IV

– Судно пришло неделю назад. Береговая патрульная служба ничего не обнаружила, хотя они, как обычно, проверили только трюм, в каюты первого класса не заглядывали.

Керригэн демонстративно приподнимает брови, молча давит в пепельнице сигарету, пока вся она не превращается в труху, и лишь потом равнодушно добавляет:

– Исмаил видел, как на рассвете судно разгружали на пляже, за волнорезом.

Они сидят в отдельном кабинете ресторана «Клуб Касба» в начале бульвара Пастер, давно облюбованного посольскими чиновниками. Сквозь застекленную галерею первого этажа Гарсес видит море, какой-то стоящий на якоре пароход, пенный след от патрульных катеров на воде. У него задумчивый и в то же время растерянный вид, словно он безуспешно пытается связать концы с концами. Солнечные лучи по диагонали прочерчивают помещение, томящееся сонной послеобеденной скукой. Напротив, опутанный этими лучами, расположился корреспондент London Times. Склонив голову, он внимательно смотрит на лежащий на скатерти листок бумаги со штемпелем. Над колонкой из цифр и дат, которая наводит на мысль о каком-то коммерческом издании, синими чернилами написало слово «вольфрам», слева – аббревиатура Н amp;W, а под ней еще одна такая же колонка.

– Прости, но я не понимаю, куда ты клонишь, – говорит испанец и нервно закидывает ногу на ногу.

– Слышал о некоем Вилмере? – спрашивает журналист.

Гарсес пытается вспомнить, но имя ни о чем ему не говорит.

– Это директор по продажам компании Н amp;W, а одновременно – торговый представитель нескольких немецких фирм, производящих холодильные установки, кабель, передатчики, электрооборудование и оптические материалы. Кроме того, он, по-видимому, имеет отношение к производству взрывчатых веществ. – Керригэн аккуратно разрывает пакетик с сахаром и, прежде чем продолжить, тщательно размешивает кофе. – А с недавнего времени постоянно встречается с высшими чинами испанской армии в Тетуане и Мелилье, – так же равнодушно говорит он, делает большой глоток и пристально смотрит на Гарсеса, ожидая, какой эффект произведет его последняя фраза.

– Может быть, мы покупаем у них оборудование для казарм или учебные мишени для артиллерии, что в этом странного?

– Ничего, если бы эти встречи не происходили исключительно по ночам и вне казарм, – поясняет Керригэн. – Слишком много предосторожностей для законных торговых сделок. Кроме того, в посольство просачиваются слухи о каком-то военном заговоре, но это, похоже, ничуть не волнует правительство Ее Величества Королевы Британии.

Последние слова журналист произносит с особым выражением – он достаточно хорошо знает испанский, чтобы позволить себе некоторую иронию. Гарсес вопросительно смотрит на него, пытаясь переварить информацию и оценить ее значение. Он вспоминает один разговор, свидетелем которого случайно оказался несколько месяцев назад в военном казино в Тетуане. Многих офицеров беспокоили растущие волнения в Астурии и Андалусии, кто-то даже считал, что речь идет о коммунистическом наступлении, но заговор против правительства Мадрида – это совсем другое дело. К тому же среди восьмидесяти четырех действующих генералов он не видел никого, кто был бы способен на такую крайность, за исключением разве что генерала Молы [14]. Однако теперь фразы, услышанные когда-то в отделанном дубом зале военного казино, словно угольки, вспыхивают в мозгу; приходится признать, что намеки Керригэна придают им совсем иной смысл. Правда, политика никогда особенно не интересовала его, по натуре он исследователь, поэтому и стал военным. Он прекрасно помнит, когда принял это решение – окончательное, как все, которые мы принимаем в детстве. Он бегал по коридору вокруг библиотеки в Доме военных моряков, и скрипевший под ногами пол почему-то наводил на мысли о некой загадочной каюте; пустынные залы этого дома вообще всегда вдохновляли его на всякие таинственные истории.

Вечерело, темнота начала расцвечиваться желтыми точками огоньков, и вдруг дверь кабинета, где работал дедушка, открылась. С присущей ему суровостью дед позвал его к себе и показал географический атлас в голубом матерчатом переплете с большими золотыми буквами на корешке. Снаружи принесенный с севера дождь обрушивался на каштаны, словно штормовые волны на берег. В тот день он узнал названия континентов и океанов, его пленила Африка, похожая на огромное сердце, и он поклялся себе, что когда-нибудь пройдет по всем этим крутым горам, отмеченным на карте коричневатым цветом, затерянным островам, таинственным джунглям, чью влажную растительность он уже чувствовал под ногами, зыбучим пескам, похожим на раскаленную солнцем наковальню, тростниковым зарослям в устьях рек, тропам антилоп в саваннах – тем далеким местам, по которым он водил пальцем, с неведомым прежде благоговением читая названия, заставлявшие дрожать от восторга: Нил, Ливийская пустыня, Большие озера, Килиманджаро… Все началось именно тогда: соблазнительное очарование ветров с их воздушными приливами и отливами, притягательность вращающихся созвездий, природные сигналы, по которым ориентируются птицы во время перелетов, слабые стоны скалы под воздействием радиоуглеродного счетчика. Человеческая память складывается из осколков и обладает свойством со странной настойчивостью возвращаться в одно и то же место, как магнитные минералы всегда указывают магнитный полюс Земли. Гарсес вспоминает дневники путешествий Испанской ассоциации по исследованию Африки, переплетенные дедом в несколько толстых книг: экспедиции на север Марокко, предпринятые в XIX веке с целью обнаружения крепости Санта-Крус в Мар-Пекенье, нынешнем Сиди-Ифни; первые попытки проникновения в бухту Рио-де-Оро; исследование побережья от Уэд-Драа до мыса Жуби… Ему кажется, он может по памяти воспроизвести рисунки пером, сделанные в тексте, перед глазами стоят прекрасно выполненные карты. Он точно не знает, когда это очарование исчезло, но какое-то время назад взаимоотношения человека с окружающим миром вообще испортились. Что общего может иметь салонный патриотизм с темной земной твердью, огромными молчаливыми долинами, такими одинокими ночью, бесплодными областями между разными странами, которые созданы вовсе не для того, чтобы никому не принадлежать?

Голос журналиста возвращает его к действительности. Керригэн говорит несколько минут не умолкая, бесстрастным тоном, руки – одна на другой на краю стола, даты, подробности, догадки… недавнее секретное сообщение властям в Лондон о неизбежности переворота.

– Вот все, что мне удалось выяснить, – заключает он.

Со стороны моря, с желто-белого неба над ним в отдельный кабинет проникает свет, а с нижнего этажа ресторана – арабская музыка, набегающая короткими волнами. Официант с подносом лавирует между столиками. Поверх цинковых крыш Гарсес рассеянно смотрит на порт: моряки, молотами сбивающие ржавчину с корпуса какого-то грузового судна, залитая солнцем набережная, беготня складских служащих. Он размышляет над словами Керригэна. Может быть, им платят немцы, или итальянцы, или англичане, или все они вместе. Когда дело касается экономики, беспристрастность превращается в иллюзию, а город, существующий за счет контрабанды, может жить только по одному принципу: никому не доверяй. Грузовик, разворачивающийся на другой стороне пристани около отряда таможенной полиции, выводит его из состояния задумчивости, взгляд, еще секунду назад отсутствующий, устремляется на собеседника, и он возвращается к прерванному разговору.

– Думаю, после провала Санхурхо [15] никто в армии не осмелится на подобную авантюру, равносильную самоубийству, если ты об этом думаешь, – говорит он скорее с надеждой, чем с уверенностью.

Ему не хочется даже рассматривать такую возможность, но он тут же раскаивается в сказанном, потому что в глазах Керригэна, несмотря на невозмутимый вид и поджатые губы, появляется усмешка.

– Ради Бога, Гарсес, кто-то все-таки должен познакомить тебя со всемирной историей!

– Ну хорошо, – говорит наконец испанец, нахмурив брови, слегка задетый последним замечанием, потом глубоко затягивается и выпускает дым, почти вертикально поднимающийся к вентилятору. – Попробую что-нибудь узнать.

Он прекрасно понимает, чем это ему грозит: экспедиция отложится на энное количество дней, а может быть и недель. К тому же, на его взгляд, Керригэн придает слишком большое значение отдельным вещам. Он не раз в его присутствии критиковал британское правительство и западные демократии, якобы отказывающиеся видеть, какой оборот принимают события в Европе. Еще одна его излюбленная тема – Германия. Гарсес считает, что многие из этих соображений берут начало в тех далеких временах, к которым относится фотография на стене его комнаты на улице Кретьен, где невероятно молодой Керригэн в невероятно старой форме эпохи Великой войны заснят рядом с военным конвоем. Его страхи кажутся Гарсесу нелепыми, но порой подобные беседы вызывают в нем какое-то тревожное предчувствие и в то же время ощущение, что он присутствует на уроке строгого учителя в качестве несмышленого ученика. Возможно, поэтому, желая получить хоть какую-то компенсацию за эти неприятные чувства, он добавляет:

– Но взамен ты дашь мне Исмаила, когда мы отправимся в Сахару.

После этих слов мрачный Керригэн начинает хрипло смеяться и согласно кивать головой – соглашаясь и благодаря одновременно.

– По рукам, – наконец произносит он, словно заключая сделку.

Упрямый – пожалуй, это самое подходящее определение для его друга: мир может провалиться в тартарары, но он своих планов не изменит. Крепкий орешек. Похоже, ему никогда не понять этого типа.

– Извините, – вдруг раздается голос, – вы не Филип Керригэн?

Журналист поднимает глаза на безупречно одетого бармена-африканца в белом жакете с золотыми пуговицами и гранатовым поясом.

– Да, это я, – отвечает он, несколько удивленный.

На маленьком подносе, услужливо поданном официантом, лежит карточка с эмблемой министерства иностранных дел и подписью мистера Джорджа Мэйсона, который приглашает его срочно явиться в посольство.

– Должно быть, что-то важное. Может, они хотят лишить меня аккредитации, – бормочет Керригэн, поднимаясь и наскоро пожимая Гарсесу руку.

Но уже отвернувшись, он вдруг снова поворачивается, улыбается и заговорщически подмигивает: – А я ведь сегодня утром в «Тингис» видел твою даму, – после чего приподнимает плечи и уходит, оставив фразу без ответа, словно повисшей в воздухе.

Гарсес задумчиво смотрит, как он идет к двери, по пути с истинно английской вежливостью приветствуя завсегдатаев, сидящих в глубине зала. Последние слова Керригэна смутили его душу. С мечтательным видом он откидывается на спинку стула, ему становится жарко от какого-то смутного нетерпения, причем этот жар не имеет никакого отношения к столбику термометра, он чувствует почти физическое изнеможение и в то же время приятное возбуждение, отличное от чувственности на западный манер, которая управляет всем жизненным циклом. Нормы, господствующие в европейских столицах, в Танжере не годятся. Кто знает, не виноват ли в этом сам город – слишком порочный, слишком прекрасный, где можно погибнуть от любви или ненависти, так и не успев понять, от чего именно.

Погруженный в размышления, Гарсес не торопясь допивает кофе и закуривает. Он пытается вызвать в памяти лицо Эльсы Кинтаны, но как всегда ее образ или ускользает, или возникает неясным, расплывчатым видением. Почему женщина, о которой он ничего не знает и которую видел всего несколько минут, не оставляет в покое его мысли? Не раз уже он заглядывал в бездонный колодец неведения, даже не пытаясь найти на свои вопросы разумные ответы.

На улице музыка слышна громче. Гарсес пытается отыскать в ней тайные мотивы, заставляющие людей покидать родные страны и жить вдали от них да еще обнаруживать в себе какие-то особые ритмы, делающие существование не просто сносным, но даже приятным. Может быть, это таинственное бессознательное, находящее отклик в звуках или проявляющееся через них? Он идет по набережной вдоль гавани, где ловят рыбу, затем углубляется в улочку, круто ведущую вверх, к медине. Рядом с площадью kasbah прямо на дороге работают цирюльники, чуть выше у дверей какого-то дома две девочки безуспешно пытаются заплести свои смазанные маслом кучерявые волосы, а торговец, сидя на корточках, расставляет на циновке маленькие бутылочки с духами и благовониями. Когда Гарсес проходит мимо, он откупоривает одну, и приторный аромат жасмина и молока газели разливается вокруг. Гарсес покидает медину и бредет к бульвару Пастер – чуть вразвалку, руки по обыкновению в карманах, будто бы бесцельно, но когда вдали возникает металлическая ограда отеля «Эксельсьор», он вдруг понимает, что именно сюда стремился так настойчиво, и хотя свидания ему никто не назначал и глупо было тащиться в такую даль, он почему-то не корит себя за глупость.

Любой, кто увидел бы его здесь, в баре, среди входящих и выходящих людей, принял бы за одного из тех постоянных клиентов, что спасаются от жары в прохладе отеля, где к тому же можно выпить, а это для Танжера большая редкость. Однако Гарсес не замечает ни жары, ни холода ледяных кубиков, позвякивающих в стакане с виски, – он неотрывно смотрит на дверь в надежде, что случай вновь предоставит ему возможность увидеть едва сохранившееся в памяти лицо. Есть такие люди, упрямые, одержимые, которые действуют только по вдохновению; которые идут по жизни, нагруженные компасами, барометрами, секстантами и картами; которым нужны не почести, а лимонно-зеленый рассвет над холмом в пустыне, вытянутые слоистые облака на горизонте, шафранные пятна солнца на дюнах, чтобы потом перенести все это на миллиметровку в виде точных топографических значков; представители этого редкого человеческого типа привыкли общаться с кочевниками; они влюблены в одиночество и молчание древних геологических пластов и мнят себя богами, если им удается найти черную базальтовую гору, озеро с залежами каменного угля или необычную по составу скалу; они никогда не привыкнут к удобному жизненному церемониалу с раз и навсегда установленным распорядком и ежедневным бритьем; они предпочитают разрушенный рай, место, в котором никогда не были, и женщину, которую никогда не знали; они испытывают ностальгию по вещам, которые невозможно запомнить, преходящим, как дымящийся в темноте след от костра среди палаток еще не собранного лагеря; ни к чему не приспособленные, они поддаются очарованию голоса и лица, в котором угадывается след неудачи. По одному имени они способны воссоздать чужую жизнь и посвятить ей свою собственную.

V

Опершись локтями на подоконник, женщина сквозь открытое окно смотрит на небо, все в молочно-белых крапинках звезд, и его притягивающая и одновременно пугающая незыблемость вызывает в ней необычное волнение – не красотой, нет, а последней степенью отчужденности. От ночной сырости на руках выступают мурашки. У садовой ограды кто-то смеется странно монотонным смехом. Среди пальм видны плетеные столы и стулья. Гирлянду на танцевальной площадке недавно погасили, и только одинокий фонарь светится у заднего входа. Она заключена в себе, в клетке из собственных костей, и прекрасно осознает, что жизнь ее навсегда загублена. Однако скрытое напряжение выдает лишь голубоватая вена, пульсирующая на виске.

Ночь воспроизводит в стекле ее силуэт, покрасневшие веки, склоненную голову, спадающие на плечи волосы, сигарету во рту. Она смотрит на свое отражение и не узнает его, не понимает, кто она, что и как с ней случилось. Пылающий лоб, сведенный судорогой желудок, смирение перед болью. Так чувствуют себя, потеряв девственность, впервые испытав позор или совершив преступление. Темнота приближается к ней, словно спокойное безмолвное животное, и она ощущает ее присутствие, как, возможно, ощущала бы присутствие смерти. Женщины слишком зависимы от собственной гордости…

Она отступает от окна в полумрак комнаты, зажигает на маленьком столике лампу. В круге света оказывается вскрытый конверт с испанским штемпелем. Дрожащими руками она вынимает письмо, наверное, уже зачитанное до отвращения. Дорогая Эльса. Два слова, будто два коротких удара, ложь засасывает, тянет ко дну. Сейчас я не могу к тебе приехать. Она продолжает читать с отсутствующим видом, у нее нет сил и дальше обманываться. Ты ведь знаешь, политическая ситуация очень тревожная, а в моем положении все еще усложняется. Лучше подождать. Надеюсь, денег, которые я посылаю, пока хватит…

Она падает на кровать. Подбородок дрожит, слезы скатываются по щекам и теряются в волосах. Какие-то разрозненные видения теснятся в памяти: красная глина двора с тополями и высохшим фонтаном, человек, который изменил течение ее жизни, такой, каким она впервые увидела его тогда в усадьбе, – очень высокий, в распахнутой у ворота рубашке и брюках для верховой езды. Ей только что исполнилось двадцать три, она была девушкой из хорошей семьи, наивной и неопытной, не способной даже представить, что несколько месяцев спустя будет лежать рядом с ним на ворохе соломы, запыхавшаяся и растерянная, поскольку все происходит совсем не так, как она ожидала. Воспоминание приобретает физические очертания, становится ощутимым, осязаемым: она чувствует жар его дыхания, колкость его бороды, губы, скользящие по шее и шепчущие какие-то неслыханные слова, заставившие ее забыть о времени, о том, где она находится, – забыть самое себя. Он шептал ей в затылок с теми умоляющими интонациями, к которым мужчины прибегают даже будучи уверенными, что им ни в чем не откажут, а она, боясь потерять сознание, пыталась опереться растрепанной головой о его плечо и замирала, пока чужие губы ласкали ее грудь, останавливались на темных выпуклостях сосков и спускались вниз к влажной расщелине лобка. Он смотрел на нее жадным остановившимся взглядом, мял и тискал, стараясь подчинить и получить свое, а она не давалась, избегала его губ, из последних сил сжимала ноги, потому что боялась уступить этой мужской силе, не терпящей промедления, но еще больше боялась какого-то непонятного жара, который растекался по жилам, заставлял все тело напрягаться, а ноздри – трепетать, сбивал дыхание и не давал открыть глаза, и наконец, ощутив исходящий от их тел животный запах и твердость тыкающейся в живот плоти, она перестала сопротивляться, сама раздвинула колени и, преисполненная вмиг обретенной мудрости, руками приоткрыла вход, чтобы впустить его. Покоренная, нетерпеливая, умоляющая, испуганная внезапной дрожью, похожей на головокружение, предшествующее обмороку, она отважилась на такие ласки и слова, о которых даже не подозревала. А он, в ослеплении, подчиняясь убыстряющемуся ритму желания, все сильнее сжимал ее в объятиях, и эта вырвавшаяся из засады сила связывала их в единый узел. С соломой в волосах они катались по полу, как звери, только что не разрывая друг друга на части.

От воспоминаний внутренние стороны бедер становятся влажными, выдавая скрытое желание. Она мельком взглядывает на белые стены комнаты, на гравюры с сюжетами из «Тысячи и одной ночи», на открытое окно, сквозь которое влетает танжерский ветерок, ласково заигрывая с занавесками. Возбуждающий запах моря и далекой земли еще больше распаляет ее. Откуда-то доносится аромат шафрана и крепкий дух селитры. Она беспокойно крутится на покрывале и вдруг, подняв юбку, инстинктивно начинает ласкать себя, представляя, что совсем другая рука мягко поглаживает ей пах, что через несколько дней он приедет с почтовым судном, как они и договаривались, и она будет ждать его в гавани, но всплывающие в памяти слова письма охлаждают ее, и видение постепенно удаляется. Сейчас я не могу к тебе приехать… Лучше подождать. Промедление, канитель, отсрочки, ничего конкретного. Размышляя, она растворяется в медленном ходе времени, которое, кажется, почти остановилось, в пустоте гостиничной комнаты, как все последние месяцы растворялась в сгущающихся сумерках, когда ждала его в усадьбе, с беспокойством и нетерпением глядя на сборщиков оливок, нагруженных мешками мулов и пытаясь побороть страх при мысли, что он не появится. Ее пугали не возможность потери и даже не его отсутствие, а боль, которая разъедала душу изнутри, глубинная и непреходящая.

Изо дня в день все повторялось: та же тоска, те же тополя, тот же дом с зелеными ставнями, тот же сухой фонтан и то же ожидание, пока он не появится на горной дороге. В том, как жадно она смотрела на горизонт, не было ни надежды, ни признательности, ни тревоги – одно неосознанное и даже непристойное желание как можно быстрее слиться с этим человеком, Фернандо Руисом Сантамариной. Время беспорядочно громоздится чередой дней, недель, времен года. Она уже не знает, сколько все это продолжалось, когда началось, что будет теперь с ее жизнью. Разбитые параличом часы – словно никому не нужное пространство, где ничто не вечно и ничего не происходит. Сначала еще бывали чудесные ночи, чье блаженное спокойствие нарушали лишь далекие гудки судов, спускавшихся по Гвадалквивиру, были страстные битвы, порывы, обещания влюбленных, стычки, дерзкие планы… Но он всегда знал, что достаточно жеста или слова – и она сдастся на милость победителя с выражением стыда и желания на лице.