка, напоминавших орудийные стволы.
      Лектор что-то изменил на панели включения. В зале стало темно. Раздалось тихое жужжание. Еще одно переключение. Лектор проверил угловое расстояние, бросил взгляд в перекрестие нитей прицельного устройства. Потом прикрыл крышкой телескопическое отверствие — и на проекционной плоскости появилось ослепительное белое пятно, вызванное блестящим лучом. Чем дольше всматриваешься в это пятно, тем явственнее ощущение, что окружающие тебя предметы пропадают: казалось, в пространстве свободно парит раскаленное добела облако. И только одно это облако и существует. Какой-то шорох, звук переключателя. Вокруг этого облака образовалась вдруг рамка, она постоянно увеличивалась в размерах, одновременно видоизменяясь: вот на стене, а точнее, над стеной появились яркие радужные полосы, а еще выше, над ними, бархатистый ореол дневного света. Это была картина неописуемой красоты — вне времени и вне пространства.
      Но вот чудесное видение пропало. В зале снова вспыхнул свет. Лектор стоял у кафедры, воздев руки. Присутствующие тоже подняли руки ладонями вверх. И прозвучало негромкое проникновенное песнопение:

      О ты, дух познания, единство в многообразии, в котором ты находишь выражение, мы приветствуем каждое из твоих воплощений.
      Будь славен ты, великий Ньютон!

      И собравшиеся повторяли рефрен:

      Будь славен ты, великий Ньютон!
      Будь славен ты, великий Лейбниц!
      Будь славен ты, великий Гейзенберг!

      Славились сотни имен. Но вот конец:

      Будь славен ты, великий Руссмоллер!
      Да светит вечно твое пламя!

      — Да светит вечно твое пламя! — повторил хор.
      Лектор сошел с возвышения, но все оставались на своих местах. Послышался ропот, он усиливался, в нем появились требовательные нотки. Джеймс смог разобрать отдельные слова:
      — Мы хотим видеть Руссмоллера!
      Некоторые столпились у стальной двери в правом углу зала и, по-видимому, собирались открыть ее. Лектор остановил их взмахом руки:
      — Не сегодня: он погружен в размышления. Автоматика никаких помех этому процессу не допустит. Не исключено, он будет готов к визиту через неделю. Так возрадуемся же этому! А теперь расходитесь по домам! Исполнитесь стремления вновь пережить то чудо, которое вам дано было наблюдать сегодня, и вы увидите, что осознание снизойдет на вас подобно озарению!
      Этим он, похоже, успокоил собравшихся. Тихо перешептываясь, они покинули зал.
      — Чего они хотели? — спросил Джеймс, когда они с Резерфордом выходили из своего ряда.
      — Видеть Руссмоллера, нашего пророка.
      Джеймс недоверчиво поглядел на него:
      — Здесь покоится его прах?
      В глазах Резерфорда заплясали огоньки.
      — Прах! — Он негромко рассмеялся. — Руссмоллер жив. Да, он пребывает здесь, у нас. Это чудо!
      — Но ведь ему должно быть много больше ста лет!
      — Ровно сто пятьдесят шесть. Это верно. До такого возраста прежде не доживал никто.
      — Да, но как…
      — Руссмоллер — просвещенный! Ему известны не только формулы физики и химии, но биологии и кибернетики. Он присягнул им, и они поныне живы в нем. Это может звучать странно, но вместе с тем не выходит за рамки логики: в нем продолжают жить все тайны естественных наук. И они переживут все стадии и периоды тьмы, пока вновь не воссияет свет познания! Мы — его ученики, и цель всех наших устремлений — духовно приблизиться к нему, чтобы вновь народилось знание.
      У Джеймса сильно забилось сердце.
      — Могу я увидеть Руссмоллера?
      — Наберись терпения на неделю. Нам не позволено тревожить его!
      — Но это важно!
      — На следующей неделе! — отрезал Резерфорд. — У тебя много времени, прекрасного времени; ты напьешься из источника познания. А теперь пойдем, я представлю тебя Максвеллу.
      Максвелл — так, оказывается, звали лектора — пожал Джеймсу руку. Выйдя из актового зала, они оказались в передней комнате. Остальные уже разошлись. Максвелл снял очки, провел ладонью по глазам. Потом достал из маленького футлярчика две контактные линзы и вставил их под веки. А затем сорвал с головы парик из мягких, спутавшихся волос — он был совершенно лыс, если не считать двух прядок на темени.
      — Устал, — вздохнул он. — Необходима постоянная собранность. И проникновение в немыслимые тайны. Но когда добиваешься понимания, это со всем примиряет. Наш мир — одна видимость, сын. мой, переплетение знаков и цифр. Пожелаю тебе, чтобы ты проник в него достаточно глубоко — для осознания всей глубины действительности.
      Мрачная обстановка, странное поведение людей, их молитвы и заклинания смущали Джеймса, он не улавливал кроющихся за этим связей, не мог объяснить себе, как эти люди способны перейти к активным действиям. И все же они действовали: он сам видел мерцающее радужное облако, а ведь это — вмешательство в недостижимые и непостижимые явления. Что по сравнению с этим его проводки и винтики?
      Однако он ни на миг не забывал о своем задании. Ему следовало узнать, кто оказывает воздействие на автоматическое производство, кто усовершенствует технику. Не у них ли, этих мистиков, он найдет решение задачи? А если решит ее — выдаст ли он их полиции? Он колебался, боролся с собой. И наконец сказал себе: нет, не выдаст. Неважно, что сделают с ним самим. Если он здесь присутствует при зарождении нового духовного развития общества, он не смеет стать причиной его гибели. Но здесь ли оно зарождается?..
      — Позвольте задать вам вопрос?
      Он преградил путь Максвеллу, и тот вынужден был остановиться.
      — Если это не задержит меня… буду рад…
      — Является ли вашей целью поставить знания на службу человечеству? Иными словами, намерены ли вы усовершенствовать технологию, вмешаться в процесс производства, повысить практическую ценность товаров? Вы уже предприняли подобные попытки?
      Он прочел презрение в глазах Максвелла.
      — Технология? Производственный процесс? Любезнейший, мы не ремесленники. Мы занимаемся чистой наукой. Нас волнуют духовные ценности!
      — Но профессор Руссмоллер… — возразил Джеймс. — Профессор Руссмоллер сделал много практических открытий: изобрел батарею холода, рентгенную линзу, да мало ли еще… Он…
      Максвелл перебил его:
      — Согласен. Руссмоллер действительно их изобрел. А дальше что? Безумный технический прогресс, господство незнаек-инженеров, которые совратили мир! Нет, мы не повторим этой ошибки — мы останемся в кругу интеллектуальных проблем. И лишь когда достигнем высочайших высот, с помощью одного познания сумеем изменить мир и самих себя.
      Он мягко отстранил Джеймса и направился к выходу.
      — Повремени минуту и следуй за мной, чтобы не слишком много людей одновременно выходило из церкви — незачем привлекать внимание. Резерфорд, ты, как всегда, выйдешь последним!
      Джеймс был глубоко разочарован, и когда немного погодя Резерфорд сделал ему знак уходить, он повиновался беспрекословно. Поднялся по лестнице-трапу, вошел в неф. В церкви никого нет, все молящиеся ушли. Он уже хотел было выйти, но вдруг передумал… Открыл входные ворота и снова закрыл их. Затем скользнул в боковой неф, заставленный скамьями и креслами, и присел за скамьей в последнем ряду, выжидая. Некоторое время спустя стукнула опускная дверь и появился человек, называвший себя Резерфордом. Джеймс слышал, как он прошелся по церкви. Потом погасли немногие горевшие еще светильники. Только язычки свечей отбрасывали тоскливые тени. От входных дверей донесся глухой шумок, щелкнул электрический замок…
      Джеймс пробыл в своем укрытии еще минут десять. Вынул свечку из подсвечника, приблизился к двери, из которой вышел Резерфорд. Открыл ее и, минуя коридор, переднюю комнату и актовый зал, проник к стальной двери, за которой, как он полагал, находился тот, к кому взывали все собравшиеся после демонстрации радужного снопа света: Руссмоллер! Может быть, он у цели?!
      Пальцы его дрожали, когда он прикоснулся к крутящейся ручке замка. И вот дверь подалась. Помещение, в которое он вошел, было несколько меньше актового зала, обстановки почти никакой, освещено слабо, скрытыми источниками света. Лишь у одной стены стояло несколько столов, а на них какие-то причудливые предметы, покрытые бархатными чехлами. Джеймс приподнял один из них за уголок и увидел аппарат, предназначение которого ему было неизвестно. «Дифракционный анализатор Перкина — Эльмера» — прочел он на табличке. Но особого значения этому прибору он не придал, ибо его внимание приковало то, что он заметил у противоположной стены: трубки, шланги, распределительная доска и кровать — не то носилки, не то замысловатый стул для больного — на некотором возвышении. Там лежал кто-то запеленутый. Джеймс осторожно подошел поближе. Существо перед ним постанывало и вздыхало. Джеймс поднялся на ступеньку и наклонился. Никогда в жизни ему не приходилось видеть столь поразительного лица: какая-то дряблая масса, вся в морщинах, — разве признаешь в ней человеческое обличье! Кожа серая, на висках и в ноздрях несколько кустиков пожелтевших волос.
      Но лицо это жило. Джеймс видел, как из двух глубоких впадин куда-то мимо него, в пространство, смотрели глаза, которые время от времени открывались и закрывались — профессор Руссмоллер, если это был он, жил!
      Джеймс предпочел бы сбежать отсюда, но приказал себе остаться.
      — Вы меня слышите? — спросил он. — Можете меня понять?
      Никакой реакции. Джеймс повторил свои вопросы погромче — тщетно. И вдруг его охватила безудержная, необъяснимая ярость. Он схватил эту спеленутую куклу и затряс ее, крича:
      — Да проснитесь вы! Выслушайте же меня! Вы должны меня выслушать!
      Неожиданно в этом древнем лице произошла какая-то перемена, хотя Джеймс не смог бы объяснить, в чем она выразилась. Возможно, то было едва заметное движение, чуть непрягшаяся кожа, например, — искра жизни, тлевшая еще в этом теле, проснулась. Бескровные губы округлились и едва слышно прошептали:
      — Зачем вы меня так мучаете, дайте мне умереть!
      — Профессор Руссмоллер! — воскликнул Джеймс, приникнув почти вплотную к изможденному лицу. — Ведь вы профессор Руссмоллер, правда?
      — Да, это я, — прошелестел ответ.
      — Я должен спросить вас кое о чем. В некоторых заводских подземных установках произошла самоперестройка — и производительность их возросла. Вы имеете к этому отношение? Вы или ваши люди?
      В чертах морщинистого лица Руссмоллера отразилось что-то вроде отвращения. И вместе с тем оно удивительным образом очеловечилось, оставаясь в то же время страшной гуттаперчевой маской.
      — Эти люди… — На несколько секунд наступила тишина, а потом прозвучало нечто вроде вороньего карканья — Руссмоллер смеялся. — Мои последователи! Болваны они, ничего не смыслящие болваны. И ничего-то они не умеют, ничего, ничего.
      — Но ведь они занимаются наукой! — прошептал Джеймс.
      — Наукой? Наука мертва. И ей никогда не воскреснуть. Она умерла навсегда.
      — Но им известны символы, формулы!
      — Пустые знаки, пустые формулы. Но не их содержание… Эти люди делают вид, что погружаются в размышления. Но не мыслят. Мыслить трудно. Люди отучились мыслить.
      — Но кто же, — воскликнул в отчаянии Джеймс, — кто усовершенствовал заводские установки? Ведь там что-то происходит, вы понимаете? Происходит!
      Его слова отскакивали от угасающего сознания ученого, как от обитой резиной стены:
      — Никто не в силах ничего изменить. Никто ничего не понимает. Никто не в состоянии мыслить. — Руссмоллер умолк. Потом снова едва слышно произнес: — Я бесконечно устал. Дайте мне заснуть. А лучше дайте мне умереть!
      Лицо его замерло. Губы впали. Из уголка рта потянулась тоненькая струйка слюны. Джеймс повернулся и побежал прочь.
      Естественные науки и техника разрушают мораль. Их выводы противоречат здравому человеческому рассудку. Они ведут к нигилизму, к отречению от ценностей общественной значимости, к распаду человеческого духа. Их адепты считают природу средством для достижения цели, море — отвалом для отходов производства. Луну — свалкой мусора, космическое пространство — экспериментальным полем. Они рассматривают клетку как химическое производство, растение — как гомеостат, животное — как приспосабливающуюся систему, как связку рефлексов и запрограммированных действий. Они считают человека автоматом, мозг — счетной машиной, сознание — банком данных, эмоции — сигналами, поведение — результатом дрессировки. Для них жизнь — процесс циркуляции, а мир — физическая система.
      Они считают историю стохастическим процессом, движение планет — формулой. Солнце — реактором-размножителем, природу — замкнутым циклом, искусство — процессом обучения. В любви они видят взаимодействие гормонов, в смехе — агрессию, в познании — реакцию удивления. Молекула для них — вероятностные поля, атом — геометрическая схема. Все материальное они подразделяют на кванты, все духовное — на биты информации. Их пространство — искривленная пустота, их мир — процесс энтропии. А в конце — тепловая смерть.
      Естественные науки не принимают во внимание представлений о человеческих ценностях и идеалах. Они выносят свои приговоры, не задумываясь о потребностях общества. Они выдают свои теории за истины, даже если у этих истин репрессивные тенденции. Они неспособны приспособиться к исторической необходимости. Они отвергают непосредственное познание и ссылаются на лишенные оригинальности наблюдения, эксперименты, статистические данные. Они слепы, ограниченны и стерильны.
      Увлечение псевдопроблемами естественных наук ведёт к обеднению психики, к использованию достижений естественных наук в технике для создания угрозы людям и обществу. Усвоение, усовершенствование и распространение естественно-научных и технических идей запрещено и наказуемо.
      Джеймс Форсайт не выполнил свою задачу и в результате утратил свою индивидуальность. Однако в том положении, в которое он попал, это не казалось ему столь уж страшным; более того, он даже усмотрел в нем выход для себя, ибо теперь его мучила сама проблема, а вовсе не последствия собственной неудачи. Что все-таки происходило на автоматических заводах, в кибернетических садах, в электронных устройствах, собирающих данные извне и изнутри, сравнивающих и снова превращающих эти данные в импульсы управления? Где люди, которые могли бы воспользоваться такими данными? Или Руссмоллер прав и такие люди перевелись?